(Александр Архангельский. Музей революции: роман. — М.: АСТ, 2013.)
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2013
Сегодня, когда я пишу эти строки, моей кошке сделали операцию. Вторая кошка, увидев свою закадычную подругу сначала в состоянии наркоза, а после — пришедшую в себя, отказывается признавать ее: шипит и держит оборону. Это только люди готовы довериться визуальным впечатлениям; кошки же нутром чуют, что что-то не так, и в таких ситуациях подозревают в сородичах (внешне вполне «аутентичных») что-то вроде зомби.
При чем тут какие-то кошки? — возмутится читатель. В ответ можно было бы сослаться на полчища кошек в романе «Музей революции», которые обитают и в усадьбе «Приютино», которая и является тем самым музеем, и в усадебных храмах, и даже в покоях епископа; едва ли не половина героев — фанатичные кошатники; история с коварным отравлением кошачьего поголовья — один из сюжетных ходов… Но — если серьезно — дело, конечно, не в этом. А в том, что к прозе профессионального критика коллеги-литераторы обычно приглядываются с тем же недоверием, боясь увидеть «зомби» под внешней оболочкой романа. Слишком уж хорошо гуру критики знают, каким должен быть — по всем канонам — «хороший роман», каковы лекала для его создания. Слишком уж велико — вероятно — желание применить эти лекала на практике. Но доступна ли при такой головной работе та непостижимая волшебная химия, которая вдыхает в эти совершенные формы жизнь, — это еще вопрос. Неслучайно неоднозначным посчитали вручение «Букера десятилетия» роману Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени…». Громких споров это не вызвало, да и не могло вызвать: слишком уж велико уважение к покойному классику литературоведения, — но восторженные отзывы о романе как о равном в ряду вершин русской классики тоже не были подхвачены массово. Вокруг романа по-прежнему атмосфера опаски: очень уж много знал крупнейший исследователь Чехова о механике и химии тех самых вершин русской классики. А если это золото синтезировано из ртути?..
Новый роман Александра Архангельского обречен на то, чтобы навсегда остаться в атмосфере подобных разговоров и подозрительных взглядов.
Во-первых — фигура автора. Не просто маститый критик и опытный литературовед, но и одна из немногих фигур из мира литературы, «делегированная» как в медийное пространство (в роли популярного телеведущего), так и в официальную, парадную сферу (в качестве не просто члена президентского совета по культуре и искусству, — члена президиума; уже после выхода «Музея революции» Владимир Путин наградил Александра Архангельского орденом).
Даже доброжелательно настроенный Лев Данилкин в «Афише» (26 декабря 2012) не удержался от шпильки в том духе, что высказанным в «Музее…» идеям «можно и даже нужно посвятить острый цикл телепрограмм с заведомо хорошим рейтингом; но роман в 500 страниц?»
Во-вторых — очевидный масштаб замысла. Искушенному читателю не надо читать все эти 500 страниц, чтобы «просечь фишку»: что история Приютино — это претензия на то, чтобы смоделировать всю историю России; что будет предпринята попытка показать «все слои общества», как принято говорить в школе о «Войне и мире». Впрочем, не все, а лишь верхние: в «Музее революции» действует власть (от губернатора и выше), духовенство (от настоятеля храма до митрополита), средний и крупный бизнес (вершина которого представлена олигархом масштаба примерно Прохорова)… Почему-то не слишком уместно вспомнились здесь умиротворенные споры критиков брежневских времен — о масштабах генеральской, лейтенантской, сержантской прозы о войне, «масштабах» в прямом смысле слова (тогда критика оперировала даже метафорой «карты-двухверстки»). Главный герой же, Павел Саларьев — разночинец нового времени, «креативщик», чья профессия позволяет оказываться то рядом с олигархом, то на почтительном расстоянии от Хозяина, вручающего госпремии на пленэре.
Идея разыграть историю России со своего рода моделью страны, в роли которой выступает музей-усадьба, — удачна, правда, в какой-то степени… слишком очевидна, что ли, отчего и ходы автора в этой шахматной партии кажутся несложными. Бывшая дворянская усадьба с богатой историей в годы советской власти превращается то в профилакторий для сифилитиков, то в санаторий для чекистов, где вершатся массовые казни, то во всеми заброшенное место, в итоге — в музей с особым укладом жизни. Один из читателей на просторах интернета с юмором высказался в духе, что сейчас-то все происходит как раз наоборот (от очага культуры и прогресса — к селению сифилитиков), — но ведь и в романе предпринята попытка рейдерского захвата золотых подмосковных земель Приютино. Захвата, который отбивают по всем законам нашей эпохи (с торгом в Кремле, грызней между влиятельными группами и т.д.). Усилить «историческую составляющую» и изобразить российскую историю почти вещественно помогают и проекты Саларьева по воплощению былых событий в куклах и 3D-моделях, и идеи олигарха создать социальную сеть «Предки» по аналогии с «Одноклассниками» (наши дедушки были на одном призывном пункте в 1914 году, велкам во френды), и составление тем же олигархом своей родословной (Михаил Ханаанович Ройтман вдруг выяснил, что он не еврей)…
Едва ли Пушкин претендовал на то, чтобы создать «энциклопедию русской жизни»; многим его последователям такая сверхзадача наверняка кажется соблазнительной. Если говорить о труде Александра Архангельского, то тут больше подойдет энциклопедия электронная: до такой степени романное пространство насыщено приметами виртуального. Это не только исторические сцены в 3D, когда в зал к изумленным «випам» сходит Сталин — и проходит сквозь них; это и многообразие «электронной составляющей» в сюжете. Фактически вся основная интрига, касающаяся личной жизни Саларьева и, как потом выяснится, не только личной, густо замешана на электронных средствах коммуникации (да и каждый, кого автор впускает в пространство романа, ежеминутно распахивает планшетник, айфон, айпад — от попутчицы в поезде до Суркова в Кремле).
Случайная любовь возникает в жизни Саларьева из-за сбоя телефонной сети (ну хоть что-то «теплое, ламповое»), когда и сами герои удивляются таким анахронизмам, как городской телефон, а уж тем более — телефон-автомат; далее, на триста страниц из пятисот — бурная страсть по скайпу; эта же коварная штука разоблачает любовников перед несчастной женой Саларьева Татой. Но и выгнав неверного мужа, она продолжает следить за его жизнью по «лайкам» в фейсбуке — по такой ценной информации: «Pavel Salarjev понравился статья Alfred Koch», «Pavel Salarjev оставил комментарий в блог Bojena Rynska». Попутно бездетная Тата с тоской думает, что «если бы у них тогда сложилось, у нее сейчас была бы девочка-подросток, нервная, опасно красивая; пришлось бы взламывать ее аккаунты «Вконтакте», разглядывать порнографические фото, ужасаться лифчикам подружек, идиотским историям про мальчиков… и жалеть свою родную, милую, изломанную дочку. Но тогда у нее не сложилось. И теперь она следит за Павлом. И как будто разговаривает с ним».
«Тогда» — имеется в виду момент, когда Тата ходила беременная, но муж, с которым они души друг в друге не чаяли, в минуту какой-то случайной опасности испугался и так наорал на нее, и так припугнул — едва не ударив (нервы не выдержали), что случился выкидыш и на детях навсегда был поставлен крест. Можно по-разному описать эту ситуацию и по-разному отнестись к герою в свете этой ситуации (имею в виду отношение автора): в конце концов, эпоха морализаторства в литературе давно прошла, и сейчас никто не требует от автора никаких «приговоров». Но такая ситуация не может быть отметена как досадная случайность. И мне не понравилось, как походя рассказана эта история где-то на середине повествования — будто объясняющая какую-то досадную мелочь; не понравились в свете этого эмоции Павла как верного и любящего мужа — шокированного тем, что в его жизни появилось увлечение, другая женщина. Эта история должна была с самого начала подсвечивать все немного по-другому… Во мне говорит досада — как от недоделки в добротной конструкции, потому что сама по себе ситуация Александром Архангельским выстраивается очень интересная: муж, уставший от вечного чувства вины, спешит «залить» его другой виной.
Именно эти «недоделки», недостоверные мелочи и раздражают больше всего, так как покушаются на стройность общей картины. Вот и в этом любовном треугольнике: замужняя красавица Влада, волею случая влюбившая в себя Саларьева. В какой-то момент мы с удивлением видим в них с мужем прямо-таки мистера и миссис Смит из голливудского фильма, союз Джеймса Бонда и Анны Чапмен… Предельно жесткая дама, которая вместе с мужем тайно рулит гигантскими финансовыми потоками; в руках ее флешка, на которой — данные, снимаемые в единственном экземпляре в тайной комнате банка Дрездена… Полукриминальная пара, скупившая чужими руками половину жилищного фонда Москвы и подмосковные земли… Мы с удивлением продираем глаза, потому что за двести страниц до этого перед нами была обычная быдлосемейка доходов чуть выше среднего: сибирская девочка, удачно выскочившая замуж и обустраивающая коттеджик, незамысловатый муж, очень радующийся, что в «сапсане» нашлось отдельное купе…
Может быть, Архангельский и рассчитывает на такие эффекты — удивить читателя, заставить его обманываться вместе с героем до поры до времени, — но в таком случае не хватает какой-то оптической точности, чтобы все эти открытия не выглядели как deusexmachina…
Несчастная Тата выглядит органичнее — в своей беде заброшенности, болезни, бездетности, в своем кружении по ночным захламленным комнатам покинутого мужем дома… Но и здесь закрадывается одна лишняя деталь с привкусом фальши: из-за того давнего несчастья у Таты развилась аллергия на солнечный свет. Заболевание, при котором бодрствовать можно только ночью — при искусственном освещении. Надо ли говорить, что болезнь настолько редкая, что это придает Татиной судьбе ненужные здесь ноты голливудской мелодрамы, глянца… Собственно, глянец и вспоминаешь: какие-нибудь сочувственные статьи о судьбе Ханнелоре Коль. Упоминание супруги канцлера Германии, самоубийство которой долго обсуждалось светской прессой, тут логично: роман Архангельского тянет читателя в равной степени и в глянец, и в политику. Кто назвал человека «политическим животным»? — Аристотель? — так вот, читатель «Музея революции» оказывается политическим животным втройне.
Но ведь все, наверное, хотят во «вкусных» подробностях узнать, как выглядят кремлевские коридоры? — кому же, как не члену президиума Президентского совета, это описать?..
Оставим шутки; в тотальной политизированности «Музея революции» есть свои достоинства: он может остаться документом эпохи — как «решались вопросы» в еще безоблачной путинской России конца «нулевых», каков был этикет в общении разных каст, как заигрывала власть с культурой, что происходило там, за закрытыми дверями… Почти шедевральны страницы, описывающие визит директора музея Теодора Шомера к Владиславу Суркову, которого легко узнать за персонажем по имени Иван Саркисович. За этой встречей, этой подчеркнуто циничной — со стороны царедворца — беседой — весь стиль так называемой сурковской эпохи в гуманитарной сфере, по которой недавно (с уходом некогда всесильного Владислава Юрьевича) печатались возвышенные некрологи. Ни для кого не секрет: Сурков любил заигрывать с деятелями гуманитарной сферы, заигрывать странно, даже провокационно: все эти «провокации», призванные ошеломить собеседника и заставить идти на поводу будто у странной, непрогнозируемой силы, со смаком описаны в романе Архангельского. Соседство портретов Победоносцева и ЧеГевары, созданное именно с таким расчетом, чтобы это спровоцировало у гостя кабинета вопросы (соседство, конечно, придуманное, и это делает Александру Архангельскому честь как художнику, нащупавшему наиболее типическое). Нарочито циничные высказывания о патриархе (называемом в романе не иначе как Святейший) как о «еще одном коллеге, начальнике цеха». Рваный, будто бы с долей легкого безумия, стиль ведения беседы, когда собеседник постоянно ставится хозяином кабинета в тупик… Трепет собеседника, ежеминутно — не ожидавшего именно такого поворота темы… Ослепляющие уловки. Липкий стиль. Липкий стиль эпохи.
Или такое — директор музея едет к епископу на переговоры по щекотливому вопросу: храм, представляющий историческую и художественную ценность, передается от музея в ведение церкви, что грозит серьезным ущербом (церковь уже распорядилась замазать фрески с древнегреческими мыслителями: милая вольность художника прежних веков). Увлекательная энциклопедия византийской дипломатии. Что подарить, чтобы подколоть? (Директор везет епископу-монаху роскошный альбом с обнаженной натурой, епископ в ответ вручает директору-еврею увесистый церковный том о «жидовствующих».) Какой жест сделать, чтобы отказ от целования руки не выглядел нарочитым?.. Беседа как многоходовая шахматная партия: «Значит, храм остается усадьбе?» — «Храм остается Господу»…
В этой энциклопедии есть, конечно, и фальшивые ноты: немного «режет ухо», когда в VIP-зале при грандиозном банкете олигарх Ройтман, сибирский губернатор и прочие условно-приближенные играют в «мафию», и эта популярная в студенческой среде игра, по мысли автора, в такой обстановке должна выглядеть совершенно кафкиански.
«— А я, — азартно спорил губернатор с председателем правительства, — говорю вам: Иванов — на подозрении!
Иванов возмущенно парировал:
— А я, Аскер Камильевич, подозреваю вас! Вы хотели выбить меня, потому что вы мафия! Предлагаю вас арестовать!
— Сильное заявление, Иванов. Ты хорошо подумал? — как бы весело сказал губернатор.
— Аскер Камильевич, да что вы, я так…
— Стоп, Аскер, здесь нет начальников и подчиненных, — вступился Ройтман. — Давай играть по правилам.
— А может, вы и есть та мафия? — вступился областной прокурор за губернатора.
И все сошлись на том, что Ройтмана полезно отстрелить.
Лицо его перекосилось…»
Смешно? Ну, как бы — по идее — да. Но что-то есть в этом чрезмерно карнавальное, а оттого фальшивое.
Впрочем, за этой сценой в VIP-зале встает и нечто более серьезное.
«И трое главных двинулись в обратный путь (с общего банкета в VIP-зал. — И.С.) К ним потянулись люди — с напряженным ожиданием, надеждой; те старались не смотреть на толпу, но если вдруг кого-то из знакомых замечали, то делали призывный жест, и счастливчик начинал буравиться навстречу; охрана на секунду размыкалась, и он оказывался внутри защитного кольца. Недопущенные с завистью смотрели на допущенных».
Это камертон всего романа.
Читатель как бы должен почувствовать, что это он рвется в VIP-зал, и автор его туда проводит. До того автор увлечен «красивой жизнью» (не столько красивой, сколько закрытой от простых смертных) — и пытается увлечь этим. Депутатские залы аэропортов. Секретные комнаты европейских банков. Люксы гостиниц. Литерные рейсы… Местами автор просто заигрывается в «Санта-Барбару» как в собрание роскошных декораций, и это особенно обидно, потому что с этими незамысловатыми картинками «красивой жизни» соседствует то, что действительно красиво: «Над асфальтовой водой дрожал июльский воздух, и с неба, как женщина по сгнившей лестнице, осторожно, глядя под ноги, спускалась черная гроза».
Нет, в «Музее революции» много по-настоящему удачных, сильных страниц. Весь образ старика Шомера — замечательно и всесторонне прописанный, ощутимый, очень живой (и здесь, правда, не без фальшивой ноты: ночами старик гоняет на «харлее»). Или история университетского профессора, тоже — колоритного старика, из той еще — дореволюционной закваски — интеллигенции, к которому на лекции сбегались толпы, ловили каждое слово… А потом он эмигрировал и оказался — даже будто бы помолодевший — никому не интересен. Дело не в эмиграции. Архангельский замечательно схватил это свойство «уходящей натуры»: она должна уйти вовремя. Задержавшись — она растрачивает всякий интерес к себе; вроде все то же, но просто все устали восхищаться…
Все эти удачи (кстати, многочисленные) ставятся под удар одним фатальным просчетом: проблема в том, что сюжет почти не движется, роману решительно не хватает динамики. Автор пытается показать страсть, необъяснимо вспыхнувшую любовь к роковой женщине, — но страсть просто не разгорается на столь малых скоростях… Кажется, Архангельский понял рецепт «большого романа» так: затормозить движение и настроить лупу на частности. Несколько сюжетов как бы раздроблены, и их малые дозы тщательно перемешаны. Но это, увы, не сработало. В каждой частице не происходит почти ничего, и все вместе не создает общего движения…
Российская «византийщина», разложенная по полочкам, как в подробной энциклопедии, — это и стоит признать главным достоинством «Музея революции». Более того: как в застывшей лаве, видно, как менялась эта наша «византийщина». Время создания романа, как подписано автором, март 2008 — июль 2012. И хорошо видно, что появилось сразу, а что привнесено позже. Обыгрывание истории PussyRiot в истории девиц, плясавших голышом на Лобном месте, в истории арт-группы, подпилившей опоры храма бензопилой — под вспышки камер… Заметно, что все это вписано на последнем этапе. А что-то из первого этапа, то, что казалось важным и актуальным, сегодня полностью забыто. Кто, например, вспомнит, чем закончилась (или не закончилась) битва держав за арктический шельф? Да никто. В ответе на этот вопрос мне не помогла даже википедия, в которой сказано, что «на лето 2010 запланирована экспедиция…»: три года никто не обновлял статью. Все дружно забыли то, чем были полны первые полосы газет лет шесть назад: дипломатические бои, экспедиции, подлодки, торжественная установка российского триколора на дне Северного Ледовитого океана… Между тем в романе Архангельского битва за арктический шельф, дошедшая, кажется, чуть ли не до фазы «горячей» войны («Отозвать посла из Оттавы, привести войска в повышенную боеготовность»), — едва ли не красная нить повествования.
Вычленять эти приметы ушедшего, отслеживать, что и как изменилось за эти — всего-то — пять или шесть лет, — крайне интересно. Понимаешь, например, что сегодня Путина не сопровождает тот византийский блеск, который присущ Хозяину в романе: если призадуматься и немного отмотать пленку, можно понять задним числом, когда эта сакральность была утрачена: при пересаживании в кресло премьера, а потом — на волне протестов — так и не обретена вновь. Все есть — власть, широкая поддержка, — а сакральности и блеска едва ли не божества больше нет. Не верите? — а вспомните, как в конце 2007-го многие уважаемые люди на полном серьезе обсуждали в прессе введение если не официального титула «национального лидера», то хотя бы германской модели — с церемониальным президентом и всесильным канцлером… Те люди, которые сегодня ни о чем подобном и не заикнулись бы публично. Память наша коротка.
Интереснейшие приметы подзабытой неразберихи со сменой власти 2008-го в романе Архангельского… Хозяин, пусть и полностью срисованный с Путина, — формально не он (Путин упоминается однажды как его предшественник), но уж, конечно, и не Медведев. Это как бы Путин, лишившийся имени и перешедший в абсолют. Точно так же не называется и Святейший, не «персонифицируется», — а в 2008-м сменился и патриарх. И вся политика церкви… И этот процесс в романе ощущается…
Идея же безумного, фантасмагорического финала «Музея революции» и вовсе смотрится более чем актуально. «А когда Хозяин закончил словами «Родина требует жертв!», в зал, как будто по команде, влетели два десятка девок в эротических зеленых гимнастерках и пилотках с советскими звездами. «Родина требует жертв! Родина требует жертв!» — закричали они истерично, а Хозяин улыбался сжатыми губами». Это порождает ответный перфоманс: «В нижней части храма, под высокими опорами столбов, с партизанской веселой сноровкой сновали какие-то люди, подозрительно похожие на цирковых. Один мужчина путался в поповской рясе, поправляя рафинадный куколь; другой был в шелковой чалме, напоминающей ночной цветок пиона; третий нацепил резиновую маску президента и держал в руках визгливую носатую пилу… С шутовским надрывом прокричав «родина — требует — жертв», человек, изображавший президента, включил пилу и куснул зубцами столб…» Незапланированное обрушение храма; жертвы; погоня по трассе; взрыв бензовоза; жертвы…
Одно безумие порождает другое, стоит кому-то одному выпустить джинна из бутылки; за следующим безумием идет нечто еще более страшное в ответ, и нет этой необратимой реакции, этому сваливанию в средневековье конца.
Игорь САВЕЛЬЕВ