Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2013
Валентин Лукьянин — публицист, литературный критик, автор нескольких книг,
посвященных истории и культуре Екатеринбурга, и множества статей и
исследований, опубликованных в различных российских изданиях. В 1980–1999 гг.
был главным редактором журнала «Урал». В настоящее время — сотрудник журнала
«Наука. Общество. Человек».
Писатель живет в книге.
Она — его мысли и чувства, она — его душа. Где, как не тут, в им созданном, искать нам черты автора? Что, как не это, может
стать первейшим источником воссоздания его облика?
Леонид Большаков. Отыскал я книгу
славную…
Для самого Л.Н. Большакова (1924–2004) нынешний
год не юбилейный, но в январе исполнилось 55 лет «Уралу»: хоть «полукруглая»,
но достойная уважения дата. Путь к этой дате был тернист, преодолеть его (увы,
не без потерь) удалось лишь потому, что общественность, а с ее подачи и власть
понимали: без «Урала» литературный ландшафт страны уже
немыслим. Между тем авторитет журнала, позволивший ему
выстоять, наращивался десятилетиями, к тому приложили усилия многие писатели
края, и роль Леонида Наумовича Большакова в общем раскладе сил была заметной:
широко известный в стране, издававшийся и за рубежом оренбургский писатель и
ученый автором «Урала» был с начала 60-х годов, а в 80-е стал и членом
редколлегии.
Но случился и непосредственный повод к тому,
чтобы в «полуюбилейный» год журнала вспомнить именно
о Л.Н. Большакове. Прошлым летом вышла книга о нем1,
достойная, на мой взгляд, самого вдумчивого прочтения независимо от юбилеев и
прочих конъюнктурных обстоятельств.
Интересной она мне кажется по ряду причин.
Прежде всего, необычен ее жанр: «автопортрет»,
хотя в авторах значится не сам Большаков. А дело в том, что на протяжении
двадцати последних лет жизни Леонид Наумович вел дневник; авторы книги — дочь и
внук писателя — замечательно им воспользовались. Татьяна
Леонидовна Большакова из громадного массива записей извлекла все наиболее
значимое и характерное, что отражает жизнь отца в разные периоды, в разных ситуациях
и разных ракурсах, расположила эти «кусочки смальты» в логическом и
хронологическом порядке (причем нашлись фрагменты, дающие некоторое
представление и о «додневниковых» десятилетиях),
очень тактично их соединила собственным текстом: добавила подробности, которые
сохранились в ее памяти, что-то пояснила, обозначила смысловые переходы.
И нигде ее голос не заглушил голоса автора дневника. Так что получился именно
автопортрет Леонида Наумовича.
А внук писателя Сергей Валентинович Любичанковский, доктор исторических наук, профессор
Оренбургского педагогического университета, четче прорисовал «фон»:
прокомментировал требующие пояснения эпизоды, привел, где было уместно,
документы, а главное — представил читателю всех «персонажей», не только
действующих, но и хотя бы только упомянутых в дневнике. Это около шестисот (!)
имен, причем некоторые в дневнике были обозначены
только инициалами, которые не всегда легко поддавались расшифровке. Любичанковский всех их определил, разыскал о каждом
сведения и обо всех дал короткие, однако вполне достаточные для ориентира
справки. В результате жизнеописание отдельно взятого человека впитало в себя
многоголосие и многоцветие времени, в капле воды
обнаружилась вся химия моря, воссоздание частной жизни обернулось полноценным
научным исследованием. Причем, несмотря на гриф «научное издание», книга хорошо читается: весомость ее содержания не мешает
живости изложения (характерной для писательской манеры Большакова), отсутствие
художественного вымысла компенсируется неистощимой изобретательностью судьбы.
Давно на себе проверил справедливость наблюдения Давида Юма: дескать, в
двадцать лет читают Овидия, в сорок Горация, а после пятидесяти Тацита. Не
ручаюсь за тех, кто меня моложе, но на мой вкус строго документальная книга о Л.Н.
Большакове получилась интереснее многих беллетристических упражнений,
попадавших в мои руки за последнее время.
К пояснению о том, как дочь и внук писателя
воспользовались его дневником, надо добавить несколько замечаний и о самом
дневнике. Вообще-то дневник (по Далю, «поденные записки, журнал, во всех значен.») с разной целью ведут многие; пожалуй, писатели
чаще, чем люди других профессий, фиксируют происходящее вокруг и в себе
ежедневными записями в какой-нибудь толстой тетради. Еще с XVIII века писательский
дневник завоевал статус полноценного литературного жанра, иные писатели в
истории литературы, главным образом, своими дневниками и остались. Так что
дневник Л.Н. Большакова есть с чем сравнивать — но не для того, чтоб
вписать его в какую-то «табель о рангах», а чтобы точнее определить его
своеобразие.
Самая, наверно, заметная особенность дневника
Л.Н. Большакова — его непрерывность, что ли. Редко кто начинает вести «поденные
записки» так поздно: Леонид Наумович сделал первую запись 1 января 1984 года —
в тот день ему исполнилось ровно 60 лет. Зато потом он был так прилежен в этой
работе, как, вероятно, никто другой. По свидетельству дочери, он не пропускал
ни одного дня — ни в поездках, ни на больничной койке; разве что в палате
реанимации, куда ему случалось попадать в последние годы жизни, допускал
короткие паузы, но едва возвращалась работоспособность — он продолжал делать
записи. И так в течение двадцати лет, даже чуть дольше: последняя запись
сделана им за три дня до смерти, а умер Леонид Наумович на 81 году жизни 9
августа 2004 года.
Просто поразительно, с
какой тщательностью делал он эти записи (хотя он все делал тщательно):
безукоризненно четкий, ровный, разборчивый, как машинопись, почерк — без
поправок и помарок, столь же четкая по мысли и языку манера изложения.
Совершенная свобода высказывания — нигде не чувствуется затруднений в выборе
слова, в построении фразы; не чувствуется ни недоговоренностей, ни желания
«подкорректировать» свершившиеся события ради подтверждения своей позиции или
представить себя в более выгодном свете. При этом, однако, не просто
осознанное, но обдуманное
самоограничение: «Полной искренности от меня не жди, дневник мой; автор не
станет исповедоваться в чем-то таком, что далеко от творчества. Но так ли
интересно мое интимное?» Такая запись
сделана 18 января 1984 года (курсив тоже авторский) — то есть на восемнадцатый
день ведения дневника: автор еще не вполне втянулся в необычную работу, он еще
выверяет исходные позиции. Четыре с половиной года спустя он записывает: «Дневнику
я не поверяю своих «тайн», «раздумий» и «сомнений». Тайн нет — только работа.
Работа и работа, ради одного — сделать, да позначительнее».
Этой тактике он оставался верен до конца.
Общий объем дневника
огромен. Татьяна Леонидовна приводит такую запись, сделанную отцом 16 декабря
1995 года: «Заканчивается 12-я книга (12-й том) моих дневников. Минимум четыре
тысячи печатных страниц — для себя.
Не меньше, а скорее больше, чем написал в тот же срок для печати». В других
местах: «Дневник! Пятнадцать—двадцать авторских листов в год»; «Шесть книг
выпущено за последние два года. Добавлю, что «выпустил» еще и два тома
дневника. Не читал никто. Но это, полагаю, честная работа честного работника».
Обратите внимание: «Для себя», «Не читал никто»… А еще такая запись: «Для
печати его не предназначаю, но… такой возможности не исключаю». Наконец:
«Дневник нужен мне, больше всего мне самому».
Зачем же он нужен? Сам Леонид Наумович заявляет
несколько версий, одна другую, впрочем, не исключающих: «отчет перед собою, размышления
о ходе дел», «собраться с мыслями о том, что за день сделано», «лучше думается
над листом дневника», «своеобразная гимнастика
ума», «литературная мастерская» и т. п. А в общем-то
какая уж теперь разница, почему он писал дневник? Важно, что он его написал,
что получился чрезвычайно интересный исторический и человеческий документ.
Воспользоваться им, однако, было бы непросто, даже если бы его поместили в
доступный для исследователей архив. А двадцать рукописных томов тиражировать
типографским способом в наше время немыслимо, да и кто стал бы читать этот
десятитомник? Поэтому я считаю, что книга Т.Л. Большаковой и С.В. Любичанковского — это, в сущности, изобретательно,
добросовестно, умно, с любовью и просто талантливо сделанная «версия для
печати» дневников Л.Н. Большакова. Подтверждение тому я вижу и в заявлении
Татьяны Леонидовны, завершающем вступительную главу: дескать, «у читателя
теперь есть подлинный источник, который он может интерпретировать
самостоятельно».
Пока что я сказал лишь о форме: уникальный и
талантливо представленный документ. Но чем может быть интересен этот документ
для читателя? Прежде всего, я думаю, фигурой главного героя повествования.
Леонид Наумович Большаков при жизни не был объектом праздного любопытства толпы
(хотя порой его на улице узнавали незнакомые люди), но своими трудами, всеми
обстоятельствами своей многотрудной жизни он так глубоко врос в свое время, так
полно впитал в себя черты той эпохи, как это обычно бывает с героями
классических романов. Только, в отличие от тех героев, его характер и судьба не
были вымышлены сочинителем или домыслены биографами: все тут безупречно
подлинно. И подлинна раскрывающаяся через них жизнь — не придуманная
задним числом борцами с «тоталитарным режимом», не витринная жизнь столичной тусовки, а повседневная жизнь российской провинции, где,
собственно, и зарождаются импульсы, приводящие в действие колеса истории.
Я был знаком с Леонидом Наумовичем, но не
коротко, общался с ним по делу и по-настоящему узнал его только теперь, через
«автопортрет», созданный на основе дневника.
Л.Н. Большаков начинал как журналист-газетчик,
причем рано начинал — на семнадцатом году жизни, так сложилось. Из родной Черниговщины
(Украина) в первое военное лето был эвакуирован на Южный Урал, в Орск, и там
юного переселенца охотно взяли в местную газету. Девятнадцатилетним призвали в
Красную Армию, но на фронт он не попал: еще в батальоне командиров резерва
(сегодня, наверно, назвали бы «учебкой») обострился недолеченный до войны туберкулез. После двух месяцев в
оренбургском госпитале новобранца комиссовали, и он продолжил служить все в том
же «Орском рабочем». Именно служить: «День и ночь… День и ночь… Голодал и холодал, ходил в обносках, но дело свое
журналистское делал по совести, сотрудничал также в окружной газете «Сталинец”2, был корреспондентом ТАСС по военному
округу… Единственная награда — медаль «За доблестный труд в Великой
Отечественной войне” заработана честно». (Так Леонид Наумович вспоминал тот
период своей жизни сорок лет спустя.)
Многие на фронте вступали в партию — журналист
Большаков был по определению «солдатом партии» в тылу, в кандидаты его
принимали как журналиста до призыва в армию, в «действительные члены» — по
возвращении в газету.
В «Орском
рабочем» Леонид Наумович прослужил 21 год. Начинал литсотрудником,
но постепенно поднимался по служебной лестнице: завотделом, ответственный
секретарь, заместитель главного редактора, и. о. главного. За это же время
окончил (заочно и досрочно) учительский институт (что-то вроде нынешнего бакалавриата), вслед за
тем пединститут (тоже заочно и досрочно), успел выпустить десяток книг и
брошюр. Правда, часть из них с соавтором (с которым вскоре пути разошлись). При
этом темы практически всех изданий были откровенно газетные: «Рядовые армии
мира. Очерки о людях промышленного Орска», «На завод пришла молодежь», «Маляр
Анна Хмеленко и ее бригада», «Коллектив шагает в
будущее» и т. п. Позже писатель сам признавал, что ранние его «очерковые книжки
и книжицы» «канули в небытие», хотя сам я воздержался
бы от высокомерно-снобистской их оценки с позиций сегодняшнего дня. Это были
очерки о людях, по-человечески интересных автору, он о них «с душой, сердцем
писал», хоть и по-газетному. К тому же нынешнему
читателю нужно представить себе роль печатного слова в те времена: такие
публикации становились заметными вехами в судьбах их героев, дружеские
отношения автора с персонажами своих очерков нередко сохранялись на протяжении
многих лет.
В 1962 году уже многоопытного и беспримерно
работоспособного журналиста Большакова, если выразиться экспрессивным языком
тех лет, «бросили на прорыв» — назначили главным редактором (фактически
директором) телестудии, которую затеяли создавать в Оренбурге. Дело было новое,
специалистов не было, и не удивительно, что подходящей кандидатуры не нашлось в
областном центре. Куда как удивительней, что призвали человека из города рангом
пониже, где телевидения не было тем более. К тому же кандидат на экзотическую,
что ни говори, должность, которого сочли самым подходящим, к тому моменту, как
он сам потом вспоминал, «даже не знал, как выглядит обыкновенный телевизор, не
говоря уже о телевизионных передачах». Для Леонида Наумовича это предложение
было неожиданным и необъяснимым. Но сейчас, «задним умом», объяснить его
несложно: в обкоме (а кадровые вопросы такого уровня решались именно там)
понимали, что, раз готового специалиста не найти, следует искать человека,
способного загореться новым делом и творчески освоить его тонкости и глубины.
Шесть «телевизионных» лет Л.Н. Большакова показали, что обкомовские кадровики
свое дело знали и профессиональные возможности
провинциального журналиста представляли себе, пожалуй, более точно, чем он сам.
Годы на телевидении были творчески
плодотворными, студия родилась и успешно развивалась, но в мае 1968 года Большаков
вынужден был оттуда уйти — «по собственному желанию» и с мотивировкой: «в связи
с переходом на литературно-творческую работу». «Собственное желание»
обусловлено было тем, что Леонид Наумович не позволил обкому себя «пригнуть», а
«переход на литературно-творческую работу» был приемлемым для обеих сторон
камуфляжем острого конфликта. В действительности такая работа, сколь ни приятна
она была бы для души, не позволила бы кормить семью (а у четы Большаковых к
тому времени уже было три дочери, старшей из которых едва исполнилось
семнадцать). Так что на первых порах журналисту пришлось сделать «два шага
назад» — он опять ушел в газетчики: устроился специальным корреспондентом
областного партийного органа «Южный Урал»: и статус, и зарплата здесь были
много ниже, чем на оставленной должности, однако выживать было можно.
Но все та же
невероятная работоспособность помогла Большакову форсировать выполнение раньше
созревших планов: не прошло и года, как он завершил, а вскоре и защитил
кандидатскую диссертацию по Тарасу Шевченко. Еще до защиты вышла первая его
книга о Кобзаре (впоследствии шевченковский цикл Большакова на русском и
украинском языках составил двадцать книг), и его приняли в Союз писателей. Но и
новые регалии не позволяли ему уйти, как говорится в писательских кругах, «на
литературные хлеба» — больно уж они во все времена скудны и ненадежны. И все же
поворот к лучшему в судьбе совершился: свежеиспеченному кандидату наук, к тому
же члену Союза писателей, нашлось место на кафедре Оренбургского политехнического
института.
Любопытно, что кафедра та была —
марксизма-ленинизма, а преподавал Большаков студентам поначалу научный
коммунизм. Нынешний читатель, взращенный на разоблачительной постсоветской
публицистике, может вообразить, будто герой моих заметок приспосабливался к
«режиму». Но я-то сам хорошо помню вузовскую атмосферу тех лет и могу
засвидетельствовать: на «научный коммунизм» шли, как правило, не приспособленцы, а наиболее пытливые обществоведы,
стремившиеся постигнуть логику общественных перемен; позже они стали называть
себя политологами, да политология, говоря по-нынешнему, и была изначально сутью
их профессии.
Но «научным коммунистом» Леонид Наумович был
недолго: по его же настоянию в учебные планы
инженерного вуза были введены этика и эстетика. Заметен был тогда такой
общественный порыв: ожидалось, что эти дисциплины помогут осмыслить пути и
средства «очеловечения» человеческих отношений. Потребность в гуманизации общества ощущалась как неотложная, и еще не
угасла надежда, что развитие страны в ближайшей перспективе этим путем и
пойдет. Этику и эстетику вводили тогда в учебные планы вузов повсеместно, но
специалистов (как раньше по тележурналистике) практически нигде не было, и
переход прирожденного искателя Большакова от «научного коммунизма» к этике и
эстетике был естественен и даже предсказуем.
Не было традиций, не было утвержденных «наверху»
программ, не было единых учебников — так это ж даже хорошо: можно было дать
полный простор воображению, творчеству, инициативе. Довелось мне недавно прочитать
о «забюрократизированности» высшей школы в советское
время — глупость несусветная! Автор, разумеется, из молодых да ранний,
перепроверкой легенд, если они ложатся в его «концепцию», не привык себя
утруждать, спорить с такими бессмысленно. Но читателю
стоит полюбопытствовать, как занимался со студентами доцент, а затем и
профессор этики и эстетики инженерного вуза Л.Н. Большаков; дневник,
превращенный в книгу, дает такую возможность.
В подробности входить не буду, скажу лишь
коротко: небольшие курсы лекций и семинаров, которые Леонид Наумович разработал
и вел, стали ядром (или детонатором — годится и такое сравнение) широкого и
разнопланового культурно-просветительного движения во всем городе,
захватывающего и школы, и ПТУ, и творческие союзы. Проводились
выставки, концерты, кинопросмотры, диспуты, творческие встречи, «писательские
уроки» и т.п. Вот такую бы «духовную жизнь» сейчас, а не храмы при
вузах! Наверно, вас не очень впечатлит, если я скажу, что высокую оценку
деятельности оренбургского просветителя неоднократно давали «Правда»,
«Советская культура», местные газеты. Но когда уже кончилась
советская власть и утратили влияние ее идеологические органы,
Международная академия гуманизации образования (МАГО)
при ЮНЕСКО избрала Л.Н. Большакова своим действительным членом. Значит, в
рамках советской образовательной системы он делал то, что отвечает
общечеловеческим идеалам и критериям.
Организовав и возглавив это широкомасштабное
движение, Леонид Наумович не ушел от литературы, а, напротив, теперь-то и отдался
ей со всей страстью, сообразно парадоксальной логике: «Устаю я не от
перегрузок, а от их отсутствия». На тринадцать лет, проведенных им в вузе,
пришелся и самый, пожалуй, плодотворный период его литературной работы. Как раз
в те годы творческая энергия писателя устремилась в русло, которое в наибольшей
мере соответствовало особенностям его творческой натуры, где он чувствовал свою
особую силу и где достиг наибольшей глубины: Большаков осознал, что главное его
призвание и в литературе, как в вузовской работе, — быть искателем.
Склонность его к литературному поиску в свое
время отметил и горячо поддержал И.Л. Андроников — по сей день непревзойденный
лидер этого направления. Он откликнулся обстоятельными письмами на первые
собственно литературные, уже не журналистские, опыты Большакова, отметив среди
прочего: «Хорошо, что скрупулезность исследователя сочетается в Вас с
журналистским опытом и писательским дарованием». Но чтоб уверенно пойти уже
тогда привлекшим его путем, писателю многое еще нужно было узнать, многому
научиться. Теперь пришла зрелость.
Отношение к своему
призванию Леонид Наумович выразил во вступлении к биобиблиографическому
указателю, выпущенному к его 75-летию: «Мой бесконечный поиск — в истории
давней и недавней, в судьбах личностей великих и значительных (незначительные
мне не встречались), в литературах разных времен и народов: от
Льва Толстого до Ваана Терьяна,
от Павла Пестеля до Тараса Шевченко и Мусы Джалиля.
Искать, — продолжал он, — значит преодолевать,
бороться, драться. Задумываться, ставить задачу, идти к ее решению. Находить,
проверять, перепроверять. Упираться в стену и возвращаться назад, чтобы тут же
разыскать тропу другую и выходить на путь повернее — без тупика в конце».
На этом пути и родились его главные книги, и они
принесли ему признание не только «дома», но и на международном уровне.
Большаков был удостоен ряда премий и почетных званий России и Украины, его
книги издали кроме русского на украинском, армянском, польском, греческом и
других языках…
Скажем без экивоков: это
был советский писатель с трудной, переменчивой, но, вопреки всему, очень
успешной и, можно сказать, счастливой судьбой.
И вот советская власть кончилась…
Мне «автопортрет на фоне эпохи» Л.Н. Большакова
чрезвычайно интересен тем, что позволяет неустранимо болезненный вопрос о нашем
советском прошлом перенести с уровня абстрактных идей на уровень житейской
повседневности. Кто-то по сей день злобно костерит «коммуняк», будто сам в советское время, «белый и
пушистый», сидел в глухой обороне по другую сторону линии фронта. Кто-то,
напротив, томится ностальгическими воспоминаниями о времени, когда все было для
блага человека, хотя ничего не было. А как оно было на самом деле? Фильмы, песни, книги, пришедшие из того времени, — это все
«советское» или «антисоветское»? Люди, создавшие великую науку,
построившие мощную индустриальную державу, исповедовавшие высокие нравственные
ценности, — это «совки», по сей день не избавившиеся от морока большевистской
пропаганды, или же есть в понятии «советские люди» положительный смысл? В то же
время так легко «поумневшие» партийные функционеры — они достойны доверия в их
новом амплуа?
На предвыборных ристалищах эти вопросы играют
роль то ли дубинки, то ли кастета, но применительно к трудам и судьбе Л.Н.
Большакова (как и многих из нас, кто пришел в «новую Россию» из советского
времени) они приобретают очень конкретный практический и человеческий смысл.
«Вдруг задумался, — записал Леонид Наумович в
дневнике 6 мая 1992 года, — а не закончился ли писатель Большаков с окончанием советской
эпохи развития литературы? Многие писательские судьбы, даже весьма громкие,
закончились явно и к тому же бесповоротно. Моя тоже? — И мужественно сам себе
ответил: — Да, если иметь в виду книжки о Кособуцком,
Чердинцеве, Кочояне3 — в общем, чисто журналистские.
Да, если говорить об очерках, где идеологическая начинка брала верх над всем
прочим /…/ Но нет,
ежели думать о главных моих книгах —
шевченковских, толстовских, декабристских. В изданных — для переизданий —
кое-что нуждается в пересмотре, переоценке, уточнении… Однако
главные мои книги живы и жизнеспособны».
Из другой записи, сделанной им 1 января 1993
года (это его 69-й день рождения), можно понять, что именно побудило писателя
задуматься о судьбе всего, что было создано им за полвека литературной
(журналистской и писательской) работы. «Полтора года не писал ничего
шевченковского, — констатирует Леонид Наумович. — Дописал — дочитал — доправил третий, оренбургский, том и отложил перо,
отодвинул бумагу. Попытался нырнуть в том четвертый — уже мангышлакский, но
дальше начала продвинуться не смог. Полутора лет мне хватило бы для довершения
всего замысла, в полном объеме… Но… не получилось».
Поясню, что речь идет о документальном
романе-хронике «Быль о Тарасе», задуманном поначалу в десяти томах, потом автор
все же решил ограничиться шестью. В нем должно было соединиться — сплавиться,
срастись в нерасторжимое целое — все то, что за тридцать с лишним лет
подвижнического труда удалось узнать исследователю о великом Кобзаре. Три
больших тома писались как бы на одном дыхании, а потом дело застопорилось.
Почему? Большаков объясняет: «До последних дней называл одну причину: рукописи
(машинописи) лежат без движения, никем не востребованные (и без реальных
перспектив на востребованность). Так зачем писать, если не печатается?» Правда,
тут же сам себя поправляет: дескать, «эта причина — не единственная. В работе
над первыми тремя томами я устал и физически, и морально. Перетрудился.
Перенапрягся — надорвался». Да ведь это же не другая, а все та же причина! Потому
и устал, потому и надорвался, что ощутил бесцельность своей работы. Когда цель
была, уставал он, напомню, не от перегрузок, а от их отсутствия.
Очень важны для понимания ситуации
упомянутые им полтора года — это ж прямое указание на то время, когда он
задумался: «не закончился ли писатель Большаков?» Как это понятно мне сейчас!
Ведь примерно в то же время тот же вопрос встал и перед редакцией «Урала» (я
был тогда главным редактором): а не кончился ли наш журнал? В самом начале 1992
года деньги, собранные по подписке на первое полугодие, в результате
«терапевтической» гиперинфляции превратились в пыль, их не хватало на выпуск
даже одного номера. Подписчики в основном были терпеливы, понимали наши беды,
но некоторые грозили судом. Скорее по инерции шла работа над очередными
номерами, а средств ни на типографию, ни на бумагу, ни даже на хлеб-воду
сотрудникам редакции не было. Новые власти предоставили нам полную свободу —
тонуть в пучине рынка. Апологеты реформ подзуживали:
«толстые» журналы — плоть от плоти советского строя, вместе с ним должны и
умереть. Помню визит американского издателя, которого мы попросили поделиться
опытом жизни в рынке. Добросовестно изучив наши бухгалтерские бумаги, он вынес
безапелляционный вердикт: «Существование вашего журнала — экономический
абсурд!»
И не было у нас, как и у Большакова, никаких
перспектив на востребованность, и так же, как у него, опускались перья и отодвигалась бумага. Однако правильнее здесь не
аналогии проводить, а констатировать: мы и он столкнулись с общей для нас
проблемой. Он был нашим автором и членом редколлегии, его и наши труды
соединялись в том «продукте», которым имплантированный в страну рынок явно
пренебрегал. Мы, как и Большаков, признавали: многое из опубликованного нами в
советское время в том времени и осталось, но было ведь и живое, и
жизнеспособное! Ради того издавался журнал прежде, ради того он должен был
сохраниться и в изменившихся условиях — пусть даже придется плыть против
течения, не считаясь с предписаниями рынка.
Журнал
«Урал» составляет, честно говоря, не столь заметную деталь «фона», на котором
представлен «автопортрет» Большакова. Не вдаваясь в подробности,
поясню просто: и географически, и тематически Леонид Наумович жил, как, видимо,
понял читатель, в некотором удалении от нас. Хотя, с другой стороны, не все,
наверно, что связывало его с журналом, отразилось в дневнике. Так или иначе,
смею заверить, что мы (во всяком случае, в те почти два десятилетия, когда я
был главным редактором, а Л.Н. Большаков пребывал в самом расцвете творческих
сил) понимали и ценили масштаб его личности и уровень его литературной работы,
дорожили сотрудничеством с ним. Не помню случая, чтобы у нас возникали
сложности с публикацией присылаемых им материалов (не только вышедших из-под
его пера: он всегда заботился о том, чтобы журнал замечал и привечал
талантливых литераторов-оренбуржцев). И он никогда не
отказывал нам, когда мы нуждались в его помощи и поддержке.
В книге есть такая выписка из дневника:
«Позвонил В.П. Лукьянин — предлагает стать членом
редколлегии «Урала», заниматься областью4 и
краеведением, конечно — и всем прочим тоже. Поблагодарил, согласился, хотя это
еще одно отвлечение от дел лично литературных. Но мне работается, когда есть (а
не отсутствует) отвлечение».
Запись датирована 5 января 1984 года.
У меня самого эта дата не запечатлелась ни на
бумаге, ни в памяти, и я не могу сейчас точно сказать, почему разговор
состоялся именно в тот день. Возможно, это было связано с тем, что неделей
раньше, в самом преддверии Нового года, умер Б.С. Бурлак, много лет представлявший в редколлегии Оренбуржье. Правда, в
последние годы жизни членом редколлегии Борис Сергеевич уже не был, но место,
им освобожденное, оставалось вакантным, а надежная связь с отдаленным (от
Свердловска) регионом была нам нужна.
Идею пригласить в редколлегию именно Л.Н.
Большакова не могу приписать лично себе: такие вещи мы в редакции всегда
обсуждали «всем миром». К тому ж мой «уральский» стаж был еще не так
велик, и я во многом полагался на мнение более опытных коллег. А они единодушно
высказались в том плане, что Л.Н. Большаков — самая крупная на тот день в
литературе Южного Урала фигура и что человек он доброжелательный и очень
надежный.
Конечно, они его знали,
прежде всего, по «уральским» публикациям, которые, правда, были не часты, но
всегда, что называется, с изюминкой.
Печатался, к примеру, в 1962 году небольшой его
очерк о рабочем-электрике Орского
нефтеперерабатывающего завода. Тематически — очень в духе
тогдашнего «Урала», а стилистически еще совсем газетный: позвонил — отослали в
другое место, позвонил туда — и там не застал; пришел, подождал — и вот он,
Костя, всегда всем нужный, всегда в работе, всегда на бегу. А этот
«Костя» — Константин Семенович Берегов — прошел через фронт и плен; находясь в
лагере смерти Маутхаузен, написал поэму «Тоска по Родине», которая многим его
товарищам по злосчастью помогла сохранить твердость духа, а значит, и волю к
жизни.
Годом позже «Урал» опубликовал в двух номерах
уже вполне «большаковский» очерк Большакова —
неторопливый и динамичный, увлекающий без журналистского «оживляжа»,
оснащенный основательной документальной базой. Это был очерк о
крестьянине-революционере Егоре Егоровиче Лазареве, в котором Леонид Наумович
опознал — и сумел доказать свою правоту — прототип Набатова из последних
глав толстовского «Воскресения». Помните? — «Попав из
сельской школы по своим выдающимся способностям в гимназию, Набатов, содержа
себя все время уроками, кончил курс с золотой медалью, но не пошел в
университет, потому что еще в седьмом классе решил, что пойдет в народ, из
которого вышел, чтобы просвещать своих забытых братьев…» С ним Нехлюдов
встретился на сибирском этапе.
Кстати, на подаренном мне экземпляре
«Оренбургской Толстовской энциклопедии», изданной тридцать пять лет спустя,
Большаков сделал надпись: «Начало этой книге некогда положил «Урал”».
Энциклопедия эта необычная, сам Леонид Наумович рассматривал ее не как
справочное издание, а как книгу для чтения, содержащую, однако, самые полные
сведения о связях Льва Толстого с Оренбуржьем. Заметное место занимает в ней
очерк «Набатов из «Воскресения»» — да, тот самый, что под названием
«Набатов-Лазарев» когда-то печатался в «Урале».
Как я уже говорил, первые свои опыты в жанре
литературного поиска (в том числе и будущие «уральские» публикации) Большаков
несколькими годами ранее посылал на суд Ираклию Андроникову. Тот весьма
одобрительно отозвался о работах ранее не знакомого ему автора, но о «Поэте
Маутхаузена» отозвался сдержанно: «Это хорошо. Но это в духе журналистских,
построенных на новом материале сообщений. А про Толстого, — продолжил
Андроников, — никакой журналист не напишет: это не для газеты, не для
очередного номера. Это для науки, для истины, для истории». Поддержка классика
жанра очень помогла Леониду Наумовичу утвердиться в выборе творческого
направления, ибо мэтр подтвердил (в первом же письме, потом были и другие
письма), что к движению в этом направлении автор рукописей особенно
предрасположен: «…Скрупулезность исследователя сочетается в Вас с журналистским
опытом и писательским дарованием».
Упомяну еще одну публикацию Л.Н. Большакова в
«Урале». К 150-летию Тараса Шевченко (весной 1964 года) журнал напечатал его
очерк-исследование «По следам оренбургской зимы», и это было начало большаковской «шевченковианы». Из
этого побега прорастут впоследствии и кандидатская диссертация, и множество
журнальных публикаций, и два десятка книг на русском и украинском языке, и
детище последних лет жизни Леонида Наумовича — НИИ «Институт Тараса Шевченко —
Центр энциклопедических проектов» ОГУ…
Репутация Л.Н. Большакова как
писателя-исследователя поддерживалась и доходившими до нас отдельными изданиями
его новых вещей. Я еще не работал в редакции, но нередко забегал туда как
автор, когда появилось первое издание его документальной повести «Отыскал я книгу
славную…» (вышло оно в Челябинске в 1971 году). Помню, как восторженно
отзывалась о ней Н.А. Полозкова, заведовавшая
отделом критики со дня создания журнала, безусловный для меня авторитет.
Добравшись позже до этой вещи, я разделил мнение Нины Андреевны.
Не затертой частым
цитированием пушкинской строкой5 Леонид Наумович назвал
научно-художественное исследование — увлекательное по сюжету и замечательное по
глубине проникновения в тему, — в результате которого ему удалось установить,
что авторство анонимной рукописной книги «Обозрение происшествий в Молдавии и
Валахии 1821 года», обнаруженной им среди раритетов областной оренбургской
библиотеки, принадлежит декабристу Павлу Ивановичу Пестелю.
Самый этот сюжет, полудетективного свойства,
вполне традиционен. Кто написал гомеровские поэмы, шекспировские пьесы, «Слово
о полку Игореве»? Этими вопросами загорались литературные искатели во все
времена, но и по сей день они остаются без
окончательного ответа, что лишь подстегивает азарт новых исследователей: у
других, дескать, не вышло, а вот у меня обязательно получится! Сам я, по правде говоря, в этих изысканиях большого проку не вижу:
ну, назвали имя анонима, ну, раскрыли псевдоним, даже написали на томе нового
издания не «Шекспир», а, скажем, «Френсис Бэкон» или «Роджер Меннерс, граф Рэтленд» (а
вообще-то уже выявлено, если верить интернету, 77 претендентов на авторство
шекспировских пьес), — и что? Как-то по-новому будет переживаться
история любви Ромео и Джульетты или по-другому станет трактоваться гамлетовский
вопрос?
А вот с авторством Пестеля — совсем другое дело.
Если «Обозрение» написал именно он, то, прежде всего, в новом свете предстает
сама фигура виднейшего из декабристов: не только «пламенный революционер» (как
считалось в советские времена) или «честолюбец, несостоявшийся диктатор» (как
его нередко аттестуют сегодня), но глубокий мыслитель и талантливый литератор.
Появление вновь открытой звезды в созвездии писателей пушкинской поры обогащает
панораму литературной жизни той эпохи. А еще признание его авторства проявляет
мало изученные связи между движением декабристов и процессами, происходившими в
Европе, с ситуацией на Балканах, с освободительной борьбой Греции против
Оттоманской империи (там ведь и Байрон погиб); углубляет понимание истоков
идеологии декабризма. Не случайно к исследованию Большакова проявила большой
интерес академик М.В. Нечкина, самый авторитетный в
советское время специалист по декабристам (впрочем, нынче вслед за декабристами
и порицаемая). Греческие историки тоже увидели в книге оренбургского писателя
важные нюансы для понимания прошлого своей страны. Они перевели ее на греческий
язык, поменяли название («Новое о «Филики Этерии”» —
так понятней грекам, о чем идет речь) и издали в Афинах.
Работа Л.Н. Большакова дважды потом переиздавалась
(с уточнениями и дополнениями), писатель добросовестно и убедительно разобрался
с контраргументами своих оппонентов, но, кажется, и по сей день
специалисты-историки сомневаются, что автор «Обозрения» — Пестель. Допускаю,
что их сомнения обоснованны, — но существует ли способ разрешить их
окончательно? Однако даже если результат исследования и не
стал убедительным для всех, то движение к нему раскрывает такие глубины и
нюансы исторической ситуации и настолько интеллектуально заразительно, что,
думаю, и нынешний читатель — сорок лет спустя! — не будет разочарован, отложив
какой-нибудь бестселлер ради этого «памятника» лучших лет советской литературы.
Таким образом, в начале 1984 года мы пригласили
в редколлегию писателя, хорошо редакции известного и уже на протяжении двух
десятилетий печатавшегося в журнале. Лично мы с ним (пожалуй, и не только я, но
и другие сотрудники редакции тоже) были тогда знакомы мало. Войдя в состав
редколлегии, он стал к нам приезжать; мне не раз случалось встречаться с ним и
в Москве, доезжали и наши делегации до Оренбурга. А в марте 1998 года, посылая
мне с оказией тома своих «персональных» энциклопедий, Леонид Наумович написал в
коротком сопроводительном письме: «Время и события развели нас — к глубокому
моему сожалению. Нет встреч в Свердловске, нет редких московских общений — их
мне здорово не хватает. Резко сократилась переписка».
Читатель понимает, что разведены мы были не идейно и против воли: это события начала 90-х
ударили и по нему, и по нам. Вот тогда-то нам и навязали вопрос: а тем ли мы
занимались до «демократического» переворота? В начале «демократии» было модно
«хоронить» советскую литературу, весь советский период считался зияющим
провалом. И журнал, и один из его «ключевых» авторов были «приговорены» к
исчезновению. «К ответу» нас, правда, никто не призывал —
просто объявили занятие литературой частным делом: хочешь — пиши, найдется
покупатель — заработаешь на жизнь, не покупают — твои проблемы. Многие и
сейчас так считают; боюсь, что государственная политика в сфере образования
приведет к тому, что эта точка зрения возобладает…
К счастью, пока еще это не случилось, и
«экономически абсурдный» журнал «Урал» продолжает выходить. Даже несравненно
стабильней, чем в те гибельные времена. И главные книги Леонида Наумовича — три
тома «Были о Тарасе» — вышли уже в том году, когда он сам себе пожаловался:
перетрудился, надорвался. В следующем году ему была даже присуждена
Государственная премия Украины имени Тараса Шевченко. Правда, два
«мангышлакских» тома так и остались ненаписанными, а еще предполагался и третий
— о возвращении… Зато основные направления литературного поиска, которому
была посвящена вся жизнь писателя и ученого, получили блестящее завершение в
четырех фундаментальных томах, которые один за другим вышли в 1997 году:
«Оренбургская Пушкинская энциклопедия», «Оренбургская Шевченковская
энциклопедия», «Оренбургская Толстовская энциклопедия», просто «Оренбургская
энциклопедия» — пилотный выпуск из 700 статей. В 2000
году на его основе вышла «Оренбургская биографическая энциклопедия», 2500
словарных статей; это уже результат коллективного труда, но автор идеи и
руководитель авторского коллектива — все тот же Л.Н.
Большаков. И после того выходили книги Леонида Наумовича о главном — в 2001-м
даже четыре издания, хотя тиражи, тиражи… 500, 500, 500 и даже 100 экземпляров
(к слову, и тираж «Урала» совсем не тот, что в советские годы)…
Так что же: и мы, и он поплыли против течения и
победили рынок?
К сожалению, нет никаких оснований так говорить.
Все проще: рыночное безумие не поразило весь, до последней клетки, социальный
организм, в каких-то капиллярах еще циркулируют ферменты здравого смысла. И
журнал, и неистового искателя Л.Н. Большакова поддержали люди (в том числе и
некоторые из тех, кто принимает решения), которые понимают, что всепобеждающий
меркантилизм разъединяет людей, но человеком — не биологически, а по духу —
можно быть лишь вместе с другими людьми. Без «Урала», как и без Л.Н.
Большакова, литературный ландшафт немыслим, но без литературы общество вырождается
в стадо приматов.
Однако существование какого-то числа
здравомыслящих людей, к сожалению, не определяет культурную политику в стране…
1 Большакова
Т.Л., Любичанковский С.В. Леонид Большаков:
автопортрет на фоне эпохи. – Оренбург: Изд-во ОГПУ, 2012.
2 Позже ее переименовали в «Боевое знамя».
3 В.Н. Кособуцкий
– Герой Социалистического Труда, механизатор. В.М. Чердинцев
– дважды Герой Социалистического Труда, комбайнер. В.А. Кочоян
– секретарь райкома КПСС.
4 Имеется в виду литературная жизнь Оренбургской
области.
5
Что позволило ему чуть-чуть, совсем незаметно, ее поправить. В
оригинале: «Отыскал я книжку славную», но назвать книжкой найденную рукопись
он, видимо, счел не очень корректным.