Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2013
Полина Клюкина.
Дерись или беги. Рассказы. — М.: Астрель, 2012.
Сказано было точно: «Это акварель».
Захар Прилепин, автор
предисловия к дебютной книге рассказов Полины Клюкиной,
выделил несколько ключевых, на мой взгляд, особенностей её прозы. Акварель —
основная. А ещё: «Что до мировоззрения, то мы видим автора, у которого его,
наверное, нет. Есть мирочувствие». Согласиться
трудно, поскольку настоящий писатель (и это, думаю, имел в виду Прилепин, говоря о мировоззрении) при необходимости его
прячет, отодвигает, «втискивает» в персонажей. Что бы написал наполненный
лагерной гнилью, истерзанный своим веком Варлам
Шаламов, если бы не осознавал этого? И вынужден был скрывать, перерисовывая
запомнившиеся эпизоды вечной борьбы за выживание на бумагу. Это тоже —
акварель. Выстраданная, высшей пробы.
Опыта, подобного шаламовскому,
у Полины Клюкиной, естественно, нет, отсюда некоторая невсамделишность иных
сюжетов/жизней, взрыхлённых судьбой. «Иногда ещё заметны швы, но стежки всё
крепче, всё жёстче», — подтверждает Захар Прилепин.
Они (если предположить на миг, что стежки прозы — живая материя) будут крепчать
вместе с автором, набираясь опыта в постижении душ (и их изнанок) самых
обыкновенных людей.
«Энтомолог не должен любить насекомых», —
говорит Полина Клюкина в интервью («РГ», № 165,
2011). Не должен, но — может. Вот и она сама на протяжении всех 24 рассказов не
должна, но любит своих героев (или и любит, и не любит одновременно, скрывает
любовь, закутываясь в слова); а как их не любить, если им выдалось «жить» в
«непригодной для проживания» стране с названием горьким — Россия?
Любовь в России — тем более современной — отдаёт
цинизмом, но и самозабвением, отрешённой страстью. Название вступительной
статьи Прилепина, на мой взгляд, ближе к сути книги, чем авторское: «Замерзая
от внутреннего холода и согреваясь внутренним жаром». Потому что мы и так бежим
и дерёмся, а остановиться и замереть, замёрзнуть от внутреннего холода и
согреться внутренним жаром — на это способен только русский человек. Это
какой-то всерусский охват, близкий героям Шукшина,
которые готовы и храм сложить, и — одновременно — сжечь деревню ко всем чертям.
Полина Клюкина точно
ухватила эту особинку русской души, этот сполох менталитета, и слова о швах да
стежках — временное, проходящее, ибо познание души народа (а охват именно
таков; особенно если соединить лоскуты рассказов) предполагает длительный путь
познания, куда больше двадцати, тридцати etc прожитых
лет.
Клюкина заостряет внимание не
только на людях, а на ситуациях, выбирая остросоциальные, ключевые (порой мало
заметные, но тем не менее ключевые), расположенные в
интервале полувека — от послевоенных лет до наших дней.
Стивен Кинг в одном из выступлений советовал
браться за прозу, озаботившись самой элементарной мыслью — «что, если…». Парадокса,
скрывающегося за этой формулой (как-никак она больше относится к остросюжетным
романам), Полина Клюкина избегает, но дело-то в том,
что в России, какую эпоху ни возьми, многое будет
исчисляться по формуле «что, если…». Сюжет большинства рассказов — не более чем
фон, необходимая составляющая, чтобы хоть как-то утвердить пространство прозы,
— этакие колышки, держащие конструкцию. Диалоги зачастую отстранённые; в них
нет индивидуальных особинок персонажей, что, конечно, объективно сложно
воссоздать в рассказе, однако стилистическая схожесть высказываний людей разных
времён и поколений — настораживает.
Впрочем, нужны они
скорее для другого высказывания — это авторский язык, где важно всё
произведение в целом и не столь существенен голос отдельно взятого персонажа.
Захар Прилепин, которого Полина Клюкина
выделяет среди современных писателей (наряду с Петрушевской), в простоте отнюдь
не до воровства дошёл. Напротив, стиль «словно жёстким карандашом по грубой
бумаге» (что-то подобное в 60-е годы писал о Николае Островском Лев Аннинский)
— отражение самой сути социума, не прозябающего в сапфировых, а теперь ещё и
ванильных небесах, а живущего в жёстком и грубом мире. Потому я искал в прозе Клюкиной что-то прилепинское, но
если и нашёл, то — о времени, о людях, о том, что сталось с нами. И даже больше
— о том, как мы подошли к этому.
Первый рассказ — «Карниз» — не просто о дне
сегодняшнем, но и о завтра, и о послезавтра — остросоциален.
Тут уместно вспомнить слова, сказанные Сергеем Шаргуновым
о ещё одном дебюте — романе Платона Беседина «Книга Греха»: «Эта книга
социально симптоматична — предвещает большие потрясения. Не говорите потом, что
ничего не знали». Такой «глубины морального падения», что обнажает Беседин, в рассказе Клюкиной,
конечно, нет. Беседин воссоздаёт экстремистский мир,
который существует сам в себе, обособленно от социума (хотя всё чаще вторгается
в него). В «Карнизе» — человек, брошенный в жернова мегаполиса, вырвавшийся из
провинции в погоне за «американской мечтой». Впрочем, какая уж тут мечта —
первая задача выжить, выстрадать право на жизнь в жестоком городе, наводнённом
жестокими людьми. От частного Клюкина переходит к
общему — десятки наших соотечественников ежедневно покупают билет «в один
конец», отпуская прошлое и отправляясь из городка/села/деревушки в усталую,
озарённую вечным неоном — как вечным огнём — столицу (я не говорю о тысячах
нелегалов). Только Москва не тот Лос-Анджелес, что встретил некогда Сидни Шелдона («Обратная сторона
успеха»); мечты, взлелеянные на книгах, жизнь разбивает куда охотнее, чем
подтверждает. Итак, впереди Москва, рядом Дима, решивший покорить Литературный
институт, позади мама и Пенза.
Дима — лакмусовая бумажка социального («Зачем ты
мне со своими проблемами, если у меня есть Москва?») и духовного состояния
героини. С мамой мы знакомимся посредством фрагментов дневника: «Сегодня
поняла, что моя память имеет свою, отличную от
принятой, периодизацию: она делится не на годы и месяцы и даже не на дни, — моя
память делится на обиды». И, наконец, главная героиня.
Все трое — духовные калеки.
И Дима, ушедший в высшие сферы, испугавшийся
принять жизнь такой, какая она есть (чего стоит эпизод с покупкой цветов), и
мама, доверяющая дневнику больше, чем себе самой, и девушка, вынужденная
бороться, драться. Да все они борются — каждый как умеет. Эгоистично — как
избалованный Дима, нервно — как мама, стиснув зубы — как Полина. Точнее — как протагонистка, ведь имя в рассказе не указано, хотя
идентификация героини с автором — едва ли не очевидна.
Это подтверждает и она сама, говоря о рассказе: «Про меня и еще восемь-десять
миллионов человек, «понаехавших» в «нерезиновую». <…> Это
рассказ о Москве, какой ее видят «беженцы», о том, что нас ждет тут, и,
конечно, о том, что остается там, на родине».
А вот что на родине? Полина Клюкина
предлагает множество вариантов, только все они — минорны, депрессивны,
упадочны. И рассказ за рассказом вырисовывается
отнюдь не благостная картина, проступает основной тип героев. Они — калеки (в
первую очередь, духовные), жизнь — исковеркана, даже если внешне вполне
благополучна. И как же они похожи на нас с извечными нашими бедами! Не хватает
самой малости — акта одухотворения, полного отождествления читателя и
персонажа. Полина Клюкина создаёт своих героев, но не
в полной мере оживляет; можно ли полноценно погрузиться в вымышленный мир,
границы которого — десяток-другой страниц? И насколько глубоко сможет
проработать типы героев Клюкина, если перед ней
встанет задача написать повесть или роман? Пока же очевидно, что в малой форме
она порой соединяет столько деталей (да и намёков), что их с лихвой хватило бы
и на более объёмное произведение. Вот только что приобретёт и потеряет проза в
таком случае — вопрос.
Пока — приобретает. Как приобретает мечту Вера
Ивановна, героиня рассказа «Вацлавский постамент». И
реализует её. Рассказ — семейная сага в миниатюре, где поднимаются проблемы не
только нескольких поколений семьи, но и времён и даже стран (Россия, Украина,
Чехия). Рассказ «Пунцовые пятна» (равно как и «Воля моя», но об этом позже) — о
непротивлении личности обстоятельствам, деградации и раскаянии.
Сюжет прост — рождение Ксении повлекло смерть
матери. Новоявленный отец принять малышку, оставшуюся инвалидом, не сумел и
после не особо изощрённых раздумий оставил дочь на попечение бабки Оксаны. А
годы спустя вернулся, чтобы застать безрадостную картину — старуха с годами
сдала и практически не занимается внучкой, которая, в свою очередь, и знать не
знает, что происходит за дверями мрачной богомольной квартиры. Учится на дому.
Хотя обучением этот процесс сложно назвать — по уровню интеллекта Ксения
недалеко ушла от Бенджи из «Шума и ярости» Фолкнера.
Даже атмосфера соответствующая — упадка некогда крепкой семьи.
Читательское ожидание не подтверждается (и это
хорошо!) — на протяжении всего рассказа я ждал описания образа Ксении, что
называется, со стороны (как это делает тот же Фолкнер в своем романе), однако
ближе к финалу мы видим мир глазами девушки, которую вывезли на улицу — на
весеннее торжество: «Ксения смотрела в небо, солнце пробивалось сквозь стенку
бирюзы и разбивалось на её лице, проникало в глаза, в нос, делало их горячими и
осаждало щёки румянцем. <…> Колокольный гром всех часовен, всех падающих
и разбивающихся льдин, звоночки с детских велосипедов — всё входило в глаза, в
уши, в живот и никуда не двигалось, создавало внутри гомон и оседало в горле».
«Воля моя» — рассказ о человеке самолюбивом, но
жалком в своём безволии. Не сумев отстоять право на любовь (а
ведь совсем недавно: «Я обнимал хрупкую Ритку среди окровавленных картонных тел и казался себе
отчаянным «красным” героем»), отказавшись от борьбы, бросив в далёком городе
бабушку (вернулся лишь спустя двадцать лет на похороны), он во всём винил Бога,
не подозревая, что воля может либо быть, либо не быть; всё остальное —
отговорки и общие фразы, а правила придуманы для тех, кто не в состоянии
принимать самостоятельные решения.
Многослойных психологизмов в книге немало. И это
благодатная почва, поскольку познать душу человека, разобраться в причинах, мотивирующих
на тот или иной поступок, — вряд ли возможно досконально. Но есть соблазн
подойти поближе.
Рассказ «Zippo» — сродни метафоре, где при желании можно связать
всё — и зажигалку Zippo, и детей, и «Курск»
(отец — погиб, друг — выжил). И трактовать символы, наполнившие рассказ,
различным путём. Zippo — дух, ребёнок — истина,
«Курск» — лакмусовая бумажка. «Курск» в некоторой степени схож с Zippo. Титановый сплав зажигалки не смог (или всё-таки
смог?) расплющить 100-тонный каток, а вот 100 тонн воды похоронили «Курск». И
между ними Гера — сын погибшего на подлодке, — скрывшийся за объективом
фотоаппарата от мира.
Материя прозы Полины Клюкиной
— подвижна, наполнена анахронизмами, временными сдвигами, типажами,
свойственными каждой из описываемых эпох и ситуаций. Полина Клюкина
— эмпатичный автор, под маской отрешенности она
сочувствует своим персонажам, переживает с ними всевозможные коллизии (да что
там коллизии, вся наша жизнь — коллизия). Она живёт с ними, учится у них жизни.
И познаёт её. Разную — сложную и простую, жестокую и нежную, противоречивую и
всё-таки более тёмную, чем светлую. И, в отличие от героя одного из своих
рассказов, на волю Божию не полагается. Судя по всему, у неё своей хоть
отбавляй.