Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2013
Скатерть памяти вывешена
сушиться на каждом фасаде. Внимательный воробей смог бы проследить на такой
скатерти генеалогию простой песчинки, по недалекости мечтающей быть тычинкой.
Бороздки, канавки и
трещинки расползлись по стенам наподобие морщин. При этом те же трещинки, те же
канавки и бороздки — особого рода корни, прощупывающие здание. Такая
безначальная система корней наоборот, фактически — корней из
минус единицы. Корней, в поисках которых здание,
возможно, и появилось на свет, вышептывает их у
времени шаг за шагом.
Осмотревшись поудобнее, закивают корешки: да, дескать, принадлежим
системе, описывающей здание в комплексном пространстве, а других и знать не
хотим. Пускай, дом, пускай. Видай виды.
В таком неосторожном
пространстве, где мельница заходится колесом обозрения, — съешь пирожок, сядь
на пенек — и хлеба тебе, и неба. Где душа, утомившаяся на чердаке или в
подполе, лезвием из складыша просится наружу, лепечет
себя вовне. Каждой ломаной линией, на лбу у дома написанной, — трепетной,
взлелеянной.
С человеком-то — как?
Ну, то есть где у него дух? Совершенно понятно: в животе, в груди, во рту, в
других полостях. В носу там. В кармане. Бывают и потайные пазухи — где-нибудь
ближе к бровям, например. Или совсем уже во лбу.
Вот и в теле здания
такие же полости-резонаторы ветром одухотворились, начинают распеваться
кто во что горазд. Я дышу, мол. Реанимация проведена успешно. Ды! Шу! Целая духовая секция
выходит.
все говорят языком ветра
травы
здания
т ы и я
И тут же эшится колокольным следом:
пельменная
переменная
универмаг
Ермак
Язык ветра мешается с
языком колокола и в вавилонском помешательстве тянет одеяло за собой. Пермь
словно бы уступает ступеньку на лесенке своих букв. Перескочишь на нее — вот
тебе и перья. Вот тебе и гуси-лебеди, посланники с темной стороны глаза. А перышко в самом деле — как оброненный из сказки гребешок.
Как частокол, вдоль которого бежишь — и различаешь по ту сторону дом с трубой,
да нет — курган с ольхой, и одуванчики — еще под землей, и мураши
— юркими субтитрами.
Трещины, сквозь которые
все это, — они в некотором смысле за-трещины.
Горизонты, рассеченные солнечной фрезой. И желтое, с
синим сойдясь, взрывается лютым количеством оттенков обомшелости.
Взывает к жалости шмелиной.
Несомненно, далее должно
последовать осеменение лунок, щербинок, чего там еще. Недаром говорят: ветром
надуло. И вот в воображении уже рисуется новая топография. Тропинки, ведущие
себя без намека на кокетство. Заборы, перестающие забирать, и ямы, утратившие ямость. А птицы небесные — насвистывают, а земные
бабушки бросают клубок своему котенку. И спутниковая луна, и лягушки,
полные комаров, и ветка сакуры.
Так думал неплохой, в
общем-то, родом из Омска, Вадим Ноль, получивший свое прозвище довеском к
подаренному кольцу. Кольцо, немножко не по размеру, соскочило и потонуло в
речке, а прозвищу — хоть бы хны. Он думал так и шел
куда глаза глядят. Шел, глядя под ноги — на трещины в асфальте, такие же точно,
как и везде повсюду. Из трещин поднималась трава. Трава поднималась и
колыхалась, подобная щетинкам на стенках желудка. Узоры, расплеснувшись по
дороге, причудливы. То ли политическая карта мира, то ли клеточное его
строение. Ишь ведь, рассуждал Вадим, ценят красоту-то.
Берегут. Пальцем не трогают. Урбанэйче, здрасьте-пожалуйста.
С такой или еще какой мыслью Вадим и уткнулся лбом в бригаду русских
дорожных рабочих. Рабочие заделывали щели в асфальте с синхронностью чуть ли не
мойр.
Так хотел подумать
уткнувшийся лбом Вадим Ноль, но не захотел.
— А мы, вишь, работаем, а и едим здесь же.
Щетина у рабочего
осязаемая и колючая. Лучится.
— Да ничего. Конечно.
Лавочки вот только не видать ни одной.
— Ну, так о людях ж не думает никто, никто не думает. Херувимы. А иной
раз и вовсе не поешь. Ну, то есть не станешь есть — и
все тут, хоть трава не расти.
— Да, бывает. Иной-то
раз бывает.
— Ну, это редко
вообще-то.
— Да, понятно. Редко-то —
да.
Тихо так. Только птицы
небесные насвистывают.
— Ну, проходи, добрый
человек. До свидания. Спасибо тебе.
Что за ветры в них
сидят? Ой, бежать бы. Бежать бы, блин. Ан — как во сне, ни с места.
Растер кое-как билетик в
кармане и — скорее обратно. Где же ты, мой заповедничек?
А нету. Впереди остался.