Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2013
Евгений Каминский — поэт, прозаик, автор семи поэтических сборников и нескольких книг прозы. Лауреат премии Н.В. Гоголя. Печатался в журналах «Волга», «Звезда», «Нева», «Урал», «Юность», «Октябрь», «Литературная учеба» и др. Живет в Санкт-Петербурге.
***
Дымку небесного крова
Сдернув, люцерны шелка
ветер ладонью метровой
перебирает слегка.
И уж ни славы не надо
здесь, ни людской похвалы,
словно ты вышел из ада,
выплюнув горечь золы.
В сердце не то чтобы пусто —
просто в нем все сведено
в неизъяснимое чувство,
что не ожить все равно…
Тут начинается нечто:
робко сквозь времени муть
в жизнь пробивается вечность —
смысл хоть на время вернуть
пыльной дороги и поля,
туч, набирающих вес,
смерти твоей, что не боле,
чем просто воля небес…
И обостряется зренье:
все, что вокруг только есть,
ты уже видишь как звенья
неразделимого здесь,
с чувством причастности к чуду
пошевелиться боясь,
лишь бы вот с этим повсюду
не оборвалась бы связь…
1
Сколько осталось
ехать ли, плыть?
Самая малость —
год, может быть.
Без пересадок
и по прямой…
Как всё же сладок
воздух земной!
Как все же важен
вид этот мне,
смазанный даже
ливнем в окне,
в сумраке нашем —
промельк, намек
в небе погасшем
на огонек…
Не были б эти
дали ясны
мне даже в свете
ранней весны
после химеры
всех этих лет,
если б не веры
внутренний свет,
если б не Слова —
тома на три —
глыбы метровой
тяжесть внутри,
если б не право
не излагать —
слева направо
плакать и лгать.
2
Только ты эту
жизнь оценил —
и больше нету
в банке чернил.
А ведь, и правда,
запечатлеть
было бы надо.
Некому ведь…
Трудно ль, умея?
Тихий, как мышь,
Иеремия,
что ж ты молчишь?
Ты в этой пьесе
тертый калач.
Где ж твои песни
или хоть плач?
Вот он, развален,
грез твоих храм,
Ленин ли, Сталин,
прочий ли Хам
к делу причастен —
разве в том суть?!
Просто несчастен
к горнему путь.
Нет, уж не наше
здесь это всё…
Что будет дальше
с нами, месьё?
без керосина
веры былой?
Кол да осина
рядом с ветлой…
Неба овчина,
бездна в душе…
Что, дурачина,
страшно уже?
***
Пейзаж мне этот — море и холмы —
важней всего, но понят мной едва ли…
Когда всю эту вечность создавали
ничем из ничего, где были мы?
Мы ни при чём в начале всех начал.
Нас в ту эпоху не было в помине,
когда то в яшме, то в аквамарине
Творец мечту о главном воплощал.
Когда здесь появившийся извне
Он интересовался лишь ландшафтом,
бродя неутомимым астронавтом
с душою живописца по Земле.
Я думаю, летел с деревьев пух,
а красота была уже как пытка,
и Он, ликуя, в вечность от избытка
любви влепил себе подобных двух…
В судью он превратился лишь в конце,
когда, вдохнув дурмана от левкоя,
в Саду те двое сделали такое,
что нет лица поныне на Творце…
Вот и вино здесь с привкусом вины,
и дар внимать, и пониманье даже,
что, к счастью, мы уместны в том пейзаже
лишь в качестве свалившихся с Луны.
Гамлет
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Спал народ, воды набравши в рот.
Только волновались отморозки,
тыча в меня пальцами — «Не тот!»
Я был тот. Да только это время,
видно, было больше не мое.
Шло, мыча, в тираж младое племя,
гнало их с мигалками ворье.
Под напором лютым фарисея,
молча отрекаясь от Отца,
зверю на поклон ползла Рассея —
зверем недобитым на ловца.
`
Я был тот. Но был уже не нужен
здесь ни гнев мой правый, ни восторг
с ножницами в левой… Обнаружив
связь времен, я сам ее расторг.
Террорист и висельник отпетый,
так ответил я на свой вопрос,
лишь бы скорый поезд жизни этой
шел уже скорее под откос.
Только б не увидеть как, по-датски
выучившись горя не видать,
жизнь шагает, правя строй солдатский,
чтобы Богу бой последний дать.
***
Но стадо свое на кого Ты
оставил? Ведь кровь городов
по-прежнему пьют живоглоты,
дома отбирают у вдов.
Сто лет неизменны их вкусы.
Для них этот темный народ —
всего лишь людские ресурсы,
плавильной печи кислород.
Что всхлипы им жалкие, вздохи,
что поиски правды иной?!
Смеются: ведь кто-то эпохе
здесь должен уйти в перегной!
Под сенью лукавых законов
не это ли доблестный труд —
присваивать труд миллионов
что тут миллионами мрут?!
Как прежде не жнут и не сеют…
не ткут, не пекут, не коптят,
а птицу-удачу имеют
по кругу, когда захотят.
И пьяная птица-удача,
потом поправляя манто
и шапку соболью в придачу,
их, кажется, любит за то…
***
И не выпал с балкона,
и в Неве не утоп,
потому что флакона
мне хватало здесь, чтоб,
почитай, от рассвета
до ночной пустоты
уходить от ответа
на вопрос: что есть ты?
Получалось — чем дальше
вглубь себя от людей,
тем в словах меньше фальши
и преступных идей.
Чем порывистей дышишь,
выйдя всех супротив,
тем сложнее и выше
личной жизни мотив…
Уж четвертая стража…
А по-прежнему здесь
никому не докажешь,
что ты всё-таки есть.
Рви рубаху, задира.
Все равно — ничего…
Потому что ведь лира —
не от мира сего.
***
Даже в эпохе фабричной,
гнущей и ставящей в строй,
ведь непременно античный
где-то найдется герой,
тот, до поры неприметный
в массе пассива актив,
что, выйдя в Малый Каретный,
может пойти супротив
грузных богов и тиранов,
гидру беря за грудки,
чтоб умереть за Иванов
под заводские гудки.
Что ему мент или ментор,
что ему в Нижний Тагил
выслать грозящийся Гектор,
если в душе он Ахилл?!
Вряд ли он сдастся эпохе,
даже когда ему в лоб
рявкнет: «Дела твои плохи!»
Цербер по имени жлоб.
Или, по матери кроя,
к нарам прикрутит Прокруст…
Впрочем, притихшая Троя,
что для тебя этот хруст?!
***
Дозы аптечные радости, метаморфозы
жизни, увы, уходящей, как стул из-под ног,
и незабудки, запахшие вдруг, словно розы,
сквозь ощущенье, что смерть уже взводит курок…
Только без паники! Разве не это со всеми
ближе к концу? Ни варяг не избегнет, ни грек…
Духом дряхлеть — это вам не в геройской поэме
кровью хлестать молодою из горла на снег.
Нет, умирать незаметно для мира лет сорок,
выбрав в аптеке всю янь, а у дилера — инь,
это не ад для оставшихся в списках, не морок —
то, что, наверно, и есть настоящая жизнь.
То что, боюсь, уходящим отсюда и надо
больше, чем воздух, пока на часах без пяти,
чтобы душой прикипеть к тихим ужасам ада
и не отпрянуть, когда вдруг предложат войти.
***
Ну и куда мне отсюда?! Нет места уже
ни под крылом, ни под кровом ничьим жизнелюбу,
больно любившему эту гулящую Любу,
лютую эту, с согласной безжалостной «ж».
Что она только не делала молча со мной,
в траты какие меня, хохоча, не вводила,
бунтов бессмысленных, яростных смут заводила,
голь перекатная в лаковых туфлях с Сенной.
Варвар, пришедший здесь вечное нечто постичь,
как я старался не видеть ее в черном свете,
даже когда она строем гнала меня в нети,
и вместо вечности полночь чернела опричь…
Только отныне любовь моя будет не в счет.
Боли не будет и даже бутылки араки,
будет зима, где ни звездочки больше во мраке,
где даже Лета, подернувшись льдом, не течет.
***
Алексею Пурину
Смешно обижаться на Бога.
У Бога, известно, резон
наказывать розгами строго
бессмертной души гарнизон.
Брать лет на пятнадцать в железа,
травить или гнать, словно дичь —
полезна такая аскеза
собравшимся вечность постичь.
Не майна, а все-таки вира!
Не царь, не султан, не сагиб,
а просто Берущий из мира,
пока ты в миру не погиб.
Ну как Он бессмертную душу,
как шхуны какой-то балласт,
тут брошенный морем на сушу,
безумному миру отдаст?
Ну как он оставит заботы
о том, что есть замысла суть?
До вечности близко… Ну что ты,
не плачь, потерпи еще чуть…
***
Смотрю и не верю
в пятнадцатый век,
где равен не зверю,
так злу человек.
Где в моде увечья,
чума да парша…
И жизнь человечья
не стоит гроша.
Где попросту жутко
жить между людей
по воле желудка,
без всяких идей.
Где в лес — раз в неделю,
и то всякий раз
за глупой Аделью
глаз нужен да глаз.
Где копятся страхи,
коптят фонари
и трудятся плахи
с зари до зари…
Какой Боттичелли?!
Какой Рафаэль?!
Спасибо, не съели
малышку Адель…
Но что изменилось
со временем тут?
Лишь веку в немилость
попал — загрызут.
Осмелься не с теми
водиться — съедят,
как некогда ели
заблудших ягнят.
У всех тут, похоже,
такое нутро:
и я, и прохожий,
спешащий к метро —
сорви с нас личину
приличий — и мы
вдруг явим причину
и смут, и войны…
мы все еще — звери,
что здесь до поры
за словом о вере
хранят топоры.
***
Мартовским легким морозом
скован рассудок слегка.
Так бы и жил под наркозом
этим века и века,
Не уходил бы отсюда,
где, простовато-груба,
грязной горою посуды
в кухне грохочет судьба.
Где не голубками мира —
чем-то чумным на сносях
всё хорошеет Пальмира
та, что стоит на костях…
Где тебя палкой (неплохо,
что хоть не строем в тайгу!)
гонит к прогрессу эпоха
через твое не могу…
Так и застыл бы сутуло,
тихими мыслями вне,
просто на краешке стула —
было бы небо в окне —
взглядом своим прозревая
синь, за которой, увы,
нет нам ни воли, ни рая,
только канавы да рвы…