Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2013
Александр
Кушнер
(1936) — родился в Ленинграде в семье военно-морского инженера. 10 лет
преподавал русскую словесность в школе. Автор более тридцати книг стихотворений
и филологической прозы. Лауреат Государственной премии РФ и многих других
литературных премий и наград. Главный редактор «Библиотеки поэта» (с 1992) и
«Новой библиотеки поэта» (с 1995). Живет и работает в Петербурге.
***
Унынье прошу отойти,
О радости речь не идет,
Но бодрость нужна мне среди
Занятий дневных и забот,
Иначе не справиться с
тем,
Что жизнью зовется,
никак.
Художник на голову шлем
Надеть умудрялся, чудак.
Иначе, должно быть, ему
Не справиться было с
тоской.
А в шлеме извечную тьму
Он мог одолеть в
мастерской,
На весь этот хаос и жуть
Он смотрит в упор,
нелюдим,
И сам озадачен чуть-чуть
Воинственным видом
своим.
***
Счастье требует
смелости, — только так,
Не боясь за себя, можно
быть счастливым,
Потому что прекрасен
вечерний мрак,
Потому что к нам с
клумбы ночной табак
Хриплым запахом тянется
прихотливым.
Потому что он трубчат и
ярко-бел,
Потому что он смертен и
тоже смел,
Счастья нет. Как же нет?
Его нет помногу
И подолгу, но,
вырвавшись за предел,
Даже выйти решается на
дорогу.
Вот затмилось, вот
выяснилось опять,
Что, горячим, им можно
во тьме дышать,
И забыть на минуту
печаль любую,
И направиться в сторону,
— не отнять
Никому, никогда! — все равно в какую.
***
Жизнь может надоесть, но
трудно оборвать
Ее, хоть и висит она на
тонкой нити,
Придется этот жест
широкий оправдать,
Записку написать:
простите, извините,
И надо все дела в
порядок привести,
На что уйдет не день, не
два, полгода мало —
За это время куст успеет
расцвести:
Ты что, сошел с ума? Еще
недоставало!
И как оставить ту, что
рядом спит с тобой,
Доверчиво тебя оставив ночью темной
Решать наедине всю ночь
с самим собой
Мучительный вопрос,
постыдно-вероломный.
И вот еще беда: в России
любят смерть
Насильственную, ей цены нет в общем
мненье,
Но совестно вот так
посмертно преуспеть
И смертью заслужить
хвалу и преклоненье.
Выходит, что всю жизнь
напрасно первый век
Любил, имперский век,
убийственный и пышный,
Не вышел из тебя
свободный человек:
И римлянин плохой, и
стоик никудышный.
***
Фабричный кирпичный
район городской,
Унылая местность — и
если какой
В нем дом приютится, то как он печален,
Как будто подавлен своею судьбой,
Его как бы нет, он почти
нереален.
Живут ли в нем? Или
пустой он внутри?
На окнах висят
занавески, смотри,
И ящик, а в ящике этом
цветочки, —
О, желтые бархатцы, как
янтари,
И ровно посажены, как по цепочке.
Неважно, что склады
кругом, гаражи.
Цветочек, качайся,
стекло, дребезжи,
Греми, грузовик,
проноситесь, фургоны.
У жизни и здесь, в
петербургской глуши,
Свои оправдания есть и
резоны.
А кто говорит, что
наскучило жить,
Его бы сюда привести,
предъявить
Ему этот дом с
задымлённым фасадом.
Есть чем утешаться, есть
чем дорожить
И рядом с заводом, и
рядом со складом.
***
Вот Федор Сологуб как
новенький блестит
На полке у меня, а
Батюшков потрёпан,
А Тютчев вообще имеет
жалкий вид,
Как если б он был Зевс
и, мраморный, откопан.
И в сетке нитяной на
высохшем клею,
А корешок отпал, смущает
взгляд, по книгам
Скользящий, но зато привязанность
мою
Легко поймет любой, без
объяснений, мигом.
А в руки книгу взяв с
опаской, чтобы вдруг,
На ниточках вися,
обложки не упали,
Увидит ряд помет над
ужасом разлук,
Над горечью утрат, — и
нас не миновали.
***
Елене Смирновой
Мне делать нечего — и я
ворон считаю.
На голом ясене я
насчитал их семь.
Сидели порознь семь
ворон, я видел стаю,
Но стаю странную, в
которой скучно всем.
Смотрели кто куда, не
глядя друг на друга.
Они поссорились, из-за
чего? Как знать?
Быть может, так на них
подействовала вьюга,
Иль вьюгу новую
предвидели опять.
Смотрели сумрачно, как
ветер снег сдувает
С ветвей, предчувствуя:
вот-вот повалит вновь.
Беда не сплачивает, а
разъединяет.
И дружба — выдумка, и
вымысел — любовь.
Они расстались бы, да
некуда податься.
Сидят, одна другой
нисколько не нужна.
И вовсе незачем друг к
другу прижиматься.
Я так не думаю, мне эта
мысль страшна.
***
Тусклы краски на
палитре: черный, серый, извините!
Хорошо сейчас на Кипре,
хорошо сейчас на Крите.
Василеостровских линий по-январски вид суровый.
Я фиалковый и синий цвет
люблю, еще лиловый.
Я должник ваш, я
задолжник, — все равно не ждать же лета,
Хорошо, что не художник,
обойтись могу без цвета.
По Двенадцатой,
в пещерной тьме, уныло-безотрадной,
К памятнику
Крузенштерна подойти в снегу приятно.
В белой шапке он, как в
митре, снег на бронзе, на граните.
Хорошо сейчас на Кипре,
хорошо сейчас на Крите.
Плаванием кругосветным
соблазняет он прохожих.
Приглядись: мечта не
тщетна, и тоска не вечна тоже.
***
Собаки такие же разные в
отношенье
Ума и характера,
вежливости, как люди,
И если сказать:
одаренности от рожденья, —
Преувеличением это никак
не будет.
Позволю сказать себе:
был я знаком с собакой,
Которая к солнечным зайчикам,
ярким бликам
Тянулась, как будто в
объятьях земного мрака
Лишь этим, слепившим ее,
дорожила мигом.
Ручные подставишь под
солнце часы — и отблеск
От них на земле приводил
ее в исступленье,
Когтями царапала землю,
как будто оттиск
Его можно съесть или
взять себе в утешенье.
И большего, кажется,
счастья она не знала,
Просила: еще раз, еще
раз устрой сверканье,
Кружилась, вертелась, и
всё-то ей было мало.
Лишь в отсвете —
радость, а жизнь без него — страданье.
***
Не бойся ласточки, она
не Филомела.
И соловей в кустах не Прокна, — соловей.
Нам до овидиевых превращений дела
Нет, и удод — удод, а
вовсе не Терей,
Да и не видел я удода,
что за птица?
Кто рассказал бы мне,
как выглядит удод?
При всём желании ни в камень
превратиться
Нельзя, ни в дерево: и
мир, и век не тот.
А вот Овидия и в самом
деле жалко.
За что он изгнан был к
сарматам, на Дунай?
О том ни пифия не
скажет, ни гадалка.
Был вызван к Августу и
сослан в дикий край.
Должно быть, что-то знал
об Августе такое,
Что лучше было бы не
знать, и тайну ту
Хотелось Августу
причерноморской мглою
Накрыть, зажать ее в Овидиевом рту.