Манихейская повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2014
Евгений Эдин (1981) —
родился в Ачинске Красноярского края, окончил Красноярский государственный
университет. Работал сторожем, актером, помощником министра, журналистом,
диктором… Печатался в журналах «Новый мир», «Октябрь»,
«Знамя», «День и ночь» и др. Лауреат премии им. В.П. Астафьева, стипендиат
Министерства культуры России. Живет в Красноярске.
В эпоху чайных пакетиков
Мы кидаем зигу, втискиваемся в автобус и трясемся в филиал.
Гачинский филиал Академии цветных металлов находится в здании бывшей женской консультации. В окна постоянно заглядывают дети — должно быть, по привычке. Свисают гроздьями. Смотрят, кривляются, орут. На окнах решетки, поэтому кажется, что мы пришли в зоопарк наблюдать каких-то особенных, безжалостно отбракованных эволюцией приматов. А дети, наверное, думают наоборот. Ведь мы тоже как бы за решеткой.
Преподаватели улыбаются, потом стараются не обращать внимания, потом у них уже очень утомленный, болезненный вид, и наконец они говорят:
— Мальчики, сходите кто-нибудь…
Мальчики выражают готовность и энтузиазм. Я, естественно, первый.
Дети с визгом разбегаются от нас, но иногда какой-нибудь слабенький не успевает или кувыркается о камень. В детстве почему-то постоянно падаешь кувырком. И тогда я делаю страшные глаза и начинаю медленно подходить, как в ужастиках. Заблудшее дите не знает, какую маску нацепить — то ли рабски улыбнуться, то ли сделать вид, что смертельно ушиблось, давя на жалость. Дети очень хитрые. Я их люблю.
Обычно хватает грубого вербального внушения и несильного пинка. Одногруппницы, тонко улыбаясь, косят в окно, наблюдая расправу.
По дороге в аудиторию я успеваю покурить, дубея на холодке. В моих джинсах полно дыр, как в сыре. Стиль. Зимой в них не очень уютно. И весь мой экзотический наряд скорее осенний.
Евгений говорит:
— Первое стремление индивида — слиться с толпой, быть своим в ней. Второе стремление — выделиться из толпы, быть максимально непохожим.
По-моему, это он содрал у кого-то, но мысль верная. Широченные дырявые джинсы, красные борцовки, «аляска» из секонд-хенда интересная, такая у меня да у директорского отпрыска Максимки — белая, с остроконечным капюшоном. В похожих балахонах ходили куклуксклановцы, это мне импонирует. Ненавижу черных! Шутка. Не только черных, всех ненавижу. В академии, когда не видят преподаватели, я веду себя как полный отморозок, расист и придурок. «Зиг хайль» — лучшее, что от меня услышишь.
Евгению не нравятся такие приколы. Он психует: «Как в стране, которая больше всех пострадала от фашизма…»
— Спокойно, равви, — говорю. — Стоит еще разобраться с твоей горбинкой.
— Пошел ты, — отвечает Евгений. Мы дружим с девятого класса. — Разберись со своим отцом.
А это посложней бозона Хиггса. Батя внешне не ариец, но основательно проклевал мне мозг жидофобством. У него полно книг про чистоту расы, седеющая кучерявая шевелюра, горбатый шнобель и тяжеленный взгляд сквозь очки. Он ненавидит евреев и одновременно восхищается евреями. Так ненавидят бывших любовниц. Так любят смертоносных пауков. А еще недавно он сказал мне: «И ты тех кровей».
Батя великий идеалист — однажды даже разбил об мою голову тарелку. Очень нервничает, что из меня ничего не выйдет. Толчёнка так и разлетелась по стенам. Евгений удивляется, что я позволяю ему себя гнобить, но он не представляет, что за человек отец. В девятнадцать лет его называли «вы» и «Константиныч». Он скорее грохнет об меня императорский сервиз на пятьсот персон, чем даст уйти из-под его влияния и жить бестолково, по-своему. Нет места, где я мог бы спрятаться от его всевидящего сауроньего ока.
— Если ты думаешь, что можешь плясать на моих нервах, как клоун на батуте, ты ошибаешься, — так он говорит.
Еще он говорит, что я весь в маму. Такой же неприспособленный к жизни. Она умерла, когда мне было двенадцать. Осталось несколько фотографий и нарисованный любительский портрет, висит на стенке в моей комнате. У мамы там добрые глаза, насмешливая улыбка и ямочка на щеке.
Через год после ее смерти у Евгения умер отец. Я купил большой венок и принес на могилу. Пришли все одноклассники, но, думаю, они не чувствовали того, что я. Просто были деловиты, дежурно смурны. После этого мы и стали сближаться. Он неплохой парень. Мне даже иногда жаль, что, может быть, он еврей.
Когда умерла мама, у нас с батей сорвало крышу. Он кидался от бутылки к религии, водил меня в церковь, я же ходил словно в капюшоне, опущенном на лицо, не ночевал дома, забил на учебу, слушал блэк. Он лупил меня ремнем, кричал, что я сатанист и вырожденец, а когда я плюнул в него, рассвирепев, запер в темном гараже на сутки.
Со мной случилась больничка, он практически жил в приемном покое, исхудал и поседел, мы оба по-своему сломались и теперь живем словно два увечных, сросшихся тополя. Он волнуется за мое будущее, я за его настоящее.
Вот только и радует, что отдельная квартира. Резиденция Ярослава Одиночкина. Тараканий рай. Года два назад батя затеял европейскую перепланировку, как у родственников в Калининграде, — кувалдой снес две стены в квартире. Содрал обои в трех комнатах, наклеил в одной, наполовину. А потом тихонько слинял жить к очередной подруге. Мне только двадцать, а я уже полновластный хозяин этого свинарника.
Раза два в неделю батя обязательно нагрянет — всегда нежданно, врасплох. Пройдется по комнатам, заглянет под столы — не спивается ли любимый сынок? Нет ли пивных бутылок? В этом плане он строгий. Если не успеваю убрать бутылки, начинает орать:
— Сопьешься, будешь под окнами с метлой ходить! Все мозги пропьешь! В пиво знаешь, что сейчас добавляют, знаешь? Вырожденец! Третий год на одном курсе просидишь!
Это, кстати, не так уж и невозможно. Завкафедрой меня шибко не любит, и хвостов уже пять.
— …Учебой совсем не занимаешься, я вот зайду в академию, спрошу! И не дай бог, у тебя хвосты опять, понял? Не дай бог! Да Гайдар в четырнадцать лет уже полком командовал! А ты чем думаешь?!
Гайдара он почему-то особенно чтит. Я креплюсь сколько могу, потом тоже начинаю орать. Голос у меня громче, он поэтому сразу переходит на шелестящий шепот. Что куда опаснее: следующая стадия — он кидается в драку. Он худой, как подросток, но очень сильный, бьет на две головы выше. До беды не довожу, замолкаю и опускаю глаза.
Отец еще пошелестит по инерции, пообзывается, погундит, потом вернется к обычному тону — тогда, считай, пронесло. Может, даже лишнюю сотку оставит. На пиво. Мясо и картошку он приносит сам.
Он бывает и добрый, когда подопьет. Тогда мы играем в шахматы, он рассказывает про армию, расспрашивает обо всем. Летом он загремел в больницу с инсультом, когда узнал, что меня оставили на второй год. Я тогда очень переживал, даже заплакал. Очень боялся, что он умрет.
Без него в эпоху чайных пакетиков мне будет совсем одиноко.
Новая соседка. Безличная жизнь
Самый гнусный, скучный факультет — бухгалтерии и аудита. Я как только ни просил батю разрешить сдать экзамены хоть на юриста. Но он считает, что юристов много и что для меня это слишком сложная профессия.
Я сижу на скучной ленте и думаю о новой соседке.
Наш сосед съехал с квартиры около полугода назад. Он был пожилой червяк в шляпе, выгуливал длинную таксу и ругался по поводу нашей евроремонтной кувалды, из-за которой у него треснула стена. Батя обещал пристрелить его таксу. Сосед написал заяву, но у бати связи от депутатов до городской шушеры, поэтому все замяли, а таксолюб съехал на новое место жительства.
О том, что квартира уже не пустует, я узнал две недели назад. Иногда там что-то стучало, пилилось, взвизгивало. За дверью из некрашеного металла зарождалась, налаживалась какая-то новая жизнь. Подробности этой жизни мне были неинтересны до одного дня, в начале февраля.
Зима случилась теплая. Я вышел на балкон покурить. Были сумерки, и на соседнем балконе, опершись о бортик, стояла худая, как Бастинда из книжки Волкова, девушка с прядью волос на лбу и сосредоточенно курила. Сигаретный светлячок вспыхивал и гас, подсвечивая острый силуэт лица. На ней была мужская куртка с расстегнутым воротом, из которого выходила длинная шея, как у симпатичной жирафы, — вот и все, что можно было разглядеть.
Балконы в нашем доме отстоят друг от друга примерно на четыре метра.
— Добрый вечер! — сказал я.
Она покосилась на меня, кажется, улыбнулась и кивнула, мол, да, неплохой.
— Вы живете здесь? Вы переехали? — спрашиваю коммуникабельно. — Дом нормальный.
Она снова улыбнулась и кивнула, качнулись волосы. Скрылась за бортиком, видимо забычковала сигарету, и показалась снова.
— У вас тоже выбило пробки? — вдруг спросила она.
— Не знаю. Я только что проснулся… Ночной образ жизни.
— Если что, виноват мой фен.
— Фен? Ладно.
— В нем что-то полыхнуло, не знаю, я не электрик. Вы когда-нибудь чинили фен?
— Не приходилось. Мне он в последний месяц не очень нужен, — я повернулся в профиль и показал бритую башку.
— Жаль. Если не везет, то до конца.
— И не говорите. Просто несчастный случай. Обычно я ношу «теннис».
— Да волосы-то отрастут. А вот фен совсем развалился. Он ездил со мной по всему миру.
Я уже хотел рискнуть и предложить свои услуги чинильщика фенов, но вдруг она издала вопль и выбежала с балкона.
Я выкурил еще две сигареты, но она не вернулась.
Позапрошлым летом мы расстались с Леной. Мы встречались год. Для меня это рекорд. У нее я был первый, да и она у меня, по сути. До нее я вообще не знал, что бывает такое… Может, я даже любил ее. Потом она с семьей уехала в Норильск. Это еще не полюс, но туда не съездишь на выходные, это точно. Мне нравится думать, что я закончу учиться и приеду к Лене. Конечно, это полный гон.
Периодически я знакомлюсь. С последней, Яной, мы встречались четыре раза. Были то в сауне, то у меня, то у нее, но мне это не нравилось, слишком нервно. Со мной она гуляла от своего друга Коли, и скажу, пусть меня лучше переедет каток, чем Коля прищучит в подворотне. Я сфотографировал ее задницу, и, когда Яна мне звонит, задница высвечивается на телефоне. Евгений говорит, что это смешно, но непорядочно. Наверное, он прав. Но это показывает объективную реальность. Я встречался не с Яной, а с ее толстой белой задницей. От Яны и подхватил эту гадость. Мне выписали какую-то мазь, которую надо было использовать на свежем воздухе. Я открывал окно, мостился на подоконник, почти вываливаясь во двор, и мазался. Я делал это, когда было темно, но пару раз меня все равно видели прохожие и шарахались. Поэтому теперь я скидываю номер, когда звонит задница Яны. Надеюсь, Коля тоже был в венеричке и порассказал ей интересного.
Назавтра я снова встретил свою соседку. И купил Рича. Хотя если соблюдать хронологию, то я сначала купил Рича, а потом встретил соседку.
Рич — щенок-кавказец. У меня в детстве была собака, но потом она попала под машину, и я долго не хотел никого заводить — это было бы предательством. А недавно мне вновь захотелось, чтобы у меня был кто-нибудь верный и лохматый. Щенок еще очень маленький и, когда писается, даже не поднимает ножку, а просто приседает. И лужица совсем не пахнет.
Она выходила из магазина, а я входил — купить собачьего корма. Даже не сразу понял, что это она, но лицо показалось знакомым. Она была в длинном пестром пальто по самые каблуки и в капюшоне. Меня она, видно, тоже не совсем узнала, но мы поздоровались.
Я купил хлеба и «Чаппи» и пошел к дому. И где-то на полдороге нагнал ее. Она тоже шла к дому, я сопоставил все и решил, что это и есть моя вчерашняя знакомая.
— Это вы? А я вас не сразу узнал. Как чувствует себя фен? — спрашиваю, поравнявшись.
Она покосилась на меня, даже не повернулась, а просто покосилась, улыбнулась и кивнула. У нее были мелкие и не очень ровные зубы. Но именно поэтому улыбка получалась не пластмассовая, а живая, милая. Еще я заметил веснушки на бледном лице. Тоже бледные.
— Я тоже не сразу узнала. Фен отправился в последнее путешествие.
Мы познакомились. Ее звали Наталья.
— Приятно. А можно на ты? — спросил я, потому что она выглядела всего лишь на пару лет старше. И все-таки она поколебалась, прежде чем сказала:
— Давай. Попробуем.
Как-то это интимно прозвучало. Мне она начинала нравиться.
— А что, ты всегда сама чинишь пробки?
— Нет, только когда муж в отъезде.
— Он капитан?
— Ага, житейских морей, — сказала она очень серьезно. — Приходится изворачиваться.
И вдруг хихикнула, совсем по-девчачьи:
— Хотя мужскую работу я знаю. Я даже на станке столярном когда-то табуретку выточила. Там, где я выросла, я была одна в классе, остальные мальчишки.
Разговаривать с Натальей было легко и флиртово, но муж, пусть и капитан, как-то все портил.
По правилам соседского гостеприимства я должен был пригласить ее к себе, но у меня в квартире, честно говоря, уже давно потерялись стиральная машина и баян. И старый телевизор, на котором в детстве любил паять, я тоже давненько не видел. Поэтому рисковать и шокировать сразу не стоило.
Дошли до подъезда. Я открыл перед ней дверь. Она сказала:
— Постараюсь не выбивать пробки.
— Да ладно, выбивай, — отвечаю. — Если одной неудобно, заходи, помогу.
Когда описывают внешность девушки, обязательно говорят про глаза. Я редко запоминаю цвет глаз, но раз так надо…
У Натальи были серые, с черной крапинкой глаза. Как шерсть любимой кошки Евгения — вот уже год как покойной, похороненной и оплаканной честь по чести. Кошка была ангорская, а не какая-нибудь там.
Человек с коробкой книг. Новая математичка
Как-то медленно я обрастаю. Брить большого ума не надо, а попробуй обрасти.
— У современной истории лысый череп, — утешает Евгений. — Скинхеды там, зэки, Ленин.
Все-таки у него аквариум здорово варит. Только Ленина он, пожалуй, зря приплел. Ленин просто плешивый был. В этом концептуальности никакой не было.
Наголо я обрился недавно. Сначала знакомый парень-парикмахер сделал мне «ирокез», я давно хотел попробовать, пойдет ли мне. Получилось так себе, кривовато, но среди ближайшего окружения и «академиков» моих, до слез любимых, «ирокеза» ни у кого нет, поэтому мне все равно понравилось. Я люблю выделяться.
Бате я его светить не хотел. Но он некстати поссорился с очередной мадамой, поэтому целую неделю мрачно проживал дома, в кресле. Пивные бутылки можно было выносить ящиками. Я напялил гондонку и ходил как гарлемский ниггер.
— Давай, — говорит он, — снимай, показывай, что у тебя там. Давай-давай…
— Не, — говорю я, — не покажу, тебе не понравится…
Но постоянно в шапке не проходишь, жарко. Пришлось снять. Как ни странно, батя даже не разорался. Сказал только ядовито:
— Мозгами надо отличаться.
Я даже почувствовал к нему признательность. Вот я на своего сына, наверное, наорал бы.
А на следующий день он начал дразниться со своего кресла:
— Ко-ко-ко… петя-петушок…
И так он меня довел за неделю, что однажды я психанул и сбрил мой бедный «ирокез». Сам, бритвой, перед зеркалом.
Теперь обрастаю. Хочу отрастить на этот раз длинную гриву и трясти ей под «Blood Spitting». Есть такая самая говенная трэш-команда в Гачинске.
Всю неделю я торчал в академии и сдавал «хвосты». Если расстрельные списки увидит батя, у меня не останется посуды, чтобы приглашать девушек.
Возвращаясь с очередной пересдачи по «вышке», я нашел в подъезде кое-что интересное.
Книга называлась «Бог и евреи». Она лежала в куче других вывалившихся через дно телевизорной коробки. Я бы подал в суд на производителя такой коробки. Человек с седыми волосами складывал эту кучу книг в подобие Вавилонской башни. И так как пройти к своей двери из-за завала было трудно, я молча стал поднимать книги и складывать во вторую стопку. Иногда я помогаю людям, даже если меня не просят.
Человек поднял голову, внимательно посмотрел мне в глаза и сказал:
— Спасибо.
Лицом он мне сразу кого-то напомнил, и голос у него оказался низкий и густой, как у этого — на Первом канале. Или будто он долго тренировался говорить «спасибо». Батя говорит, что некоторые хорошие актеры всю жизнь играют «Кушать подано», потому что роли поинтереснее у них забирают очень хорошие актеры и любовницы режиссера.
В общем, помогаю я, и тут мой взгляд натыкается на обложку — «Бог и евреи». Мне показалось — черт, весь мир свихнулся на евреях! Спрашиваю:
— Интересуетесь евреями?
Он снова на меня внимательно посмотрел, улыбнулся и сказал:
— Нет, Богом.
Он уже поставил обе стопки книг в коробку и поднял ее, держа за дно. Он был ниже меня, но довольно плотный. И снова мне почудилось, что это лицо я уже видел.
— А вы не актер?
— Ну почему, по студенчеству играл. Еще как.
— Лифт вызвать?
— Нет-нет, лучше постучи в ту дверь, пожалуйста.
И кивает на дверь Натальи. Я говорю:
— О! Так вы мой сосед?
— Так точно, — говорит, — а как тебя зовут?
— Слава. А вы?
— Владимир Николаевич. Заходи через недельку в гости, Слава.
Так состоялось знакомство с моим вторым соседом.
А на следующий день она встала за преподавательскую конторку и сказала:
— Здравствуйте. Меня зовут Наталья Юрьевна Лукина. А вас?
Вот тебе и здрасте, думаю. И смотрю во все глаза. Как будто это в порядке вещей, что моя новая соседка, веснушчатая жирафа со столярными навыками, преподает высшую математику в моей группе! Нет, серьезно — та самая Наталья открывает журнал и начинает коверкать наши фамилии, извиняться, улыбаться. Прямо верх бесстыдства.
Пока она изучала фамилии, мы изучали ее. На Наталье была длинная стильная юбка, зеленая блузка и галстук в красную клетку. Смотрелось это для преподавателя довольно смело, поэтому все насторожились. От таких всего можно ожидать.
Но она целых две ленты не впадала в практикантские крайности — когда строят из себя мегастерву или, наоборот, хихикают и лебезят, — значит, и дальше не будет. Когда девчонки задавали вопросы, она мило, естественно улыбалась и отвечала. Внятно и слитно. Я за ней внимательно наблюдал. А больше ничего не делал. У меня с математическими науками и так-то не очень, а тут я и вообще перестал соображать. Вместо этого пол-ленты решал, все-таки нравится она мне или нет, и не слишком ли китчев этот галстук в красную клетку. Такое редко, но бывает со мной — попадается человек, который необъяснимо цепляет. Он как соринка в глазу. И пока не пойму, симпатичен он мне или нет, не успокоюсь.
Я никому не сказал, что знаю ее. Сторчко сразу начнет спрашивать — сколько раз у нас с ней не было, и отвлечь его можно будет, только хорошенько треснув головой о стену. В ящике у него некомплект и на лбу до сих пор подростковые прыщи. Мертвые, раздавленные. В ужастиках таких, как Сторчко, всегда сжирает чудовище. А они кричат: «О нет! Только не это!»
Ох и сплетница этот Сторчко! Даже неохота его Саней называть, много крови он мне еще в школе выпил. Выдумал, что мой батя — незадавшийся губернатор Пугонин. Хотя батя всего лишь работал в предвыборном штабе. В другой раз сочинил, что я баллотируюсь в губернаторы Еврейской автономии. Вот же еще евреепоклонник! Нас дважды разнимали. В школе Сторчко был худой как глиста, но пузико у него наблюдалось — сизое, сегментами, как у гусеницы. А прошлой весной ему вырезали аппендицит. Он лег в больницу и вышел оттуда уже в усовершенствованном варианте. Щеки-пышки, затылок в складку, шея бычья. И поправился, и выше стал сантиметров на пять. Наверное, ему там кололи что-то просроченное. Теперь его просто так и не убьешь, только топором по башке.
Этот персонаж не мог оставить Наталью без своего комментария. Толкнул меня локтем в бок и вонюче прошептал:
— Нормуль баба? Че, Пугоня, хочешь ее?
— А зачем ты прыщи давишь? — спросил я громко.
Все засмеялись. Сторчко покраснел и сказал:
— Ну, Пугоня, ты даешь… Красавчик…
Лучшего не придумал.
— Так, давайте с прыщами разберемся на перемене, ладно? — сказала Наталья дипломатично.
После ленты, когда все потянулись из кабинета, а староста Надя подошла к Наталье с журналом, я остался сидеть на задней парте. Обычно, когда говорят «на парте», имеют в виду «за партой». Но я сидел именно на парте. Когда Надя вышла, я сказал:
— Ну, здравствуйте еще раз. Значит, к нам? Вот не думал.
— Значит, к вам. А ты остаешься еще на ленту? Неужели не понял логарифмы?
— Понял,— соврал я,— галстук классный.
— Спасибо, а то все думаю, не слишком ли китчево?
Она спросила так доверительно, у меня даже отлегло от сердца. Хотя вроде ну какая разница, какие сложатся отношения? Дежурные, приятельские…
— Значит, Наталья Юрьевна, опять будем переходить на «вы»?
— Здесь — разумеется. А в неофициальной обстановке — как масть пойдет.
И опять у нее получилось интимно.
— А я уж испугался, что заставите и тут на «ты».
Неизвестно, до чего бы мы доинтимничались, но тут в аудиторию начала заходить другая группа. Все-таки нравится, наконец решил я.
Как-то раз, через недельку, я осознал, что нет мне счастья в жизни без пары крючков в коридоре под одежду. Вешалка недавно оборвалась под грузом полушубков, курток и прочего тряпья, которое, по совести, надо давно выкинуть или отдать нищим. Но отец не любит ничего выкидывать, а нищим он никогда не подает. Может, он и прав.
Я ни разу не встретил настоящего нищего, как в Бангладеш. У нас в Гачинске все какие-то мошенники. А может, они и настоящие нищие, я не знаю. Мне не жалко денег, когда они есть, но обидно быть обманутым. Однажды я полчаса проговорил с безногим афганцем, потерявшим ступни под Кабулом. Он сидел прямо на земле на коленях. Это было в ноябре, и с неба сыпала крупа. Он сидел без шапки, словно в прострации, положив на землю руку ладонью кверху — красную, озябшую. Снег падал ему прямо на голову. Я дал ему десятку. Он поклонился до земли, поблагодарил, спросил мое имя. Мы разговорились. Он охотно рассказал про Афган, про пендосов, шурави… Я люблю слушать истории бывалых людей. Дал ему все деньги, которые у меня были, оставил только на автобус. А через несколько дней мы шли с Евгением, и он пробежал мимо нас ветром. Ногами. Короче, мне надо было приделать крючки в прихожей. Так что я не искал специально предлога, чтобы зайти к Наталье одолжить дрель.
Открыл белогривый Владимир Николаевич в футболке «СССР» и спортивных штанах. Я невольно отметил, до чего же он здоровенный. Я спросил, не найдется ли у него дрели.
— Найдем, — ответил он. — Для хорошего человека почему не найти. Проходи, не стесняйся.
И улыбнулся так, словно ему принесли долг, который он давно отчаялся получить. Я снял дырявые тапки и прошел.
Наталья стояла у стола полуобернувшись — может, ждала, что войдет тетя Графена из Больше-Улуя. На ней были фартук, длинная, по бедра, белая футболка и белые колготки. Смотрелось это, опять же, очень необычно и клево — белые колготки!
— А, привет, двоечник, — сказала она весело и отвернулась к столу, на котором что-то готовила. Остальные комнаты были темными, — видимо, до них ремонт еще не дошел, и кухня временно переехала в зал.
Возникло затруднение, как с ней поздороваться. «Привет» или «Здравствуйте»? Присутствие мужа меня смущало. Поэтому я дипломатично сказал:
— Добрый вечер. А почему двоечник?
Я увидел, что она режет рыбу на доске большим ножом. Я даже запаха рыбы не выношу, поэтому сел на диван, подальше, напротив телевизора, который вещал с отключенным звуком. Телевизор стоял на одинокой тумбочке. Возле стены — шкаф, забитый книгами. Еще были диван и второе кресло. Вот и вся обстановка.
— А ты думаешь, наработал на большее? Я вчера проверяла контрольные. Ты смотри не дерзи мне! — и смеется.
— Я вроде молчу.
— Нет, своими знаниями ты кричишь на весь город, что я плохой учитель.
— Ну-ну, наехала, — сказал Владимир Николаевич, выходя из темной комнаты с дрелью. — Не в математике счастье. Держи. Вот тут сверла.
— А в чем же? Вот когда я училась в институте, у меня учеба была на первом месте.
— Ната, Ната! — Владимир Николаевич покачал головой. — Побойся Бога.
Наталья чуть-чуть высунула язык, в пределах приличия, и озорно покосилась на мужа.
— Ну вот, взял да и растрепал все тайны… Павлик Морозов. Ты вообще должен покрывать мои косяки, по идее.
— Ха-ха! А ты не наезжай! Подумаешь, не знает математику. Был бы человек хороший, верно?
— Да я не очень хороший. Так, средний.
— Вот видишь, скромный какой. Уже хорошо. Нат, сделай нам чайку, пожалуйста.
— Может, ты есть хочешь? — спросила Наталья. Как если бы я был маленьким мальчиком Вовой в грязном пальтишке. Это выражение лица ей очень шло.
— Нет, я не люблю рыбу. Спасибо.
В итоге меня усадили за стол и накормили сильно недосоленным борщом.
— Лучше недосоленный, чем пересоленый. Хочешь сказать, невкусно? — сказала Наталья и сдвинула брови.
— Нет, почему… Мне нравится. Говорят, если пересоленый — значит, влюбилась. А если недосоленный? Значит, не любит?
Я сказал это просто так, чтобы избежать ответа по поводу «не нравится». Но мне показалось, что им обоим стало неловко. Владимир Николаевич натянуто улыбнулся, а Наталья усмехнулась — тоже как-то нехорошо.
— Ишь ты… Володя, смотри-ка, твой пациент, — и ушла набирать чайник в кухню.
— Вы врач?
— Я преподаю философию и обществознание. Только не в вашей академии, а в технологическом.
— А… Но мне только кажется, что философия — бесполезная наука. Она не решает проблем. Вы не обижайтесь.
— А знаешь, ты прав, ты прав… Сейчас настроения с философствованием именно таковы. Три тысячи лет назад человек откладывал мотыгу, чтобы пофилософствовать. Теперь говорит: э, нет, надоело. Где моя мотыга?
Я сидел за столом, а он в кресле, плотно заполняя его собой. Прямо за его белой косматой головой горел светильник, и получалось подобие нимба. Говорил он размеренно, иногда значительно взглядывая в глаза, и голос его густо обволакивал комнату. Казалось, что я нахожусь в кулаке дружелюбного великана.
— …свелось к тому, что вся закавыка в не в Боге, не в реальности, а в словах, в языке, который является живым существом и использует нас, еще и посмеиваясь над нами. Об этом, собственно, миф о Вавилонской башне. Поэтому когда мы пытаемся размышлять и разводить демагогию, мы уже обречены на провал. В слове, а под этим я подразумеваю и мысль, logos, заключено слишком много парадоксов, которые не дают ходу из мира языка в мир действительности. Получилась змея, кусающая себя за хвост.
Владимир Николаевич схватил за хвост невидимую змею.
— Уроборос?
Про уробороса я читал у Пелевина. Давно. Мне он не особо нравится. Такое чувство, что мотыгу ему уже не поднять.
— Совершенно верно. Поэтому мудрость в том, чтобы снова взять мотыгу и не думать лишний раз. Это самая полезная философская мысль.
— Как в конституции? Ну, про язык. В конституции тоже много лазеек, поэтому законы можно вертеть как хочешь.
— Именно, — он кивнул, на секунду закрыв глаза. Получилось очень эффектно — настоящий гуру.
Потом мы сели пить чай, и я спросил, как они познакомились.
— Мы были в одном университете, — сказал он.
— Ага. Мы вместе учились. Со школы, — уточнила она.
— Серьезно?
Как будто я был готов поверить, что они одного возраста… Конечно, разница была лет двадцать. Наталья хохотнула, Владимир Николаевич улыбнулся.
— Ната была моей ученицей.
— А Володя хо-о-рошим учителем!
И они опять засмеялись. Они постоянно то смеялись, то улыбались. Мне, наверное, показалось, что они нахмурились тогда, за супом. Я подумал: здорово они подходят друг другу. Как весело им вместе!
Наталья сказала, что, если бы у Владимира не было пули в голове, он бы ее не увлек. Я решил, что это образное выражение — когда человек отвязный, говорят «с пулей в голове». Но Наталья сказала:
— Нет, серьезно! Володя, покажи ему.
Владимир Николаевич встал под люстру, повернулся спиной и откинул волосы с шеи. Там, где кончалась шея и начинался череп, краснел шрам.
— Опа. Где это вас?
— На границе. С Китаем.
— Тогда он и начал седеть. Стильно выглядит, да? Как белый лев.
Я посидел еще с полчаса и пошел домой. Надо было гулять щенка.
Я даже забыл про дрель. Владимир Николаевич отдал мне ее в последний момент, пригласил заходить. Наталья стояла, прислонясь к косяку, и с улыбкой смотрела, как я надеваю свои рваные тапки.
Кожаные штаны. Святой винодел
В филиале она освоилась быстро. Мы, хоть мельком, виделись почти каждый день. Тетушки постарше относились к ней уважительно. И даже завкафедрой Вероника Питифоровна, которой боялись все, от директора до второгодников, сразу взяла ее под свое старое, облезлое крылышко.
Выглядит Питифоровна шикарно. Штаны из кожи, похожей на резину, черно-желтая голова, глазки подведены синим, губки розовым. Сразу видно — завкафедрой. Смех жуткий, какой-то механический, как у сломанного Фантомаса, и совсем нельзя предсказать, что ее рассмешит. Меня она пускает на лекции только по нечетным числам, находя в этом своеобразный юмор.
— Одиночкин, я не пойму, зачем ты ходишь на учебу, — говорит она. — Я не верю, что за год ты поумнел, гы-гы. Поэтому до экзамена я тебя в этом году не допущу. Гы-гы. Сходи наберись опыта, поторгуй луком. Приходи через три года, я тебе сразу отдам диплом. Гы-гы.
При этом она внимательно посматривает на группу, и группа загипнотизированно подхихикивает в нужных Питифоровне местах. Другим тоже достается, но я у нее признанный любимчик. Мне это, конечно, льстит, но все равно я не верю, что она мне отдаст диплом за то, что я поторгую луком. Месяц я бы, может, и согласился, но за три года батя меня запилит, съест прямо с этим луком.
И вот эта Питифоровна стала называть Наталью Наташенькой, приобнимать за бедра — выше она не достает — и всячески выделять ее. Может, ей в голову втемяшилось, что Наталья похожа на ее дочь, с которой десять лет назад что-то неприятное произошло, точно не знаю. Но даже старожилы, бабушки-вахтерши, ничего подобного не видели — Цербер превратился в Муму.
Я как-то спросил Наталью, в чем дело, но она только улыбнулась.
— Вероника Питифоровна — тоже человек, и к ней нужен свой подход. Я поговорю о тебе как-нибудь. Но ничего не обещаю.
После этого я заметил, что Питифоровна уже не очень ко мне придирается, а однажды назвала Славой. Славой! Нет, я решительно все больше уважал Наталью.
Группа тоже ничего против нее не имела. У Натальи была способность держать себя именно так, как нужно. Фамильярности в общении с ней не допускали, слушались без напряга. Как-то чувствовалось, что не стоит ее сердить, была в ней скрытая сила. Могла она и поговорить о чем-нибудь интересном. Как выяснилось, они с мужем успели объехать весь мир, и жизненного опыта у нее было лет на двести. Да и рассказывать она умела. Сидит себе неподвижно, как статуя, и только лицо в движении. Такое живое, выразительное, оно гипнотизировало всех, и все внимание сосредоточивалось только на нем. И походка необычная — обычно худые ходят стремительно, делая много резких движений, а Наталья двигалась плавно и грациозно, как будто в воде. Наверное, так двигались египетские фараонши, которых рисуют на фресках. Девчонки выведали — ей было двадцать шесть.
Дрель я занес через три дня, насверлив дырок где только было можно. С грехом пополам приделал три крючка и присобачил мыльницу.
Я хотел отдать дрель и сразу уйти, но Владимир Николаевич предложил выпить домашней наливки. Было шесть часов. Наталья еще не пришла с работы, занималась с вечерниками.
В комнате произошли изменения. В одном углу стоял маленький столик из красного дерева на резных ножках. На нем размещались какие-то предметы, накрытые покрывалом от пыли. Выглядывал только пузатый нэцкэ из полупрозрачного материала. Я решил, что это нефрит. Я не знаю, как выглядит нефрит, но решил так для простоты. Еще высоко над столиком висело распятие.
— Вы верите в Бога? — спрашиваю. — В смысле, вы религиозны?
— Верю ли я? Иногда я думаю, верит ли Бог в нас. — Владимир Николаевич улыбнулся своей особенной улыбкой. — Понимаешь, это реальность слишком высокого порядка. Интересно, что думают амебы о нас… Есть будешь?
Он достал из холодильника мясную нарезку, хлеб и поставил на стол бутылку красной наливки.
— Ну-ка, попробуй. Эта у меня получилась удачнее, чем в прошлый раз. Недавно, знаешь ли, занялся производством вина. Это тебе не какое-нибудь поддельное «Киндзмараули», это… Пробуй.
Вино действительно оказалось вкусным. Я сказал:
— Мой батя тоже пробовал как-то ставить вино, но получилась брага. Отдали знакомому алкоголику, он им отравился.
— Ты живешь с родителями?
— Нет, у меня только батя. И то он сейчас не живет тут, — я вспомнил про коробку книг. — Он у меня тоже религиозный, начитанный. В двадцать лет у него уже три человека в подчинении было. А я вроде паршивой овцы.
Владимир Николаевич сказал непонятно:
— Ничего, и святые люди… Все у тебя будет хорошо. Ты на третьем курсе?
— Нет, я второгодник. Просто факультет не мой. В смысле, не по душе. Года через два-три закончу, если Питифоровна не закапризничает, наша завкафедрой. Сволочь лютая.
Он покивал:
— Ага, трудная у нее жизнь. Ничего — полегоньку, помаленьку… Через год у тебя все обязательно наладится. Главное, в этом году не… Ладно. В любом случае наладится.
Он это все очень значительно сказал, кивнул сам себе и налил еще по стакану. Включен был только маленький уютный светильник за креслом, и в игре светотени Владимир Николаевич показался мне чуть ли не пророком.
— А вы не предсказатель? — спросил я.
Он улыбнулся и посмотрел так, точно ему задали вопрос, откуда берутся дети. Мне подумалось, что он сейчас прыснет. Разумеется, не как обычные люди, а как… святые. Если они умеют прыскать, конечно.
Потом он сделал глоток и сказал:
— Главное в таком вине, чтобы не получалась действительно бражка. У меня тоже не сразу получилось. И у тебя получится со временем.
— Я пока не очень интересуюсь виноделием. Может, потом.
Он закинул голову, приглашая в свидетели кого-то наверху, и захохотал. Я впервые услышал его смех. Он был совсем необидный и довольно зарази-тельный. Глубокий такой, медленный смех: «ха-ха-ха», но совсем не механический, как у Питифоровны.
— Не слушай никого, — сказал он, просмеявшись, — ни Питифоровну вашу, ни Наталью, никого. Будь вот какой сейчас есть.
«А я никаким больше и не смогу», — подумал я.
Потом мне совсем захорошело — в таком состоянии может даже вырвать, это бывает сразу после того, как комната начинает покруживаться. Поэтому я больше не пил, а только слушал. Владимир Николаевич рассказывал про какое-то место, куда он ездил давным-давно…
То ли в Бурятии, то ли в Тибете есть целый город, где стоят храмы всех основных религий и учений. Есть там и астрологи, и хироманты, и святые люди. (Обычно говорят просто «святые», но он всегда говорил именно «святые люди».) И вроде как там есть даже специальный институт, где преподают лысые ламы — они обучают людей со скрытыми способностями освобождать их. И вроде как Владимир Николаевич провел в этом институте несколько лет.
Жаль, что я был пьяный, — все запомнилось смутно, и многое спуталось.
Через час, наверное, пришла Наталья. У нее был усталый вид. Я пьяновато сказал:
— Здравствуйте, Наталья Юрьевна!
— Привет! Спаиваешь молодежь? — бросила она мужу и ушла в другую комнату переодеваться. Мне показалось, что она не в духе, и я поднялся на выход.
— Заходи, — кивнул Владимир Николаевич, — вот ремонт закончим скоро, приходи на новоселье. — И улыбнулся.
— До свидания, — сказал я ему. Наталья даже не вышла попрощаться, видимо, и правда была не в духе. — Зайду обязательно.
А про себя добавил: «гражданин святой». Не то чтобы я всерьез решил, что он святой. Но и нэцкэ, конечно, не был нефритовый. Нефрит, кажется, довольно редкий материал.
Через день мы столкнулись с Натальей после занятий и вместе пошли на остановку. Стоял сильный мороз, и когда мы разговаривали, то видели друг друга сквозь клубы пара. Было видно, как колышется воздух от тихого, но всепроникающего хиуса, — так колышется, подергивается изображение на мониторе, когда рядом звонишь по мобиле.
Ресницы у Натальи совсем заиндевели, и я подумал — довольно бессовестно быть такой погоде.
— А представь, что вся действительность — это монитор, за которым кто-то сидит и играет нами, — сказал я. — А потом ему, допустим, кто-то звонит по мобиле… вот смотри! Тогда он отвлекается, и — раз! — кого-нибудь сбивает машина. Или террористы взрывают небоскреб. Или происходит что-то, чего нельзя объяснить.
— Это к Володе, — ответила Наталья. — Он любит такие идеи. Хотя интересно… Знаешь, есть такие теории, им не веришь, но просто думаешь, как здорово придумано, пригнано одно к одному. Как сложная задачка. Ты разобрался с темой?
— Ага, — быстро увожу разговор, — Евгений как-то написал рассказ, как попал в режим паузы — когда Бог успел нажать стоп-кадр во время звонка.
— И?
— Ну, все остановилось, и только Евгений все видел и ощущал. Это всего с полминуты было — видимо, кто-то ошибся номером. А потом Бог вернулся к игре. А потом, представляешь, приходит мама и говорит Богу: ну-ка, хватит играть, глаза посадишь!
Смеяться было приятно — когда выпускаешь воздух из груди, становится заметно теплее.
Мы втиснулись в оранжевый автобус — я поддержал Наталью за спину — и поехали, но пар изо рта все равно шел. Боже, храни кондукторов.
— А правда, что Владимир Николаевич был в институте для магов?
— Ого. Даже это рассказал?
— Он такой гостеприимный, — решил я подмаслить. — В общем, неожиданно.
— Знаешь, когда мы жили в том же Новосибирске… да и вообще, везде, где мы жили, к Володе постоянно тянулись люди, ученики. Но он всегда давал понять, что не заинтересован в общении. Он не каждого пустит на порог. Хотя желающих навалом. Дом — свято место… Так что ты прямо исключение.
— Благодарю. А ты тоже всех отшивала? К тебе ведь тоже наверняка тянулись.
Я не знал, кто из них обладал большим магнетизмом. Они оба были немного с Марса. Но одновременно очень разные — полярно.
Она скупо улыбнулась и повторила:
— Он действительно очень симпатизирует тебе, даже не знаю почему. Хотя догадываюсь.
— Потому что я знаю про уробороса?
— Нет. Пока что не скажу тебе почему. Проверю еще. Ладно?
Так получилось, будто она спрашивала разрешения. Если бы я сказал: «не ладно», она бы, наверное, раскололась. Таким доверием надо дорожить. Мне захотелось поделиться своим сокровенным.
— Евгений говорит, что я внутренне агрессивный, поэтому у меня нет постоянной девушки. А ты как думаешь?
— Знаешь, насколько я успела разобраться, это просто твоя мимикрия. Чисто внешняя — лысина, бутсы…
— А если бы я встретился тебе такой впервые — ты бы испугалась?
— Нет, не испугалась. Я ничего не боюсь. Я же ведьма.
И так она это произнесла, с улыбкой, заглянув в глаза, что было непонятно, шутка это, образное выражение или что-то третье.
— Чур меня, — говорю, — плюю через свиной копчик на перекрестке трех дорог, ведущих в Рим…
Она засмеялась.
Когда мы расходились по квартирам, сказала:
— Приходи послезавтра, если хочешь. Мы будем не заняты.
Святой и ведьма
У Натальи, оказывается, есть татуировка. Она незаметна под копной волос, но, когда дома Наталья завязывает волосы в красивый бордовый узел, становится видной. Татуировка начинается сзади на шее. Темный узор переплетающихся линий обвивает шейные позвонки и уходит вдоль позвоночника вниз, под футболку. Не знаю, насколько он тянется там, а если спрошу, это прозвучит двусмысленно, будто я заигрываю.
Нет, конечно, Наталья меня привлекает, но как-то иначе, чем Лена, например. Одно время мы с Леной мечтали сделать татуировки с именами друг друга где-нибудь в малозаметных местах — на плече или на заднице. С такой жалостливой половинкой сердца, мол, «ты далеко, но я тебя помню». Но потом я подумал, что если вдруг попаду в тюрьму или уйду в армию, то «Лена» на заднице здорово осложнит мою жизнь. У меня плохое зрение, призвать не должны, но батя любит говорить:
— Сейчас в армию идут слепые, безногие и даже тамагочи.
Он не хочет, чтобы меня забрали в армию. Боится, что мне там вышибут мозги. Сам он отслужил честь по чести — в стройбате, по причине плохого зрения. И считает, что военно-уголовную карму выработал за нас обоих.
А Лену я помню и без татуировки. По общепринятым попсовым меркам она не была красавицей. Грузноватая — под конец она заметно поправилась, появился двойной подбородок… Но к тому времени я уже слишком любил ее, чтобы обращать внимание на это. Когда она уехала, я загрустил. Батя решил помочь и заказал мне на дом проститутку. Я сильно разозлился и выставил ее за порог.
Потом, когда он пришел на следующий день, мы поссорились. Он назвал меня п...страдателем и хлопнул дверью. Понимаю, что он хотел как лучше.
Иногда я пытаюсь представить, что у него в голове. Личная жизнь со смерти мамы не устроена, у него только и есть, что я. Свою умную голову мне приделать не может, вот и бесится, громит мою посуду. Изо всех сил старается сделать из меня человека, даже если я порвусь, пытаясь стать таким, каким он этого человека видит. А видит он что-то вроде очкастого вундеркинда Евгения, наверное.
Про соседей ему лучше не говорить — еще скажет: «чернокнижники». Обязательно сунет нос в мою необычную дружбу и все разрушит.
Хотя мне кажется, говорить на Владимира Николаевича «чернокнижник», «колдун» — все равно что называть профессора очкарем или бездельником. Даже не знаю, что бы произошло, если бы они с батей познакомились, — батя такой взрывной, а Владимир Николаевич, наоборот, спокойный, — и все же. У него постоянно чуть удивленное выражение лица, словно он высадился на остров и нашел там крапчатых гномов. При этом он думает: «Ну и что. Гномы как гномы. Всякое бывает». Но при своем миролюбии он совсем не беззащитен. Думаю, ученики его уважают. И не потому, что он здоровяк, и если тряхнет за шкварник, мало не будет.
Он кладет руку на стакан с водой, прикрывает глаза и говорит:
— Все в мире уравновешено. Когда человек становится слишком праведным, у него есть соблазн впасть в гордыню. Везде нужна мера. Одному святому человеку, ушедшему высоко на пути к совершенствованию духа, Бог дал демона в обличье женщины.
— В смысле?
— Ты знаешь, для чего носят вериги, власяницу? Это штанга. На каком-то этапе необходима предельная нагрузка. Ехать по отвесной стене можно только на максимальной скорости. Кроме того, чем сильнее магнит — тем что? Тем тяжелее железяку он притягивает.
— Однажды я поднял слишком большой вес, — вспоминаю вдруг.— Делал жим лежа. И не удержал. Руки задрожали, и штангу положил себе прямо на голову. Восемьдесят килограммов. Думал, голова лопнет. Ладно одногруппник подбежал, помог… Я потом несколько месяцев все в желтом свете видел. А мой одноклассник Евгений в детстве ударился затылком и стал вундеркиндом. Его даже гопники не трогали. Тут, видимо, как повезет.
— Да, тут как Бог даст. Может, гением станешь, может, последнее растеряешь.
Владимир Николаевич смеется — будто нет ничего забавнее, чем стать идиотом. Я тоже смеюсь. С ним легко смеяться, точно впускаешь в себя веселый лечебный воздух.
— А что с демоницей и святым?
— А ничего. Дается, значит, праведнику такая женщина, и тут уже не до зазнайства. Быть бы живу. Женщина — сильнейшее искушение. — Владимир Николаевич поднимает брови, ярко-синие глаза его выстреливают светом. Понял, кого он мне напоминает! В учебнике за восьмой класс был портрет Леонардо да Винчи.
Он протягивает стакан:
— На-ка, выпей. Наташа должна на обратном пути захватить чай, но она еще не вышла.
Пить я хочу, да и любопытно, что там за вода. На вкус — совершенно обычная.
По телевизору с неизменно выключенным звуком идет реклама очередных жутких ужасов. И конечно, там снова про ужасных девочек. В последнее время полно фильмов про маленьких страшных девочек. Согласно теории Святого, это компенсирует многолетнее поклонение Барби.
— Я слышал интересную фразу, что зло надо не ненавидеть, а надо уважать. Вы как к этому относитесь?
— Я думаю, что ненависть — исключительно плохое чувство, Слава. Так что это совершенно правильно. И потом, понимаешь, любое единовластие — не есть хорошо. Когда есть единовластие, появляется самый большой грех — гордыня. Я — единственный повелитель. Все будет так, как хочу я. Поэтому некоторые рассматривают нечистую силу как искусственно созданный противовес Божественному единовластию.
— Кем созданный?
— А кто все создает? Чтобы не зазнаться, так сказать, не потерять ориентир — для этого и создан исключительно сильный, радикально противоположный по сути противник.
— Как в политике? Двое депутатов ссорятся, чтобы поднять рейтинг, а на деле друзья?
— Не надо никаких параллелей! Если ты что-то понял, если у тебя в глазках зажглось: вот, это истинно! — никогда не продолжай копать дальше. Помнишь, мы с тобой говорили о языке-уроборосе? Он тебя мгновенно словит. Мысли сразу уведут на ложную тропинку. А тут нельзя заблуждаться. Опасно.
Он посмотрел на часы и озабоченно сказал:
— Да где это у нас Наталья ходит? Что-то как-то…
А потом он сделал так: уставился куда-то в сторону дивана и несколько раз повел головой, как первоклассник, читающий книгу большого формата. У него был вид человека, ослепшего от удара по затылку.
— С вами все в порядке? — спросил я.
Он несколько раз кивнул, видно, не очень понимая, что у него спрашивают.
— Да-да… да. Все хорошо…
Через минуту его взгляд стал осмысленным. Святой улыбнулся.
— Наталья сейчас подойдет, чайку выпьем. Голова-то прошла?
Я прислушался к боли, долбящей меня весь день, и не ощутил ее. Владимир Николаевич подмигнул мне. Я заметил, что до сих пор держу в руках стакан. Поставил его на стол. И вдруг, ни с того ни с сего, спросил:
— А вы ее не ревнуете?
Глаза Святого посмотрели внимательно и колюче. Он подумал, открыл рот, но в дверь позвонили. Святой пружинисто встал с кресла и ушел в коридор.
Послышался веселый голос Натальи и шуршание пакета. Потом они вместе вошли в комнату. Она — румяная от мороза и веселая, и он — степенный и уверенный белогривый лев.
Как я мог задать такой идиотский вопрос? Мы с Натальей поздоровались. Сегодня она, кажется, была мне рада.
Владимир Николаевич начал выкладывать продукты на стол и загружать в холодильник. Но перед этим, не глядя ни на кого, неожиданно утвердил:
— Так что добро и зло, конечно, совсем не друзья. Далеко не друзья. Но ненавидеть зло не стоит.
— Все философствуете? — спросила Наталья.
— Ага, — ответил я. — Про святого и демонессу.
— Про кого-кого? А, про ведьму-то, — на ее губах появилась улыбка. — И что ты понял из этой притчи?
— Что главное — это равновесие.
— Ничего ты не понял! Самое главное тут вот что: женщина — страшная сила. А он тебе не рассказывал, что самое сложное для праведника — пережить ночь?
Она подмигнула мне, — был какой-то день подмигиваний, — подкралась к мужу сзади и обняла его. Потом поджала ноги и повисла на его шее.
Он даже не крякнул. Спокойно закрыл холодильник, подошел к дивану и бережно опустил Наталью на мягкие подушки. Они чмокнулись.
— Есть будешь? — спросила Наталья, подняв голову с дивана. — Или чаю, может?
— Да нет, я пойду, — сказал я. — Мне Рича гулять надо.
Самое главное — понять, когда ты хозяевам не нужен, и тихо слинять.
Максимка. Яблоко раздора
У нас открылся новый корпус. Все больше родителей хотят пристроить своих недоумков к нам. Ради отличников не стали бы открывать второй корпус — дирекция не потянула бы такие расходы. Зато десяток богатых лоботрясов — это сила. На плечах дубарей держится мир.
Наша дирекция нормально, меркантильно воспринимает двоечников, если их папа не последний хрен в строительной фирме. Директор Лидия Васильевна старается придержать их отпрысков на дополнительные пару-тройку лет, чтобы выдоить побольше.
Мой батя тоже мог бы помочь, теоретически. Он начальник в ЖЭКе. Но, видимо, в глубине души он верит, что вот послезавтра утром у сына откроются сверхспособности и он догонит и перегонит всех отличников. Конечно, это чушь.
Над новым зданием работали более тщательно, чем над гинекологическим, с меньшим количеством перекуров. Раньше здесь размещался детсад. Сейчас несколько стен между группами снесли, чтобы получились большие аудитории, и даже потолки как будто стали выше. В холле на полу плитка под мрамор, потолки зеркальные, фонтанчик бьет. Повсюду стенды с «золотым фондом академии».
«Золотой фонд» — это умники, чьи родители не прикладывали усилий для того, чтобы тут все так блестело. Надо повесить альтернативный стенд с двоечниками-меценатами. И еще неизвестно, кого будет больше.
На сегодня назначено торжественное открытие нового корпуса, хотя мы здесь учимся месяц. Всем сказали прийти нарядными — будет концерт и банкет. Сто пудов — нас не пустят и понюхать. Поэтому я оделся как обычно, в рванину, чтобы они все дружно не умерли от избытка эстетики. «Итальянский синдром» не для наших палестин.
Зал довольно большой — не думал, что в детсадах такие актовые залы. Кулисы, колонки, кресла, все как надо. Преподаватели и активисты в первых рядах, мы с Евгением и бычьем на галерке, подальше от колонок.
— У нас те, кто выступает, делятся на две половины: те, кто думают, что умеют петь, и те, кто знают, что не умеют, но поют назло, — говорю Евгению.
Несколько дней я не в настроении. Дважды заходил к Лукиным, но им было некогда. С Натальей пообщаться не удается, ей дали вечерников. Даже на концерт она опоздала. Зашла минут через десять после начала, в какой-то галлюциногенно-разноцветной кофте, и села с краю. Ее отвлек Максимка, директорский сын. Она повернулась к нему и закивала, улыбаясь.
Я называю его Максимка. Мне кажется, это звучит убийственно. Он из тех избалованных и наглых особей, у которых всегда полно девок и бабок. Одет в «коллинзы» да в «левисы». Живет в соседнем доме, в отдельной квартире. Считает себя красавчиком и по ночам рыдает в подушку, что за ним не едут из Голливуда.
Говорят, в следующем семестре он свалит в Англию, по обмену. Поглядим, чем английская порода Максимок отличается от нашей.
— О, Макс идет! Максик! Привет, Макс, как дела? — визжат девчонки, намокая.
— Здорово, кукушки, — отвечает Максимка.
Блестит зубами и откидывает длинную челку — этот жест он разучивал с репетитором. Раньше он ходил лысый, а как пошла волосатая мода, сразу отпустил гривку, гангстер недобитый. Не уважает ни одну из этих девчонок, никого не уважает, едва ноги о них не вытирает, иначе, чем «кукушками» не зовет, а они по нему сохнут.
И что такой ушлёпок может говорить Наталье?
И она хороша. Нет, если у человека нет вкуса на людей, это как клеймо.
…Наконец начался концерт, и я стал смотреть на сцену.
Сначала выступила директриса, Лидия Васильевна. Мол, «наконец-то», да «как здорово», да «оправдывайте деньги, которые были вложены». Ей сумасшедше хлопали.
Директрису у нас любят. Она не сюсюкает, не рассусоливает, бойко нами командует, вперемешку с шутками-прибаутками, и, даже когда вызывает родителей, на нее не обижаются. И хотя она навстречу не всегда пойдет и сопли вытирать притворюхе не станет, но и специально гнобить, как Питифоровна, не будет. Поэтому ее любят, в общем, заслуженно.
Где-то в середине выступила наша кавеэновская команда, а потом на сцену выкатился парнишка с гитарой, кучерявый как баран. Спел тенорком «Мой друг — художник и поэт» и гаркнул в микрофон:
— Наталья Юрьевна, эта песня посвящалась вам! Вы — мой любимый преподаватель!
Это Наталье-то! Зал так и припух.
— Пожалуйста, поставьте мне этот дурацкий зачет, а то я его в жизни не сдам!
Все так и грохнули. Аплодировали и свистели как ненормальные. Наталья тут же встала, крикнула:
— Давай зачетку!
Он вытащил зачетку, и она тут же, под аплодисменты, ее подписала.
Не пропадет наше молодое поколение.
Через полчаса концерт кончился и началась дискотека. Я остался — хотел пригласить Наталью на танец и перекинуться парой слов. Но в зале ее уже не было. Наверное, ушла на банкет в одну из аудиторий. Я потолкался в толпе и вышел. Я уже решил идти домой, но тут увидел Наталью — она вывернула из-за угла, шагнула в коридор левого крыла и сразу пропала в темноте. Лишь слышны были каблучки, и удалялось пестрое пятно — галлюциногенная кофта. Я обрадовался и пошел следом. Пятно остановилось, повозилось в темноте… Вдруг открывается дверь напротив пятна — директорская. Оттуда хлещет евангельский свет и очерчивает маленький силуэт Натальи, которая пытается открыть соседнюю аудиторию. А из директорской, из этого самого света, происходит лучезарное явление Максимки!
«Тебя еще не хватало, — думаю, — грустили мы без тебя», — и замедляю шаг.
Максимка что-то сказал Наталье, она ответила. Он громко хохотнул, обошел ее развязной походкой. Я все отчетливо видел и слышал, хотя рядом со мной и шумели студенты. Она делает шаг в сторону, в другую, а он ей, значит, не дает пройти. И так это их забавляет, по-видимому, что они оба хихикают. Наталья поднимает руки: мол, все, хватит…
И вдруг этот урод вталкивает ее в директорский кабинет и закрывает дверь. Я совсем не подумал, что происходит какое-то насилие, — скорее игра, — но ноги уже сами несли меня туда. И тут передо мной нарисовалась Лидия Васильевна — с блестящими глазами, уже хорошо датая.
— Здравствуйте, — я хотел пролететь мимо, но она меня задержала за рукав, ее аж закрутило по инерции.
— Здравствуй, Ярослав. Не надо так быстро, тут все-таки не школа. Как дела? — она одарила меня улыбкой эгегей-разведенки.
— Спасибо, вашими молитвами.
— Хвосты сдал? Скоро список закроется.
— Сдал, сдал, давно еще.
— И металлургию сдал?
— Сдал, сдал. Почти. Преподаватель будет только на следующей неделе.
— Ох, смотри, Слава, еще на год останешься.
— Ни за что не останусь, Лидия Васильевна. Я скорее взорву академию. Спасибо за беспокойство.
А сам кошусь в темноту, на эту чертову дверь — мне вроде даже видно, как по контуру она оранжевеет.
— Слава, будь другом, сделай мне одолжение, — директриса посмотрела на меня с посылом «а я еще очень ничего, не так ли?».
— Опять уголовщина?
— Шутник, — она хохотнула. — Принеси, пожалуйста, в сто первую четыре скамейки. Только быстренько, а то люди стоят, неудобно.
— Хорошо, — говорю и, как Рич на поводке, тянусь туда, где горит мой маяк.
— Нет, вот из этой, из сто двенадцатой. Вон Сторчко идет, вместе давайте. Быстренько-быстренько! — И она затопала своими еще красивыми ногами, изображая высшую меру срочности.
Торчок, вышедший из туалета, замедлил шаг, подозрительно прядая ушами, как человек, привыкший к заслуженным побоям.
— Нет, — говорю, — Лидия Васильевна. Я сам справлюсь.
Наскоро перетащил четыре скамейки, отказался от предложенного бокала и побежал в темноту и неизвестность.
Возле двери я прислушался — никаких признаков жизни — и с силой рванул ручку.
Натальи уже не было. Видимо, успела выскользнуть, пока я обнимал скамейки. Максимка стоял у раскрытого шкафа и рылся в стопке то ли курсовых, то ли каких-то личных дел. Он резко обернулся на звук. На его личике была паника с остатками обычной наглости.
Я не знал, что скажу, — я всегда действую по наитию.
— Здесь есть… стулья? — спросил я злобно.
Максимка, увидев, что это не мамочка и не Франкенштейн, сразу обрел уверенность.
— Э, дружище, тебя не учили стучаться, а?
— Э, дружище, мне сказали, что кабинет должен быть пустой.
Он посмотрел на меня оценивающе и решил, что я не стою внимания.
— Здесь нет стульев, — буркнул он и закрыл шкаф. По-моему, все-таки там были курсовые, а то и дипломы. Евгений говорит, что Максимка порой «помогает» своим кукушкам с учебой.
— Я же вижу, что есть, — сказал я.
Стульев в кабинете стояло как минимум шесть.
— Э, дружище, ты слов не понимаешь, а? Проблем хочешь?— он засунул руки в карманы, весь расшеперился и пошел ко мне, задрав голову.
— Это ты, я вижу, хочешь. Или на мамочку надеешься?
Он присвистнул — видно, давно с ним никто по-человечески не говорил. Одни кукушки ведь вокруг.
— Э, да ты совсем попутал. Придется тебя воспитывать.
Тоже мне, Макаренко.
— Тебя самого не больно воспитали, — говорю. — Че ты выдристываешься-то? Как пацана спросил стулья.
Я уже начал жалеть, что ввязался во все это. Теперь нервотрепка обеспечена. А еще подумалось: если замахнется на меня, прямо тут его забью — жестоко, ногами, чтобы понял, что не на лоха попал. Черт с ней, с учебой, только батю жаль.
Максимка понял, что взять меня нахрапом не удастся.
— Гуляй, Вася, — сказал он и сел на стул.— Земля круглая, скоро встретимся. Можешь собирать финансы.
— Обязательно. Тебе лиры или тугрики?— отвечаю.
Потом подошел к нему. Он там, за столом, напрягся, уставившись в одну точку,— как кошка Евгения, когда сидит в лотке,— но я не ударил его. Просто взял стул, стоящий рядом, и медленно вышел. Не мог же я уйти без этого дурацкого стула.
За дверью едва не налетел на Наталью — она, уже одетая, выходила из аудитории напротив.
— О, привет! — сказала она с широчайшей улыбкой. — Как дела?
— Никак, — ответил я злобно и прошел мимо. Не хотел сейчас ни с кем говорить, тем более с ней. Тоже мне, яблоко раздора.
Стул оставил в холле, под стендом «умников», взял из гардероба свою куртку, накинул капюшон и вышел. На улице поймал тачку— не хотел встретиться с Натальей на остановке.
Неприятные последствия. Попытка бойкота
— Кто эти упыри? — бросил батя через плечо, стоя у окна с дымящейся сигаретой. Он в любой мороз курит в форточку. — Ну так?
Я сижу на диване с угрюмой рожей, которую обезображивает наливающийся синяк на скуле.
Прижимаю к щеке большой старинный медяк — он холодит, и от этого не так больно. В коридоре висит моя бедная, треснувшая под мышкой «аляска».
— Не знаю. Я шел домой. Они спросили какую-то фамилию, где живет… не помню. А потом набросились и давай заталкивать в машину.
— Значит, не знаешь? А ты не темнишь, а?
— Нет, не темню, — я морщусь от боли. — Одного точно не видел, который с усами. А второй, здоровый, — вроде боксер. Шушера городская, короче.
— Ну, и есть предположения, почему они напали? — батя выпускает струю голубого дыма. Батя в джинсах и свитере с растянутым воротом. Тощий, сухой, невысокий, с большой головой и толстыми очками. Совсем не силач, но если бы не он, не знаю, где бы я был сейчас.
— Не знаю, — говорю. — Может, ошиблись, приняли за другого…
Сначала я правда так подумал, совсем не связал с Максимкой — с того случая прошло больше недели. Я возвращался из академии, было около шести, темно. Во дворе у обшарпанного «девятоса» стоял усатый мужик в затертой дубленке. Он спросил, здесь ли живет такой-то. Я остановился, переспросил…
Тем временем из машины вылез этот здоровенный боров, — машина так и ходила ходуном, пока он там ворочался, — и молча схватил меня за плечи сзади. Второй открыл дверь и стал помогать меня к ней тащить, но я оттолкнулся обеими ногами от машины. Усатый больно ударил меня в живот, — все это без звука! — я сначала задохнулся, а потом закричал:
— Помогите! Пожар!
Если кричать, что какие-то ублюдки запихивают тебя в гнусный «девятос», чтобы увезти в поле, разрубить на сто частей и наделать тушенки, никто не выйдет.
— Заткнись, лох, — прошипел боров, а усатый съездил мне в солнечное сплетение. Из глаз брызнули искры со слезами. Я молочу локтем борова, который держит меня сзади, что-то бормочу, думаю: «Господи… Господи, ну пожалуйста…»
— Прыгай в тачку, сука, — пыхтит боров в ухо и почти уже меня заталкивает, а я уже ору:
— Батя! Батя!
Конечно, смешно, когда такой переросток зовет отца, но, во-первых, я очень не хотел ехать, а во-вторых, увидел, как из-под арки выходит батя. Давно я так не радовался, что он здесь, а не со своей мадамой на другом конце города!
На все ушло не более двух минут. Батя быстро подбежал и зарубился с усатым, а боров меня отпустил, развернул и заехал в скулу.
Я влетел головой в сугроб, на секунду ослеп и оглох, а когда зрение вернулось, увидел, что машина отъезжает, а батя протягивает мне руку. У него было очень встревоженное лицо.
К нам подошли два мужика — сбежались на потасовку или на мой «пожар».
Батя сказал им, что все нормально, и толкнул меня в спину. Опасность миновала, теперь можно включить строгача…
— Значит, так. Тачку я запомнил, на днях поспрашиваю у мужиков, а ты не шарашься по вечерам, — сказал батя. — Понял?
— Да как мне в академию-то ходить? Я сегодня и так не задерживался.
— Я сказал. Только попробуй задержаться. Буду проверять по телефону в шесть ежедневно.
— Ежевечерне, — огрызнулся я в спину.
— Ты там умничаешь, что ли? — вкрадчиво говорит он и поворачивается. Я молчу, сижу в дырявом носке, прижимаю к щеке пятак, смотрю в пол.
— Ты это брось, Славка, оговариваться. В шесть часов. Понял меня? А? В шесть часов. Ты слышал?
— Слышал! — взорвался я. Вскочил с дивана и заходил по комнате. — Нечего по сто раз повторять! Я уже достаточно взрослый, чтобы сам за собой следить! Мне уже двадцать!
— Ты уже показал, как ты можешь следить! — заорал и батя, брызжа слюной. — Чуть, б…, не увезли! Где бы я тебя потом искал, на хер? По частям, б…? Щен-нок! Взрослым будешь, когда у тебя дети будут, понял? А пока молчи и не вякай!
Голос его сорвался. Проснулся Рич, вышел из коридора, стуча когтями, и залаял. Батя притопнул на него. Рич отступил, зарычал и залаял еще громче.
— Ты понял меня?
Я разглядывал ворсинки на ковре. Батины ноги в шерстяных носках стояли перед моими в дырявых, ожидая продолжения ссоры, но не дождались.
Он ушел в коридор, пошелестел там одеждой, щелкнул дверным замком и снова сказал:
— В шесть вечера.
Хлопнула дверь.
Первое, что я сделал, — пнул старый, шаткий стул. Он упал и чуть не развалился. Потом смел со стола все тетради и книги — они разлетелись по комнате, придав ей вид, хотя бы немного созвучный моему состоянию. Мне хотелось заорать во всю глотку что-нибудь бессмысленное или зареветь. Но вместо этого я только швырнул медяк, нагретый в руке, об пол. Он звонко отскочил и закатился за кресло.
Рич подумал, что это новая игра, радостно гавкнул и, дурашливо болтая головой, застучал когтями к креслу — доставать. Я завалился на диван и закрыл лицо руками.
Если у меня будет сын, которого я спасу от художественной шинковки, я, конечно, сначала наору на него, чтобы разгрузить нервы. А потом обниму.
Если бы не контрольный срез по бухучету, я бы сидел дома, пока не спадет припухлость на скуле. Евгений откуда-то притащил бодягу, и за день опухоль заметно поубавилась. А во вторник я взял пудру и густо замазал оставшуюся синеву. Стало почти незаметно.
В академии никто ни о чем меня не спрашивал — все тряслись перед срезом. Но все обошлось. Контролеров со стороны не было, и все благополучно списали у отличниц, которые сели по одной на каждый вариант. Я сдал работу вторым — за мной сидела наша Надя, наверное, уже на последнем месяце беременности. Она помогла, даже лично написала решение одной задачи. Без синяка я такой ее благосклонностью сроду не пользовался.
Когда шел по коридору после среза, мне навстречу попалась Наталья. Она была в брючном костюме в полоску, волосы стянуты в хвост.
— Здрасте, — сказал я и прошел мимо, но она остановила меня.
— Сколько у тебя сегодня лент?
— Две, — я промолчал, что собрался не ходить на информатику, а вместо этого забуриться в кафе — обмыть удачный срез. В Наде я был уверен, как в евро.
— После учебы сильно занят?
— А что?
— Зайди, пожалуйста, ко мне в 114-ю. Есть разговор. Это ненадолго.
— Хорошо. Ненадолго зайду.
Она резко развернулась и застучала каблучками дальше по своим делам. А я все же пошел на информатику.
— Упал, — говорю.
— А серьезно?
— Нунчаки осваивал, — объясняю скучно.
— Успешно? — говорит Наталья в тон.
Хмыкаю и всячески показываю, что мне не интересен разговор.
— Сядь.
Я сел напротив нее за парту и раздолбайски улыбнулся.
Наталья вздохнула и помотала головой. Сейчас ей можно было дать все двадцать восемь.
— А теперь выкладывай, что происходит. Я тебя обидела чем-то?
— Нет.
— А что нос воротишь?
— Не ворочу я, — говорю и старательно ворочу.
Она снова вздохнула. Сказала:
— Ладно. Хочешь дуться на меня — дуйся. Но чем перед тобой Володя провинился? Ты ведь и его игнорируешь.
Такой оборот ставит меня в тупик.
— Я тебе уже говорила, что он очень хорошо к тебе относится и ценит общение с тобой. Он спрашивал, куда ты запропал.
Это мне льстит.
— Ну… ладно. Зайду на днях. Вам же самим было некогда последнее время.
— Мы заканчиваем вторую комнату. Послезавтра вечером заходи. Мы будем рады.
Ах, «мы», думаю. И начинаю оттаивать. «Мы».
— Ну что, мир? — она протянула ладонь. — Правда, так и не знаю, из-за чего воевали.
Пальцы у нее были длинные и тонкие, с коротко, совсем не по-ведьмински стриженными ноготками.
— Когда-нибудь узнаешь.
— Когда-нибудь и ты узнаешь.
И она посмотрела так, будто и правда собиралась в будущем открыть мне какую-то тайну.
Последствия неприятных последствий
Объяснение с Максимкой оттягивалось уже несколько дней — он не появлялся в академии. Меж тем я понимал, что без выяснения отношений не обойтись, а то в следующий раз мне могло не повезти.
В среду все складывалось удачно. Срез написал на четыре, лекторы были со мной вежливы и внимательны, и — как венец — я увидел чернильную «хонду» под окном академии.
Максимка в белой «аляске», хорошо видной в свете фонарей, курил во внутреннем дворе второго корпуса, возле штабеля бетонных блоков. Рядом стояли два его приятеля, таких же мелких и приблатненных.
Я покурил на крыльце, собираясь с духом, и пошел к ним. На каждый шаг я читал мантру: «Не ссы — замерзнешь. Чем раньше, тем лучше. Не ссы — замерзнешь». Сердце бешено качало кровь.
Когда они меня заметили, то разом замолчали. Максимка что-то сказал друганам и улыбнулся. Тогда они тоже разулыбались и выпучились уже с явным интересом, предвкушая развлечение.
— Э, дружище, — сказал я Максимке. — Отойдем?
Компания переглянулась. На рожах детская радость, будто Дед Мороз отдал концы и завещал им все игрушки.
Максимка важно сказал:
— Сейчас с человеком перетру, подождите.
И пошел со мной за штабель. Те двое сразу переместились, чтобы не терять нас из виду. Но никто и не думал, что будет легко. Скрывшись за штабелем, я повернулся к Максимке и дико улыбнулся. Недавно у меня сломался зуб.
— Бабки принес? — спросил он, стараясь быть хладнокровным.
— Ага, — отвечаю, продолжая улыбаться. — Принес.
Я схватил его за плечи и всадил колено между ног. Прямо, получилось, надел его на коленку. Он по-кошачьи вякнул и загнулся, забормотал страшилки. Те двое так и замерли с выпученными глазами. Не ожидали такой борзоты. А батя меня учил:
— Бей в присутствии кодлы. Только не слишком большой, чтобы не задавили числом. Но бей жестко. Тогда они к тебе не сунутся.
Поэтому, пока приятели опомнились и подскочили, я успел еще пару раз воткнуть ему под дых.
— Куд-да, нах! — рявкнул я басом. Они остановились, опешили.
А сам ему тем временем — боковой в скулу и пнул скользом, в довесок. Он оказался легким и сразу упал — шлепнулся плашмя, черепахой, на спину. Норковая шапка скатилась с головы.
Я наклонился к нему, не теряя из виду остальных, и прошипел:
— Слышь, урод, братву твою уже пробили. Я с тобой честно рассчитался, претензий не имею. Если какая вата скатается, я сказал, на кого стрелы пихать…
— Гейм овер, — пробормотал Максимка. — Трупак…
— Чего? — я взревел, как носорог, и поднял кулак.
Он ничего не ответил, сморщился, якобы от боли. К штабелям стали подходить посторонние, привлеченные шумом, вытягивали шеи. Я медленно, напряженно разогнулся и прошел мимо тех двоих.
Кто-то из них сказал мне вдогонку, неуверенно:
— Э, слышь… олень!
Я, не оглядываясь, поднял руку со средним пальцем. Они заорали угрозы, и я еще какое-то время шел с пальцем. Пара прохожих посмотрели на меня с любопытством, но я зыркнул на них, и они отвели глаза.
По дороге домой купил себе бутылку перцовки и дома в одного залил стресс. Я не каждый день избиваю ублюдков. Для меня это слишком нервная деятельность.
О произошедшем стало известно сразу. Евгений пробовал шутить:
— Он же тебя на голову ниже, не стыдно? Прячьте детей, Ярик агрессивен!
Но смотрел с уважением. Максимку в академии побаивались.
Мы встретились только через три дня. Я стоял у ларька покупал сигареты, он подошел и стал разглядывать витрину. Я увидел его отражение рядом со своим, сжал в кармане выкидной нож, покосился влево, вправо. Он был один.
— Живой еще? — сказал он. — Ничего, вылечим. А у вас «Мальборо» нет? А че так плохо? (Это продавщице.) Бывай, трупак. (Это мне.)
Хлопнул меня по плечу и отошел.
Я тогда говорю — громко, не оглядываясь, глядя в окошко ларька:
— А ты новые яйца уже поставил, дружок?
Из окошка вдруг высовывается очень удивленное лицо с кавказскими усами.
Лицо видит меня и приобретает кирпичный оттенок.
— Это не вам, — говорю быстро, — дайте мне «Эл Эм», пожалуйста.
Арестантские будни. Для чего нужны розетки
Батя всерьез закрутил гайки. Я и сам старался не ходить по темноте, но одна пересдача, по металлургии, была назначена на шесть часов. Тут никуда не денешься — пришел домой в восьмом.
Смотрю на определитель номера — батя звонил, наверное, раз двадцать. А значит, как пить дать не успокоится, пока не дозвонится.
И верно, не прошло и пяти минут — бряк — звонок. Я взял трубку.
— Алло.
— Ты где был? — спросил батин голос скрипуче. Значит, сердится и волнуется.
— В туалете. А что?
— Я тебе звоню уже час. Что можно делать в туалете час?
— Да? А я не слышал. Я читал. «Бородино».
Ничего более нелепого, чем «Бородино», я бы даже специально не выдумал. Сказалось само собой. Но батя, как ни странно, поверил. Буркнул, что позвонит еще, и повесил трубку.
Я заварил одноразовую лапшу, пожарил полуфабрикатные котлеты и поел прямо из кастрюли.
Потом надумал пойти к Лукиным. Батя наверняка позвонит снова, а к Лукиным можно взять радиотрубу — сигнал пройдет сквозь стену.
Только намылился идти, как вдруг — стук в дверь.
Если я кого-то не ожидал увидеть на пороге, так это Сторчко.
Он был не похож на себя. Щеки опали и заросли щетиной. В глазах лихорадочный блеск, как у поддельных нищих, — бледный, страшный узник Азкабана. Будто живет в погребе, а не в четырехкомнатной квартире.
— Здорово, Слава, — сказал Сторчко.
Ого, Слава! Неслыханно. Может, это не Сторчко, а качественная подделка?
— Привет, Саня, — говорю. — Ты чего, залег на матрасы? Вышел на тропу войны?
Он хлопнул глазами, и мне стало стыдно. По совести, нужно учитывать, что его культурное образование где-то на уровне зулусов.
— Да… — ответил он. — Дела, дела… Командир, слушай, ты деньгами не богат?
— Случайно не особо, — говорю. — А сколько надо?
— Ну… Три, четыре…
— Чего «три, четыре»? Не мямли.
— Ну, штуки. Я подгоню через неделю, ты не думай… максимум через две.
— Не, столько нет. А куда тебе?
— Да-а там… надо. Точно нет? Я отдам, ты не думай, Слава. Я же тебя не подводил никогда.
— Да знаю. Серьезно нет.
Он криво улыбнулся и заморгал. Был он какой-то странный. Подозрительно жалкий.
— А не знаешь, у кого можно занять? Максимум на неделю. Очень срочно!
— Даже не подскажу. У меня есть пятьсот рублей, на крайняк могу одолжить.
Он погрузился в анабиоз, даже показалось, что он думает. Нет, он, наверное, правда заболел.
— Да не… ладно. Хотя… давай на всякий. Если не особо нужны.
Не то чтобы они были мне не нужны, я даже пожалел, что обмолвился, — уж очень сегодняшний Торчок походил на опасного авантюриста, но идти на попятный было поздно.
Он по-совиному то ли покивал, то ли покланялся, протягивая красную руку за деньгами.
— Спасибо, Слава, занесу на неделе. Как жизнь-то?
— Спрашивал уже.
— Ну ладно, бывай, командир.
Ушел, сутулясь, мелко перебирая ногами. Все-таки он донельзя нелепый во всем — в движениях, гугнивом голосе, в этой своей совиности. Может, поэтому он всегда стремится нападать первым, не дожидаясь, пока его заденут?
Я взял телефон и вышел на площадку. Рич увязался было следом — думал, идем гулять. Притащил в зубах поводок, дурашливо лыбится, прыгает, повизгивает.
— Иди отсюда, дурак, — говорю вполне ласково, — иди, лупень мой толстопузый. Потом погуляем. Остаешься за старшего.
Открыла Наталья. Отступила в сторону, пропуская меня, улыбнулась величаво. Элитная улыбка королевы, принимающей инопланетного посла.
— Не заняты?
— У тебя талант приходить в самый рабочий момент, так что уже не стесняйся. Сами приглашали.
В комнате что-то изменилось, но я не сразу понял что. Да обои же! Аккуратно наклеенные, приятных пастельных тонов, а совсем не те, в чудовищную клетку, оставшиеся от прошлого хозяина. И на полу теперь другой линолеум. Посреди уютно освещенного зала стояла гладильная доска с утюгом и кипой белья.
— Проходи, присаживайся, Володя сейчас подойдет.
Наталья ушла в кухню, загремела посудой.
Я подошел к журнальному столику, который был по-прежнему накрыт узорчатым покрывалом, в надежде увидеть какого-нибудь нэцкэ.
— А, это Слава!
Я отдернул руку и обернулся. В проеме двери стоял Святой в мягком домашнем костюме, делавшем его похожим на мастера кунг-фу. Седая грива была непривычно прилизана назад, отчего лицо выглядело особенно строго и благочестиво.
— Здрасте, — сказал я.
Владимир Николаевич двинулся ко мне, улыбаясь и протягивая руку.
— Привет, привет. Ну, как жизнь?
— Живется, Владимир Николаевич. У вас как?
— Слава Богу, слава Богу, — ответил он, указывая на мягкий уголок. Я сел на диван, а он в кресло. Было заведено, что он сидит там, а я здесь.
— Бывало и получше, — сказала Наталья, выходя из кухни и вытирая мокрые руки полотенцем. — Давление-то прыгает.
— Я думал, вы здоровее всех нас.
— Да все нормально, — Владимир Николаевич досадливо махнул рукой на Наталью. Она опять ушла на кухню. — Все же люди. Все, так сказать, человеки. Ну что, как дела-то? — Святой подмигнул.
С самого начала у него появилась привычка… диагностировать меня, что ли. В такие минуты он был как врач, осматривающий больного. Духовный врач. Поэтому его «как дела», сказанное второй раз, было не как сегодня у Сторчко, по рассеянности, а значило: ну, теперь давай выкладывай в подробностях. Посмотрим, стоит ли резать. Я пожал плечами.
— Сдаю долги помаленьку. Последний остался. Что еще…
Он смотрел пристально-невидяще поверх моей головы.
— Недавно у тебя произошло что-то важное, да? Что-то серьезное, ага?
— Да была одна заварушка, — говорю, — не такая и серьезная.
— Ага, ага… хорошо, хорошо… Но на самом деле серьезнее, чем ты думаешь.
— Да? — говорю. — А это точно?
Мне очень не хотелось, чтобы эта история имела продолжение.
— Ничего-ничего, потерпи. Перемелется — мука будет, — успокоил он.
И кивнул, поставил точку. А потом как ни в чем не бывало отвернулся к телевизору.
В этот момент в кармане зазвонил телефон. Я взял трубку.
— Алло.
— Ты дома? — спросил батя. Голос уже довольный, наверное, киряет со своей мадамой.
— А ты как думаешь?
— Ну, смотри, смотри. Деньги-то остались?
— Можно бы и добавить.
— Перебьешься. А картошка? Есть еще?
— Хватает.
Наталья плывет мимо с подносом, полным всякой всячины, как стюардесса. Святой щелкает пультом, косится на меня. Хоть бы не спросили про телефон — неохота вскрывать мое осадное положение.
— Ну, смотри. Я завтра зайду, будь дома.
— Жду с нетерпением.
— Смотри. А вообще-то я еще позвоню. Ясно?
— Ясно, ясно. Ну, давай.
Наталья расставила блюдца и кружки на столе, ухмыльнулась.
— Смотри-ка, Володя, ишь, министр! Ни шагу без телефона.
— И правильно, — поддержал меня Святой. — Молодежь. Ей надо.
Мы попили чаю с вареньем и печеньем (почему то они никогда не предлагали кофе), поболтали. Провели время довольно весело. Только у Владимира Николаевича был все равно утомленный вид. Наталья сказала, что ему нужно оставить вечерников, «тем более сам знаешь что», а он сказал — «обойдется».
Потом они научили меня мерить давление. У Святого оно оказалось повышенным, у меня пониженным, и только Наталья, если верить древнему тонометру, была здорова, как улитка.
— Почему как улитка? — спросила Наталья.
— А ты когда-нибудь видела больных улиток?
Святой зыркнул на меня. Он сидел в кресле, а мы с Натальей на диване, почти в ряд с ним, но я заметил этот взгляд боковым зрением. Как вспышка. Подумать только, за все это время я ни разу не обратился к ней на «ты» при нем! Много раз собирался у нее спросить, не будет ли он против такого панибратства, да так и не спросил.
Наталья тоже смутилась, сказала:
— Да, больные улитки — это, пожалуй, нонсенс.
Мне в уши бросилась кровь.
— Я… то есть… извините. Вырвалось, — промычал я.
— Да ладно. Ничего страшного, — сказала Наталья. — Бывает.
— Надеюсь, это не войдет в привычку, — Святой улыбнулся. Но не так, как обычно. Улыбка не согрела комнату; дрова отсырели, огонь треснул пару раз и умер дымком.
— Да нет, что вы! Это оговорка, единичный случай… Серьезно. Наталья Юрьевна у нас в авторитете, и никому даже в голову не придет… — Я совсем запутался и смутился. Взял газету, упавшую на пол, и стал ее расправлять, разглаживать.
— Прочитай анекдот? — попросила Наталья.
Я нашел первый попавшийся:
— Возвращается муж из командировки, открывает жена…
Как ни странно, они сразу захохотали. Громко и, кажется, не наигранно. Наталья приговаривала, глядя на мужа:
— Видишь?.. Ты это видишь?..
После этого обстановка разрядилась. Мы еще посмотрели телик, и я пошел домой. Владимир Николаевич вышел проводить меня, облокотился на стену и задумчиво смотрел, как я ищу тапки. Потом подошла Наталья, прильнула к нему. Я чувствовал на себе их взгляды.
Он занес мощную руку ей за голову, — она послушно отклонилась, выгнула спину, — и его пальцы легли ей на талию.
Сколько они вместе? Максимум года три, наверное.
Я пожал ему руку, а ей сказал «до свидания».
Вчера я купил новый блок питания для компа и сетевой фильтр. Розетка была не европейского стандарта, поэтому раньше проблему я решал так — бил кулаком по толстой европейской вилке, и ей ничего не оставалось, как выписать розетке шенгенскую визу. Это не шло им на пользу, иногда между ними что-то скрипело и искрило, и, может, поэтому блок однажды сгорел. Вчера я купил его, но на радостях опять забыл купить евророзетку. Я решил не заморачиваться и просто проковырять в старой гнезда пошире.
Снял розетку и услышал за стенкой голоса. Натальи и Владимира Николаевича.
Я не подслушивал. Нигде не установлено, сколько минут нужно ковырять розетку тупым ножом, чтобы она стала «евро». Ковырял с чувством и толком, столько, сколько длился разговор.
Сначала они говорили про кухню, про плитку. Потом Святой сказал:
— Я же знаю, что ты начала. Зачем? Это в пику?
— Ничего я не начала. А если кто начал, то это ты. Месяц назад. И давай не будем спорить. У тебя есть две недели, чтобы все решить и разобраться. И столько же времени есть у меня. Вот эту и эту возьми.
Он помолчал, а потом сказал:
— Ты же знаешь, что мне невозможно врать. Я чувствую.
— Не знаю, что ты чувствуешь. И вообще, слушай, мы с тобой договаривались. Давай этот разговор свернем, ладно? Держи. Ты намазываешь, я клею.
— Хорошо. Сейчас разговаривать без толку. Но это не значит, что ты меня разубедила.
Они, похоже, ругались. Я в очередной раз убедился, что полностью бесконфликтных, идеальных пар не существует. Даже у них…
И впервые почему-то мне стало приятно от этого.
Интересно, о чем они говорили. Что «чувствую»? Что «решено»? Может, они производят фальшивые доллары? Или организуют секту и выбирают человека для роли Почетной Жертвы? И может быть, это я?
Сон в весеннюю ночь. Первое почти-свидание
Владимир Николаевич охотно пускался в философствования, но, когда я спрашивал, видит ли он астральные поля, или будущее, или кто в доме умрет, или найду ли я консервный нож, или хотя бы где я его потерял, — он только улыбался и отшучивался:
— Ты как маленький, Слава! Мы-то с тобой знаем, что никакого астрала нет.
Смеялся и кивал — по-своему, значительно. Но разуверять меня было уже поздно. Ему надо было позаботиться об этом заранее. Не заряжать воду. Не садиться перед лампой, создавая «нимб». Не улыбаться. И не существовать вообще. Я просто не знал человека, который был бы менее ординарным, чем он. Поставь рядом шамана со всеми бубнами, амулетами и заставь превратиться в волка — все равно Владимир Николаевич в его футболке «СССР» будет более эффектным. Потому что упорно скрывает свое волшебство.
Однажды, когда я насел на него с вопросами о будущем, он сказал:
— Слава. Я не могу тебе сказать, что я что-то вижу. Ничего я не вижу, это что-то другое. Не выспрашивай меня и сам не лезь туда. Не надо слишком интересоваться этим.
И все же я узнал много интересного. Например, что при молитве «Отче наш» на Христа неправильно смотреть. Надо смотреть на светлый фон за ним, где находится Бог Отец. И что нельзя отпевать людей нерелигиозных.
— Понимаешь, при крещении происходит загрузка на подсознательном уровне всех заповедей, всех канонов, данных Христом. Туда же накрепко вбивается — чего делать нельзя и что нужно для того, чтобы попасть в комфортные условия после жизни. То есть устанавливается система координат, в которой и лежат ад и рай. С поры крещения человек ограничен ей, живет в ее нравственных пределах, хочет он того или нет. А когда отпевают человека некрещеного, то получается такая вещь: как во сне, ты попадаешь в кабинет к начальству в одних трусах, пьяный, а начальник, Питифоровна твоя, требует отчет, то есть диплом. А ты даже не знал, что должен был писать диплом.
А однажды он сделал что-то вроде намека про себя. Мне показалось, что про себя. Он сказал:
— Если святой человек попытается серьезно воспользоваться силой, которую стяжал, — он в лучшем случае заболеет, а в худшем просто умрет. Слишком большая скорость. Для этого вериги. Молчание. Постоянное самоуничижение. Серафим Саровский запрещал исцеленным людям рассказывать о нем. Именно эта причина.
Когда он высказывал подобные мысли, у него делалось очень живое лицо и сверкали глаза.
С нашего знакомства прошло всего два месяца, но, если мне не удавалось провести вечер в компании Лукиных, я чувствовал себя ребенком, которого не взяли в Диснейленд. С шести до восьми я не находил себе места. Мне так хотелось очутиться в том мире со светлой кухней и огромным, во всю стену окном — из моего сна.
Пока не решу для себя какую-то мелочь, не успокоюсь. И вот я все время думал, с кем мне интереснее проводить время, и никак не мог решить. Они были слишком разные — женщина и мужчина, молодая и зрелый, вспыльчивая и спокойный. Святой и ведьма. Ну как бы ведьма. Но после этого сна я, кажется, разрешил этот вопрос. Даже не скажу, каким должен быть сон, чтобы долго помнить о нем. Просто ты просыпаешься каким-то другим. Обновленным, что ли.
Мы с Натальей сидели на светлой кухне — я не был на кухне у Лукиных, но сразу понял, что это она. Так она и должна выглядеть. Вся прозрачно-голубая, светлая. Мы сидели и о чем-то беседовали. Она встала и подошла к окну — нет, к целой стеклянной стене, за которой был наш двор, тоже чистый, снежный, искрящийся от солнца, — оглянулась на меня и прошла прямо сквозь стекло на улицу. Поманила: «Иди сюда!» — «Как, прямо так?» Она кивает, улыбаясь. Я подхожу к стеклянной стене и делаю шаг. Чувствую, как молекулы моего тела проходят сквозь молекулы стекла. Это очень приятно, будто медленный, всеобъемлющий оргазм. Я оказываюсь снаружи, удивленно разглядываю свои руки, ноги. Вдруг вижу, что вдали вместе с Натальей стоит Святой. Он одобрительно кивает, глядя на меня. Спрашивает у нее: «Твой?» (Подразумевается, что ученик.) — «Мой», — говорит она с гордостью.
Потом мы с ней опять сидим на кухне и говорим о чем-то очень приятном. Она улыбается мне так, как на моей памяти улыбалась только мужу. Не помню ни слова из разговора, помню только ощущение небывалого душевного комфорта. Думаю, если в раю хотя бы не хуже, туда стоит попасть. Она спрашивает: «Любишь?» Я удивляюсь: «А ты откуда знаешь?» Она не отвечает, только смотрит с этой необыкновенной улыбкой, долго-долго. Спрашивает: «А за что?» И я отвечаю: «За то, что ты открываешь мне новое». Последнее, что помню: я внезапно почувствовал небывало яркую вспышку любви к ней, невыносимого обожания — и проснулся.
В комнату били пыльные лучи солнца, окно оттаяло — уже три дня стоит такая ясная, теплая погода. И я вспомнил, что сегодня первый день апреля. День учебный прошел незаметно и удачно во всех отношениях. Во-первых, заболел преподаватель по системному анализу. Благодаря вирусу гриппа две последние ленты у нас отменили. А во-вторых, я узнал, что Максимка укатил-таки в Юнайтед Кингдом чуть ли не до сентября. Теперь их гимн «Боже, храни королеву» обретет совершенно конкретный смысл.
Новость эту сообщил Штырица, вернувшийся с очередного чемпионата по боксу с очередной медалью и очередной травмой головы. Вот же человечище, чистый Франкенштейн! Как его ни бей, он все равно жив, упитан и под завязку полон новыми, невероятно пошлыми анекдотами.
Теперь главное, чтобы Максимку не депортировали из Кингдома раньше времени. Но об этом я позабочусь. Каждый месяц буду ставить в храме свечки Сергию Радонежскому за раба Божьего Максимку. Сергий Радонежский меня всегда выручал.
В течение дня я, наверное, раз сто мысленно возвращался к моему сну. Обсасывал со всех сторон, разглядывал, вспоминал ощущения.
После учебы подошел к расписанию в холле и посмотрел, когда стоит последняя лента высшей математики. Оказалось, что у Натальи осталась последняя, а потом она свободна.
Очень удачно. Успею поесть. Да, в довершение — меня же сняли с доски почетных кандидатов на отчисление! Красота!
Я выгулял Рича, поел мерзкого, пересоленного супа и впервые за неделю побрился. Вид мой при этом стал хоть и менее мужественный, зато более приличный. Я тщательно причесал, что причесывалось, и в сотый раз пожалел, что когда-то оголил череп. Надел желтую кофту на молнии, сунул в карман телефон и вышел на площадку. Сердце стучало, наверное, как тогда с Максимкой. Почему, спрашивается?
Ее брови так и прыгнули вверх, но улыбка получилась вполне гостеприимной.
— Привет! Заходи.
На этот раз она была в мужниной байковой клетчатой рубахе и джинсах. А на волосах — трикотажная повязка, какие надевают спортсмены, только разноцветная. Клевая.
— А Владимир Николаевич-то не болеет? Неохота напрягать, — спросил я с бесстыжей робостью, прикрывая дверь. Как бы уши не выдали мое лицемерие.
— У него сегодня вечерники до девяти. Не напряжешь, не боись.
Об этом я знал. Вчера Святой обмолвился, что завтра, то есть уже сегодня, у него вечерники. Но такой хороший день мне хотелось завершить именно в ее хорошей компании. Хотя бы разок. Это все сон, наверное.
Я хлопнул себя по джинсам и сказал с чувством:
— Блин, жаль. А у меня как раз вечер свободен… Но раз так, неудобно, наверное.
Наталья хмыкнула и поплыла в комнату.
— Ладно прибедняться-то. Проходи. Чаем напою, так уж и быть. Или тебе неинтересно со мной? — Она развернулась, состроила грозную мину и выставила указательный палец.
— Да нет, конечно. То есть да. В смысле, интересно, конечно!
— То-то, студент. Прохладной жизни.
Я понял, что настроение у нее боевое. Но даже если она станет использовать меня как грушу или плевательницу, я не пикну. Буду сидеть и всему радоваться, как недокормленный нэцкэ.
— Не занята? — спросил, усевшись на диван. — То есть не заняты?
— Ты уже определись. Женщины любят уверенных мужчин, — сказала она с усмешкой.
Пощелкала каналами и выключила телевизор. Села рядом, взяла на колени диванную подушечку, из которой торчала иголка.
— Не возражаешь, если я буду параллельно рукодельничать? Мне немного осталось. И включи музыку, плиз. Разберешься с магнитофоном?
Я включил магнитофон, стоящий в стенке рядом с телевизором. Полилась музыка — что-то нежное, из «Romantic Collection».
— Так как, серьезно? Блин, вчера так неудобно получилось, «ты», «вы», запутался…
— Да ничего, — она усмехнулась подушке. Пальцы с иголкой ловко и внимательно сновали туда-сюда. В таком ракурсе, когда волосы спадали ей на глаза, улыбка тонких губ выглядела стервозно, даже хищно. Ведьма с веретеном. — Хотя Володя напрягся.
— Ага, заметил. Ну не хотел я, честное слово!
— Наверное, на будущее все-таки при нем обращайся на «вы». Надо же, стоило нам познакомиться на несколько дней позже, и все было бы куда проще! Я бы была просто твоей учительницей, Натальей Юрьевной. И никаких Наташек, никаких тебе неловких ситуаций.
— Но Владимир Николаевич не может ревновать?
— Ну почему же. Ревнует, как любой мужчина. Без перегибов, конечно, но иногда бывает.
— Даже ко мне? Я как-то на его фоне слишком неказистый.
Она поцокала, бросила взгляд через челку.
— Какие мы скромные. Эх, ты! Ты же молод. Даже, осмелюсь сказать, юн. В этом ты по определению выигрываешь. Это твой золотой запас. Хотя, откуда тебе знать? Наверное, пока неоткуда. Ничего, вырастешь — узнаешь, — она ловко завязала узелок и перекусила нитку.
Меня задел ее тон превосходства. Но хотелось, чтобы она продолжала говорить обо мне.
— Ну, возраст — это ерунда, — говорю. — Мне кажется, Владимир Николаевич все равно внешне куда эффектнее. И умнее. Возраст — это все мои достоинства?
— Ах ты, хитрая рыба! Любишь, когда тебя хвалят, да?
— Я и тебе могу сказать много комплиментов.
— Ну-ка.
— Ну, у тебя классная резинка для волос. Ты умная и стильная. И у тебя красота не каноническая, довольно редкая.
Наталья иронически покивала.
— Врешь, конечно. Неканоническая? В детстве мы это называли «суповой набор» и «мощи».
— Нет. Неканоническая — это когда не похожа на Барби. И встречается такая красота у единиц.
Она даже покраснела. Любовно поерошила ворс подушки, повертела и кинула на кресло.
— Ладно, учту. Чаю хочешь?
— Ага. Теперь скажи про меня.
Она ушла на кухню, зажурчала водой, набирая чайник. Крикнула:
— Про тебя-то? А, ну… Ты тоже мальчик не без стиля. Хотя длинные волосы тебе пойдут больше — голова-то не очень ровная.
— Норма-альная, — проблеял я обиженно и ощупал голову. Какая же это неровная? Вот если у Сторчко череп косой, прямо скрученный набок, то это и без штангенциркуля видно. А у меня очень даже ровный, пристойный арбуз, никто не жаловался.
— Ну, в общем, стиль есть. Дальше, ты неглуп, — она вернулась, поставила чайник и щелкнула кнопкой. — Пожалуй, немножко слишком непосредственный… Или довольно хитрый, — продолжила она, ставя кружки на стол, — если притворяешься. Хотя вряд ли. Володю в этом трудно обмануть.
— А что, он про меня говорил?
— Говорит-то он мало… Но если ты до сих пор вхож к нам в дом, это хороший знак. Можешь поверить.
Я снял кофту с телефоном в кармане и положил на диван. Мы сели к столу. Мне захотелось узнать, давно ли она замужем и как ей такая разница в возрасте.
— Слушай, а почему у тебя нет девушки? — спросила она, поднося ложку с вареньем ко рту, и заглянула мне в глаза.
Я открыл рот, чтобы сказать про Лену, но тут услышал, что телефон тихонько пиликает — через кофту его почти не было слышно.
Я дернулся, поддев стол. Вокруг моей кружки расползлась лужа. Подскочил к дивану, схватил телефон и отошел к окну.
— Алло.
— Славка, ты дома?
— Нет, — говорю сущую правду, — это было бы слишком предсказуемо для меня.
— Смотри у меня. Я скоро приду. Картошку и еще кое-что занесу.
— Я выкину флаг и постелю красную дорожку.
— Что-то ты слишком веселый. Ты там не бухаешь, случаем? А, герой?
— Да ну. Мне ж не пятнадцать лет.
— Смотри, приду проверю. Ну все. Будь дома.
Батя положил трубку. А я вернулся за стол.
— О чем это мы? — говорю. — А!
Открываю рот и вдруг понимаю, что мне почему-то нечего сказать про Лену. Она ушла куда-то далеко в прошлое — возможно, на время… но как бы то ни было, сейчас я не хотел говорить о ней. А вместо этого неожиданно сказал:
— С чего ты взяла, что у меня нет подружки? Просто мы не говорили об этом, — и так задумчиво, красноречиво смотрю на телефон.
— А, так вот почему ты телефон таскаешь! Ну-ка, ну-ка, рассказывай.
Глаза Натальи сделались такими широко любопытными, что я в них чуть не провалился вместе с комнатой.
— Ну, это печальная история. Ее отец банановый магнат, собиратель антиквариата. Мы тайно перезваниваемся. Строжайший секрет, клятва на крови, отравленный кинжал.
— Дурак, — раздосадованно сказала Наталья. — А серьезно?
— Ну… есть девушка, которую я люблю. Но она занята, поэтому, в общем… и не знаю даже, что у нас получится. Пока только перезваниваемся.
— А занята — это как? Если просто дружит, ерунда. Она, может, ждет, что ты ее отобьешь.
— Да нет. Она замужем и вроде любит мужа, — я следую по разноцветным волнам вдохновения. — Сама не разобралась еще. Может, это просто увлечение. Неохота пороть горячку. Все-таки мы взрослые люди.
— А сам как думаешь? Ты-то в своем чувстве уверен?
— Да, я-то да… уверен. Я бы хоть завтра женился.
— И давно это тянется? Рассказывай, очень интересно. — Она аж потерла руки.
— Недавно. Несколько месяцев. И все-таки ничего не получится, — уныло качаю головой. Включайте камеры — я сегодня герой-любовник! — Бросить такого мужа, богатого, с машиной, все дела, сама понимаешь, неразумно. Вам ведь это важно — обеспеченность там, квартира…
— Много ты понимаешь, что нам надо. Кстати, а я ее не знаю? М-м?
— Это вряд ли. Ты же тут недавно. Это одна студентка. А еще у нее будет ребенок. Даже, может быть, мальчик. УЗИ покажет на той неделе.
Наталья хлопнула в ладоши, на ее лице попеременно промелькнула вся гамма выражений, от беспощадно-насмешливого до сочувственного.
— Да, невесело, — сказала. — Но разбивать семью, где ожидается прибавление, недопустимо! Забудь это, мой тебе добрый совет.
— Да вот и я склоняюсь к такой мысли, — горестно киваю. — Но мне трудно о ней не думать. А не то что забыть там.
Наталья прикоснулась пальцами к моему плечу. Чуть-чуть, в высшей степени корректно.
— Ну, еще бы, какая же любовь без мучений. Кстати, это не Надя ваша? Интересная девочка.
— Нет, нет, ну что ты! — надо же, мой прототип вмиг рассекречен. — Я же говорю, не знаешь.
— А ты опиши ее, — усмехнулась Наталья. — Женский глаз наметан. Найду в ней столько недостатков — вмиг разлюбишь.
Я представил, как она будет очернять себя, и улыбнулся.
— Да нет, спасибо. Тут уж я сам. Ладно, пора мне Рича гулять. Спасибо за чай, за советы.
Когда она провожала меня, в ее глазах еще оставалось заинтригованное выражение. И еще нечто вроде уважения. Сказала:
— Не грусти, все пройдет. И заходи, не теряйся. Володя будет вечером завтра… и послезавтра.
Улыбнулась — ямочка на щеке — и закрыла дверь.
Очень вовремя я вернулся. Только вывел Ричика во двор, смотрю — батя идет. Довольный, датый.
— С Беней гуляешь? — Он называет Рича Беней, хотя щенок не еврей, а кавказец. — Правильно, правильно. Вот всегда с ним и гуляй. Он злой, это очень хорошо.
Беспощадная логика.
С собой у бати была сумка с картошкой и небольшой пакет, а так как я помнил про «кое-что принесу», меня разъедало любопытство наполовину с опаской. Батя любит купить что-нибудь из одежды, что кажется ему жутко замечательным. Однажды это была кожаная фуражка-таблетка. В другой раз — кожаная же жилетка.
Я как-то надел все это добро и стал похож на спекулянта, промышляющего тушенкой по ленд-лизу во время ВОВ. Еще бы сапоги гармошкой и часы на цепочке, для удобства вздергивания на столбе.
Но сегодня, как ни странно, в пакете лежала вполне приличная водолазка, даже фирменная. Батя оглядел меня и остался доволен.
— Долго обрастаешь, — сказал только. — Зато теперь будешь знать, как ерундой страдать. Личный опыт самый верный. Но лучше слушать бывалых и умных. Ясно?
Я не возразил ему, на душе было отчего-то легко и радостно. Слушал его даже не вполуха, а в четверть. Он посидел часик в кресле, покурил, просмотрел газеты и ушел.
Я лег на диван и стал разглядывать трещины в потолке. Нашел все знакомые фигуры — птицу, корабль, ведьму с крючковатым носом. Потом покурил в форточку, поплевал вниз на акации и начал расстилать постель. Было всего десять. Я лег и просто лежал. Думал.
Прежде чем я заснул, мне долго не давала покоя одна неуловимая мысль. Но я исхитрился и поймал ее за хвост. Она была такая: я, кажется, влюбился в Наталью.
На площадке открылась и закрылась дверь. Я был уверен, что это вернулся Владимир Николаевич. Я чувствовал его светлейшее присутствие. С этой минуты Святой стал для меня «ее мужем».
Муки любви. Кружок недоделков
Назавтра я пошел в академию даже с охотой. Во-первых, уже не надо было напрягаться по поводу Максимки и сжимать в кармане «выкидушку». Те двое гангстеров наверняка булькнули на илистое дно. А во-вторых, мне хотелось поскорее увидеть Наталью.
Пока чувства не открыты, не знаешь, о чем говорить. С Леной я поначалу намечал план разговора — даже записывал его на руке. А потом якобы смотрел на часы и выдавал перл.
Я не знал, что скажу Наталье и о чем спрошу, поэтому, пока шел в академию, придумал одну шутку и накидал две темки на крайняк.
Но все мои усилия пошли прахом. Аудитория, где она обычно преподавала, была заперта. Все перемены я торчал в холле в надежде, что Наталья пойдет куда-нибудь. Но она так и не появилась. К концу пятой ленты, разочарованный и раздраженный, я заглянул в кабинет к методисту — Женщине С Недовольным Лицом.
— Здрасте, Анна Александровна.
— Здравствуй, Одиночкин, — ответила она, не поднимая головы от расписания. Она каждый день составляет, наверное, двадцать листов с расписанием, предупреждениями, объявлениями и прочей нужной ерундой.
— А где я могу найти Наталью Юрьевну? Не подскажете?
— А тебе зачем?
— В любви признаться.
— Вставай в очередь, — недовольно бурчит Анна Александровна и старательно замазывает корректором неправильное слово.
По-моему, она ее не любит. А может, и нет… Вот невезуха — иметь такое недовольное лицо.
— Ее не будет сегодня. Заболела, — наконец говорит Анна Александровна.
— Чем?
— А медицинскую карту не надо?
— Не надо, — говорю. — Но вы меня запишите в очередь.
— В какую очередь? — она поднимает глаза и терпеливо, непонимающе смотрит на меня. Плохо, когда памяти нет.
— Да ладно, — говорю, — сам займу. Не заморачивайтесь. Спасибо за внимание.
Могу сказать, что почти обрадовался ее болезни — будет повод зайти. Дорогой, уважаемый преподаватель — дань почтения! Цветы и конфеты от любящих учеников! Шары и фейерверки! Вот прямо сейчас и зайду.
Но по мере того, как я подходил к дому, что-то начало грызть меня изнутри. Подумалось, а вдруг Владимир Николаевич может читать мысли? Вдруг он просканирует их с порога и даст в морду или сделает еще что-нибудь? Сотворит заговор, нашлет порчу… Может, у меня выпадут имеющиеся волосы на голове и вырастут на пятках или во рту?
Скрепя сердце я решил подождать с визитом. Может, завтра она уже выйдет на работу, и я все узнаю. Может, у нее легкая простуда или давление. А если нет, зайду послезавтра, когда Владимира Николаевича не будет. Хорошо, что она об этом обмолвилась.
И неизвестно — случайно ли.
Находиться под домашним арестом — никому не пожелаешь. Я побродил по комнатам: ни читать, ни играть, ни смотреть телик не хотелось. Заглянул за компьютер и с радостью увидел, что вилка до сих пор не очень плотно входит в розетку. Притащил отвертку, нож, отвинтил розетку и начал сосредоточенно, с чувством, с толком ковырять. Но из-за стены не доносилось никаких признаков жизни. Тут неожиданно заявился батя.
— Пойдем, — говорит, — сходим в одно место. Шустрее, мне некогда.
— Куда? — спрашиваю. — Это место мне, может, не понравится.
— Давай-давай, не выкобенивайся.
Я оделся, и пошли мы дворами, молча и отчужденно, Авраам и сын его Исаак. Я пробовал задавать вопросы, но батя отмалчивался.
Мы вышли к привокзальной площади. К тому «пятаку», где собираются ребятки, соперничающие по крутости с куриными яйцами высшей категории. Ребятки приезжают на тачках, врубают шансон, становятся кружком и перетаптываются с ноги на ногу. Иногда задирают прохожих, иногда снимают девок. Взгляд ребяток грозен, черепа обриты, острые носы туфель «Маленький Мук» по моде загнуты вверх, как совки. А в прошлом сезоне крутые носили туфли с такими длинными носами, что Евгений умудрился наступить кому-то на ботинок сразу двумя ногами — если не врет, конечно.
Батя прет прямо к пятаку. Что он тут забыл? Я искренне, от всего сердца ненавижу эту публику.
В кружке было шесть человекообразных. Батя подошел к самому старшему — с невероятно толстым пузом и седыми усами. Наверное, чтобы кому-нибудь вставить, он смотрит в зеркало.
— Здорово, Дядька, — сказал батя.
Тот с одышливым пыхтением протянул руку. Ребятки подумали и тоже мрачно и молчаливо пожали батину руку. Я стоял в стороне — не то как оплеванный, не то как принц датский.
— Здорово, Константиныч, — хрипло сказал Дядька. — Какими судьбами?
— Да вот, Дядька. Тут на моего пацана какие-то беспредельщики напали. На синем «девятосе».
Батя ткнул большим пальцем за спину, указывая место моей дислокации.
Вон оно в чем дело! Так я же уже разобрался…
Но говорить об этом было поздно. Дядька прищурился в мою сторону и шевельнул усом. Ребятки изредка хлопали глазами.
— А от меня чего хочешь?
— Да мужики говорят, что этот «девятос» за твоими числится. Нехорошо, Дядька, вышло. Надо разобрать.
Все холодно промолчали. А батя был так напряжен, что об его спину можно было разбивать скамейки.
— На синем «девятосе», говоришь? — наконец прохрипел Дядька и оглянулся на ребяток. — Да у нас тачки поинтереснее, если видишь.
— А ты бы повспоминал. Может, у кого и есть. Ты же знаешь, за мной не заржавеет.
Дядька то ли хмыкнул, то ли хрюкнул. Подумал. Снова оглянулся на ребяток.
— Это Птицын Сынок, што ль? У него вроде был «девятос».
— Он его толкнул, — почтительно сказал высокий носатый парень с золотым зубом. — Теперь у него «Виста».
— Ну, позвони, покликай, что ли. Видишь, люди интересуются.
Носатый достал «раскладушку», понажимал на клавиши толстым пальцем. И заговорил, глядя в небо. Я вспомнил про звонки Богу.
— Дарова. Слышь, дави педали. Дядька тебя спросить хочет. А? Срочнее некуда. Каэшн. На пятаке. Каэшн.
Крутые возобновили общение. Мы стояли рядом. Батя закурил. Мне тоже хотелось курить, но кончилась пачка.
Минут через пять подъехала серебристая «Виста». Открылась дверца. Сначала показалась нога в остроносой туфле, потом появился ее хозяин — маленький смуглый парень с противной рожей и таким вздернутым носом, как если бы его снизу вверх срезали рубанком.
Он подошел, сунул каждому липкую ладошку. Смотрел с опаской. Было видно, что Птицын Сынок — птица в этой стае неважная.
— Этот? — спросил Дядька.
— Нет, те старше были, — сказал батя.
— «Девятос» куда дел? — спросил Дядька.
— Да… пацанам отдал, из автоматов, — ответил Птицын Сынок.
— Проиграл, что ль?
— Да… так, — Птицыну Сынку было нехорошо. После каждого «да» он захлебывался, как от удара в подвздошник. — Все равно металлолом…
— Давно?
— Да… месяца четыре. Как эту взял.
— Ага, — Дядька тяжело повернулся к нам. — Ну, извиняй, Константиныч. Не наша Саша.
Мне надоело стоять и молчать. Я хотел курить и решать дела.
— Братве Михайлова толкнул? — спросил я с наездом.
Все уставились на меня, будто увидели впервые.
— А? Что? Какого Михайлова? — всполошился батя.
— Да это его бандиты. Директорский сын. Сейчас в Англию свинтил.
— В Англии? Михайлов? Так че ж ты молчал? — выкрикнул батя тонко. И дал мне обидный подзатыльник.
— Ты не спрашивал! — кровь бросилась мне в лицо, в уши.
Батя суетливо пожал руки всем, кроме Птицыного Сынка, одновременно оттесняя меня за спину.
Ребятки хмурились и пытались скрыть улыбки.
— Ну, извиняй, Дядька, — сказал батя.
— Молодежь, — прохрипел толстяк и неодобрительно посмотрел на меня.
Как только мы зашли за дом, я налетел на батю:
— Зачем ты меня ударил?! При всех этих уродах — мне же еще ходить по этим улицам! А они меня теперь будут считать…
— Помолчи, — сказал батя горько и сплюнул. — Ты меня перед братвой клоуном выставил.
Он шел рядом — весь серый, маленький, вмиг накинувший лет пять. Чего раскипятился? И что я, собственно, сказал? Как обычно, правду. Никогда она меня до добра не доводила.
Дома началось основное действо. Батя не орал. Он тихо и чеканно припомнил все мои грехи с третьего класса, когда застукал со своим порножурналом. Лучше бы он меня избил. Но он был тихим и усталым. В конце спича сказал:
— Дожить бы, пока ты поумнеешь. Все. Больше мне ничего не надо. Я бы спокойно умер, а ты бы продолжал жить. Все тебе отдам. Только поумней.
Я не пытался оправдаться. Сидел и молчал, пытаясь отлепить с носка прилипшую жвачку.
Потом батя спросил — что еще за гребаный Михайлов. Я красочно расписал, как при братве уделал Максимку. Батя оживился, повеселел. Вытащил неизвестно откуда бутылку коньяку, приложился к горлышку.
— Ладно уж, неси себе рюмку, налью малость. Не мозгами, так хоть кулаками…
Разговор в итоге получился редкий. Только все равно неприятно, что он меня при всех. Я сказал ему об этом.
— И поделом, — говорит. — Эх, Славка. Я ж тебе не мальчик, народ смешить. И никогда не был. Вот чего ты никогда не поймешь — ты-то в мать пошел, не в меня. Да мы с этим Дядькой знаешь как в твоем возрасте дрались! Неделю потом отлеживались. И он меня зауважал, понял? Вишь, какой мордоворот щас… А я вдвое легче был. А щас вчетверо. Но я все равно, надо будет, с ним схлестнусь, мне по херу…
Заговор. Комплекс Рахметова
К удивлению, этот инцидент недолго вызывал у меня стыдливые воспоминания. Зато та единственная пока встреча с Натальей отпечаталась в мозгу отчетливо, как черненая гравюра. И назавтра, и на следующий день я смаковал воспоминание о ней и представлял будущие. Надеюсь, их будет много. Владимир Николаевич, бесспорно, интересный человек. С ним хорошо потереть за высокие материи, но… Во встречах с Натальей без него есть свой кайф.
Я вспоминал, как ловко говорил с ней. Такое приятное щекотание нервов. Совсем как пробовать остроту бритвы, ведя ее поперек ладони — чувствуя, как лезвие щекочет линии жизни, судьбы, прыгает на крошечно-рельефном рисунке кожи. А потом чуть-чуть провести вдоль, совершенно не нажимая, иначе вмиг прольется кровь.
Это ощущение неузнанности чувств, игры в кошки-мышки само по себе настолько увлекательно, что все остальное можно немного отложить.
Странно, у меня не возникало животных мыслей по отношению к Наталье. Чувство было очень светлое, почти как в пять лет, когда я впервые влюбился — в свою воспитательницу. Тогда в самых пошлых мечтах я обнимал ее за талию и целовал в щеки, а потом серый волк уносил нас — меня, мужественного и бородатого, и ее — покорную и бледную, в заоблачные выси. Перед этим я спасал ее от полчищ хохочущей гадкой швали. Швали на картине Васнецова не было. Это был мой посильный вклад в творчество художника.
Словом, нынешнее новорожденное чувство стоило хотя бы недолго поддержать именно в такой кондиции. Помешивая через равные промежутки по часовой стрелке на холодно восхитительном волшебном огне.
Сегодня Наталья снова не появилась. День прошел как бесконечный поезд с углем — медленно и безрадостно.
На следующий день в семь вечера я вышел на площадку и позвонил. В руке — большой пакет. Дверь открылась. Наталья выглядела совсем обычно, разве что бледновато. На этот раз она была в длинной тельняшке с поясом, как пиратка, и в серых широких брюках. Даже не удивилась, что я пришел.
— А, герой-любовник. Заходи.
— Ты теперь так и будешь меня тыкать этим, — говорю, аккуратно ставя тапки в угол.
— А как же, выпытать такую тайну да не получить удовольствия?
Интересно, чем она болеет? Я протянул пакет:
— Вот. Скромный вклад в выздоровление любимой учительницы.
С особенным удовольствием я выговорил «любимой».
— Ой, Славка, ты что… зачем…
Она вроде как растрогалась. Сказала:
— Ну ладно, тогда давай сымпровизируем фруктовый ужин.
— Романтический, — поддакиваю с тем же удовольствием незаметно ворующего на глазах у всех виртуоза.
— Может, картошку с котлетой хочешь?
— Хочу.
Пока она на кухне мыла фрукты и грела картошку, я привычно разобрался с магнитофоном и сел на диван, подальше от кресла. В кресло садиться не хотелось — казалось, оно насквозь пропитано энергетикой Святого.
Я поместил взгляд на маленький столик и пытался угадать, что там, под покрывалом. Контуры напоминали свадебный пирог или маленькую модель Диснейленда. На столе тем временем появились тарелка картошки, нарезанные яблоки, апельсины, виноград и даже ананас — желтые треугольные дольки. Я его не покупал.
— Слушай, а что там, на столике? Можно посмотреть? — спросил я, когда Наталья принесла две знакомые чашки в горошек.
— Это столик Володи, он очень ревностно относится к тому, что там. Лучше попроси его, пусть он сам покажет.
— А как он узнает, что я смотрел? Мы не скажем.
— А как Бог узнал, что Ева соблазнила Адама? — она хохотнула. — Они ему ничего не говорили.
— Он же не Бог.
— Да и ты не Ева. Да ладно, не парься, если очень хочешь, посмотри.
Я уже решил подойти к столику, но в последний момент передумал. Вместо этого сказал:
— А что, Владимир Николаевич действительно может читать мысли?
— За себя могу сказать — мои действительно часто угадывает. А что ты так пугаешься?
— А почему он все время закрыт? От пыли?
— Нет. От крови. Что-то вроде развернутого курса Рахметова. Читал Чернышевского? Гвозди, стекло, лобзик, испанский сапог…
— Да ты врешь, — неуверенно сказал я.
— Вру, — невозмутимо ответила она и отпила из кружки. — А что ты постоянно у меня о Володе спрашиваешь? Вот и спросил бы у него. Он и так тебе рассказывает больше, чем мне. А кстати, ты сегодня без телефона? Что ты сделал с бедной девочкой? А, герой-любовник?
Мне сейчас незачем таскать телефон — батя снял арест в тот же день, когда мы наехали на Птицына Сынка и выставили себя на смех. Поэтому я сказал:
— Ну… я внял твоему совету.
— Расстались, что ли?
— Ну… выходит так, — говорю и эффектно вешаю нос. Я сама скорбь. Я сама зеленая тоска с этого момента. — На следующий же день встретились, и я ей сказал. Сначала очень расстроилась, два ведра слез. Но я ее убедил. Сам чуть не заревел.
— Не расстраивайся. Это поступок мужчины. Действительно, единственный разумный выход.
Я поднял глаза — у нее на лице читалось настоящее сочувствие и уважение. Ради такого взгляда я могу ее еще много в чем надуть.
— Так что теперь я совершенно свободен. Но ты, к сожалению, уже не оценишь. У тебя уже есть один муж, — по телу поползли флиртовые мурашки.
Наталья что-то прикинула в уме.
— Все-таки ты его опасаешься. А почему?
— Да не опасаюсь я. Просто… дорожу его уважением и все такое.
— А мое уважение, получается, меньше значит?
— Ну что ты! Оно для меня необыкновенно, божественно, можно сказать, вне конкуренции!
Я засунул в рот картошку и попытался перечислить еще несколько градаций моего уважения.
Она между тем опять чего-то себе соображала. Видимо, даже не особо слушала. Помешивала ложечкой в кружке, хотя чай давно остыл.
И вдруг сказала:
— Славка… Своди меня в театр, а? Нет, в органный зал, в Красноярск! Слабо?
Этого не могло быть, потому что не могло быть никогда. Под влиянием момента моя рука самовольно начала выкладывать картошку из тарелки на скатерть.
— Да… не вопрос вообще-то… — говорю, заикаясь. — А когда?
— Я скажу когда. Но ты — согласен?
И сверлит, сверлит. Как окулист своей лампочкой — до глазного дна просвечивает, до темных пятен.
— А… а… муж? — говорю.
— Володя скоро уедет. Довольно надолго. Главное, ты назад слова не возьмешь?
Я молчал. Но не потому, что колебался, — а просто был выбит из колеи и не верил в возможность такого поворота. Святой уезжает? Мы поедем с Натальей в Красноярск? Мы — вдвоем, вместе?
— Да нет, конечно! — наконец выпалил я. — Но… тут подвох какой-то, да? Не может быть все так просто!
Она только улыбнулась.
Потом она посмотрела на часы, и я встал.
— Ну, не болей, — сказал в дверях. — Владимиру Николаевичу привет. Или он его… сам получит?
— А знаешь, я проведу эксперимент, — живо сказала она. — Я не скажу, что ты сегодня приходил. Вот и посмотрим.
На тумбочке подпрыгнул желтый телефон. Затрезвонил, как советский звонок. Я вспомнил, что забыл на столе часы — у меня недавно сломался браслет, и я ношу их в кармане и везде выкладываю.
— Я часы забыл. Возьму.
— Конечно, — сказала Наталья, беря трубку. — Алло.
Я прошел в комнату, слыша: «Нет. А куда вам нужно? Нет, это квартира. Ничего…»
Взял часы. Подумал и цапнул пол-яблока со стола, запихал в рот. Пол-яблока запихать в рот нетрудно — это же не арбуз.
«Нет, у нас заканчивается на пятьдесят семь. Пятьдесят семь. Всегда. Давно…» — доносился приятный голос из прихожей.
Когда женщины разговаривают по телефону, у них делается особый голос. Им нужно нанизать бриллианты, школьные медали и короткие юбки на бесплотную звуковую волну.
Я увидел между красным столиком и стенкой маленький дощатый ящичек, незаметный с того места, где я сидел. Он был преувеличенно простой и незначительный, как шпион. И пока Наталья долго и совершенно зря таким красивым голосом прощалась с кем-то случайным и нудным, я сделал пару шагов и приоткрыл крышку. В отдельных чехольчиках блестело не менее десятка диковинных, остро наточенных ножей. У меня перехватило дыхание. Я ничего не спросил. Закрыл крышку, дожевал яблоко и вышел.
День рождения. Каменное сердце
У бати появилась очередная гениальная идея. Его головой можно выбивать гранты и Нобелевские премии. Приходит он в воскресение такой невыносимо сияющий — аж глаза слезятся смотреть, садится в кресло и говорит:
— Славка, я поговорил со знакомым тренером по боксу. Он сказал, что посмотрит тебя.
— В каком смысле «посмотрит»? У меня что, три головы?
— Не придуривайся. Я ему сказал, что ты троих упырей уделал. Он из тебя может чемпиона сделать!
Только этого не хватало.
— Да не надо из меня чемпиона делать, — запротестовал я. — Мне там все мозги стрясут, а мне и так учиться трудно.
— Ничего не трудно, не прибедняйся. Хвостов у тебя нет — знаю. Если бы были, я бы с тобой не разговаривал. Не кобенься давай. Сходи посмотри.
— Батя, ты такой интересный — сроду не спросил, что я хочу! Может, я хочу на самбо или там на курсы шитья. Ты всегда за меня все решаешь! И тогда, с проституткой этой…
— Проститутка — это совсем другое дело, а тут совсем другое! Чего ты тень на плетень наводишь? Шитье… Зачем шитье-то? Давай начистоту, — он закинул ногу на ногу. — Когда я был в твоем возрасте, я, например, от проституток не отказывался. Ты, может быть, педик?
О, господи!
— Да я образно! — говорю. — Образно! Зачем мне это вонючее шитье?! Но и про бокс я тебя тоже не просил. А проститутка была страшная. Ты ее сам видел? Не разобрать, где голова, где ноги!
— Молчать! — рявкнул он, сверкнув очками. — Ишь ты, смотри-ка… Если ты не можешь понять, где у бабы что, — купи очки, понял? Не понравилось ему, б…! Заткни собаку к чертям!
Рич, активно вступивший в разговор, как только батя повысил голос, нехотя дал закрыть себя в ванной. «Молодец», — сказал я ему шепотом через дверь, чтобы ему было не так обидно.
Когда вернулся в зал, батя сказал — четко, как автоответчик:
— Ну, вот что. К тренеру ты походишь недельку, а дальше посмотрим. И учебу за неделю не запустишь. Есть вопросы?
И сжал желваки. Пора гасить бунт и прятать стрелы до следующего.
— Ладно, — говорю, — недельку можно. Это другое дело. Где этот зал хоть?
Батя объяснил. Я поугукал, поагакал, был сама учтивость. Но он все равно остался сух, будто подгузник. Уходя, повернулся и сказал:
— Знаешь, какое самое худшее качество? Неблагодарность. Запомни. И подумай над этим.
Я изобразил на лице глубокие размышления «над этим», и дверь закрылась.
Час от часу не легче. Еще неизвестно, что батя насвистел этому тренеру. Главное, чтобы бате не пришла остроумная мысль похоронить меня в кожаной жилетке. Нет, придется выжить, кровь из носу, этого я не переживу — умру повторно.
Доживал до понедельника я не без хороших событий. Днем пошел в супермаркет за «Чаппи» и встретился с Лукиными. Они попались навстречу с полными пакетами. Святой был без шапки, волосы бодро топорщились в разные стороны; Наталья в белой шапочке. На секунду я напрягся — не знал, как Владимир Николаевич меня встретит после того раза.
Святой улыбнулся:
— О, Слава! Долго жить будешь.
— Да, батя тоже так думает. Он не знает, что я до сих пор курю.
— Моя бабушка курила до восьмидесяти лет, — сказал Владимир Николаевич. — Дымила как паровоз. По пачке «Беломора» в день.
— Свидетельствую, — подтвердила Наталья. — Сегодня у нас праздник. И ты в числе приглашенных. Собственно, в этом числе только ты и есть.
— А Беляевы? Ты же позвала?
— У Светки там сложности какие-то — видимо, не будут.
— Вон оно что… Но ты-то, Слава, надеюсь, отложишь все дела?
— Попробую, — говорю польщенно. — А во сколько?
В восемь часов я сидел за лукиновским столом, придвинутым к дивану. Была фирменная наливка Святого, гора снеди из давешних пакетов и еще бутылка вина, которую принес я. Наталья подняла бокал и провозгласила:
— Ну, с днем рождения! Будь здоров, а остальное купим.
Так как мой день рождения в декабре, то понятно, что праздник у Святого. Говорю:
— Что же вы не сказали? Я же спрашивал. Без подарка, как клоун резиновый! Нет, ну надо ж…
— Расслабься, — сказал Святой. — Все нормально. Я жив-здоров, это мне лучший подарок от неба. А от вас что мне нужно? Чтобы вы порадовались за меня.
— А сколько вам стукнуло?
— Сорок четыре.
— Скажи, моложе выглядит? — повелительно сказала Наталья и приобняла мужа.
— Ага, даже не дашь. Правда, я слышал, что сорок четыре не отмечают. Плохая примета.
— Нет, это сорок вроде нельзя, — засомневалась Наталья.
— Нет, точно помню, что сорок четыре, — я навернул огромную ложку салата. — Очень плохая примета. Но я в нее не верю.
— А кто отмечает? — спросил Владимир Николаевич. — Подарков нет, торжественных речей нет. А обедать никто не запрещал, верно?
— М-м. И не пгидегехься. Вхе ххвахено у вах… у вас то есть. Схвачено все, говорю.
— В крайнем случае, до стольки дожил, и за то спасибо.
— Ну вот еще, — фыркнула Наталья, — благодарить будешь в девяносто. Причем меня! За то, что я такая красивая и хорошая, забочусь так о тебе… Передай салат.
— А вы верите в судьбу? — спросил я. — Ну, что если кому суждено в тридцать, тот в тридцать? Что рожденный ползать не взлетает и так далее.
— Ты знаешь, — Святой налег на салат. — Сам над этим думаю много. Мне чуточку проще, поскольку мне… иногда видно, как быть должно, как запланировано. И, соответственно, иногда пытаюсь сделать по-своему.
— И как?
— М… В основном никак. Тот, кто все это задумал, наперед знает, что ты задумаешь и когда задумаешь. И управлять может не только через тебя, но и через твоих родных, врагов, через весь мир. Вот тебе и очередной уроборос. Это мир уроборосов!
— Какой ужас! Закройте двери, вдруг заползут! — саркастически сказала Наталья. — Стадом.
Я засмеялся.
Святой продолжил:
— А с другой стороны, потом смотришь, а чего кочевряжился-то? Как ладненько вышло в итоге. Поэтому… А вообще, знаешь такую пословицу: характер — это судьба? Так вот, все так и есть. Характер — это что? Это когда я каждый день в течение трис… трехсот шестидесяти пяти дней в пять утра обливаюсь холодной водой. Если могу найти на это силы, значит — характер есть. Обливаюсь год — получается, есть у меня характер, железный. А на трехсот шестьдесят шестой день я перестал, заленился. Это что значит?
— Наверное, год был високосный? — говорю. Я привык искать подвохи.
— Нет! — Святой нетерпеливо потряс головой. — Это значит — что? Нет у меня характера, что ли? Год был, а потом сплыл? Или все равно есть, если год выдержал? Вот так и с судьбой. Она вроде есть, а с другой стороны…
— Ну, это уже софистика пошла, — сказала Наталья и посмотрела на меня. — А все равно прикольно он выворачивает, правда? Скользкий как уж.
Но с парадоксами мне еще Евгений надоел, это мне не в новинку.
Пожевали, выпили, телик посмотрели. Опять пожевали. Я не умею описывать течение времени.
— Кстати, — Святой повернулся к Наталье, — разговаривал тут с Фахутдиновым. Ну, с работы, может, помнишь… Так вот, он три месяца, как разошелся. Молодой человек жену увел, светлый. Вот так-то. С четырьмя пальцами на руке! — Он победоносно кивнул, будто лично отсек пятый палец светлому молодому человеку.
— Это у Рамазана, что ли? У Рамазана жена ушла? Ни фига себе, я ее помню… Мне она понравилась так.
— Да, представляешь? Он и пишет, помнишь, мол, ты описал, в Хабаровске еще. Точно такой, и четыре пальца на левой. А прошло ни много ни мало — четыре года.
— Вот и не верь в судьбу.
— А малой этот не взрослее Славы, — невозмутимо сказал Святой. — И этого твоего… Михаила, кажется? Из академии.
Я насторожился.
— Максима. Он просто разбалованный ребенок. Будешь теперь напоминать, — улыбнулась Наталья.
Чокнулись, выпили. Я вытер рот салфеткой и спросил:
— Так у вас в армии эти способности появились? Ну, видение.
— Нет, еще в детстве.
— В армии у тебя другие способности открылись, да? — сказала Наталья расслабленно. — Покажи, Володь? Покажи ему шкатулку.
— Дела старые, неинтересно, — ответил Святой.
— Еще как интересно, молодежь очень интересовалась твоим столиком! Покажи, не упрямься! Трудно, что ли?
Молодежь, то есть я, с интересом вертела головой от одного к другому.
— Володя замечательно вырезает! — не вытерпела Наталья. — У него много интересных вещичек. Даже мастера хвалили.
— Ерунда, — сказал Владимир Николаевич, — не очень и хвалили.
— Володь! Ты сам знаешь, что у тебя хорошие вещи, иначе бы не держал их.
— Я не поэтому их держу. Не выбросишь же Силу.
Я по-прежнему чувствовал себя не умнее табуретки. Владимир Николаевич кивнул на стену, где висело распятие.
— Вот моя поделка.
— Круто, — я попытался изобразить интерес. Распятие было порядочное, но я уже успел к нему привыкнуть.
— Ты остальные покажи!
Святой сдался. Подошел к столику и наконец-то откинул с него покрывало. Точнее, бережно снял, как снимают одеяло с любимого дитяти, чтобы разбудить засоню в садик.
Под покрывалом обнаружилось несколько старинных книг в кожаных переплетах, самая солидная форматом с фотоальбом, а самая маленькая не больше калькулятора. Еще там было штук шесть икон, старинных, но вполне обычных, пучок церковных свечей, стаканчик с крупой и деревянная шкатулка с вырезанным на крышке воином. На его щите был узор. Действительно красивая, мастерская штука. Владимир Николаевич открыл крышку — показался фиолетовый подклад, на котором заблестели маленькие предметы. Пирамидки, крестики, треугольники, шестиконечная звезда…
— Классно, да? — сказала Наталья, заглянув мне за плечо. — Ты их внимательно рассмотри.
— А можно, я на диван возьму? Я осторожно.
Я взобрался на диван с ногами и стал по одной выкладывать вещички на внутреннюю, бархатную сторону крышки.
Их было штук восемь. По двум деревянным пирамидкам шли узоры с каким-то египетским подтекстом. Были три крестика мал мала меньше, украшенные крохотной, ювелирно выточенной фигуркой Спасителя. Был еще знакомый полупрозрачный нэцкэ — я даже не стал спрашивать, из чего он. Шестиконечная звезда из материала, похожего на лунный камень, с тончайше вырезанной надписью на неизвестном языке.
— Это по какому? Язык какой?
— Я подрежу яблок? — полуутвердила Наталья.
— Да, Нат, пожалуйста, — Святой, казалось, почувствовал мое волнение и сам заразился им. — Это иврит. «Коль я останусь жив во сне, верни мой меч, о Боже, мне».
— Ух ты, а это медвежий?
Я разглядывал огромный коготь, завернутый в отдельную тряпицу. На нем был вырезан лик Христа с бородой и нимбом из маленьких шерстинок. Было похоже, что Христос надел «аляску» с капюшоном. Коготь приятно лежал в руке, от него ощутимо исходила энергия.
Я понял, о чем говорил Святой.
— Да, медвежий. Это Каменное Сердце.
— Почему?
— Ну, часто так получается, что человек страдает от своей доброты. Не бережет себя, становится игрушкой в руках недобрых людей… и не людей. Коготь замыкает сердце, хранит от беды. То есть для этого он задумывался.
На кухне Наталья громко стучала ножом, разрезая фрукты, и мурлыкала «Only You».
— Прикольно. Полезная штука. А кем задумывался?
— Тем, кто его делал. Мной. Можешь считать, что в соавторстве с Высшими Силами.
— От него прямо исходит энергия. Клевый коготь, — я с удовольствием поглаживал оберег.
— В них всех есть определенные заряды. — Святой взял пирамидки. — Вот эта восстанавливает энергетический контур, эта отводит воров…
— Ну-ка. Не, тут не чувствую.
— Значит, не вор. Вора бы она тревожила, вынуждала уйти. Еврейская звезда охраняет сон. А если ты чувствуешь именно коготь, значит, для тебя проблема безъязыкой доброты актуальна. Страдаешь ты от нее. — Святой строго взглянул на меня. Сдержанней надо с ней, с добротой-то.
— Мужчины, может, еще салату организовать? — крикнула Наталья.
— Давай, Нат. Давай, милая, спасибо.
— А я думал, чем добрее, тем лучше.
— Милый мой, запомни простую истину: в рай берут блаженных, а не дураков. Ясно? А дураками как раз величайшее зло и делается. Вот дал ты ему, нищему этому, тридцатку, а ему только ее до цирроза печени и не хватало. Понял? Вот учти на будущее. Блаженных. А не дураков… Ну как, все еще чувствуешь энергию?
— Ага.
— Ну, тогда и бери его себе.
— Кого? Коготь? Мне? — я даже засипел от избытка чувств. — Блин, спасибо, конечно, но я не могу его принять.
— Слава, — Святой надавил. — Это не я тебе дарю. Это о н выбрал хозяина. И, кроме того, ты, кажется, говорил, что сорок четыре года не празднуют? — Он поднял бокал.
Я сграбастал коготь. Я теперь обладаю Силой! Великий человекодух Ярослав Одиночкин!
— Спасибо огромное, — говорю. — Его можно носить на шее, да?
— Его нужно носить на шее. Только не выставляй напоказ. Это важно. Особенно береги от девочек, — Святой улыбнулся. — Он теряет силу от этого. Это будет мой секретный подарок. Все, прячь.
И подмигнул. Только я засунул коготь в карман, как вошла Наталья с салатом и очередной порцией фруктов.
— А что это у вас такие лица? — говорит. — Что-то задумали?
Мы посидели еще примерно час. Святой рассказал, как, валяясь в госпитале с пулей, он научился резать по дереву. С ним лежал раненый, которому разрешалось заниматься любимым делом — рядом с кроватью стоял набор резцов. «Вот такой», — Владимир Николаевич указал на чемоданчик, который ввел меня в тихую панику вчера.
— А потом он говорит: у тебя лучше получается. Даже психанул этот Марат — его Марат звали. Тоже недурственные вещи делал, рожи вырезал страшенные. Недурственные, но, конечно, иные, чем я, — Святой скромно улыбнулся.
— А вы сразу их заряжать стали?
— Нет, это я потом… баловался, так сказать. Уже лет через пять, в Бурятии. Знакомый мужик показал свои амулеты, ну, мне и стало интересно. Потом забросил — опасное дело, энергоемкое. Так и лежат теперь как память о грехах молодости.
— Ничего себе грехи, — сказала Наталья, — такие полезные штучки-дрючки. И обратилась ко мне: — У меня одно время бессонница была, нервное расстройство, пару лет назад, я только звездой и спаслась этой, видел, разноцветная?
— Видел. А что за расстройство у… вас было?
— Ребенка потеряла.
Я помолчал. Святой сидел с непроницаемым лицом, глядя вниз.
— Извините, — смутился я.
После этого все веселье как-то померкло, стало бесцветным. То и дело возникали томительные паузы в разговоре. Я вытащил часы. Время десять — пора и честь знать. Владимир Николаевич тоже поднялся с кресла. При каждом шаге, пока шел в прихожую, я чувствовал присутствие в нагрудном кармане Каменного Сердца.
— Пока, Славка, — крикнула Наталья.
— До свидания!
Я надел тапки и повернулся к Святому. Он был задумчив.
— До свидания, Владимир Николаевич, с праздником вас еще раз. И спасибо за подарок.
— Не за что. У меня к тебе просьба, Слава. Надеюсь, легкая.
— Все, что угодно, — сказал я с готовностью.
— К моей жене больше без меня не ходи, хорошо? Мне это неприятно, да и ей мешает.
Он вроде и улыбался, но голос при этом звучал сухо, как сухое дерево, в которое в любую минуту может ударить молния.
— Да… конечно… без проблем… — промямлил я.
— Ну вот и хорошо. До свидания, не теряйся.
В этот раз он не подал мне руки. Тихо, но непреклонно закрыл дверь.
Начало спортивной карьеры. Игры, в которые
я не играю
Сегодня я встретил Евгения, обросшего до состояния какого-то странного раввина, изгнанного из общины. Он предложил выпить вечером.
— Не могу, — говорю. — Сегодня меня будут по всем правилам убивать, видишь ли. Долго и мучительно. А это, сам понимаешь, я не могу ни за что пропустить.
— А, самурай, — уважительно сказал Евгений. — Понимаю, понимаю.
И затерялся в толпе, выискивая новую жертву для совместных возлияний.
Убой оказался действительно грамотным, на совесть.
Пришел я вечером в спортзал, нашел там тренера, маленького такого, плюгавого, в шортиках. Игорь Борисович. Так и так, говорю, — я от Константиныча. Это батя мой, говорю.
— А, боевик… — сказал тренер. — Ну, иди переодевайся.
Чем-то мне это начало очень не понравилось, ну да не сбегать же теперь. Я переоделся в спортивный костюм, вместе со всеми поприседал, попрыгал и встал в строй, в конце. Игорь Борисович стал проводить перекличку. Всех назвал, а меня нет.
Спрашивает:
— Все? Есть новички?
— Есть. Одиночкин. Ярослав.
Хмырь в голубых шортах, лет семнадцати, метр в прыжке, стоявший рядом, покосился в мою сторону и ухмыльнулся. «Ах ты ублюдок, — думаю, — недаром у тебя зубов некомплект. Ну, держись, паскуда, — кошмар в твоей жизни только начинается».
Сначала мы отрабатывали удары на грушах. Троечки, двоечки, боковые, прямые… У меня удар довольно сильный, хоть я и худой. Потом нам сказали разбиться на пары и проводить свободный спарринг. Тренер подозвал меня:
— Одиночкин, сейчас я тебе дам пару, посмотрим. Эй, Степан, иди сюда!
И подходит этот беззубый хмырь в голубых шортах. Бодро так косолапит, смертник. Уже с капой, все как надо. Это он очень правильно подготовился — я решил его убить с особой жестокостью.
— Давайте-ка становитесь в пару. Только не лихачь сильно, — сказал Игорь Борисович.
Я думал, это он мне, а он смотрел на этого Степана. И мы начали.
Первым делом Степан расставил кривые ноги, согнулся пополам и обхватил туловище руками, будто ему холодно и вдобавок он хочет блевать. И так злобно снизу зыркает.
— Э, ты в порядке? Че случилось? — спросил я.
Степан подпрыгнул, и я трижды ощутил тяжесть боксерской перчатки на своей голове.
…У него были не очень сильные удары — но моих он не замечал вовсе. Такой странной техники я еще не видел. Он был ниже меня как минимум на голову, но гибкий и по-обезьяньи прыгучий. Все время принимал нелепые, больной фантазии стойки и проводил невозможные комбо. Взлетал в воздух легко, как воздушный шар, и при этом успевал бить шквально из самых разных положений.
Я задевал его в основном скользом да один раз попал в голову. Он упал на четыре конечности, как гиббон, ухмыльнулся, снова взлетел в воздух и по ушам мне боковыми, по ушам!
Я оглох, разозлился и в запале стал мочить его ногами.
Он упал, загнулся. Я уперся руками в колени, язык наружу. Тренер увидел, заорал:
— Оп-оп-оп! Это не кикбоксинг, Одиночкин, это бокс!
— Я… за… это… забыл, — хриплю. — Э, ты… как там?
Но эта маленькая зверюга уже стояла на ногах, согнувшись, и злобно скалилась, готовясь к нападению. Мы схлестнулись снова, но я был уже измотан, и он меня здорово вздул — по печени, и в грудь, и в голову, и снова, и еще раз…
В моих глазах плавали разноцветные круги и размножились три зала, когда Степан шибанул меня снизу в челюсть. Я несколько раз развернулся, как плохая балерина, и хлопнулся на пузо. Убой был закончен.
Конечно, я не мог уйти сразу. Немного отдышался, пришел в норму и вместе со всеми снова избил грушу — куда более приятное и мирное занятие. Попрыгал, покачал пресс… В общем, делал вид, что делал вид. Подальше от мелькающих голубых шорт.
В конце занятий, когда все повалили в раздевалку, подошел Игорь Борисович.
— Ну как ты, в порядке? Ну-ка, посмотри на меня. О, у тебя рассечение! Больно?
— Да терпимо, — говорю. Потрогал бровь, поморщился. Ух ты, у меня рассечение, как у настоящих боксеров по ящику! Вот б…
— Пока не ходи пару занятий.
— Да ладно! — сказал я мужественно. — Это мелочь.
— Не спорь, — нажал тренер, — посиди дома пару дней, не повредит. А что Степану продул, не стыдно. Он восемь лет уже занимается, все первенства выигрывает.
И добавил самодовольно:
— Мои гены все-таки…
Наталью я увидел на следующий день. Она была в широких брюках и блузке с галстуком. Не то чтобы я такой тряпичник, но мне всегда доставляет удовольствие следить за ее нарядами — она так ловко их носит. После лекции, когда все вышли, я подзадержался в аудитории.
— Ну, как дела, герой-любовник? Что у тебя опять?
Она прикоснулась к своей брови, намекая на мою боевую травму, и улыбнулась.
— Да я уже не любовник никакой. Хотя и герой. Немного, — сказал я и тоже зачем-то потрогал бровь.
— Ну так как дела, немного герой? — надавила она и посмотрела так, будто хотела услышать нечто определенное и важное, как паспорт.
— Ну что, эксперимент наш не удался.
— Какой эксперимент?
Мне показалось, она прикидывается, только непонятно зачем. Я рассказал о разговоре с Владимиром Николаевичем.Она ответила:
— А, да нет, эксперимент как раз прошел удачно. Я специально спросила, чувствовал ли он, что я делала вчера, и он не обмолвился о тебе. Я думаю, он тебе припомнил еще тот раз, который был перед этим, помнишь? Но ты в любом случае не парься, я же сама пригласила тебя.
— А как же тогда органный зал? Получится?
— А никак. Я тебя проверяла. Слабо тебе или нет, — и посмотрела насмешливо и умно. Я аж задохнулся, будто получил по морде тряпкой.
— Ну, проверила? И что теперь? Меня примут в Мальтийский орден?
— Слава…
Начала заходить другая группа. Она крикнула:
— Зайди после занятий!
Ага, разбежался. Нет, больше я за тобой бегать не буду и перед Сторчко защищать не стану. Нашла Каштанку. Будь я проклят, если зайду!
…Никуда я, конечно, не делся. Сидел на лавочке и думал, что скажу и какую позу приму, чтобы выглядело эффектно. В фильмах об этом думает режиссер, и поэтому все актеры кажутся такими крутыми. В жизни редко кто умеет виртуозно дать в бубен или устроить любовную сцену, чтобы соседи обзавидовались. Все в этой жизни некрасиво, грубо, совсем не как в кино. И когда дерешься, не играет «Группа крови», и когда целуешься с девушкой, закат обязательно получается паршивый, в облаках, и не поют «Platters» с невообразимо красивым вибрато. Никто не придумал этот мир специально для меня.
Дверь распахнулась, и разномастное стадо хлипких наглых мамонтов затопало и зацокало из аудитории. Пора выяснять отношения.
— Закрой дверь, пожалуйста, — сказала Наталья, обернувшись.
В ее голосе было облегчение.
— Пришел, — говорю, — только из уважения, которое ты в моих глазах теряешь. С каждым днем.
— Слава, — глаза ее смотрели умоляюще. Но у нее нежность, а через минуту насмешка, что я купился. Хватит. — Слава, если у тебя есть какие-то претензии лично ко мне, то я тебя слушаю. А лучше я сейчас оденусь, и мы прогуляемся, ага? Присаживайся.
— Не буду я присаживаться, — сказал я и сел. — И не хочу я гулять. Какие претензии? Да море! Я тебя в последнее время совсем не понимаю. А точнее, я тебя никогда не понимал. Но думал, что ты хороший человек.
— И почему ты перестал так считать? — спросила она из-за перегородки. Доносился шорох надеваемой одежды. Я даже услышал, как она подкрашивает губы.
— Потому. Даже перечислять не буду.
— Я готова, можем идти, — улыбнулась она, выходя из-за ширмы в пальто, натягивая перчатки.
Мы вышли из академии и пошли к остановке.
— Ты не пори горячку-то. Ты сказал, что я плохой человек, потому что… что? Продолжай.
— Да, сказал. То есть не так, но, в общем, так. А зачем ты дала мне надежду, что мы поедем в органный зал? Что за дурацкие игры?
Навстречу нам попались двойняшки в оранжевых пуховиках. Это были первые сплетницы в академии, и, когда они проплыли мимо, синхронно поворачивая за нами шеи, я за спиной, незаметно для Натальи, показал им фак.
«Придурок!» — послышалось шипение и хихиканье за спиной. Потом кто-то из них поскользнулся, а взвизгнули обе. Что за идиотки эти двойняшки.
— Это действительно так важно для тебя? Этот поход в органный зал? — спросила раздумчиво Наталья.
— Дело не в том. Вот я тебе ни разу не соврал, — сказал я и покраснел. — А ты?
— Извини, — она потупила глаза, — я действительно поступила нехорошо.
— Нехорошо? Блин… Нехорошо?! Зачем эти взгляды, эти заговоры, органный зал, Красноярск этот? Я же не чурка бесчувственная!
— Зачем? Ну, скажем, я действительно тебе симпатизирую… — сказала Наталья. — Действительно допускаю некий флирт. Но это не жестокая игра какая-нибудь, как ты думаешь. Это просто игра. Игра, от которой я получаю удовольствие, как и любая девушка. И знаю, что ты его тоже получаешь. Вот и все тебе объяснение-е-е…
Тут она поскользнулась и, если бы я вовремя не подхватил ее, расшиблась бы. Но я ее поймал не романтично, в красивом прогибе — потом обычно целуют, — а довольно нелепо, за грудь и бедра.
— Спасибо, ты настоящий друг после Гитлера, — сказала Наталья, выпрямившись.
— Я тебе… нравлюсь? — спросил я недоверчиво.
— Ну, скажем, вызываешь симпатию. Ты не совсем чужой уже, что ли, для меня.
Мы вышли к зеленому дому, откуда было уже недалеко до следующей остановки.
— А теперь, Слава, я тебя попрошу. — Наталья остановилась и заглянула мне в глаза. — Не спрашивай меня больше ни о чем какое-то время. Ладно? Начиная с этого момента.
— Ладно. А, последний вопрос еще. То, что Владимир Николаевич уезжает надолго, ну, ты тогда сказала, это тоже… игра?
— Нет, это правда. Видишь ли, я не всегда вру, — она хохотнула. — Ладно, почти герой, мне в ателье, а тебе на остановку.
— А можно еще вопрос?
— Нельзя, пока! — она помахала рукой и скрылась за поворотом, забавно перебирая ногами и балансируя, чтобы снова не поскользнуться.
Конец спортивной карьеры. Большой Медиатор
Надо как-то грамотно обстряпать мой уход из большого бокса, чтобы батя не открыл пасть, — думаю я, разглядывая в зеркало свою мужественно обезображенную личность. То, что я уже твердо решил оставить попытки стать звездой бокса, вовсе не значит, что у бати нет на меня планов. Он, поди, уже расписал, на что потратит денежки, заработанные на первенствах моими потом и кровью.
Но все получилось легче, чем я думал. Он пришел на следующий день и первым делом полез по кастрюлям — верный знак размолвки с мадамой. Нашел позавчерашний суп и налег как на манну небесную. Затем он прогулялся по комнатам, потрепал Рича за холку. Рич зарычал, и батя отдернул руку. Но сделал вид, что совсем не испугался, а проверял реакцию. Рич его недолюбливает. После этого батя аккуратно сложил свои кости в кресло — какой он все-таки небольшой — и говорит:
— Ну что, говоришь, ходил на тренировку? — и потянулся за газетой.
— Ну.
— Угу. И как?
— Выставили против меня тамошнего чемпиона в легком весе.
— Угу. И как?
— Ну как, уделал он меня. Но я его успел в нокдаун отправить разок, — сказал я скромно.
— Угу… Чемпиона, говоришь? В нокдаун? — вскинулся батя. Даже забыл делать вид, что читает газету. Вытаращился, чуть очки не лопнули. — Смотри-ка, так, глядишь, и толк выйдет. А что тренер?
Вот теперь надо как-то намекнуть, что толку не вышло.
— Тренер, понимаешь… Такая история… Неудобно, вообще, вышло. Это, видишь ли, его сын.
— Сын? Этого Игоря? — бровь бати поднялась в район темечка. — Сеня, кажется?
— Степан. Когда он упал, тренер закричал даже на меня. Расстроился. Этому Степану на первенство ехать, а тут травма.
— Ничего, бокс дело такое, дело мужское, — сказал батя возбужденно и забегал по комнате. — Встречу Игоря, попрошу, чтобы занялся тобой вплотную. Если ты такой уж крутой Вокер…
Такой поворот меня совсем не устраивал.
— Ага, давай. Но по башке он мне настучал хорошо, сразу видно, чемпион. До сих пор все плывет. Я тренеру не сказал, что у меня было сотрясение. Вдруг запретит заниматься.
— Как плывет? — встревожился батя. Он и забыл про мое замечательное сотрясение. — Давит? Или колет? Или что?
— Да так… Как тогда, помнишь, — когда я штангу уронил. Так-то ерунда. Только когда уклоняюсь головой — вот так, — довольно неприятно. Вот б…
— Не сквернословь. Это не есть гуд, как говорят буржуи.
Батя помрачнел. Подошел к окну и стал смотреть на улицу.
— Мне врач говорил, что нежелательны силовые виды спорта, — сказал я нехотя, — но, по-моему, это все хрень. Хотя неприятно, конечно. Как обруч на башке сжимается.
Батя помолчал, повернулся и говорит:
— Так, ладно. Две недели на тренировки не ходишь.
— Да батя, это же все ерунда.
— Узнаю, что был на тренировке, шкуру спущу.
— Ладно, ладно…
Батя еще полежал, посидел, посмотрел ящик и ушел. Денег оставил аж семьсот рублей, неслыханно! Думал, останется на ночь, но нет — ушел. Видать, все у них с мадамой небезнадежно. Я не против, тетка неплохая. Хотя никто не спрашивает, что я думаю. А думаю я вот что: когда любовь, это всегда почему-то больше трудности, чем любовь.
Мне не хотелось быть боксером еще и потому, что это постоянные синяки, а этой весной я должен быть глянцевым. Потому что наш с Натальей заговор грозил разрастись, коварно и опасно, как раковая опухоль.
К Лукиным я теперь ходил жестко по графику — когда точно знал, что Святой дома. Не хотелось проштрафиться еще раз. Наталья вела себя хамски. Жестоко шутила. Высмеивала мою прическу а-ля лев Бонифаций. Предлагала заштопать джинсы. Третировала. Ни одной улыбки, к которым я привык, ни одной знакомой флиртовой интонации, ничего вообще. Святой постоянно был чем-то озабочен. Они даже между собой разговаривали натянуто, не так, как раньше.
В конце концов я совсем раскис. О том, до какой позорной черты мне довелось дойти, говорит случай с Большим Медиатором. Конечно, это был никакой не медиатор — так, обычный мелок, который используется в швейном деле. Но формой он походил именно на огромный медиатор для двухметровой гитары. Мои руки постоянно тянулись к нему, как у ребенка к погремушке. Он был гладкий, очень приятный на ощупь. И Наталья невероятно им дорожила.
— Положи на место! — говорила она, строча на машинке какой-то невероятный наряд. Многие вещи она шила сама. — У тебя руки не для скуки, так что положи немедленно.
Очень коробило такое недоверие к моим рукам человека, за которого я одну из этих рук отдал бы. И однажды я упрямо взял медиатор, сел на диван и принялся наглаживать в ладони.
Сижу. Наталья строчит на машинке. Святой собирается в магазин. Говорю:
— Я, может, с вами? Хотите?
— Нет-нет, сиди, — говорит, — я на пять минут.
Ну, мне же лучше — будет возможность побыть с Натальей наедине.
Сижу, придумываю, что я ей скажу в первую очередь. Может, сказать: «У тебя нет ружья? А то я тебя в последнее время так боюсь, и с ружьем мне будет спокойнее». А может, а может… Размышляю так напряженно и вдруг чувствую, что в руке какие-то осколки. Разжимаю пальцы — мать моя! — Большой Медиатор! Я сломал его! Два больших синих куска — вот что осталось от Большого Медиатора!
Несколько раз я с тупым упорством складывал части вместе, будто ожидая, что они чудом срастутся. Однажды человек нечаянно сломал миллионную диадему — музейную ценность. Сейчас я понял его состояние. Странно, я даже не подумал, что это грошовая штука. А только знал, что сломал вещь, которой Наталья очень дорожила.
Прозвенел звонок. Наталья и Святой встали и пошли в коридор. У Святого в руках была сумка. Я осторожно опустил части мелка в карман — о том, чтобы положить это на стол, не могло быть и речи — и стал ждать Наталью.
Но она вернулась не одна, а с какой-то тучной теткой. У нас в школе была такая уборщица, мы называли ее К-700 — у нее был диабет. Хлопнула дверь — это ушел Владимир Николаевич.
Я вяло поздоровался — теперь я с Натальей не пообщаюсь! Тетка надежно и, чувствовалось, надолго заполнила собой кресло Святого. Я решил выйти освежиться. Сидеть с такой красной рожей было неприлично. В ванной ополоснул лицо холодной водой и стал думать. Нельзя было допустить, чтобы Наталья выругала меня — а она обязательно выругает — при этой тетке и при Святом. Я решил вызвать ее на кухню.
Еще раз ополоснул лицо, зажег свет на кухне и позвал жиденьким голоском:
— Наталья Юрьевна! Можно вас на минутку?
Она вышла встревоженная.
— Что-то случилось?
— Да нет, — говорю, — только что-то это… у меня лицо не бледное?
— Бледное. В красных пятнах.
— Слушай, мне, конечно, неловко, но твой мелок, — мои губы непроизвольно вытянулись в идиотскую лыбу, — в общем, я его сломал.
Наталья с досадой сказала:
— Добрался все-таки. А я-то его ищу!
И ушла в комнату.
Я еще потусовался на кухне, два раза ополоснул лицо — не хотелось идти туда к ним. Тут как раз в дверь позвонили — вернулся Святой. Наталья вышла открывать, а я прошмыгнул в комнату. Толстая тетка, шумно дыша, разглядывала выкройку. Все такие мастерицы, деваться некуда… Я чувствовал себя нашкодившей малолеткой.
Вошла Наталья. Спросила:
— От него хоть что-нибудь осталось?
Я засуетился, что-то промямлил и принялся шарить руками по складкам диванной накидки, заглядывать под стол — хотя прекрасно помнил, что остатки мелка печально покоятся в моем кармане. Наконец, вывернув карман, я стыдливо, лапкой, положил два синих обломка на скатерть. Наталья критически повертела их и сказала, что у нее теперь будет два мелка, только и всего.
— Нет, — сказал я твердо. — Я куплю вам и принесу. Завтра же.
— Что принесешь? — спросил Святой, заходя в комнату.
— Да… Славка сломал мелок, — сказала Наталья.
— Он уже был треснутый, — соврал я, косясь на Владимира Николаевича. — Но я куплю новый и занесу! Завтра же, после занятий.
Святой поднял брови, но ничего не ответил. Посмотрел на свои руки и снова скрылся в проеме двери.
— Ну, мне пора, — сказал я под нос.
Наталья с теткой, прислонившись головами, продолжали разглядывать выкройку и говорить малопонятные слова.
Я повторил злобно:
— Ну, мне пора!
Они выпрямились и посмотрели на меня, словно не понимая, откуда я взялся.
— Ага, пока, Слава, — Наталья махнула рукой и снова уткнулась головой в теткин висок. — Смотри, теперь вот этот шов, он лицевой, видишь, идет…
Я оскорбился и чуть не сбил Святого, который выходил из ванной.
— Уходишь?
— Дела не ждут.
— Понятно. Ну, давай, удачи, — он солнечно улыбнулся, складывая руки на груди.
— Завтра принесу этот дурацкий мелок. Надо же… Вы-то будете?
— Нет, я утром уезжаю.
— О… И куда?
— Далеко. В Непал.
— Ого, круто. И на сколько?
Святой пожал плечами.
— На сколько Бог даст.
— Ясно, — сказал я удивленно. — А на работе как, отпуск?
Он только улыбнулся еще шире. Открывая мне дверь, спросил:
— Ну, как Каменное Сердце? Помогает?
— Ношу на шее. Все как надо. Помаленьку.
— Широко шагаешь, штаны порвешь, — покивал он.
— Это точно. Ну, до завтра… то есть… до как Бог даст, да? А Наталье… если уж вы уезжаете… я постараюсь тогда мелок в академии отдать, если получится.
Он посмотрел внимательно, прищурился и сказал:
— Да почему же, зайди домой. Вообще, проведывай ее.
И закрыл дверь. Я даже сматериться про себя не успел. Полная дурка.
Первое уже настоящее свидание
Назавтра Наталья в академии не появилась. Но оно и к лучшему. Все равно я еще не купил мелок, а это было делом чести. После учебы я двинул по магазинам. В ближайшем швейном такого мелка не нашлось. Лежали дешманские, грязно-серого цвета. Я очень волновался — мне снова предстояло быть с ней наедине. И я хотел, чтобы все было безупречно.
Когда позвонил в дверь к Наталье, было уже пять. Я сунул ей в руки мелок — вместо «здрасте». А потом только сказал:
— Здрасте!
И вошел. Она сказала:
— О! Надо же.
Взяла мелок и скрылась в зале. Я нагло стал разуваться, хоть она меня не приглашала. Проник в зал, опасливо вертя головой. Святого не было. Наталья села за стол, а на столе как раз швейная машинка и те синие кусочки. Говорю:
— Вот, еще лучше, чем был. Цени и не давай кому попало.
— Учту, — говорит. — Хотя зря ты. Я попробовала, так эти осколки довольно удобные.
И крутит швейное колесо. А машинка гудит.
— Поздно, — говорю. — Не помешаю? Я прямо как в швейный цех пришел опять.
— А ты что хотел? Столовую-общепит?
Сегодня у нее боевое настроение, сразу чувствуется.
— Да почему…
— Суп будешь с фрикадельками? Только дошью вот.
— Ага.
— Ты же у нас подвиг совершил, — сказала она, проводя какую-то ювелирную операцию с блестящей серой тканью. — Пришел вопреки… запрету… Владимира Николаевича.
Машинка взревела.
— Он разрешил. Вчера. Сказал даже почаще заходить.
Она повернулась.
— Серьезно? Ну что ж. Видишь, значит, у тебя даже есть официальное разрешение теперь. А ты боялся.
Резко встала и ушла на кухню.
— Да я не боялся особо. Правда, не понял — это разрешение… оно… просто? На гости? Или на Красноярск? Или на что? Ты с ним, случаем, не говорила про органный зал?
— Просто, — кафельная плитка звонко отразила ее голос. Потом зашумела вода. — Или на Красноярск. Или…
Затрубил кран.
Через минуту она позвала меня в кухню. На тумбочке гарнитура тихонько свистел чайник. Наталья в фартуке — строгая, будто ее через вентиляционную дырку отругала директриса, — наливала суп. Мне захотелось ее растормошить.
— А я обегал весь город, пока искал твой дурацкий мелок, — сказал я.
— Да? Да их же полно везде, — Наталья вскинула бровь и улыбнулась уголком рта. А другим уголком, видимо, продолжала сердиться.
— Такого синего не было. А я думаю — куплю именно синий, а то она над тем так тряслась.
— Я? Тряслась? Просто я знала, что ты его должен угробить. И думала, что если не давать… Вот хлеб. И постарайся, чтобы крошки были только в кухне.
— Спасибо. В каком смысле — должен угробить?
— Володя еще неделю назад сказал, что ты его в течение десяти дней угробишь. У этого мелка, говорит, уже распалось астральное тело.
— Серьезно?
Я был угнетен — по моей вине распалось астральное тело синего мелка.
— Ну ты, Славка, даешь. Юмор у него такой, у Володи. Ну вот, и мы поспорили на одну вещь. Поэтому и разозлилась тогда, что проиграла.
— А что проспорила-то?
— Да не то чтобы проспорила… На этом примере он показал, что судьбу не обманешь даже в мелочи.
— Так все-таки он верит в судьбу? А тогда говорил…
Наталья досадливо дернула плечом.
— Если он чего-то действительно захочет, то все законы повернет с ног на голову. И ветер будет дуть, потому что деревья гнутся. И всех в этом убедит.
Мне казалось, что самое время начать что-нибудь. Но не знал как. Поэтому молча съел суп и принялся за чай. Выдул кружку.
— А вы давно женаты?
— Пять лет.
— Я думал, не больше трех.
Опять тишина. Молчим долго и натянуто.
— Хочешь еще чаю?
— Давай.
Наталья взяла чайник, потрясла его и осторожно заглянула внутрь.
— Только надо его вскипятить. Ты все выпил.
— Ага. Я уже как бурдюк.
— Тогда не надо, наверное? Или все-таки?
— Ага, наверное, не надо. Или… все-таки нет, наверное.
Неловкое молчание. Я чувствовал себя по-дурацки и закипал. Видел, что она тоже не в своей тарелке и тоже злится. И когда я это заметил, то понял вот что. Сколько бы стран она ни объездила, каким бы опытом ни обладала, с какими бы чертями ни водила дружбу и с какими бы Святыми ни жила, но то, что она собирается сделать, у нее будет в первый раз. По крайней мере, в этой семейной жизни. И как только я сделал этот вывод, сразу почувствовал себя взрослее и увереннее.
— Слушай, может, пойдем ко мне? — предложил я. — Покажу, как я обустроился. Организую экскурсию на тему «как жить нельзя». У меня тоже есть чай и булки. И коньяк. Пойдем!
— Все-таки хочешь, чтобы я поискала у тебя фен? — улыбнулась Наталья нерешительно. Эта улыбка ей очень шла.
— Вот-вот, — я закивал головой, как собачки, которых приклеивают в салонах машин.
— Заманчиво, конечно. И все же, наверное… я откажусь.
— Опять?
— Нет, не опять. Слушай, есть причина. Ну, не сегодня, ладно?
— Не ладно. И не сомневался, что найдется причина.
Она прикоснулась к моему плечу.
— Ну, не будь ребенком.
Пьянящее, теплое прикосновение. Вечной обманщицы. Я стряхнул руку и пошел в коридор.
— Слава, не дури, — она пошла за мной. — Ну… ну хорошо, пойдем, если это так необходимо.
— Правда? — недоверчиво обернулся я.
Она смотрела тревожно и смущенно.
— Правда. Просто… ну, сам же потом пожалеешь.
— Что, устроишь генеральную?
— Поймешь сам.
Мы вышли на площадку.
— Подожди секунду, — говорю.
Открыл дверь и прошел первым, шаря взглядом по жилищу — как Штирлиц, позвавший в гости Бормана. В зале закрыл на ключик все дверцы древней стенки. Рухлядь, которая собиралась пялиться на мой любовный триумф, отчаянно сопротивлялась. Оттранспортировал Рича в ванную и запер его там. У него дурная привычка на всех прыгать. Приятного в этом мало, много слюнявого. Затем я открыл дверь, сделал приглашающий жест, и нога Натальи в голубом тапочке наконец-то ступила в мои владения.
— И чего только у тебя здесь нет, божечки мои! — воскликнула Наталья, пройдя в зал.
— Да много чего. То есть, с одной стороны, тут все есть, но, с другой стороны, это все невозможно найти. Такая концептуальная, я бы сказал, квартирка. Советский, так сказать, коммунизм. Вот, садись сюда. Или можешь сюда. Только не сюда, он шатается.
— Да не суетись ты. Я еще не забыла, как была студенткой, так что навидалась всякого.
На кухне оказалась не допитая батей бутылка коньяку. Батя потом меня убьет, но не каждый день ко мне приходят любимые девушки. Последний раз полтора года назад, Лена. Целая жизнь прошла, если задуматься.
Наталья устроилась на полу, взяв диванную подушку. Вторая подушка, для меня, гостеприимно лежала рядышком.
— Не так уж у тебя и плохо. Даже довольно мило.
— Ага. В оптимизме вообще куча плюсов, — я разлил коньяк. — Жалко, что из него потом вырастают. Как из детства. Давай пледом накрою, прохладно на полу.
Я сорвал с дивана тигровый плед и аккуратно опустил его на колени Наталье. Заботливо подоткнул, разгладил и убрал пару шальных складок.
— Спасибо. Интересно, у тебя было счастливо детство?
— Да, хорошее, в общем-то. Мы с батей ездили на море, купались, загорали. Еще была мама. Только я ее почти не помню. Даже толком не знаю, как это — когда она есть. Поэтому мне не с чем сравнить. А у тебя? Ты в Бурятии родилась?
— Нет, на Алтае… Хороший коньяк… Там у нас была компашка. Одни мальчишки и я. Вроде атаманши.
— Слушались тебя?
— А куда бы они делись? Ну, я не была жесткой атаманшей, конечно. Просто это был такой уже подростковый период — начались разные симпатии. С их помощью было легко управлять.
— Так ты манипулятор? Подчиняешь людей для своей выгоды?
— Разве я похожа на такого человека?
— Да нет вроде. Просто ты иногда умеешь так смотреть, что страшно становится. Почти как батя. Когда вот так брови делаешь.
Наталья засмеялась. Когда она смеялась, она всегда смотрела вниз, будто смущаясь, и это выглядело очень мило.
— Ну нет, не может быть, чтобы так. Ха-ха! Ой, не надо. Ха-ха, не делай так больше! Я попробую последить за собой.
— Да нет, у тебя-то эффектно получается. Это я смешной. А ты влюбчивая?
— Да не особенно, — она пожала плечами. — Как все, наверное.
Мы выпили по второй, закусили шоколадкой. Было здорово сидеть с Натальей на полу под одним пледом и чувствовать, как по телу разливаются тепло и смелость. Хотя немного мешало гавканье Рича в ванной.
— Я, когда учился в школе, дружил с девочкой. А целоваться было стыдно еще, ну, не принято. И мы знаешь, как целовались? Мы не чмокались, а… Это был такой скрытый французский поцелуй. Вот смотри. Берешь язык вот так и утыкаешься им в свою щеку изнутри. Вот видишь, как он там двигается? — я показал технику этого сложного приема. — Сделай так тоже.
Наталья, не теряя улыбки, проделала этот трюк.
— Да, правильно. А теперь мы просто прижимаемся щеками и двигаем языками как бы друг по другу.
Моя рука решительно обняла Наталью. Она прильнула ко мне и прижалась щекой. И мы потерлись языками через щеки. Потом я убрал голову, а руку оставил. Наталья не стала высвобождаться.
— Вот таким образом можно было сидеть, якобы, знаешь, склонившись над учебником.
Глаза ее в сумерках мерцали уже совсем не так. То есть так, как надо, перед тем как померкнуть, закрывшись. Второй поцелуй оказался настоящим. Целовалась Наталья умело и страстно. Захватила мою нижнюю губу и утюжила ее языком.
Я зашарил по ней руками, навалился, уложив спиной на плед, осторожно залез руками под длинную футболку — лифчика не было. Две маленькие ракеты были готовы устремиться в небо, я осторожно мял их пальцами. Она начала всхлипывать от возбуждения, глаза под сомкнутыми веками двигались.
— Слава… не…
Она вздрогнула всем телом, ловко, по-кошачьи, изогнулась и с неожиданной силой отвела мою вошедшую во вкус ладонь.
— Слава, я серьезно!
— Я тороплюсь?
— Да нет! То есть да… Блин, какой же ты глупый! Я обычная девушка, из плоти. И крови, — она помотала головой и смущенно улыбнулась, прикрыв глаза ладонью.
— Поэтому и не хотела идти? Ну и зря. Чуть не лишила меня самого лучшего вечера в жизни.
— Да ладно. У тебя таких вечеров еще море. Мальчик еще не старенький.
Наталья привстала, одернула футболку. Посмотрела с укоризной и застегнула молнию на джинсах. Я с неохотой отпустил ее и перекатился на бок. Наталья поднялась, подошла к зеркалу. Одернула футболку, повертелась.
— Вот как выглядит изменница, — сказала она низким, жутким голосом.
— По-моему, замечательно. Жалеешь?
Она помолчала, пожала плечами, повернулась ко мне:
— Да нет. Сама хотела. Ладно, все. Не парься.
Наталья опустилась на колени напротив меня, уткнулась кулаками в пол. Посмотрела серьезно.
— Не все девушки простые, как Барби. Есть и как я вот, как… матрешки. Я и сама никогда не знаю, где там самая маленькая и главная. Жалеешь, что связался?
— Да ну тебя. Я так этого ждал.
— Ну и здорово! — она встала, сунула ноги в тапочки. — Мне тоже было хорошо. Уютно посидели.
— А ты что, уходишь? Побудь со мной еще, а? Пожалуйста!
Я оказался у ее ног и крепко обнял их.
Она посмотрела сверху гладящими, блестящими в сумерках глазами. Как у кошки или ведьмы.
— Не могу, Славик. Честно. Видишь ли, я теперь тоже привязана к телефону, — по ее лицу скользнула улыбка. — Да и тебе не кажется, что дневную норму ты выполнил?
Я лег на спину, закинул руки за голову и, уставившись в потолок, забубнил:
— Ну, если взять среднее арифметическое из всех дней нашего знакомства, умножить и взять логарифм…
— Я и забыла, какой ты математик. Через три дня, кстати, срез. Я не шучу, Слав, действительно, подготовься, а? Дружба дружбой, а вытаскивать тебя я не буду.
На прощание мы еще раз поцеловались. Наверное, минут семь. Я написал ей свой домашний номер.
Плохое хорошее настроение. И весь день,
который на учебе
Я проснулся в плохом хорошем настроении. В плохом — потому что видел неприятный сон, а в хорошем — потому что это был сон и я проснулся.
Во сне мы были дома у Натальи. Мы целовались, но я помнил, что нельзя прикасаться к плюшевому креслу Святого, потому что тогда всему конец. Потом я в валенках убегал от Святого по снежным равнинам и изо всех сил зажимал уши. Он кричал: «Открой уши», но я знал, что, как только открою, услышу какое-то страшное заклинание, и вот тогда уже вообще всему конец. Я был очень рад проснуться и вспомнить про вчерашнее, но настроение было подпорчено. Я люблю видеть хорошие сны.
Может ли он следить за нами из своей поездки? Может ли он влиять на наши отношения?
Ел булку с чаем и думал об этом и многом другом. Что Наталья уже жалеет о том, что у нас произошло. И сегодня же скажет об этом. Я до того себя накрутил, что почти с радостью собрался в академию. Чтобы увидеть ее и поскорее понять — пан я или пропал. Прежде чем выйти, забрался рукой под свитер и футболку, сжал Коготь и прочитал молитву: «Господи, пускай я буду, пожалуйста, пан. Ну что Тебе стоит, а мне приятно. Спасибо. Аминь». Глупая молитва, не по правилам, но стало легче.
Только взялся за дверную ручку, как зазвонил телефон. Наверное, батя контролирует, не прогуливает ли сынок. Я уже щелкнул замком, но вместо того, чтобы хлопнуть дверью, вернулся и взял трубку.
— Доброе утро! — послышался мурлыкающий голос.
Мое сердце, как дельфин, выпрыгнуло через потолок и, якорем проломив пол, упало в подвал.
— О… привет! — сказал я, вспомнив, как дышать. И тут же опять забыл.
— Что молчишь? Не рад? — смешок на том конце провода.
— Да нет, просто не ожидал. Как дела? Как ты там?
— Да ты знаешь… на самом деле — все замечательно! Настроение отличное, выспалась хорошо. Разве что самочувствие не очень, но это пройдет.
— Рад за тебя. А я собираюсь в академию.
— На мою лекцию? Приятно. А я решила, что ты нуждаешься в персональном будильнике. Вот, звоню.
— Нет, уже не нуждаюсь. Я сам… То есть я буду нуждаться каждый день — если надо.
— Какую ты чушь несешь, ты бы себя слышал.
— А ты где там?
— В укромном месте. Хочешь узнать, что на мне надето?
Приятный такой, хрипловатый смешок. У меня аж взвод мурашек прополз, прощекотал по голове.
— Все, пока, кто-то идет! Целую.
Послышались гудки. Я слушал их, наверное, минуты две. Простые противные гудки. Пиии-пиии-пиии… Самые обычные. Глянул в зеркало стенки и увидел там донельзя счастливого придурка в сером свитере. Он так улыбался, будто просил выделить ему пенделя.
Возле академии было людно. Все соскучились по солнцу и повылазили наружу. На лавочке невдалеке сидели Серега-анимешник, Евгений, Тема, Вова и другие. Яркими оранжевыми пятнами на входе выделялись наши идиотки-двойняшки. Сегодня они в оранжевом и пьют апельсиновую фанту, чтобы не портить гамму. Если наденут коричневое, будут пить колу. Увидеть их порознь невозможно. Как молекулу кислорода из одного атома. Как Сторчко без прыщей.
Совсем, совсем что-то наш Торчок сдает. В долгах, как в прыщах. Весь зачуханный, обросший, даже похудел — видно, сицилийская мафия нынче переживает кризис. Наверное, его точно исключат.
Я прошел через холл, хлопая по знакомым ладоням, один раз сказал «Зиг хайль» и вошел в аудиторию.
Пятнадцать—двадцать девчонок создавали гул реактивного двигателя. На втором ряду, в самой малине, сидел Штырица и что-то втирал Катьке Сониной и другим, таким маленьким по сравнению с его здоровенной тушей. У него все основательно и размеренно, неторопливо и внушительно. Флегматично поднял на меня взгляд, флегматично пожал мою руку своей лапищей.
Сторчко сидел на задней парте, у окошка. Колупал ногтем шляпку винта. В своем старом свитерке, ссутулившийся, он выглядел обреченно.
Я решил его подбодрить. Подошел и смачно хлопнул по затылку.
— Здорово, Торчок! — говорю бодро, как лучшие рекламные люди, у которых не течет бак и не сыплется перхоть.
Он поднял голову над горбом, будто птица каган. Скорчил недовольную мину, пригладил влажной, вялой ладошкой клок волос на затылке. Говорит:
— Ты задрал, Пугоня! Сядь спокойно, не прыгай, а то я тебе втащу.
Я, конечно, не стал прыгать, просто сел спокойно рядышком. Мне хотелось, чтобы всем, в том числе и Сторчко, было сегодня хорошо.
— Че, Саня, — говорю. — Как дела-то?
— Отвали, Пугоня.
Он скосил только глаза, но на меня повеяло дыханием, не знакомым с зубной пастой.
— Слышь, Пугоня, бабки есть?
В голосе скучная надежда — как у пьяниц, которые дежурно клянчат рубль.
— Да че ты все бабки да бабки? Тебя как заело.
— А че ты все нет да нет? Тебя как обрезали.
— Э, слышь, — говорю, — ты мне еще четыреста должен.
— Да ладно ныть. Отдам на той неделе. Плачешь.
Он перекатил голову с теневой стороны горба на солнечную, к окну. И заткнулся.
— Я плачу? За базаром следи.
Мой кулак ткнулся в его плечо. Мог я ему занять, а вот теперь не буду.
Торчок в долгу не остался, быстро выкатил голову на передний фланг и двинул мне в грудь.
— Ты че, — говорю, — охамел, чупакабра?
— А че ты прешься?
— Ты охамел, говорю?
Послышались гулкие удары. Чемпион по боксу Штырица взирал на бой тараканов презрительно, сохраняя скучающий нейтралитет.
Минуты две я был занят запихиванием сторчковской головы под стол, поэтому не заметил, как в аудиторию вошла Наталья. Сторчко, на три четверти находящийся под столом, пыхтел и настырно пытался ударить меня между ног. Но я был начеку и все время удачно подставлял под удар его же плечо. Это довольно увлекательно, хотя и опасно, если у вас нет опыта.
— Одиночкин, Сторчко! — звонко сказала Наталья. — Прервемся, хорошо? У нас лекция, между прочим.
Я ослабил хватку. Сторчко показался над поверхностью — красный и взъерошенный. Он злобно покосился по сторонам и резко поднял голову. Я отпрянул, но поздно. По губе потекла кровь. Надя, сидящая через проход, ойкнула.
— Мо-лод-цы! Так, оба вышли и привели себя в порядок, — сказала Наталья. — Лидия Васильевна не узнает, если успеете за… — она посмотрела на часики, — четыре минуты.
Мне, а тем более Сторчко с его девятью долгами лишнее внимание Лидии Васильевны было ни к чему. Мы сорвались с мест, растрепанные и расхристанные, с растянутыми воротами свитеров, и понеслись в туалет. Я зажимал рукой рот.
— Что ты все-таки за мудак, — сказал я, смачивая водой распухающую губу. — Задушу я тебя на Новый год. Сделаю всем подарок.
— Порвешься. Сам первый начал, — пробулькал он, пытаясь то ли основательно пригладить волосы, то ли наскоро вымыть голову.
— А не хер нервничать. Истеричка.
— А не хер лезть. И без тебя проблемы. Слышь,
Пугоня, телик не нужен? — вынырнул он внезапно. —
Плазма. Дешево. «Сони»,
— Я его не смотрю. Я ж не долбо...б.
— Тора запрещает? Ну сотня-то хотя бы есть? Не поверю, Хлопоша. Ты же, б…, Хлопоша! Серьезно, Слава, во как нужно! Пожжжалуйста! Во как!
— Сотня есть. Но на той неделе чтобы всю пятихатку отдал. Не брызгай на меня, собака!
Я достал мокрой рукой сморщенную бумажку.
— Сказал, отдам. Спасибо, Слава, выручил.
— Да на что тебе надо постоянно? Подтираешься ты ими, что ли?
— Не твое жидовское дело.
Так мы с ним, гадом, бьемся уже лет пять, а все никак не поссоримся.
До и после шести. А все же — что за игра?
После ленты я задержался, чтобы завязать шнурок. Надя невыносимо долго заполняла журнал, шнурок в жизни не видел от меня столько внимания. Наконец она скрылась, и я подошел к столу, за которым сидела Наталья и улыбалась мне самой лучистой улыбкой.
— Ну, что скажешь?
Я оглянулся на дверь, потом быстро перегнулся через стол.
— Славка, с ума сошел! То дерешься, то целоваться.
— Так я тебя жду после ленты?
— Слава, «вас», не «тебя», ладно? — сказала она одними губами. — И давай все-таки потерпим до дома. Не хочу, чтобы все сразу поняли, почему ты полюбил мой предмет.
— А я не полюбил. Ненавижу логарифмы.
— Все, дуй. После шести.
Посмотрела на дверь и послала легчайший воздушный поцелуй. Или попросила закурить? Я достал из кармана пачку.
— М-м?
Она расхохоталась.
Остальные ленты меня не интересовали. Поэтому я ушел домой и значительную часть времени потратил на приведение жилища в богемный, располагающий к романтике вид. Пропылесосил, выгулял Рича. Выкатил из своей комнаты остатки журнального столика, протер их, стукнул кулаком в правильных местах, и они превратились в стол. Приготовил бокалы, салфетки, принес коробку конфет и вино — купил по дороге. Красота!
Еще я придумал, как сделать, чтобы Рич не лез в комнату. Когда батя делал перестройку, он поснимал все межкомнатные двери. Теперь у нас высоченные овальные проемы, как в деревенском Лувре.
И Рич лезет куда вздумает.
Но я нашел выход. Я взял пару безработных межкомнатных дверей из кладовки и заложил ими проем. Но не вертикально — так они вываливались, — а горизонтально, одну на другую. И подпер их креслами. Таким образом, половина проема оказалась закрытой, для Рича это преграда. Чтобы проверить, я позвал его в комнату. Он застучал когтями из кухни и наткнулся на двери. Возможно, он подумал, что не туда попал. Замер и начал сопеть. Я, не высовываясь, позвал его с кресла:
— Рич, ко мне!
И жестоко улыбнулся. Он гавкнул и встал на задние лапы. Толкнул баррикаду, но она выстояла. Он обиженно гавкнул и ушел обратно на кухню. А я остался сидеть в кресле.
Нашарил пульт, включил телик, пощелкал каналами — просто так, убить время. Ну когда же начнется это гребаное «после шести»?!!
Наталья позвонила в пятнадцать минут седьмого. Телефон недоуменно вякнул — не ожидал, что я так быстро сниму трубку.
— Ты меня убьешь, наверное?
— А что такое?
— Не виноватая я… В общем, сегодня не получится. Мне совсем плохо.
— В плане? На предмет? — когда я волнуюсь, я начинаю говорить казенным языком, как депутат. — Ты не придешь?
— Увы. Прости, пожалуйста. Мне правда жаль.
— Это опять продолжение, вариации на тему? Я думал, мы прошли этот этап.
— Если бы ты меня видел, ты бы понял, думаю. Если я правильно о тебе думаю. Если бы ты видел. Но я совершенно не хочу, чтобы ты видел меня в таком состоянии.
— Ты же нормальная была с утра.
— Была, да сплыла. Извини. Ты сильно расстроился?
— Порядком.
— Если честно, я тоже. Даже слишком.
— Надеюсь. А слушай, там у тебя кто-то есть? — спросил я подозрительно, напрягая слух.
— Здесь сонм моих духов, — смешок.
Не разобрался еще, нравится он мне или нет. Если она не врет, то, пожалуй, он милый. А если врет?
— Точно духов? Кто там говорит у тебя? Он красивый, усатый и с эспаньолкой?
— Он уродливый, квадратный и лысый. Телевизор.
— Что идет по МТВ? — спросил я, щелкая пультом.
— Ха… Слушай, нельзя быть таким ревнивым. Я зеленая совсем, как лягушка. И такая же красивая. Не хочу, чтобы ты меня видел. Это лжесвидетельство на себя, понимаешь?
— Понимаю. Ладно.
— Не грусти.
Мы перекинулись еще парой фраз, от которых наши телефоны краснели и плевались. А потом повесили трубки.
Я послонялся по дому, попил чаю и вспомнил про коньяк «пять звездочек». Сначала коньяк успокоил, расслабил нервы, а потом парочка подозрений приперлась ко мне в голову и устроила там оргию. Быстренько и плодовито размножившись, вместе с потомками она начала прыгать по моим бедным извилинам, как по пружинной кровати. То мне мерещился еще один любовник. То казалось, что Святой вовсе не уехал, а преспокойно живет во второй комнате — она, кстати, постоянно закрыта — и проводит эксперимент, где я в роли подопытной крысы, которую в конце превесело поджарят током. А может, она летит на ежемесячный шабаш. Что я о ней знаю? Ничего определенного. Может, она меня приворожила?
В итоге день показался мне самым пакостным в жизни. В довершение, когда я решил разбаррикадироваться, вторая дверь чуть не упала мне на ногу, и в ней треснуло стекло. Батя разорется, как бегемот. Он не выкинул двери только потому, что в них красивое стекло. Было. Зато Рич обрадовался. Он гордо прокосолапил в комнату — как полководец, взявший город осадой, и улегся на полу.
— Сволочь ты маленькая, — говорю, хотя он уж точно ни при чем. — Сукин сын.
Я утащил двери обратно в кладовку, снова включил телик и стал тупо пялиться в канал моды. Если я что и смотрю, так это канал моды. Там ничего себе одежка. А девки страшные — чего уж.
В половину одиннадцатого раздался еще один звонок. Я подскочил как ужаленный. Но подошел неторопливо, между прочим. Нельзя поддаваться страстям.
— Клуб одиноких сердец слушает, — говорю голосом Левитана.
Трубка озадаченно помолчала и сказала батиным голосом:
— Славка, ты, что ли, балуешься? Какие-то шутки у тебя больные. Ну, как там, все нормально?
— Абсолютно, не волнуйся. Береги сердце. И печень.
— Ну-ка перестань паясничать! Ты тут, говорят, в зал ходил? — Трубка уличающе ткнула в меня батиным пальцем. Хочет взять на пушку — он так делает.
— Нет, это монтаж, меня подставили, — говорю. — Серьезно, нет.
— Смотри мне. Ну а так все хорошо? Картошка есть?
— Есть.
— Смотри. Завтра зайду. И не вздумай пить пиво. Я тебе интересную статью принесу, почитаешь на ночь. Потом сам не захочешь пить. И не придуривайся больше, несолидно.
— Обязательно, — говорю. — Пока.
Не знаю, откуда он выкапывает все эти статьи о вреде алкоголя, голубых и евреев, но если их собрать, получится БЭС.
Не успел я сесть перед ящиком, как раздался еще один звонок. На этот раз это была она. Я почувствовал это спинным мозгом.
— Мавзолей Ленина.
— Ха… Что делаешь? Мне не спится.
— Имел непродолжительную беседу с родителем. Весьма поучительную и отчасти назидательную. А все остальное время скучал по тебе.
— Тогда, может, захочешь поцеловать меня на ночь?
— Ты уже не зеленая? — говорю. А руки уже нашаривают ключи, упавшие на пол.
— В темноте пойдет. Только сними линзы. На входе досмотр.
— Ощупывать будешь?
— Размечтался.
Она открыла в халатике и шлепках. На фоне льющегося из комнаты света выделялся каждый волосок, выбившийся из-под ободка.
Я чмокнул ее, она только улыбнулась. Мы прошли в комнату. Она прилегла на диван.
— Не возражаешь? Мне так легче. Господи, как же ты не любишь женщин.
Я сел поближе к ней, подальше от плюшевого кресла. Сказал смущенно, любуясь:
— Люблю, когда ты лежишь. Ну, если здорова, конечно.
— А если не здорова, уже не любишь?
Я понял, что она не в настроении. Уже по тому, что она меня не поцеловала.
— Всякую люблю.
— Ну надо же. Наконец-то он сказал «люблю», — усмехнулась. — Клещами вырывать приходится. Слушай, у тебя правда была девушка?
— Да.
— Ты ее любил?
— Н… э… Вроде да.
— А ты ей часто это говорил? Или только в постели? А?
Я чувствовал себя игольницей, в которую с любопытством вгоняют иголки, ожидая, не крикнет ли она «ай».
— Давай лучше о нас.
— Слушай, ты правда такой простой? Или прикидываешься? А?
Наталья приподнялась на локте и в упор уставилась на меня своими кошачьими. Улыбалась нехорошо, жестоко.
— А разве я простой? Слушай, если у тебя плохое настроение, я потерплю. Сегодня, потому что ты больная. Но если так будет дальше, то лучше не надо.
Она кивнула, как мне показалось, удовлетворенно. Помолчала. Я посмотрел на дверь в другую комнату. Она была приоткрыта и выглядела нежилой. Конечно, никого там нет.
— Я не очень ласковая. — сказала Наталья вдруг. — Ты не обращай внимания. Для меня это в порядке вещей. Сегодня поцеловала, завтра накричала. Могу быть грубой. Это ничего не значит. Не бери в голову.
— Не беру. Я тоже могу орать.
— А прикидывался воспитанным. Ладно… Мне действительно хреново, — она раздраженно сорвала ободок и помотала головой. Волосы растрепались. — Так здорово было с утра, а сейчас почему-то полный раздрай.
— Скучаешь по мужу? Ты… любишь его?
Она помолчала.
— Знаешь, тут много всего намешано. До встречи с ним я дурью маялась. Пробовала многое, вспоминать неохота. Потом потеряла ребенка. И мне сказали, что больше с беременностью не получится. У меня был срыв. Думала — все. Теперь-то точно — все. Володя лечил меня. Учил, как воспринимать мир, как снова увидеть оттенки, краски… В итоге образовался такой конгломерат чувств — там и благодарность, и очарованность, и боль. Ну, и любовь тоже. Вот как-то так.
— А он тебя любит? Или уже… так?
— Вроде. А может, я для него еще один амулет, в который он много вложил — времени, сил. И теперь не может выкинуть. С ним непросто, в том плане что — непонятно, любит он от сердца или от головы, потому что это… ну, благо для меня, что ли. Он очень многослойный человек. А вообще, я бы не хотела говорить о муже с первым любовником. Ладно?
— Ладно. Я, кстати, тоже неласковый. И поэтому девушке казалось, что я ее не люблю.
— Ага, вот и проболтался. Любил ты свою Ленку.
Улыбка в темноте показалась жутковатой.
— А откуда ты знаешь, что ее Ленка зовут?
Я помнил, что никогда не рассказывал ей об этом.
— Думаешь, мне трудно узнать? Я ж ведьма. Смешала кровь с костяным порошком, плеснула на разрытую могилу, буквы и проступили. Ха… Да ладно, Володя рассказывал. А серьезно, ты боишься меня, а?
Она сделала резкое движение головой. Волосы упали на лицо — как в «Звонке». Так тихо было кругом.
— Чушь. Чего мне бояться?
— Ну как, ты же у нас тут… Навроде «святая простота». А я наоборот.
— Это кто сказал, что я простота? Владимир Николаевич?
Она засмеялась.
— Да ладно тебе. Если не боишься, чего убежал так далеко? Иди ко мне.
Я лег к ней, и мы начали жадно целоваться. В этот раз она уже не была нежной — она больно кусалась и царапала спину, пресекая сильными, словно стальными под кожей, прохладными руками мои попытки залезть под халат. Задрала мою майку, целовала грудь. Как кошка, играючи, проходилась по коже коготками, чуть впиваясь. Было неприятно и приятно одновременно.
Нащупала веревочку от Каменного Сердца — амулет съехал к уху. Спросила мурчащим голосом:
— Крестик?
— Боишься? У меня и чеснок по карманам.
— Пф! Вот еще. У меня иммунитет.
Спустилась губами по моему животу. Дошла до «б…ской дорожки», дернула зубами за волоски. Я охнул от боли. Она погладила живот успокаивающе: «Тихо-тихо… Вот так, спокойно…»
Повозилась с пуговицей, зипнула замочком и приспустила джинсы — я привстал. Полюбовалась моими красными шелковыми трусами, бликующими в свете фонаря. Руки ее осторожно легли на шелк, пальцы двинулись к краю трусов, к шраму от аппендицита. Она оттянула резинку и вдруг резко отпустила. Послышался смачный хлопок.
— Все, Славик. Спать пора.
Как ни в чем не бывало села на кровати, подогнув ноги, зевая. Улыбнулась.
Я застонал от разочарования.
— Как? Как — спать?
— Вот именно, как? Именно, что никак. Поэтому не будем травить друг друга. А во-вторых, по-моему, тебе и так было неплохо. Ну, нет разве?
— Да, было здорово… И тебе полегчало, вижу.
— О, даже не сомневайся! Спасибо, герой-любовник!
Она засмеялась. Ее настроения сменялись резко, как узоры в калейдоскопе. Или это мой облом принес ей такое удовольствие? Или это игра? Или что-то еще?
Наталья проводила меня до порога, все в той же темноте. Судя по всему, не собиралась меня целовать, но я крепко обнял ее и поцеловал насильно. Она попробовала сопротивляться, потом ответила. Я надел тапки.
— Спокойной ночи.
Она сказала:
— Ловок, ловок.
И закрыла дверь.
Ненависть и приступы нежности
Назавтра в академии мы не увиделись. Когда ехал в автобусе назад, пассажиры вдруг оживились и стали смотреть в окна. На остановке столпился народ. В центре скопления лежал человек, в крови, с неестественно подвернутой ногой. Вот только почему на тротуаре? Так отбросило, или перенесли с дороги какие-то добрые дураки? Он был худой и маленький, как батя. Когда автобус отъезжал, послышались вопли сирен. Странно, наверное, лежать неподвижно и не слышать таких громких сирен.
Дома я хотел сразу же позвонить Наталье, но неожиданно заявился батя и испортил все. Рича стошнило в дальней комнате, где батя хранит в шкафу свой вельветовый пиджак. Он пошел туда и вляпался. Заорал, как мастодонт. Мать-перемать…
Рич терпеть не может, когда батя повышает голос. Он прибежал и начал рычать. Челюсти у него крокодильи.
Батя схватил лыжную палку и встал наготове в луже. Он смелый и упрямый. Кричит:
— Славка, убери собаку на хрен! Убью к хренам!
Я пытался оттащить Рича за ошейник, а он уже сильный — сопротивляется, рвется. Еще бы батя не размахивал палкой… В итоге Рич чуть не оттяпал ему ногу. С удесятеренной силой я оттащил его и запер в ванной. Там он начал уже не рычать, а лаять с подвыванием. Мне было его жалко. С другой стороны, он действительно провинился. Кусать батю — большая ошибка.
Батя хотел пройти в ванную оттереться, но там был Рич. Тогда батя выкинул носки в мусорное ведро на кухне. Точнее, аккуратно положил поверх горы картофельных очистков. Взбешенный. Сказал убийственно:
— Да ты, дорогой мой, скоро плесенью покроешься.
Ненавижу, когда он называет меня «дорогой мой».
Батя молча подождал, пока я подотру за Ричем. Прошел в комнату, отыскал пиджак. Надел его и стал похож на гробовщика. Странного, из фильмов ужасов, босого гробовщика в костюме.
Потом он надел ботинки, они противно пискнули по голой ноге. Сказал:
— Вынеси мусор. А то ночью пойдешь и потеряешься в нем. И напиши объявление о продаже собаки. Она нечистокровная и опасная.
Я опешил.
— Да батя, кто его купит, он уже взрослый почти! Не буду я его продавать. Он не опасный, просто чувствует себя плохо, наверное…
— А мне, знаешь, мало интересно, как он себя чувствует и что ты там хочешь или не хочешь, — отрезал батя. Снял очки, протирает их, а сам сверлит меня своими маленькими, острыми глазками. У него дальнозоркость. — Это опасная собака. Чистопородные кавказцы так себя не ведут. За неделю нужно его продать. Дай объявление в газеты.
— Да батя, я серьезно. Он больше не будет, — говорю умоляюще. — Не могу я Рича продать. Я к нему привык.
— Отвыкнешь. Сегодня он на меня зарычал, а завтра тебе в горло вцепится.
— Да батя… пожалуйста!
— Я сказал. Срок неделя. И не смотри на меня так. Я тебе не враг. И тебе хочу добра.
Нацепил очки и ушел, хлопнул дверью.
Я сел в кресло, на автомате включил телик, пощелкал каналами и выключил. Побродил по комнатам, слыша, как гавкает Рич. Во мне как отмерло что-то. Я вдруг впервые ощутил к отцу тихую ненависть. И больше ничего. Мне стало жутко. Я схватился за голову, стиснул зубы и попытался прогнать это чувство.
…В ванне в очередной раз тоскливо гавкнул Рич. Я опомнился и пошел его вызволять. Он бросился мне на шею, как к родному, давай облизывать лицо, лебезить, мести пол хвостом. Как же я от него избавлюсь? Он же мой самый близкий, преданный друг.
Наталья позвонила в семь часов.
— Привет! Как дела?
— Нормально.
— А что скучный? Обиделся?
— Так, настроения нет.
— А куда делось?
— Долго объяснять.
— Ладно, — сказала она обиженно. — Как созреешь, позвони. Я дома.
— Погоди. Ты не обижайся, мне и так паршиво. Может, я к тебе? Или ты ко мне?
— Давай ко мне. Авось удастся тебя реанимировать.
Меня никогда не реанимировали, но мне стало чуть полегче.
— А я уже думала, ты на меня дуешься, — сказала Наталья, проведя меня в зал, освещенный, прибранный и уютный. — Не звонишь, голос скучный.
Мы сели к столу. Она уперлась локтями в стол, пристроила на руках голову с двумя озорными хвостиками. Очаровашка, как обычно. Будто вчера это была не она.
— Устал. И физически некогда было звонить. Служил посредником между батей и Ричем. Типа миротворца.
— Успешно?
— Нет.
Она была сама заботливость. Сделала чаю с ложкой коньяка, размешала сахар, принесла из кухни варенье, конфеты — просто мечта диабетика. Выжидающе молчала. И я рассказал обо всем — о Риче, о бате, о том, как я ненавижу его. О том, как это плохо — ненавидеть самого родного человека.
— А если ты упрешься, и все?
— Да он пристрелит его на моих глазах.
Она подумала.
— Да, ситуация… Если я правильно поняла, твой отец очень такой радикальный, да? Ему непременно надо настоять на своем?
— Ну да.
— С другой стороны, как только он сделал по-своему, он отходит и с ним можно вести диалог?
— Ну да. Только он не очень любит диалоги. Он как-то их всегда упрощает до монологов.
— Ясно. Отдай собаку на время какому-нибудь другу. На месяц, два. Он отойдет.
— Не знаю…
— Попробуй, ничего не теряешь. Есть у тебя такой друг?
— У Евгения кошка, у Темы тоже. Разве что Вова.
— Ну, вот и ладненько. Забудет, отойдет — вернешь собаку. Развеялся немного?
— Сейчас пойму, — говорю. — Понимаю, понимаю… Вроде бы да.
Я протянул руки через стол. Наталья вытянула свои. Я сжал их с благодарностью.
— В жизни, знаешь, вроде бы выходов мало, но один есть железно. Нужно только хорошо подумать. Вот ты ласковый, предположим, не всегда, и я не нежная, как правило, да? И кажется, все, труба — точно не сойдемся. Но главное, что у нас совпадают… приступы нежности, — она кивнула, подобрав нужное слово, — пусть короткие, но совпадают. Понимаешь?
Раньше я и не знал про приступы нежности, но в этот момент почувствовал один из них. Мы встали и придвинулись друг к другу.
Но тут зазвонил телефон. Настолько резко и неуместно, что улыбки наши разом стерло.
— Ну вот, как всегда, на самом интересном месте. Не теряй, — сказала Наталья и ушла в коридор.
Я огляделся посреди зала — все сияло чистотой. Ни ниточки, ни пылинки, ни картофельной очистки, ни носков в помойном ведре. Образцово-показательное жилище. Потерянный рай одинокого раздолбая вроде меня.
«Привет… Все хорошо…» — доносилось из коридора. Голос не на сто баксов, а обычный, разве слегка бодрящийся. Привычный и родной.
Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта. Я заглянул.
Там были большая двуспальная кровать, стол, стул и шкаф. Маленькая, уютная спальня. Возле стены под стулом — керамическая плитка в оберточной бумаге. Немного уже — видно, остальную наклеили. А вот и смежная с моей розетка, через которую так хорошо шпионить.
«А у тебя?… Нет. А ты как? Вроде как нормально. Буду. Ты тоже. Я тоже».
Наталья выронила трубку, чертыхнулась, подобрала и пристроила на телефон. Я этого не видел — как раз шмыгнул из спальни, но слышал хорошо.
Наталья вошла в зал какая-то маленькая и суетливая. Я стоял на том же месте, даже в той же позе, предполагающей объятие с любимой женщиной. Но она не поняла. Сказала с рассеянной улыбкой:
— Извини, что заставляю ждать.
И шарит взглядом — словно у нее где-то стоит включенный утюг, только она забыла, что такое утюг и где она его оставила. Вижу, что ее приступ нежности прошел. Немного обидно за мою позу. Такая красивая поза пропадает! Но ничего не поделать.
Переставил ноги, принял будничный вид.
— Чаю еще можно? В горле пересохло.
— Да, конечно.
Она схватила чайник и ушла на кухню наливать.
— Ты прямо исключение. Обычно, если подруга звонит, женщину от телефона не оттащить, — закинул удочку я.
— Нет, я как раз не исключение. Если бы позвонила моя Ирка или Фарида, ты, в общем, мог заскучать.
— А кто тогда звонил?
— Володя.
— Ясно. Чудесно… Да что все-таки у вас случилось? Может, расскажешь? Я не то чтобы любопытный, просто из-за того, что я не знаю, такие дырки в темах образуются. Или это тайна?
— Да, в общем, не такая уж и тайна. Он периодически ездит по своим духовным делам в Непал. Чем-то они там занимаются с другими… Спасают мир, — она невесело усмехнулась. — На тонком плане.
— Столько человек пытаются мир развалить, надо же кому-то и спасать. А в чем проблема-то? Он же ненадолго ездит, как я понял.
— На месяц, два. Но я только недавно узнала, что среди всех этих… есть женщина, с которой у него были отношения.
Женщины вечно делают из мухи обед.
— Ну, это же не значит, что он продолжает с ней встречаться. «Были отношения»… Расслабься.
— Да я и не напрягаюсь. То есть не особо. Есть, конечно. И не в ней дело даже, в принципе, я ему верю. Просто, видишь ли, он слишком по-другому относится ко всему, в том числе и к близким каким-то отношениям.
— В плане?
— Да во всех планах. У нас был знакомый в Бурятии, которому изменяла жена. Он приходил, жаловался, спрашивал совета. И Володя сказал ему, что жена этими изменами спасает ему жизнь, так как своей страстностью может его просто убить. А попытавшись ее приструнить, можно получить проблемы. Заболеть. Умереть. А одному, наоборот, — посоветовал самому изменять. Это звучит странно, конечно. Но он умеет убеждать.
— А может, он прав? Слишком страстная… Интересно.
— Может. Но я-то тебе о другом толкую. Трудно жить с человеком, который тебе не ровня. Вот он видит то и это, а я ничего. — Наталья обвиняюще посмотрела на меня, хотя я уж точно ничего не видел. — Он знает, как надо, и этому подчиняет жизнь, волю и желание. А я так не могу. Я живу как обычная женщина, чувствами, настоящим. Понимаешь хоть ты меня? Или… тоже?
— Конечно, — говорю. — Это все понятно. Я тоже никогда не знаю, как надо.
— А я вот не хочу даже знать, как надо! Не хочу математического высчитывания благополучной судьбы, планирования счастья правнукам, пока у меня и детей-то нет! А для него все это многое значит. Он отдаляется. Думает — я не вижу. Считает, что чем дальше мы друг от друга, тем это полезнее нашим душам… Будущим потомкам… Как будто потомки могут появиться, когда не спишь в одной постели!
Тут мне пришла в голову неприятная мысль.
— А я тебе, выходит, нужен, чтобы отомстить? Вот чем я тебя привлек?
— Слава, ты дурак, — сказала она устало и раздраженно. — Неужели тебе настолько не везло с девушками? Ты что, не можешь поверить, что тобой могут заинтересоваться просто так, потому что… я не знаю… ну, просто — тянет?
Я подумал и убрал мрачный вид.
— Да нет, иногда везло. Вообще, я верю. Просто автоматически все подвергаю сомнению. Извини.
Я пролил чай и потянулся за тряпкой.
— Дай сюда, сама протру. Это у тебя ритуал такой, что ли? Каждый раз проливаешь.
— Воды, что ли, жалко?
— Жалко, что руки кривые. Может, подогреть еще? — спросила она снизу, сдув челку, упавшую на глаза, которая показалась мне тогда, в темноте, такой жуткой.
— Нет, хватит.
— Только не обижайся, ага?
— Мне, понимаешь, в чем сложно. До сих пор непонятно, как ты ко мне относишься. Если бы знал, мне было бы легче.
Она положила тряпку на место и села, закинув ногу на ногу. Помолчала.
— Понимаю. — И, сразу же: — Пожалуйста, не мучь меня вопросами — люблю я тебя или нет, будет продолжение или не будет и так далее. Ладно? Я просто не знаю. Я, понимаешь… Сейчас у меня такой период — я живу настоящим. Хочу быть с тобой и не вижу поводов, чтобы этого не делать. Да и, кроме того, по совести, ты же ничего не теряешь, встречаясь со мной. Тебе же хорошо, приятно, надеюсь, со мной?
— Ну, давай так. Просто… я тебя бросать не собираюсь, если что.
Она слабо улыбнулась.
— Нисколько не верю. «Еще не пропоет петух…» Но спасибо. И спасибо, что ты есть такой. Иди ко мне.
Мы сели на диван и обнялись. Когда поговоришь по душам, хорошо просто сидеть обнявшись и думать, что больше ничего не надо. Она потянулась к торшеру, выключила его. Стало еще лучше. Сидели, слушали дыхание друг друга и перестукивание сердец.
— Все-таки ты правда необыкновенный, — сказала она, взъерошив мне волосы, глядя на меня недоуменно, с улыбкой.
— Я обычный.
— Ты человек. Понимаешь, от святости, правильности быстро устаешь. И потом хочется не то что греха, а… святой простоты, что ли. Не лишай свою будущую любви. Слышишь? Даже из-за высоких принципов.
Через полчаса я ушел домой, к Ричу. Теперь на мне лежал груз ответственности за него. На кухне меня ждали разбросанные очистки и растерзанные вонючие батины носки.
— Рич, — сказал я устало и угрожающе. — А ну-ка, иди сюда, ублюдок! Хорошая собачка, иди, «Чаппи» дам… Иди по-хорошему, дрянь!
Но он где-то затаился. Это хорошо. Значит, не такой уж и придурок, а просто прикидывается.
Штырица. Мокрое дело
Все-таки не зря я ненавижу Сторчко.
В четверг на перемене ко мне неожиданно подсел Штырица — тридцать три сотрясения мозга, и все только на пользу. Гиппопотам-флегматик с раблезианским чувством юмора. Он, например, обожает плеваться в меня и Сторчко комками жеваной бумаги. Когда мы оборачиваемся, Штырица делает невозмутимый вид и лукаво поглядывает маленькими глазками. Он понимает, что мы понимаем, что это он, гад, плюется в нас бумагой. Но также он понимает, что мы понимаем, что мы ему ничего не можем сделать, и никто в академии не может. Разве что улыбнуться и сделать вид, что нам тоже до колик весело, что в нас летит обслюнявленный Штырицей комок бумаги. Сторчко так и делает — лыбится заискивающе. А я матерюсь так, чтобы Штырица слышал. Человеку, чьего батю в девятнадцать называли Константиныч, не пристало улыбаться на плевки. А у Штырицы, от сознания тотальной безнаказанности, делается такая особенно противная, самодовольная рожа, как у большой жабы. По отношению ко мне он ничего, кроме бумаги, не позволяет. Другое дело — Сторчко. Штырица его и стриг, и ноги об него вытирал, и шапку в окно выкидывал. А однажды притащил наручники и пристегнул его к дереву во время субботника. Сторчко дергался, обняв дерево, а зубцы наручников впивались ему в руки. Прежде чем его освободили, он истек потом и слезами.
Штырица так бухнулся на мою лавку, что я подпрыгнул на другом конце.
— Славян, ты, в натуре, Торчку бабло занимаешь?
— Ну было. Пару раз.
У Штырицы брови забегали по всему лицу.
— Да ты че, лох, что ли? Славян, — без обид? Он же ко-онченный козел! Он тебя подставляет, а ты ему занимаешь.
— В плане? — говорю напряженно. Мне очень не нравится, когда меня называют лохом, что бы я о себе на самом деле ни думал. — Ты че? Как подставляет?
— Он же на тя братву навел, с игровых автоматов! Не знаешь? Ну ты даешь, Славян! Уже все знают, — сказал он, разглядывая толстые руки, будто ему их только что приделали.
— Какую братву? Ты че, Микола?
— Атычаю, — Штырица сплюнул на пол. — Помнишь, ты с фиником ходил? Двое пацанят тебя еще обработали, на «девятосе»…
Я знаю, что Штырица такой гад — лишь бы стравить кого-нибудь. Особо доверять ему не стоит.
— Так, а че, как такое получилось-то? — спрашиваю.
Штырица пожал плечами и снова вязко сплюнул.
— Не вникал. Знаю, что он им бобов должен. Немеряно. Проиграл.
— А я при чем? Слышь, Микола, не плюй, а то я утону тут, как Кусто. При чем тут я-то?
— Ты ваще, по ходу, ни при чем. Но он сказал, что у него типа бабок сейчас нет. А ты ему типа должен десять кусков. Гонит же?
— Ясно, гонит! У него сроду копейки нет.
— Вот, я же говорю, козел! Если бы батон твой не подбежал, они бы тебя втоптали просто, ноги бы повырывали. Нашли бы тебя потом где-нибудь в Чулыме.
— А че ты раньше молчал? — сказал я злобно. Мне очень не понравились фантазии про Чулым. Бредни какие-то.
— Я думал, ты знаешь. Уже все знают. Не, Торчок — полное чмо. Ты, Славян, его после этого должен в асфальт закатать. Ты ему помогаешь, а он на тебя нахаркал.
— Че ты сочиняешь, Микола! Никто на меня не харкал!
Я больше злился не на Сторчко, хотя все рассказанное походило на правду. Меня взбеленило, что Штырица как бы ненароком меня обгадил, извалял исподтишка и настроил против Сторчко. Но я все же сказал:
— Вот гнида. Порву на флаг.
— Давай-давай. Я бы его на твоем месте в сортире замочил, — Штырица хлопнул меня по плечу. — А то он тебя ни во что не ставит.
Я встал из-за парты и вылетел в холл, злой как собака. И Торчок тоже хорош, гад, — ну, он у меня огребется. Ишь, десять кусков я ему должен, оборванцу.
Сторчко появился после обеда. Казалось, весь его вид выдает в нем ползучего гада, которого сам Бог велел мочить без жалости. До того он сутулый и косматый, и взгляд скользкий.
— Выйдем-ка, Саня, разговор есть, — говорю.
— Выйдем, — говорит, — только до сортира дойду.
— Это дело, — говорю. — Мне тоже надо.
Зашли мы в сортир. Я защелкнул шпингалет и встал у двери.
Сторчко подошел к унитазу и отливает, а я стою за спиной. Как грозный судия Салахаддин или кто еще. Смотрю, у нас поставили новенький кран, сверкающий такой, загляденьице. Сейчас возьму — и мордой его об этот блестящий кран. Предатель чертов.
— Ну че, олигарх, рассказывай. Каких я тебе там десять кусков должен?
Сторчко срочно застегнул ширинку. Хлопает глазами:
— Ты че, Пугоня? Каких десять кусков?
— Вот и я спрашиваю. Кто на меня пацанов с игровых автоматов стравил? А, ублюдок?
И подхожу. Сторчко понял, что на этот раз все для него может выйти кисло, и сделал шаг к отступлению.
— Да Слава, ты че? Каких пацанов?
— Которым ты бабки должен, чучело. Этому толстому, на «девятосе».
— Ну должен, и че? Это мои проблемы. Ты-то тут че подпрягаешься? Че ты прешься, Пугоня?
— Ты у меня попи… Я тебя обещал в сортире топить? Щас ты у меня глотнешь. Я тебе бобы занимал еще со школы, а ты меня подставил, сука!
Вроде столько злости во мне накопилось, но бить его всерьез так и не захотелось. Я нехотя дал Сторчко в грудак — он ответил. Нервно задышал, даже щеки стали надуваться. Потом попытался меня достать кулаком в нос, но я успел уклониться, и он съездил мне скользом, по шее. Зато я ему четко попал в челюсть. Его развернуло, он приобнял бачок. Быстро оклемался, по-совиному завертел головой. Я прямо видел на его прыщавом лице, как на карте, все движения мыслей, красными стрелочками. Он размышлял, сможет ли прорваться к двери, и рассудил, что не сможет.
— Да ты че, Слава! — говорит, вставая. Гнет на мировую. — Это какая-то подстава, отвечаю, Слава! Кто тебе простегал такую ересь? Скажи кто, пойдем сейчас разбираться, б…! Че ты беспределишь? Пойдем давай разбираться!
И решительно идет к выходу. Деловая колбаса. Я его смахнул обратно.
— Да? — говорю. — Умная Саша. Нет уж, опять скажешь, что такого не было, и все замнется. Задрал ты меня, понял?
Ох уж это вечное «такого не было». Еще в школьные годы, распустив какую-нибудь невероятную сплетню и прижатый к стенке действующими лицами, Сторчко делал правдивые глаза, медленно качал головой и тягуче говорил:
— Такого не-е-е было!
Наконец я ощутил необходимый прилив злости. Тем временем Сторчко как раз исхитрился пнуть меня в голень и уже хотел проскочить. Но я, кривясь от боли и бешенства, схватил его за кофту — чуть не порвал, потом за шею, развернул и потянул вниз, к унитазу.
Он отчаянно вырывался. А в меня вселились красные демоны. Я намотал на кулак его кофту. С кофтами Сторчко не везет. Как-то в девятом классе он пришел на занятия в новом светлом свитере. Свитер сразу же был оценен. Вадя Буржуин вытащил баллончик, брызнул в сторону Сторчко и чиркнул зажигалкой. На миг вспыхнуло пламя. Все ахнули от восторга, и через секунду Сторчко смотрел на огромную, с блюдце, дырень в свитере. С таким отчаянным и неверящим выражением, словно она от разрывной пули, а сама пуля сейчас раздирает ему кишки. Такое горе было на его прыщавом лице, что все замолчали.
«Саня, я не хотел, — сказал Вадя Буржуин. — Ее можно зашить, по-любому…» Сторчко схватил свой пакет и, закрывая дыру, опустив голову, быстро вышел из класса.
…Я резко отпустил Сторчко, сам не знаю почему. Он вырвался и по инерции влетел в стену — чуть не посыпалась плитка, — захватал ртом воздух.
— Ладно, живи, — говорю, присаживаясь на крышку унитаза. — Ладно, Саня. Все путем.
— П… тебе, Пугоня, — прохрипел Сторчко. — Мои ребята тебя закопают, понял? Ты че, б…?
— Ладно пургу гнать. Какие ребята, дурак? Ты мне еще бабки должен, а уже закапывать. Мне из-за тебя и так проблем. Стрелочник херов.
— Да не подставлял я тебя, ты че такой тугой! Ты, Пугоня, долбо...б! Я должен денег, но я на тебя не переводил, понял?
Именно сейчас по его глазам я четко увидел, что это точно, стопудово, махрово не он.
— Точно не ты?
— Атычаю, Слава! Че я буду гнать? Че бы я тебя подставлял, сам подумай?
— Мне Штырица сказал. Че ему на тебя наговаривать? — вяло сказал я.
— Да он же козел! У нас же с ним постоянные контры! Ты че, сам же знаешь! Нет, ну ты, Пугоня, труп.
Сторчко одернул кофту и вышел из туалета. А я остался. Опять защелкнул шпингалет. Мне становилось все стыднее, кровь прилила к лицу. Кого бы в унитаз, так это Штырицу. Но в том-то и дело, что Штырицу я бы так не смог. И от этого было уже втройне стыдно.
Органный концерт. Фотосессия
для небесного фотографа
С Натальей договорились встретиться в субботу на вокзале — для конспирации.
Я очень рассчитывал, что Сторчко вернет мне долг. Но он не появился в академии. Пришлось занять у Темы.
Нам было где остановиться на ночь. У Натальи в Красноярске жила младшая сестра, которая сейчас сдавала сессию в Новосибе. Поэтому здесь пустела отличная квартира — то ли на Вейнбаума, то ли на Перенсона, то ли на еще какого-то еврея.
Мы ехали в автобусе, смотрели в окно на пробегающие зеленеющие леса и целовались, а потом опять смотрели в окно. Было здорово, что уже не надо прятаться дома, а можно просто целоваться. Мы заняли место на галерке. Я расстегнул две пуговицы на ее блузке, но она сказала, открыв глаза:
— Ну, потерпи до вечера.
И такое было в ее словах…
В Красноярске небо заволокло тучами. Дождя еще не было, но дело шло к буре. На улицах закручивались маленькие пыльные вихри, и ветер трепал наши волосы.
У нас был с собой красный рюкзак, в котором приехали Наташин зонтик, бутылка вина и барахло по мелочи. Мы не стали закидывать все это на квартиру, а сразу сели в желтый автобус и поехали в органный зал. Я озирался, как дикарь. В краевом центре я был два раза.
— Не пропустишь, — успокоила Наталья. — Ты костел когда-нибудь видел, католический? Кррасотища!
Во дворе, где помещался костел, был вкопан высокий крест. Возле него, уткнувшись лбом, стояла женщина в черном. На перекладине сидела ворона, вертела башкой. Сам костел не выглядел небесным строением. Скорее наоборот, он был весь извилисто острый, как пыточный инструмент индейцев, грозящий острием небу.
— Ничего-то ты, Славка, не понимаешь в колбасных обрезках. Зато какую тут музыку играют!
Этого я знать не мог. Но уж точно не хэви-метал. По крайней мере, не по пятницам.
Мы купили билеты, спустились в самое нутро костела и вошли в зал.
Зал пересекали несколько большущих колонн, вместо окон — цветные витражи, ну и конечно, вот вам орган, собственной персоной. Он выглядел как навороченный синтезатор, из которого торчали огромные и чудовищно огромные трубы. Они уходили ввысь и терялись наверху, в темноте. А между труб, высоко, выглядывало демоническое лицо. Так жутко падали тени.
— Ну как? — спросила Наталья. Она-то чувствовала себя в своей тарелке. Прямо светилась изнутри каким-то сумрачным торжественным светом.
Зал был практически полон. В основном тут были люди выше среднего возраста и образования, хотя попадались и молодые, и даже несколько детей, приведенных за руку. Наше место располагалось в середине зала и содержало в себе толстяка в очках. Мы показали ему билет, он сказал «извините» и перетащил задницу в другое кресло.
Я взял Наталью за руку, и так мы просидели до начала. Я мог бы сидеть так долго, просто гладя ее ладонь.
Наконец кто-то догадался захлопать. Сразу же, будто чертик из табакерки, появился органист — мрачный тип в костюме, длинноволосый и худой как шланг. Его вполне можно было представить солистом дэд-металлической группы. Он сел, как-то весь встряхнулся, поднял руки над клавишами…
И вдруг на улице бабахнул гром — мощно, как через комбик. Я вздрогнул, Наталья сказала: «Ух» и улыбнулась. И многим тоже стало неуютно, они заволновались. А один маленький как заревет!
Тогда органист повернулся и улыбнулся так, что сразу стал выглядеть добрее и симпатичнее. Он не стал ругаться, даже не показал виду, что ему вся эта лабуда с детьми и громом неприятна. Просто улыбнулся и подождал, пока ребенка выведут и служащие закроют маленькое окошко, чтобы дождь не попадал в помещение. А потом опять встряхнулся и наконец заиграл.
Это была музыка.
Представляете: то ноты как бы идут за ручки, то бегают друг от друга, а то еще спотыкаются, и их красиво ловят в лапы мягкие басы. Орган так плотно заполнял все своим звучанием, что звуки вдыхались и проглатывались. А низы были такие сочные, будто ешь мягкую спелую дыню! Когда органист заканчивал играть часть, все нотки собирались вместе, как герои в конце детектива, и он долго их держал. Казалось, что вот — отпустит клавиши и все обрушится вниз, в бездну. Но каждый раз обходилось. Он и сам, чувствуется, волновался, этот музыкант. Между его черным плечом и головой какого-то лысого в зале был просвет, формой похожий на руку. И, когда органист шевелился, рука гладила его по плечу. Спокойно, мол, это не кордебалет, это торжественная месса. И он тогда успокаивался и снова мерно ткал свою паутину звуков.
Наталья весь час просидела с мечтательной полуулыбкой. Может, вспоминала свое атаманское детство, может, Святого, а может, наш французский поцелуй. Я нежно гладил ее руку.
После того, как отзвучал последний аккорд, все еще несколько секунд подождали и громко захлопали. Органист повернулся к нам и с улыбкой поклонился. Ему, наверное, тоже понравилось, как он сыграл. Я хотел взять у него автограф, но он быстро закрыл крышку органа, замкнул ее ключиком и скрылся за занавеской, ведущей в недра.
Все синхронно, как сомнамбулы, встали и вышли из зала.
— Ну как? — спросила Наталья, когда мы стояли в гардероб.
— Спасибо, что я не повел тебя в театр, — ответил я.
Когда мы вышли за ограду и оглянулись на костел, он уже не казался угрожающим. Просто старое, хрупкое сооружение — как организм старика, которого, пожалуй, тебе бы хотелось иногда навестить. Ворона на кресте уже не сидела, и печальной женщины тоже не было. Вместо этого возле креста кричала и фотографировалась поддатая компания.
В автобусе Наталья вполголоса объясняла мне, какие улицы мы проезжаем. Она довольно хорошо знала Красноярск. Я тупо кивал; все мысли перебивало предвкушение уединения с ней. Я вцепился в ее ладонь и довольно сильно сжимал. Она улыбалась, чуть морщилась, но не отнимала. Снова пошел дождь. До дома шли минут пять под зонтиком. Дождь усилился. Подступы к серой высотке, где жила сестра Натальи, не в шутку развезло.
Мы поднялись на третий этаж и остановились перед зеленой дверью. Наталья достала из сумки ключ, повозилась и вставила в скважину. Я затаил дыхание.
— Никак! — она беспомощно оглянулась и отступила, давая мне дорогу.
Старый замок чуть не рассыпался под моими нетерпеливыми руками. Дверь отворилась.
Наталья шагнула в темную квартиру и стала нащупывать выключатель. Я зашел следом и напряг глаза в поиске ближайшего дивана.
— Ты что? — сказала Наталья негромко. — Ой!
Я схватил ее на руки — она оказалась совсем легкая — и понес в комнату, стараясь не споткнуться и не снести углы и стены.
В темноте комнаты таился небольшой диванчик. Я аккуратно опустил на него Наталью. Она ничего не говорила, только шумно дышала. Я закрыл ей рот поцелуем и начал лихорадочно сдирать одежки. Она приподнималась, облегчая мне работу — когда я расстегивал бюстгальтер и стаскивал с нее юбку. Нервными, порывистыми движениями расстегнула на мне джинсы. Стянуть не смогла и стала жадно гладить меня прямо через ткань. Я отбросил в сторону юбку. На Наталье остались трусики. Скользнул ладонью по шелку и сдвинул полоску в промежности. Наталья содрогнулась.
— Ты предохраняешься?
— У меня безопасные дни. Иди ко мне. Не надо, — ее рука схватила мою, вырвала презерватив и отбросила его.
— Микробов не боишься? — спросил я со смешком, стягивая джинсы и трусы, оставаясь в футболке.
Вдруг как полыхнет-полыхнет! Вся комната осветилась и оба наших жаждущих тела с растерзанной, разбросанной одеждой вокруг.
— Зараза к заразе не прилипнет. Ну!
Ее руки сомкнулись на моей спине.
Наталья громко стонала, выкрикивала мое имя. Эти крики заводили меня. А так как я уже и так был заведен до предела, то надолго меня не хватило. Она изо всей силы вжала меня в себя. Все осветилось, и послышался раскат грома, такой продолжительный — я даже заорал от избытка чувств, и гром загремел, и Наталья протяжно застонала. А потом мы с громом замолчали, а она засмеялась — негромко, хрипло и удовлетворенно.
— Я люблю тебя, — сказал я, еще содрогаясь. — Извини, что так. Но я быстро восстановлюсь.
— Расслабься, все было в самый раз.
Мы начали целоваться, уже не так страстно, а нежно; я все еще был в ней, и это было прекрасно.
Снова сверкнула молния, словно небесный фотограф делал на нас компромат.
— Это ты заказала фотосессию? Нас фотают через окно, — я любовно водил пальцем по ореолу ее маленького, сжатого соска. Мой голос дрожал от радости. Мне хотелось петь. Орать. Дико прыгать по комнате.
— И правильно. Кто-то же должен увековечивать красоту. Только… Ну-ка. Черт! Подай сумочку.
Я подал ей сумочку. Наталья вытащила из нее какой-то сверток, развернула, это было маленькое полотенце.
— Ну, все, Славик, выйди, а то неудобно.
Мы тщательно использовали это полотенце и стали складывать разбросанную одежду в одну кучу.
Наталья хотела надеть трусики, но я выхватил их:
— Нет! Сегодня надевать трусы можно только так! — и надел их себе на голову под очередную вспышку.
Наталья захохотала и надела на голову мои, под удар грома.
Дождь лупил в стекло так, будто хотел разбить его к чертовой бабушке. Нам хотелось какого-то отчаянного буйства. Мы вскочили и начали позировать этому фанатичному фотографу с водонепроницаемой камерой. Наталья принимала соблазнительные позы перед окном.
— Вот так! — кричала она в окно, прижимая к бедрам полотенце. — Такого снимка у тебя не будет никогда!
Я подскочил к ней, обнял и высунул язык. В шелковых трусиках на голове я был неотразим, как английская королева.
— Ну, где ты там? Мы ждать не собираемся!
— Нас еще «Пентхаус» заказал!
— Ну! Не тормози!
Сверкнула молния, и ударил такой громище, что мне стало жутко. Снимок действительно должен был получился. Если камера не раскололась на миллион кусков.
— И не забудь выслать фотографию! — сказала она, обрывая смех.
Мы помолчали и вместе захохотали от облегчения.
— Ты все-таки не забывайся, — говорю. — Это ж не простой фотограф. Это, знаешь ли, небесный.
— Да хоть подземный. Я и сама не простая. А во-вторых, со мной ты! Или ты боишься?
— Я? Я оторванный.
— Ну и все! Ты замки помогай вскрывать, а перед злыми силами я тебя как-нибудь защищу. Не забывай, что я обладаю силой, ха-ха!
Как бы в подтверждение ее слов, полыхнула молния. Наталья сверкнула черно-желтым — голая, с растрепанными волосами, настоящая ведьма.
Мне, честно говоря, не нравится совпадение богохульства и грома. Я отошел от нее и завалился на диван. Она присела у изголовья и обняла меня. Кожа у нее была приятная — прохладная и немного влажная. Погладила по голове:
— Утомился? Ничего, сейчас я приготовлю тебе волшебный напиток. Хочешь?
— Хочу, если он без сюрпризов. Типа крови младенцев и прочего.
— О, не беспокойся. Он на основе кофе. В этом доме он водится. А у тебя нет аллергии на лягушачьи лапки и печень слизня?
Я сделал вид, что у меня одновременно рвота и родовые схватки, как у боксера Степана. Она рассмеялась и ушла на кухню. Щелкнула там выключателем и загремела посудой.
Я лежал на диване, обессиленный всем этим весельем, и, по-моему, маленько задремал, совсем на минутку. Проснулся оттого, что почувствовал поцелуй на губах.
— Извини, не хотела тебя будить, — сказала Наталья, блестя глазами из темноты. — Просто ты такой хорошенький.
— А говорила, череп кривой и волосы клочками.
— Все равно чертовски хорошенький. Да и тогда я тебя так, проверяла на прочность.
Мы снова поцеловались. Я почувствовал, что готов снова, и обнял ее, поглаживая плечи, бедра.
— Давай все с тебя снимем? — прошептала она. — Хочу тебя всего.
Я поднял руки, и она стала снимать с меня футболку. Почти сняла, но Каменное Сердце зацепилось за ворот и никак не хотело отпускать.
— Что там у тебя? — спросила она, ощупывая оберег.
— Это? Э… амулет, — сказал я почему-то смущенно.
Я как-то даже не вспомнил, что Святой запретил его показывать, забыл, что это подарок Святого, да и ни о каком Святом я в этот момент не думал. Просто почему-то у меня возникло стойкое нежелание показывать его ей. Но было поздно. Она уже отцепила коготь и сняла с меня футболку.
— Амулет? Ну-ка, ну-ка, — сказала она с улыбкой.
Но тут же улыбка сползла с нее, как маска.
— Что это? Откуда это у тебя? — она потянулась к когтю, но в последний момент не стала дотрагиваться. — Это… твое?
— Это? — я встал. Немного испуганный внутри, но снаружи хладнокровный и не потерявший головы. — Это коготь. С отцом на охоту ходили, и вот… Ты не бойся. Это просто коготь. Вот… вполне обычный.
Я взялся за коготь и осторожно его потряс, доказывая, что он не живой.
Наталья тяжело дышала, стоя в двух шагах от меня, во всей ее позе было напряжение, как у волчицы в круге поединка. Но вроде ее успокоило мое объяснение.
Из кухни донеслось шипение.
— Кофе, — сказал я. — убегает. Топ-топ, уже по ступенькам. Совсем убегает.
— Кофе… — глухо повторила она. Потом, как бы нехотя, будто желая оставить половину себя на месте, кинулась в кухню.
Я быстро натянул футболку. Хотел взъерошить волосы и обнаружил на них трусики — как только они там удержались все это время? Сорвал и кинул на диван как нечто безотчетно опасное.
Отыскал глазами свои трусы, надел их. Мне безумно хотелось курить. Трясло. Включил свет. Иногда это помогает, когда холодно.
— И правда, — сказала Наталья из кухни уже обычным голосом. — Чуть не убежал наш кофе. Но его даже еще достаточно, прикинь. Хотя и гораздо меньше, чем было.
— Это ничего. Слушай, а сестра твоя не курит?
— Вроде не курила. А что?
— Тогда я сбегаю за сигаретами в ларек возле дома. Мои вымокли.
Я был уже в коридоре.
Наталья вышла из кухни с туркой, помешивая ложечкой содержимое. На ней был передник с цветком, а больше ничего. Отвернувшись друг от друга, смотрели врозь маленькие острые груди.
— А без этого никак? Не хочется, чтобы ты уходил, — сказала она тихо.
— Я совсем на минутку, — ответил я. — Да и твой кофе настоится. С лягушками.
Я нагнулся, чтоб обуться. Она подошла ближе. Встала, облокотившись худеньким плечом о стену, как дома.
Я встал и взялся за ручку двери.
— Я тебя испугала? — спросила она, тревожно заглядывая мне в лицо. — Конечно, это, наверное, было не очень приятно. Просто есть одна история, связанная с таким же когтем.
— Нет, что ты. Нужен кто-нибудь побольше, чтобы меня испугать. И пострашнее. И не голый.
Она молчала.
— Курильщики — больные люди, — сказал я, обнимая ее. — Прямо ненормальные. Я постучу, ага?
Она кивнула.
— А ты спроси пароль, ага?
Она снова кивнула.
— А я тебе отвечу: трусы на голове. Хорошо? — сказал я, отстраняясь и медленно закрывая дверь.
Она кивнула в третий раз. Дверь закрылась.
Я сбежал по невидимым ступенькам вниз. Дождь заканчивался. Было свежо, пахло окунями. Я купил в павильоне напротив сигареты и леденцы. Люблю лимонные леденцы.
О чем думал, пока ехал в автобусе на вокзал, даже не помню. Просто смотрел в окно на город. Хотя было уже слишком темно, чтобы его хорошо разглядеть. Сюда я приеду не скоро. Вспомнил, что забыл в квартире свой красный рюкзак.
Ближайший автобус до Гачинска был только через час. Я купил колы, чтобы не заснуть. Пошатался по вокзалу, вышел на воздух. Тут ночью работает еще куча магазинов, но магазин одежды был закрыт. В его неоновой витрине торчал одинокий манекен в джинсе. Тянул восковую руку и улыбался — делал вид, что у него все хорошо. Но я видел, что он притворяется. Очень одиноко и грустно работать манекеном ночью в неоновой витрине.
В автобусе я проспал всю дорогу до Гачинска.
Беседа с серафимом. «Еще я могу так»
— Ты какой-то странный, Пугоня, — заявил Сторчко после безуспешных попыток затеять ссору. Тоже мне, эталон нормы.
— Странно — это то, что у тебя на голове, — говорю. — И в голове. И вообще, верни мне деньги, задрал.
— Да ладно ныть, — говорит Сторчко и отворачивается.
…В четверг я был в храме, у иконы Серафима Саровского. Сергию Радонежскому я задолжал столько свечей, что было стыдно смотреть в глаза. Сначала прочел «Отче наш» — Святой говорил, что эта молитва является ключом. Потом рассказал остальное.
…И что я не знал о том, что она ведьма, — то есть не верил до конца. И что, в принципе, моя душа вполне достойна прощения, пусть она и попадает постоянно в какие-то глупые переделки. И что в дальнейшем я буду более разборчив в сердечных привязанностях.
За время молитвы моя свеча не потухла — меня прощали. Хотя, когда люди заходили в храм, я закрывал свечу от порывов воздуха. Не то чтобы я не верил, что свеча справится силой одного моего раскаяния, — просто все святое надо защищать от обыденных сквозняков. Это очень нежные структуры, если посмотреть их на тонком плане.
Когда я собирался уходить, Серафим посоветовал мне поговорить и объясниться с Натальей. Эта мысль пришла очень четко, как будто была не моей. Я и сам, конечно, догадывался, что разговора не избежать. Тем более что живем через площадку.
В конце концов, то, что человек — ведьма, еще не повод с ним не здороваться. Может, она не хотела мне ничего плохого? Может, я ей просто понравился? Кто знает… И на коготь среагировала не потому, что хотела мне навредить, а просто потому, что ведьма?
Слово «ведьма» вспыхивало в моей голове адским огнем, сжигая оправдания. Встречаться с ней я бы уже не смог. Это совсем не то, что орать «Зиг хайль» и делать вид, что ты конченый урод. Это всерьез.
Мы договорились с Евгением, и он пристроил щенка на месяц к каким-то знакомым безумным собаколюбам. Что будет дальше, я не знал. Батя удивленно похлопал меня по плечу и оставил пятьсот рублей. Это было кстати. Мы с Евгением все пропили, пока я рассказывал ему всю эту историю.
Я подумал: нет смысла подходить к ней в академии — там всегда рядом оказывается кучерявый гитарист и другие. Домой заходить не стоило тоже. У меня было предчувствие, что она может не пустить меня на порог. Поэтому я решил подойти на улице. Она же не закатит скандал на улиц, и не будет плакать, а этого я боялся больше всего.
Я стоял за деревом и ждал, когда она приедет на автобусе и пойдет по аллее к дому. Все уже готовилось распуститься и стать зеленым. Только-только начало смеркаться. Солнце еще виднелось из-за крыши, слепило глаза.
Я ждал под деревом, а Натальи все не было. Из автобусов выходили женщины — высокие и низкие, толстые и худые, разные. А ее все не было. Но когда она вышла из автобуса и начала быстро приближаться, это как-то оказалось для меня неожиданностью, и сердце заколотилось часто-часто. Она быстро шла ко мне и не видела, кто здесь с дрожью поджидает ее — такую страшную и красивую, в коротком темно-синем плаще.
Когда она приблизилась, я вышел из-за дерева.
— Привет.
Она резко остановилась. Завела глаза наверх, сказала:
— О господи.
Обошла, как коровью лепешку, и прошла дальше.
Я был готов к тому, что все будет именно так, и пошел за ней следом.
— Слушай… ты извини, но, может быть, поговорим?
Она ничего не ответила. Стучала каблучками по направлению к нашему дому и молчала. Но я должен был сказать все, что задумал.
— Слушай. Наверное, надо было раньше поговорить, но мне было стыдно. Хотя все это так глупо. Просто… думал, что у нас с тобой может получиться…
Мы начали обходить большую лужу. Даже не лужу, а огромную канаву, заполненную водой. Дети любят бродить по ней в резиновых сапогах, искать на дне пульки, монетки… Эта лужа не высыхает полностью даже летом, когда солнце палит без перерыва, и у всех чуть не лопается кожа от жары, и язык становится…
— Ты молчишь — молчи, хорошо. Но не сердись, а? Ну, я дурак, я подлый, допустим, я даже не отрицаю. Хотя нет. Я не подлый. А просто… никогда не был в таких ситуациях.
«Чвяк, чвяк», — сказали наши обувки. Тут такое мокрое место, что они всегда что-нибудь тебе да скажут. А она продолжала идти и молчать.
— Я думал, что все это так… Шутка для своих… А Каменное Сердце, его же не обманешь.
Послышался смешок.
— Значит, все-таки это было Каменное Сердце? — спросила она, не оборачиваясь. — Да, ты не только дурак, но еще и трус.
Мне стало обидно, я зазевался и ступил в глубокую лужу.
— Почему сразу трус? — запротестовал я, отряхиваясь. — Не надо так резко. Радикализм — такая штука, знаешь, очень однобокая.
— Зато ты разносторонний. Сначала сбил с панталыку своим псевдопростодушием. Потом соврал. И сбежал. Богатая, противоречивая натура, иначе не скажешь.
— Откуда ты знаешь, как в моей душе это все происходило? Я сам не знаю, что там у меня намешано. И слукавил я так… само собой.
— Это называется «по привычке». Когда стаж вранья большой, это бывает.
Она едко улыбнулась. Я видел только одну половину ее лица. Не знаю, улыбалась ли вторая или по-прежнему бойкотировала меня.
— Называй как хочешь. У меня правда были к тебе самые искренние, самые лучшие чувства. Я не подозревал, что так все кончится.
Мы подошли к арке.
— Понимаешь… Может, потому что в детстве отец запирал меня в гараже, я боюсь темноты, темноты вообще. Я не говорю, что вот, такие женщины там хорошие, а такие там плохие… Просто не могу. Это как магниты… Если их другими полюсами приставлять, они будут отталкиваться… Автоматически. Вот так у меня и получилось, что вроде как оттолкнуло, отбросило. Мне правда жаль.
— А мне не жаль. — Мы начали подниматься на крыльцо подъезда. Я открыл перед ней дверь. — И если уж честно, если отбросить этот твой трусливый шаг, это бегство, рада, что все получилось именно так.
— Да? — спросил я. Кажется, ни слез, ни пощечин уже не будет.
— Да. Все думала, ну когда же это кончится? Когда ты выйдешь из моей головы? Я же вовсе не хотела ничего такого в жизни, не хотела никаких измен, вранья этого… не хотела испытывать чувства вины. Я действительно многим Володе обязана. Пробовала избегать тебя. Даже коготь этот не помог бы… Мне стало стыдно, но и то на минуту. А своей, не знаю, глупостью, трусостью или уж правда удивительным простодушием ты вырвал эту дурацкую привязанность из моего сердца. Что и требовалось.
Мы остановились у ее двери. Она взялась за ручку — львиную морду с кольцом.
— Ты… не злишься на меня?
— Абсолютно. Знаешь, даже не представляла, что человек может так быстро забыться. Это я серьезно, уж не прими за уязвленное самолюбие или что-то там. Надеюсь, что у тебя примерно такие же чувства. Ну все, пока, — она повернулась к двери.
— Может, тогда пригласишь на чай? — ляпнул я зачем-то.
Не хотелось отпускать ее вот так, без взаимных упреков, сентиментальных и грубых слов. Внутри у меня что-то угрожающе разливалось, грозя затопить душу. Наверное, это начало оттаивать мое глупое сердце.
— Нет уж. Теперь мы знаем, что чаепития страшнее землетрясений. Куда только не заводят, — она улыбнулась и поднесла руку к звонку. — Да и не думаю, что Володя будет тебе рад.
— Он сейчас не дома.
— Вчера приехал. Так что, пожалуйста, давай сделаем так, чтобы он не увидел тебя. Ему и так было нелегко слушать про всю эту Санта-Барбару.
— Ты все ему рассказала?
Она нетерпеливо вздохнула, помотала головой кому-то невидимому, жалуясь на мою тупость. Снова повернулась ко мне и облокотилась на дверь.
— От него трудно что-то скрыть, сам же знаешь. И лучше этого не делать.
— Все-все рассказала?!
— Тихо, не кричи, — она улыбнулась. — Все, что он хотел услышать, по крайней мере. Но этого хватило для того, чтобы ему разонравились твои визиты. Еще вопросы есть? Ну все, давай.
— Так ты… не ведьма, что ли? — спросил я, чувствуя, что уже растопил пол и проваливаюсь, проваливаюсь.
Она засмеялась. На улице разорвалась хлопушка, но, даже если бы сейчас грянул самый оглушительный гром, страшно не было. Было пусто.
— Нет, все правильно. Я еще какая ведьма. Смотри, я умею так! — она оскалилась, сверкнула глазами и засмеялась. — Все, иди давай… Совет хочешь?
Я стоял и молчал. Я весь горел. Как душа на несостоявшемся адском костре. От пальцев ног до головы. Я накалил весь подъезд. От потолка до пола на девять этажей вверх.
— Запомни, что каждая замужняя для тебя — ведьма. Эй, ты не падаешь там? Не падай! Иди домой.
И она нажала кнопку звонка.
Помню, как сидел на лавочке возле дома, подперев голову руками. Все в ней перемешалось. Помню, что бродил по окрестным дворам как бы в прострации. Словно видел тяжелый и очень реальный сон, и вот проснулся, и с трудом вспоминаю и мучительно перевариваю, отбрасываю, что явь, а что приснилось.
…Думал — нет, не может быть, чтобы она меня раз, да и забыла в одночасье. Просто я ей плохо объяснил, почему все так вышло. Она же не знает, до чего у меня жесткий и религиозный отец и что меня он так воспитал. Разве я виноват? Это же не значит, что меня нужно выкинуть из души, просто забыть, как будто и не было никакого Славы Одиночкина. Как будто я ей не рассказывал про скрытый поцелуй. Как будто не нас снимал небесный фотограф и не для нас встряхивал волосами органист.
…Нет, она должна понять. Должна чувствовать, что я по-прежнему ее люблю и что это было просто недоразумение. Просто… ну… приехал муж, и ей было неудобно разговаривать.
…Ладно, возьмем худший случай. Даже если все кончено и никогда не повторится, ведь должен же быть последний поцелуй, обещание никогда не забывать про эти несколько дней, слать дурацкие открытки на Рождество и другие праздники? Обязательно должно быть это все! Не может не быть, иначе моя башка к ночи просто взорвется. И он будет прямо сегодня, сейчас. Господи, пожалуйста!
…И вообще… нет никакого мужа! Она соврала, чтобы не пускать меня в дом. Она побоялась, что не устоит против чувства ко мне. А ведь невозможно сразу меня простить. Я ведь свалял такого дурака!
И так мне хорошо стало от этого объяснения! Я так в него уверовал, как в мессию, который сделает меня счастливым. Моей веры было больше, чем с горчичное зерно, ее было с целое горчичное поле. И как только я это понял, ноги сами понесли меня к ней. Я торопился, точно мы не виделись сто лет. Сегодняшняя встреча казалась очень далекой и произошедшей не со мной.
Загадал, что если на крыльце четное количество ступенек, то все получится. А так как я когда-то их считал, и вроде бы их было десять или восемь, то я с легкостью пошел на такой заклад. И все-таки, когда пересчитывал, у меня екнуло сердце — а вдруг нечет? Но их и правда было восемь.
Я зашел на первый этаж, отдышался. Потом трижды перекрестился и поднес руку к ее звонку, но в последний момент не смог нажать. Стал прислушиваться. Ничего не было слышно. Может, куда-то вышла?
Еще лучше, подожду ее в подъезде!
Эта бредовая мысль придала мне храбрости. Я позвонил для очистки совести, уже почти уверенный, что мне не откроют. Но в глазке сразу же зажегся свет, потом он на секунду потемнел, и послышалось клацанье замка.
На пороге стояла Наталья. В длинной юбке и блузке, с одним накрашенным глазом. Брови ее были подняты удивленно и рассерженно. Она ничего не сказала, просто смотрела на меня вопросительно и сердито своими разными глазами.
— Слушай… я… а я думал, тебя нет, — сказал я глупо. — Надо поговорить. То… это было не то, не разговор.
— Слава. Я же сказала, всё-о. Ничего не будет. — Она выделила «ничего». — Не заставляй меня быть грубой, я этого не хочу. Пока.
— Подожди. Можно поговорить с… Владимиром? Мне надо.
— С Володей? — на ее лице появилась неуверенная улыбка. — Ну… ладно, подожди.
Она прикрыла дверь и пошла в глубь квартиры.
Я мгновенно взмок и оглянулся, ища пути к бегству. Он не может быть здесь! Он в Непале, спасает мир на тонком плане!
На площадку вышел Владимир Николаевич. Самый настоящий. В брюках, рубашке и тапках. Прикрыл дверь, сложил руки на груди, посмотрел на меня. В нем не было ничего от моего знакомого Святого. Глаза смотрели колюче и чуждо. Это был просто муж. Даже не рассерженный, а слегка раздосадованный мелким, неприятным обстоятельством.
— Слушаю, молодой человек. Очень внимательно, — с долей иронии сказал он.
— Я… Вы… здрасте…
— Может, еще расцелуемся? Говори что хотел и проваливай.
— Я… я просто хотел извиниться… Не хотел, чтобы так вышло. Я вас очень уважаю, я не хотел… честно.
Я, конечно, не был готов к встрече с ним, поэтому растерялся. Но от этого мои слова не стали менее искренними, даже наоборот. Но, видимо, это были неправильные слова, потому что у него исчезла даже эта нехорошая улыбка. Убегать я не стал. Чувствовал, что должен ответить за свой поступок.
Владимир Николаевич не стал превращать меня ни в лягушку, ни в лужу. Он просто сделал шаг и смазал мне в ухо.
Подъезд кувыркнулся, и дверца лифта врезала мне по затылку. Брызнули зеленые звезды, и все потемнело.
Сквозь звезды я увидел, что Владимир Николаевич нагнулся надо мной. Мне показалось, он обеспокоен моим состоянием.
— Ничего… я нормально… — я протянул руку, чтобы он помог мне. Как-то не доходило, что мы больше не друзья.
Конечно, он не подал мне руку. Сказал:
— Еще раз увижу близко, убью. Понял? Сосунок.
И отвернулся.
— Я не хотел… правда, — глупо проблеял я вдогонку. Хлопнула дверь.
Я еще с минуту полежал, подождал, пока звезды потухнут. Потом тихонько встал и проковылял к своей двери.
Дома было неуютно, темно. В углах подразумевалась сырость, на кухне монотонно капало.
Я завалился на диван, уткнулся в подушку. Равнодушно прислушался к тому, что творится в душе. Оказалось, мне немного больно, очень стыдно и хочется умереть.
«Смотри, я умею так!»
Вдруг навалилось такое тоскливое одиночество, что у меня повлажнели глаза. Но я переборол себя. Полежал, полежал и заснул.
Проснулся оттого, что в дверь бешено стучали.
Я встал — голова отозвалась болью — и пошел открывать.
Батя.
С порога от него врезало перегаром.
— Чем ты там, — говорит раздраженно, — занимаешься?
— Спал, — говорю. — А вообще, сделай ключ наконец-то…
Свой ключ он потерял еще пару месяцев назад, а потом сказал, что это я потерял свой. И никак не докажешь — ключи у нас одинаковые. Почему-то ему в лом сделать себе ключ.
Евгений думает — он просто хочет чаще меня видеть. Так-то я вынужден ждать батю дома, а если бы у него был свой ключ, я бы со спокойной совестью уходил как можно дальше от дома и от него.
Штанины и ботинки у бати были порядком вымочены, совсем не как у человека, которого в девятнадцать называли «вы» и «Константиныч». Как-то он вообще не очень выглядит. Стареет, видно, мой батон.
Он не очень уверенно прошел в мою комнату. Громко сопел. Он всегда так сопит, когда хорошо выпьет. Оглянулся, собрал на лице выражение деловитости.
— У нас утюг-то работает?
— Работает.
Он пошел сначала в ванну, долго оттирал штанину и ругался. Потом снял мокрые штаны — чуть не упал, запутавшись, — и бросил на диван. Из карманов весело брызнула мелочь, покатилась, зазвенела по полу.
Включил свет, вытащил гладильную доску, достал утюг и сунул вилку в розетку. Она полыхнула. Он отшатнулся:
— Еппа… Это что ты тут устроил? Ты че, этой розеткой пользуешься? Она же тут вся расплавлена! — и показывает на раскореженные гнезда.
— Не пользуюсь. Я в зале глажу.
— Ты мне так квартиру сожжешь на хрен!
— Завтра розетку куплю.
— Смотри мне! Поставить сможешь? Там два провода…
— Да знаю. Справлюсь как-нибудь.
— Знаю я, как ты знаешь… дай отвертку, покажу. Еппа… горячая какая…
Схватил отвертку и начал откручивать эту несчастную розетку. У него бывает жажда деятельности, когда он пьяный и не хочет идти к своей мадаме.
Свет упал на его склоненную голову, и я увидел, как сильно он поседел за три года. Меня даже кольнуло. Наверное, когда-нибудь я пожалею, что был не рад ему почти всегда.
Батя открутил розетку, помял пальцами, попробовал на прочность, и она крякнула надвое. Он повертел осколки в руках, сказал смущенно:
— Вот б…во какое… Вот как такие розетки можно делать, а?
— Да ладно, — говорю быстро, — все равно, куда ее теперь. Завтра куплю новую. Только денег дай.
Батя подошел к своим мокрым штанам, порылся в них. На нем были смешные семейные трусы, такие широкие на тощих волосатых ногах. И опять подумалось, что он стареет — каждую минуту стареет. Он вытащил ворох бумажек, отсчитал пять.
— Только не вздумай пиво покупать. Лучше купи хорошего вина.
Я кивнул. Сказал:
— Мы с Евгением твой коньяк выдули… Ну, те еще остатки. По случаю удачного зачета. Он хотел пива, но я сказал, что ты по этому поводу думаешь.
Батя секунду подумал, как отреагировать на это нагло-льстивое заявление. В конце концов махнул рукой.
— Коньяк вещь, конечно, хорошая. Только он дорогой еще для вас, голодранцев… Но если будешь покупать… так, на будущее…
Кончилось тем, что он отправил меня в магазин за коньяком. Я ушел одеваться в другую комнату. Возвращаюсь, а батя сидит возле розетки и вроде как задумался. Говорит, тычет пальцем в стену:
— У нас тут вроде новые соседи, да?
— Вроде.
Из розетки послышался голос Владимира Николаевича, но я не разобрал слов.
— Видел, как заходили. Седой такой, да? С молодой бабой?
Батя сделал движение рукой, видимо, имея в виду пышную гриву Святого.
— Я пошел. «Арарат», да?
— Да, пять звездочек. И посмотри на производителя.
— Ладно.
Батя вышел за мной в коридор нетвердой походкой.
— Ты с ними здороваешься? С соседями-то? А, Славка?
— Здороваюсь.
— Ну… Хотя это плохо, когда такая разница в возрасте. Баба-то гулять будет, это к гадалке не ходи. Блядский взгляд. Сейчас-то курлыкают… за ручки да под ручки! — сказал батя с неожиданной досадой. — А через годик, глядишь, на тебя кинется… Молодухи — ведьмы…
Я вышел, закрыл дверь ключом.
На улице быстро темнело. Когда я заходил в магазин возле дома, было еще видно часовню на склоне, а когда минут через пять вышел с коньяком, было как ночью. Я вернулся домой не через двор, а сделал крюк — через арку, мимо нашей непросыхающей канавы. Вода в канаве чернела, как нефть, у самого края плавали какие-то банки. Там, в черной воде, я утопил Каменное Сердце. Сорвал шнурок, размахнулся и закинул куда-то, где должно быть глубоко и безнадежно. Послышался тихий всплеск. И больше ничего, тихо.
Стало полегче.
Батя спал на кровати в трусах и носках. Дышал хрипло. Очки, толстенные в профиль, где-то на скуле застыли в нерешительности, размышляя, упасть или поторчать еще. Я не стал его будить. Осторожно снял очки и положил на стол. Снова потрогал затылок — там вырастала огромная шишка.
Батя всхрапнул и перевернулся. Странно, но он меня почти не раздражал — хоть и был такой красивый и нес чушь. Мне было даже хорошо, что тут, в моей комнате, есть моя, единственная в мире, родная душа и она храпит и сопит. Конечно, спать при таком запахе и храпе сложно. Но у меня же замечательная четырехкомнатная квартира. Резиденция Ярослава Одиночкина. Тараканий рай.
Сначала думал открыть бутылку, но не стал. Лег на трезвяк. И мыслей, кстати, никаких не было.
Все, что после. Новая осень
После выходных, в понедельник, мы столкнулись с Натальей рано утром в коридоре филиала. Она была в своей светлой… хотя какая разница?
Сначала я не хотел здороваться, но в последний момент сказал «здравствуйте» и собирался уже пройти мимо, но она остановила меня за руку.
— Пожалуйста, на минутку зайди ко мне в кабинет. Прямо сейчас, пока никого нет.
Сердце у меня, признаться, прыгнуло, но я в два счета его стреножил. Этого следовало ожидать. Ей ведь надо извиниться за тот раз, посочувствовать… Мне все это было не нужно, но как-то глупо спорить посреди коридора. Я молча прошел за ней в кабинет. Она прикрыла дверь, указала на стул, села сама. Помолчала.
— Ну, как ты, живой?
— Как будто.
— Не знаю, чего ты хотел этим добиться, честно говоря, — слабо улыбнулась. — Все только усложнил.
— Сожалею. Что, вам сделали выговор?
— Да это ладно, переживу… Вот твой рюкзак, забери.
Она достала из стола мой красный рюкзак, компактно свернутый, перетянутый бечевкой.
— Спасибо.
Кивнула. Потом вздохнула и сказала, смущаясь:
— Слава… Я думаю, излишне говорить, что эта история не должна стать известной кому-нибудь еще.
Я открыл рот, но она подняла руку и продолжила быстро, чтобы я не перебил:
— Просто я тоже была студенткой и знаю, как быстро множатся слухи. Сегодня сказал одному, а завтра знают все. Ладно, это так, очевидности. Проехали.
— Не беспокойтесь. Я не самоубийца и не хочу быть превращенным в огромного глиста, — ответил я язвительно. — Даю слово, если хотите.
Она усмехнулась.
— Ну, превращать тебя никто ни во что не будет. Зря ты так. Все это полная чушь, с которой я перестаралась, видимо. Мне тоже будет урок на будущее.
— А, так никакой опасности нет? Тогда я, пожалуй, еще подумаю.
— Не глупи. У меня, конечно, нет никаких колдовских чар, но есть Вероника Питифоровна, например. С ее повышенной любовью к тебе.
Она улыбнулась совсем по-старому. Но было уже поздно. Мне пора было идти на лекцию. Было слишком поздно.
— А вот это вы зря. Уж чего-чего, а шантажировать вообще последнее дело. До свидания.
Я взял рюкзак и пошел к двери.
— Вот только не надо всех этих спецэффектов и оскорбленного самолюбия, — заговорила Наталья раздраженно, — я не сказала ничего…
Я не стал дослушивать, закрыл дверь с другой стороны и отряхнул прах со своих порядком уже полинявших борцовок у порога. Думаю, навсегда.
Я не нарушил слова. Правда, я еще на выходных рассказал эту историю Евгению за пивом. Но это не в счет, потому что это было до того, как я дал слово.
Евгений выслушал без должного интереса. Сказал:
— На что только не пойдут некоторые, чтобы разнообразить семейную жизнь.
В том плане, что они обычные свингеры. И Непала, мол, никакого не было. Просто человек поехал культурно отдохнуть и пригласил своей девочке мальчика.
— Умная девочка использовала глупого мальчика и избавилась от него, разыграв спектакль с когтем. Имеем: дружную семью и одинокого мальчика с манихейским неврозом и чувством вины.
Еще он сказал:
— Это большие артисты. Они могут торговать фенами. У них полные ящики фенов.
Ерунда, как со звонками Богу, но формально все сходится. Я не стал возражать. Мало ли. Все-таки Евгений довольно умный еврей. А я не очень. Но зато он ничего не смыслит в тонких планах. А я смыслю.
…Сейчас уже осень. Наконец-то третий курс, хоть и с двумя долгами.
Я стою у окна и курю в форточку. Сегодня нам к третьей ленте, поэтому я никуда не тороплюсь. Курю себе и курю. На окне появляются мелкие-мелкие черточки. Такая морось, что даже не морось, а как будто туман — вот до чего мелкая. Все небо в жирных тучах. А вчера и позавчера было ясно, солнечно, прекрасно.
От меня только что ушла Даша. Не навсегда, а просто — она ночевала здесь. Когда она уйдет навсегда, я, наверное, не расстроюсь. Ничего серьезного у нас не выйдет. Она что-то вроде Яны — туповата, и чувств никаких. Она совсем не как… совсем не то, что мне нужно для семьи, например.
Зато сейчас так здорово стоять у окна и курить в форточку. Прогонять через форточку с дымом все плохое. Новые кандибоберы бати, гибель Рича от чумки у безумных собаколюбов, булькнувшую кверху брюхом историю с «девятосом»…
Я видел одного из тех двоих, борова, однажды, при странных обстоятельствах, в моем подъезде. «Ошибочка, брат, все ОК», — словно бы сказал он мне, подмигнув. Его неожиданный собеседник в футболке и шлепках задумчиво стоял рядом, скрестив руки на могучей груди с надписью «СССР».
«Ошибочка, брат, все ОК, извини», — сказал я Максимке. Самое достойное, что я сказал ему.
Он так и не знает, чья порванная «аляска» спасла его женолюбивую задницу.
Хлопает дверь подъезда. Я вижу, как внизу, под окном, мелькают расплывчатые головы Натальи и Владимира Николаевича. Он на ходу достает зонт, и в небо выстреливает черный купол. Она берет его под руку и что-то говорит, и они оба смеются, совсем как тогда, в первые дни нашего знакомства. Им идет быть вместе.
С Натальей я вижусь довольно часто в академии — она все еще ведет у нас. Мы здороваемся, даже улыбаемся. Никаких «как дела», ничего другого, хотя мне интересно, как у нее дела. У нее уже довольно заметный животик. Говорят, скоро она уйдет в декрет. Но я ни о чем ее не спрашиваю, просто здороваюсь и прохожу мимо. И она тоже здоровается и проходит мимо, и все. Такая же стройная, только с животиком, ничуть не располнела — бывают же такие.
А с Владимиром Николаевичем мы только недавно начали здороваться. Обычно он молча проходил мимо. А вот недавно снова начал отвечать на мое «здравствуйте». Мы сталкиваемся редко, в основном в подъезде, на площадке, куда обменять души на зачет приходят к нему не в меру ретивые вечерники. Волосы он недавно коротко подстриг, и они не топорщатся воинственно во все стороны. Ему хорошо и так, но он уже не похож на человека, который видит вокруг крапчатых гномов. Разве что глаза намекают на какие-то тайны тонких планов и то очень расплывчато, сквозь стекла очков. Он стал носить очки с месяц назад. Тоже довольно стильно выглядят на нем. Иногда мне жаль, что ему никогда не стать настоящим святым.