Публикация
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2013
Первая
часть дневников В. Гербовича была опубликована в
январском номере журнала «Урал» за
Высокоширотная
океанографическая экспедиция
на
ледорезе «Федор Литке» (1955)
Август 1955 года
…Ледорез
«Федор Литке» стоял на рейде в Мурманске и был хорошо виден. Его вид и обводы
поразили меня. Первые автомобили были похожи на своих предшественниц — на
кареты. Ледорез тоже был похож на своего предшественника — на парусный корабль.
Но если первые автомобили вызывают улыбку своей архаичностью и несуразностью,
то ледорез поражал сочетанием изящества прошлого и современности. Однако лучше
я приведу высказывание писателя Александра Марьямова,
которому тоже пришлось плавать на ледорезе еще в 1929 году. В своей повести «За
двенадцатью морями» он пишет:
«Фёдор
Литке» до сих пор остается в памяти одним из самых красивых кораблей, какие мне
случалось увидеть за всю мою жизнь. Весь устремленный вперед,
с узким острым форштевнем и неширокой кормой, с высоко поднятыми надстройками
красного дерева, со слегка отклонившимися назад мачтами, которые еще не
превратились в пустое украшение, но готовы в любой момент принять на себя
полное парусное вооружение, уложенное до времени в ящики, вытянувшиеся в линию
вдоль борта, — этот корабль, собранный и поджарый, как борзая, соразмерный в
каждой своей подробности, словно античная статуя, весь — воплощение
стремительности, он вызывал в памяти представление о Самофракийской
Нике, корабль наш сохранил в своем облике утраченную красоту и благородство
ушедших в давнее прошлое каравелл и фрегатов.
Говорили,
и это потом подтвердилось виденными мною корабельными документами, что «Фёдор
Литке», прежде чем стать ледорезом нашего флота, носил другое имя и был
прогулочной яхтой, построенной по заказу какого-то американского богача. Яхта
называлась «Серый орел». Наши торгпреды купили эту яхту в 1923 году;
ленинградские кораблестроители укрепили ее форштевень, и яхта стала ледорезом.
В отличие от ледоколов, которые своим тупым и тяжелым носом вскарабкиваются на
закраины ледового покрова, давят на него и разрушают собственной тяжестью,
ледорез разрезает и раздвигает перед собою ледяное поле. «Литке» стал первым у
нас и, пожалуй, вообще единственным кораблем такого класса».
Жилая
каюта, в которую я попал, располагалась в самом носу на уровне ватерлинии, была
длинной, узкой и холодной, хорошо было слышно, как волна бьет в нос, и не
только слышно, но и чувствовалось, а особенно сильные ощущения были при
следовании во льду — физически ощущалось, как нос ударяется в льдину, как она
раскалывается и с трением, шуршанием проходит за стенами нашей каюты, которые были и
бортами корабля. Но я был очень загружен работой и приходил в жилую каюту
только спать.
Большое
впечатление производила кают-компания. Она была отделана ценными породами
дерева, и каждый раз при входе создавалось праздничное настроение. В
кают-компании было два длинных стола. За правым размещался командный состав
корабля и во главе сидел капитан. Сервировка стола еще не была разворована,
сохранила свою чопорность, и перед каждым на стол ставился полный набор
приборов. Тогда я впервые столкнулся с набором вилок и не мог понять, зачем еще
нужна вилка для рыбы, когда можно, да я и привык, управляться со всем одной
вилкой.
Дверь
моей рабочей каютки выходила на площадку перед
кают-компанией. Эта площадка стала местом сбора свободных сотрудников
экспедиции перед приемом пищи. До накрытия столов и до прихода капитана в
кают-компанию не входили. Комсостав судна являлся точно к приему пищи и на
площадке не толпился.
…Для
меня самым сложным было установить выносную стрелу, на которую крепились
актинометрические приборы, и она должна была максимально выдаваться за пределы
корабля, чтобы исключить воздействие на приборы корпуса судна. Наиболее
подходил для этой цели нос. К тому времени у «Ф. Литке» уже отсутствовал
деревянный бушприт, придававший прежде судну еще большее сходство с парусником,
и это облегчало мою задачу, но все равно сложности были. Даже оставшийся нос
ледореза выдавался далеко вперед, и стрелу пришлось ставить за волнорезом.
Крепилась она оттяжками, при походе и сильном волнении ее приходилось убирать,
чтобы волной не погнуло или не сломало хрупкую стрелу, не повредило приборы, и
не всегда это было легко сделать, так как стрела находилась в самом уязвимом
месте и обмерзала толстым слоем льда. Иногда и меня самого окатывало ледяной
волной во время этой опасной операции, приходилось и подстраховываться, чтобы
не смыло волной за борт.
Из письма жене 10.09.55
Поздравляю
дорогую милую Гетку с днем рождения! Опять я не мог
отпраздновать его с тобой так, как мне хочется, ну да когда-нибудь будет.
Сегодня я его всё же отметил. О том, что мы достигли 83о10’5’’, ты
уже, наверное, слышала; и побили рекорд «Ермака», кроме того, мы сделали ещё
одно дело, его еще ни одно судно не делало: прошли с востока на запад севернее
Земли Франца Иосифа. Вот тебе и старый «Литке»!
А
сколько здесь медведей! Мне казалось, что увидеть медведя — это событие, так
оно и было вначале, когда все бросались к борту при крике «Медведь!!!» Потом мы
их начали подманивать к борту, и никто, вероятно, не поверит, что три медведя
были от меня на расстоянии трех метров, но это было действительно так. У меня
много снимков, если они выйдут, то это будут замечательные кадры. Немного
времени спустя мы уже видели до 15 медведей в день, тогда перестали обращать на
них внимание, часто их бродило по 5–6 штук вокруг судна. Они очень любопытны и
не особенно пугливы. На меня свалилось все сразу: и медведи, и льды, и
айсберги, и нерпы — в общем, все, что я хотел посмотреть, и в большем количестве,
чем я предполагал.
Из письма жене 15.09.55
У
меня сейчас много работы, нужно сделать шесть сроков по метеорологии (два срока
делают за меня гидрологи, иногда даже три) и семь сроков по актинометрии. Ведь
актинометрию нужно наблюдать в истинную полночь и рано утром.
Спать
остается очень мало, но это даже хорошо, день проходит незаметно, вот сегодня урвал время и пишу тебе письмо, а уже нужно идти на срок,
приду — допишу…
Пришел
только через час, и опять надо идти наблюдать в полночь баланс. Сейчас мы делали
станцию у о. Рудольфа, видели айсберги, довольно большие, видели, как сползают
ледники и где рождаются айсберги. Но все это интереснее будет рассказать и
показать фотографии. Даже есть один кадр, где снята медвежья горка, с которой
медведь катался, и как он едет с горы на своих «лаптях», хорошо, если это все
выйдет. Все снимки приходилось делать по вечерам. Скоро должен быть концерт по
нашим заявкам, может, и мою исполнят… Сбылся ли мой план и доставлен ли тебе
подарок?… Это письмо мне удастся отправить в двадцатых числах, когда приедем
в Мурманск, а потом снова пойдем сюда или на запад… Ну,
пока до свидания, нужно идти делать наблюдения, а перед этим нужно еще обколоть
лед с приборов, так как сильное обмерзание, гололед…
23.09.55
Айсберги
пошли сейчас реже, но зато крупнее, бывают с Дворец Труда и такие
же мрачноватые, а то и больше. Медведей больше не видим, последнего видели на
айсберге. Сейчас всё время туманы, лед на вантах и на оттяжках, морось…
Дописываю
уже через два дня, опять закрутился. Сегодня ночью придем в Баренцбург,
уже в 3 часа показался Шпицберген. Это трудно передать, особенно письмом, но он
очень красив. Попробуй представить скалы, довольно высокие, до
Здесь
с каждым днем становится все труднее работать. Сегодня весь день идет снег, но
температура еще довольно высокая, держится до сих пор около – 1…– 4
градуса, мешает ветер. Вот уже больше суток стоим на гидрологической станции, у
нас пошла полоса неудач, нашли глубину, которую еще не обнаруживали в Ледовитом
океане, свыше
…Очень
долго не писал — только отошли от этой глубины, как навалило работы, потом
потеряли место, солнца нет, туман, определиться невозможно. Пошли
к ЗФИ (Земля Франца-Иосифа) для определения места, но по пути прихватил шторм;
мою установку на носу, хотя она и была завалена и крепко закреплена, волной
согнуло в замысловатую кривую; оделся в брезент и пошел снимать и установку, и
приборы с двумя товарищами, а остальные стояли на верхней палубе и переживали.
Нас несколько раз накрыло волной, вода залилась везде, соленая, холодная,
полные сапоги и штаны; сняли установку, ребята побежали переодеваться, а мне метеосрок делать, так и проходил мокрый, потом голова
болела. По пути подстрелили медведя, выбрали помоложе,
чтобы мясо было лучше. Котлеты получились хорошие, все ели и хвалили. Было бы у
меня ружье, можно было бы привезти шкуру. Но, честно говоря, охота на белого
медведя, которого застрелил из ружья старший помощник капитана Майнагашев, мне не только не понравилась, но и произвела
тяжелое впечатление, и я согласен с В.Ю. Визе, который пишет в упоминавшемся
мной «На «Сибирякове» и «Литке» через ледовитые
моря»: «Охота на белого медведя с судна вообще не представляет никакого
интереса, являясь, по существу, простым расстрелом не чующего опасности зверя.
Когда такой расстрел производится беспорядочно и по изрешеченному неудачными
выстрелами, обливающемуся кровью зверю идет пальба пачками, получается
отвратительное зрелище».
И
хотя я написал: «Котлеты получились хорошие», на самом деле они мне не понравились и пробовал я их ради экзотики. И о ружье «было
бы», и о шкуре «было бы» я писал из того же чувства похвальбы. Забегая вперед,
вспоминаю, что когда Коля Филиппов, вернувшийся после зимовки из Арктики,
предложил мне шкуру белого медведя всего за 300 р. И я сказал об этом Гете, то,
подумав, мы отказались. Не захотелось нам иметь такую печальную экзотику.
Выйдя
из Баренцбурга, ледорез «Литке» с гидрологическими
разборами пошел в сторону Гренландии. Работать было очень трудно: шторма,
сильный ветер, высокая волна, оледенение, снег зарядами, сильная качка. Мне
особенно было трудно выполнить актинометрические наблюдения: установка и
приборы покрывались льдом, обмерзали, перед каждым наблюдением приходилось
аккуратно и тщательно все очищать, да и самого забрызгивало леденящими волнами,
а иногда и захлестывало волной. В рукавицах с приборами работать невозможно, и
всё приходилось делать голыми руками. На ветру, да смоченные соленой водой,
руки леденели, пальцы не слушались, не гнулись, кожа покраснела, загрубела,
лицо обветрилось. Я не высыпался, приходилось спать урывками по часу-полтора, иногда не раздеваясь и не успевая просушить одежду.
Но ни одного срока я не пропустил, весь объем работ
был выполнен.
Не
только я, но и остальные очень устали, а это сказывалось и на настроении. Даже
величественные пейзажи Гренландии, ее обрывистые ледяные берега, айсберги уже
не производили ожидаемого впечатления, да и подходить близко к ним было опасно
в плохой видимости, в тумане, в начавшейся полярной ночи. Всем хотелось
закончить рейс, вернуться в Мурманск и уехать в Ленинград.
Дрейфующая
научно-исследовательская станция
«Северный
полюс-4» (1955–1956 гг.)
Из письма жене (апрель
«…Мы
прилетели на льдину 16 апреля и сразу приступили к приёмке и работе. Первые
пять дней спать приходилось очень мало, два-три часа в сутки, а то и меньше, но
всё прошло нормально и теперь входит в колею. Старая смена улетела, и теперь мы
одни. Вначале приходилось работать круглые сутки одному, спать урывками, где 30
минут, а где и час, сейчас стало легче, на время сна меня подменяет один
товарищ. Живу в довольно хороших условиях — домик на двоих, в других домах
живут по четыре человека. Домик по размерам равен комнатке в Североморске, но в
нём всё: и печка, и умывальник, койка в два этажа, рабочие места, приборы и
тому подобное… Отапливаемся мы углём, у нас хорошие,
маленькие печки, только, пока топишь, жара, а после топки температура около 0
градусов. Под утро в умывальнике вода всегда замерзает. Между прочим, когда мы
прилетели в Амдерму, было –15… –10. Для нас это было
холодно, а когда прилетели сюда, то и совсем замерзали, здесь было около –30. А
сейчас около –25, и мы чувствуем, что тепло, даже на наблюдения иногда бегаю в
одном кителе. Вот что значит привычка, хотя и имеются первые жертвы: у кого-то
прихвачена щека, у кого-то — ухо. Я пока всего этого избежал, хотя снаружи
бываю больше других.
…Завтра
у нас должна быть баня, все стригутся под машинку, а я пока подожду, остригусь
только короче. По работе у меня пока всё в порядке, может, и дальше так будет,
тогда хорошо.
Очень
скучаю по тебе, часто думаю. Ведь совсем недавно я улетел, а уже здорово
скучаю…
За
последнее время мне, кажется, удалось отвоевать собак у Дралкина.
Одно время они куда-то пропали на день и не появлялись у нашего домика, обычно
они здесь спят. Я думал, их убили, так чуть не закатил скандал, но решил
подождать и хорошо сделал: пошёл на наблюдения вечером — смотрю, бегут ко мне,
весёлые. Когда я делаю наблюдения по актинометрии, они лежат около площадки на
тропинке и ждут. Тебе трудно представить, какие они забавные. Ведь они ни разу
за свою жизнь не видели земли, оба пса здесь и родились, хотя уже освоились с
новой техникой, летают на вертолёте и бегают за трактором. Но больше всего они
любят, когда я встаю на лыжи и иду в обход, к разводьям или по лагерю, лают на
всё: и на лыжи, и на палку в руках, не дают её поставить на снег. Вероятно, очень
интересно будет смотреть, как они поведут себя на земле, ведь они абсолютно не
знают её запахов и не видели ни разу зелени, а вид залетевшей сюда чайки сводит
их с ума, носятся по лагерю, ничего не замечая и не видя, гоняя её с одной
стороны льдины на другую. А размеры нашей льдины теперь стали небольшие, в
самом широком месте в длину больше
Октябрь
Чтобы
не очень волновать Гету, я не написал в полной мере,
что произошло на льдине. 10 октября я, как обычно, пошёл выполнять ночные
наблюдения, и, как всегда, оба пса сопровождали меня. В полярную ночь были
случаи прихода на дрейфующие станции белых медведей. Выходя из освещенного
домика в темноту, на какое-то время теряешь остроту зрения, поэтому не знаешь,
откуда может надвинуться опасность. Хотя в тамбуре у нас всегда висел карабин,
а на поясе — наган, но надежда на них была плохая. Псы надёжнее могли предупредить
об опасности.
В
этот раз я заметил, что собаки как-то ведут себя неспокойно и поглядывают в
темноту, в сторону, противоположную станции, туда, где никого из людей быть не
могло. Остановившись, я услышал скрип, вой и грохот, характерный для
торосящихся льдов. Закончив наблюдения и вернувшись в домик, я позвонил по
телефону дежурному по станции Андрею Бушуеву и предложил ему пройтись в
подозрительную сторону. Кроме персональных револьверов взяли карабин, позвали
собак. Подойдя к краю льдины, определили, что на нашу льдину напирает соседнее
поле. Лёд громоздился в торосы и то грохотал, когда ломался, то издавал вой и
стоны, когда льды напирали друг на друга и происходило
сжатие. Процесс торошения заметно ускорялся, и стало ясно, что это может
привести к разлому нашей льдины. Поспешили обратно. Нужно было поднять тревогу,
чтобы предупредить состав станции о грозящей опасности. Проходя мимо метеоплощадки, мы услышали позади себя рокочущий бегущий
грохот и почувствовали толчок. За нами прошла быстро расширяющаяся трещина…
Хорошо, что мы вовремя повернули обратно и не оказались на куске льдины,
отошедшем от основной. Андрей побежал поднимать
тревогу: обзванивать по телефону сотрудников и подавать звуковой сигнал, то
есть бить в подвешенный пустой газовый баллон. А я пошёл осматривать трещину,
над которой клубился пар. Трещина прошла через метеоплощадку
в двух метрах от актинометрической установки, у самого домика вертолётчиков,
которые, вскочив по тревоге и открыв дверь, удивленно остановились — сразу
за ней зияли обрыв и чёрная, парящая в темноте вода, но они смогли выбраться из
домика и добраться до вертолёта, который оказался на отколовшейся части льдины.
Трещина прошла и рядом с двигателем радиотеодолита, в
Собаки
нужны полярникам на дрейфующей льдине. Они, особенно в полярную ночь, надёжно
охраняют идущего на метеоплощадку
или просто по лагерю.
На
льдине жил пёс по кличке Профессор. Собака была очень сильная, красивая, но
нелюдимая, гладить себя не позволяла: наверное, помнила, как ласкающая рука
неожиданно больно ее ударила. Но ко мне привязалась, быть может, впервые в
своей не очень весёлой жизни. Профессор ходил со мной на метеоплощадку,
сопровождал во всех прогулках по лагерю, спал в тамбуре дома и ревновал ко всем
посягающим на внимание хозяина.
Больше
никого Профессор к себе не подпускал. Я всех предупредил, что пёс ласки не
принимает и может укусить. Но один лётчик настойчиво пытался добиться
расположения собаки, и Профессор рванул его за руку.
Начальник
станции приказал пристрелить собаку. Я сказал: «Если кто пристрелит собаку — я
пристрелю его». Перегнул, конечно.
Начальник
не стал далее обострять обстановку и приказал Профессора вывезти из лагеря.
Этого приказа я уже ослушаться не мог. Главное — собака осталась жить. Я сам
погрузил его в самолёт и отправил на станцию Нагурского, на Землю
Франца-Иосифа. Через несколько месяцев на СП-4 прилетели корреспонденты и
рассказали, что на станции Нагурского появилась какая-то одичалая собака, людям
не даётся, бродит вокруг лагеря и питается отбросами.
По
окончании дрейфа прибыв в Нагурскую, занеся вещи в общежитие и определив свою
койку, я сразу пошёл узнавать о Профессоре (собака, отправленная ранее).
Спросил у местного полярника:
— Тут
к вам самолётом привезли собак с дрейфующей станции. Не знаете, где они?
— Так
пристрелили их.
— Как
пристрелили? За что?
— У
нас своих собак хватает. А это совершенно бесполезные псы. Один сразу к камбузу
присосался, только у него и сидел, а второго наши собаки начали рвать. Только
один вроде бы остался, бегает за станцией, ни к кому не подходит и наших собак
рвёт. Вот караулим, чтоб и его прикончить, а то он наших собак попортит.
Пошёл
я за станцию без всякой надежды найти Профессора. Ведь прошло уже почти две
недели, как его сюда привезли. Могли действительно пристрелить. Ведь
пристрелили же Цыгана и Черныша. Нигде Профессора нет. На всякий случай я
несколько раз покричал: «Профессор! Профессор!»
Никогда
я его раньше не звал громко и тут вдруг обнаружил, что имя-то его очень
неудобное для громкого зова.
И
вдруг из-за дальнего сугроба раздался вой. Громкий, протяжный вой. Потом на
вершину сугроба выскочил Профессор, остановился, увидел меня и сразу бросился
навстречу. Так спешил, что на склоне сугроба несколько раз перелетел через
голову. Подбежал, прыгает, визжит. Никогда он так не вёл себя. Всегда был
сдержанным, а тут потерял всякое своё достоинство. Видно, что всё это время он
очень голодал. Да и где ему было есть. К станции не подходил, а за её пределами
не очень-то разживёшься.
Мне
вдруг как-то особенно ощутимо представилось, как бедному псу, прожившему от
рождения в ограниченном мире на дрейфующей льдине, пришлось пережить перелёт на
самолёте, обстановку станции Нагурской, новые запахи, землю, дома, незнакомых
людей, собак и многое другое, и всё это за короткий промежуток времени, и всё
одному.
Что
же мне с ним делать? Взять с собой в Ленинград? Этот вариант я обдумывал всю
зимовку. Но пёс родился на льдине, ни разу не видел настоящей земли, травы,
деревьев, других животных, автомашин, трамваев и тому подобных обычных
предметов большого города. Он может с ума сойти от обилия впечатлений и их
воздействия на психику. Да и как я привезу его в комнату, где будут жить четыре
человека, да ещё и не согласовав его присутствие с соседкой по квартире, у
которой может быть кошка. Что произойдёт в результате такого соседства? А если
соседка будет против?
Что
делать? Сел я прямо на снег. Профессор тоже пристроился рядом. Положил морду мне на колени, вздыхает и смотрит иногда в глаза. Я
тоже сижу, вздыхаю, почесываю у него за ушами и говорю ему:
— Эх,
морда ты, морда. Ну что мне с тобой делать? Ну ещё день-два я буду здесь до самолёта на землю. А потом?
Ну и
ещё что-то в том же смысле, а сам обдумываю положение. Как говорится, «и
хочется, и колется, и мама не велит». Пёс-то действительно красивый и огромный,
теперь это стало как-то ещё виднее, хотя он сильно похудел.
Вот
что. Пойду-ка я к метеорологам. Может, там удастся
пристроить Профессора.
Пришёл.
Встретили меня очень хорошо. Метеорологами оказались молодые, недавно
закончившие Арктическое училище ребята. Я объяснил им положение. Рассказал о
Профессоре, о его характере, о его особенностях, привычках, поведении. Сначала
они слушали настороженно и недоверчиво. Они уже знали о никчёмности собак,
доставленных с дрейфующей станции. Но потом заинтересовались. Ведь я им
рассказывал о Профессоре как о человеке и друге.
— А
где он сейчас?
— Да должен у дверей быть.
—
Покажите его.
Вышли
из дома-метеостанции. Профессор сидит, ждёт. Видят, пёс действительно здоровый,
красивый. Голова большая, лобастая, грудь широкая.
— Ну
что же, мы согласны его взять. Уж очень вы о нём хорошо рассказываете.
Прокормить мы его прокормим. А остальное будет от него зависеть. Приживётся —
хорошо, мы тоже будем рады. Нам хотелось бы иметь хорошую, надежную собаку. Как
он идёт на медведя?
— Мне
не приходилось пробовать его на медведе. К нам на станцию в этот раз не
приходили. А зачем вам это? Ведь охота на белых медведей запрещена.
— Да
нам не для охоты. Нам как раз нужно, чтобы он предупреждал о медведе, а то
ходишь ночью на площадку и чувствуешь себя не очень спокойно. К нам
медведи часто заходят.
— Ну эти обязанности он будет выполнять исправно.
В
Нагурской мы пробыли два дня. Всё это время Профессор не отходил от меня. Всё
время рядом. Только когда я заходил в столовую или в общежитие, где спал, он
оставался снаружи и ждал, пока я выйду, ну а я старался откормить его.
В
день вылета я опять зашёл к метеорологам и попросил взять пса и отправился на
аэродром. Погладил Профессора и полез по металлической стремянке в самолёт, а
пёс за мной. Перекладины на стремянке круглые, скользкие, лапы скользят,
срываются, но он пытается лезть. Вот и сейчас пишу это, а у самого перед
глазами всё заново происходит, и такое нехорошее ощущение, как будто я опять
совершаю предательство. Оставляю друга.
Отогнали
его механики, убрали стремянку, а я смотрю в иллюминатор и вижу, как он
крутится около самолёта. Самолёт сейчас пойдёт на взлёт, моторы ревут,
Профессора струями воздуха отбрасывает к хвосту самолёта, он падает, его тащит
по снегу, катит, он опять встаёт, забегает со стороны, опять падает, и струи
воздуха, отбрасываемые винтами, опять швыряют его к хвосту. Самолёт начал
разбег, а он бежит следом. Наконец взлетели и взяли курс на Диксон. Больше я
Профессора не видел. Живого не видел.
Однако
будущее показало, что я поступил правильно, оставив его в Нагурской. Начальник
СП-12 соблазнился и вывез со станции в Ленинград красивого, чисто-белого пса,
но смог его продержать в городе всего год, а потом вынужден был отвезти в
Арктику. Радист вывез с дрейфующей станции полюбившуюся ему собаку в Ленинград,
а через несколько месяцев она погибла.
Дрейфующая
научно-исследовательская станция
«Северный
полюс-7» (1958–1959)
1958 год
После
закрытия СП-4 начала действовать дрейфующая станция СП-7, продолжала работу
СП-6.
Мне
предложили отправиться на СП-7 метеорологом-актинометристом,
старшим группы метеорологии-актинометрии, исполняющим обязанности заместителя
начальника станции. И хотя я мог выбрать более спокойные условия работы на
СП-6, но меня не прельщала эта станция с ее жизнью, как на земле.
Большую
роль в назначении меня заместителем начальника как бы с прицелом в будущем быть
начальником следующей станции сыграло членство в КПСС. Я вступал в партию,
убежденный в светлом будущем. Пропаганда сыграла свою роль: нет деспота
Сталина, Хрущев открыл нам глаза и обозначил планы строительства общества
передового и обеспеченного, где, казалось, все будет ясно. Что стоит хотя бы
одно обещание, что в 2000 году каждая семья в нашей стране будет иметь
отдельную квартиру и, как подтверждение, начало массового строительства
домов-пятиэтажек. У меня была убежденность, что мы строим передовое, открытое, демократическое и обеспеченное общество.
…Аэродром
СП-7 располагался, когда мы прилетели, на той же льдине, что и станция, и рядом
с лагерем. Работы для вертолетчиков, вернее, полетов на вертолете было мало, и
экипаж вертолета занимался поддержкой аэродрома в рабочем состоянии. В период,
когда не было полетов самолетов, они бездельничали. Я возложил на них заготовку
снега и льда для камбуза. Снег и лед использовались для получения воды в
специальной емкости с подогревом от системы охлаждения дизеля. Примерно раз в
неделю нужно было выехать с большими санями, которые тащил трактор, за пределы
станции, где можно было найти чистый снег, не загрязненный «отходами
жизнедеятельности собак». Иногда для заготовки использовали ропаки — старые
торосы, из которых солевой рассол под влиянием солнца стек вниз, и лед был
значительно преснее, чем в свежих торосах. Но иногда и ропаки попадались
недостаточно опресненные, поэтому и чай из такой воды получался неприятного
вкуса и мутный.
Основными
матерщинниками на станции были вертолетчики.
Подделываясь под них, Белов разговаривал, пересыпая свою речь матерными
словами, как бы показывая, что он простой человек, из народа. Вскоре все это
обернулось против него. Однажды при разгрузочных работах на аэродроме он
сгоряча выругался, «послав подальше» с употреблением матерных слов штурмана
Старостина. Тот послал Белова в еще более обидное место между ног. Белов такого
оскорбления не смог стерпеть и ударил штурмана, надеясь на свою должностную
неприкосновенность начальника станции, но штурмана это не остановило, и, будучи
более крупным и сильным, он врезал Белову так, что тому не захотелось
продолжать «разговор», тем более что весь экипаж встал на сторону штурмана.
Уже в
конце летнего периода, когда таяние кончалось, я сидел в домике после
проведения дневного срока наблюдений и обрабатывал данные. Шипилов отдыхал перед
ночным дежурством. Вдруг дверь домика распахнулась, врач Макаренко, не входя в
домик, заорал: «Медведи!!!»
Захлопнул
дверь и исчез. Не зная ситуации, я схватил карабин и выскочил из домика,
предположив, что на Макаренко напали медведи, так истошно он вопил.
Оказалось,
что Макаренко привычно вышел из своей палатки с двумя ведрами, чтобы набрать
воды в ближайшей чистой снежнице, а когда уже поднимал полные ведра и мельком
взглянул на противоположную сторону озерца, то увидел стоявших там медведицу и
двух крупных медвежат, которые недоуменно смотрели на него. Бросив ведра, он
помчался к домикам. Наш домик он оповестил последним, и, выскочив, я увидел,
что и гидрологи, и аэрологи, ионосферисты и
вертолетчики уже выскочили из домиков с имевшимися у них карабинами и палили по
убегающим медведям.
Опасаясь,
что в такой суматохе люди могут пострелять друг друга, я заорал: «Не стрелять!
Не стрелять!»
Но,
не обращая на меня внимания, все бросились за медведями. Поняв, что я никого не
могу остановить, без верхней одежды я тоже бросился за всеми, крича уже:
—
Стреляйте только в раненого медведя! Только в раненого!
(К
тому времени один медвежонок уже прихрамывал и отстал от остальных.) Догоняя
орущую и стреляющую группу, я с разгона перескочил трещину, затянутую тонким
льдом, которую в обычных условиях перескочить даже не попытался бы. Но и в
запале я не долетел до противоположного края: только верхняя часть туловища
попала на толстый лед, а ноги, пробив тонкий, оказались в воде. Выскочил,
попытался бежать дальше, но резиновые сапоги, полные воды, как вериги,
сковывали мои движения. Пришлось сесть на лед, вылить воду из сапог, выжать
портянки, одеть все и только тогда бежать дальше. Когда я подбежал уже к
следующей трещине, которую два медведя преодолели, а раненый — провалился,
группа уже догнала его. Медвежонок огрызался на собак, находясь по грудь в воде
и пытаясь вылезти на лед, но Демин подбежал и, пользуясь его беззащитным
положением, еще раз выстрелил из карабина. Собрав последние силы, медвежонок
нырнул под лед и там погиб. Мы могли только с сожалением наблюдать, как его
туша медленно уходит под толстый лед. Тут же набросились на Демина: «Зачем ты
стрелял, когда медведь был в воде, нужно было дождаться, когда он вылезет на
толстый лед. Так бы хоть мясо было, которого уже давно нет, сидим только на
макаронах».
В
какой-то мере оправданием отстрела могла служить необходимость пополнить запасы
мучных и крупяных изделий свежим мясом. Но и это было упущено. У меня от этой
«охоты» осталось чувство стыда, жалости и сожаления за убийство этого красивого
зверя, за бессмысленное убийство.
1959
год
4 января
Долго
не писал, все сбивает ожидание самолета, авиапогода, которую приходится
наблюдать ежечасно и сдавать наблюдения радистам, ну и встреча Нового года.
Самолета так и не было. Все еще собирается. Ежедневно даем авиапогоду, у нас
она хорошая, но самолет упорно не летит, где-то его погода держит. Группа
Светлова нервничает, вся аппаратура у них утонула во время разлома, делать
нечего, а безделье расслабляет, втравливает в пустые разговоры, хотя уже
выработалось стоическое спокойствие. Да и авторитет капитана первого ранга
Светлова действует на его подчиненных хорошо, сказывается
и военная дисциплина, установленная у них в группе. Только Грызилов
выбивается из группы. Страх перед новым разломом и торошением держит его в
постоянном напряжении. Почти не спит, постоянно сидит в кают-компании, считая,
что здесь самое безопасное место. Некоторые из сотрудников тоже испытывают
некоторую напряженность, но нормально держатся и не показывают беспокойства.
19 февраля
…Около
00 часов 20 минут был сильный толчок с последующими мелкими, как дрожь… Оделся и пошел туда. Соседнее поле, смяв промежуточный
молодой лед толщиной полтора-два сантиметра, лезло на нашу льдину толчками,
угрожая дизельной, домику вертолетчиков и аэролога.
Хотя
бы самолет принять, а то в случае разлома останемся без угля и без писем.
…Вылетели
мы со станции 11 апреля 1959 года. Перед тем как покинуть
станцию, я привел два остающихся домика в порядок, на столы поставил банки со
сгущенным молоком, мясные консервы и другие продукты, а Н.А. Белов (начальник)
составлял письмо на английском языке, в котором разрешал тем, кто обнаружит
нашу станцию, пользоваться домиком и оставленными продуктами в домике и на
станции.
Тяжело
отпускает Антарктида
Владислав
Иосифович Гербович был одним из последних
представителей славного послевоенного поколения советских руководителей
высокоширотных экспедиций. Поколения, к которому принадлежали М.М. Сомов,
А.Ф. Трешников и В.С. Сидоров. На плечи этих выдающихся полярных
исследователей легла задача превратить наши эпизодические полярные экспедиции в постоянные.
Более
пятидесяти лет мне посчастливилось дружить с этим необычным человеком.
Владислав родился в Красноярском крае в семье бухгалтера-поляка, сосланного ещё
в царские времена, и сибирской крестьянки. От родителей он унаследовал
нетерпимость к несправедливости, трудолюбие, ум и железную волю.
Рос
он без отца, почти беспризорником. В голодные военные и послевоенные годы он
оказался в кругу уличных друзей, многие из которых в дальнейшем попали в
тюрьму, спились или просто были убиты. Вырваться из этого порочного круга
помогла его юношеская мечта стать полярником. С юношеских лет он учился
быть сильным и выносливым, он бегал, обливался холодной водой, закалял волю,
выполнял любую физическую работу… Его мечта сбылась.
В
одну из встреч с Владиславом в Ленинграде я спросил у него, какой из эпизодов
полярных экспедиций был для него наиболее памятным? И он не задумываясь
ответил: «Много было таких эпизодов, но прежде всего
назову драматичную ситуацию, которая сложилась в Антарктиде в апреле 1962 года.
Тогда, передав дела новой смене на станции Новолазаревская,
мы добрались до прибрежной уже законсервированной станции Лазаревская
и ожидали посадку на дизель-электроход «Обь».
К
сожалению, я не располагаю дневниками Гербовича по
этому эпизоду и привожу его по описанию В. Санина, помещенному в его книге
«Новичок в Антарктиде», где писатель использовал дневники полярника.
Новая
смена полярников в январе 1962 года прибыла на дизель-электроходе «Обь» к станции Лазаревская, а далее на ожидавшем её санно-гусеничном
транспорте добралась до Новолазаревской станции, где
вместе со старым коллективом зимовщиков Гербовича
входила в курс дел. За это время «Обь» обошла остальные станции, поменяла смены
и возвращалась обратно. В апреле двенадцать полярников во главе с Гербовичем прибыли на старую, уже законсервированную,
станцию Лазаревскую для посадки на «Обь». Позади
полтора года тяжелых зимовок, впереди — долгожданное возвращение домой. Но
случилось неожиданное. Антарктида часто непредсказуема.
Из-за
ранней и суровой зимы «Обь» к ледовому барьеру уже не смогла пробиться, как два
месяца назад. За последние морозные дни вырос мощный ледовый припай шириной
Половина
сотрудников, бывалые полярники, привыкшие считаться с обстоятельствами,
держались с достоинством, хотя было чрезвычайно трудно примириться с таким
крутым поворотом судьбы. Другие шесть человек, хотя они и не были трусами, пали
духом, их просто ошеломила неожиданная перспектива остаться на вторую зимовку,
никто к этому не был готов. Трудно было полярникам отказаться от этой последней
надежды вернуться домой, трудно было примириться с таким крутым поворотом
судьбы. Но большинством голосов предложение начальника было принято.
В это
время руководство экспедиции на «Оби» отчаянно ищет выход, и корабль всё же
возвращается на Молодёжную и забирает два небольших
разобранных самолёта АН-2. «Аннушки» погрузили на борт судна, и оно вновь
подходит к Лазареву, чтобы попытаться найти взлётно-посадочную полосу и
перевезти полярников на корабль.
Люди
на берегу замерли в ожидании. Появился какой-то шанс, и всем хотелось в него
верить.
Снова
«Обь» подошла к кромке ледяного поля, но теперь уже корабль отделяло от берега
Три
недели потратили моряки, чтобы спасти полярников. Всё, что было в человеческих
силах, моряки сделали, и «Обь» взяла курс на родину.
Гербович поблагодарил их по
рации, пожелал счастливого плавания и просил поклониться родной земле.
Ушла
последняя надежда, впереди ещё год в Антарктиде, ещё одна полярная ночь. Как с
достоинством выдержать такое испытание? И Гербович
начал готовиться к самой трудной зимовке в своей жизни. Надо поднять жизненный
тонус людей, занять делом. Не дать расслабиться им ни на минуту.
Но
снова случилось невероятное, что бывает только в Антарктиде. «Обь», уходя,
случайно набрела на айсберг, словно созданный природой для устройства идеальной
взлётно-посадочной полосы. Высота айсберга — вровень с бортом корабля, длина —
около двухсот метров, ровная, как скатерть, поверхность. Такие айсберги
встречаются один на тысячу.
«Аннушки»
стрелами выгружают на айсберг, лётчики ладят самолёты. Проведён пробный облёт.
«Готовьтесь принимать самолёты», — радировал Гербовичу
капитан. Радость зимовщиков безмерная.
Но
снова очередная непредвиденная трудность. Если один самолёт прилетел на станцию
благополучно, то второй самолёт с трудом дотянул до берега. Из-за обнаруженных
в полёте неисправностей самолёт еле держал высоту, а путь частично шёл над
открытым морем, где одномоторным самолётам вообще летать запрещено.
Гербович и его пятеро товарищей,
конечно, полетели без вещей на поврежденной машине. Это был драматический
полёт, лыжи самолёта едва не шаркали по торосам, а затем чуть не задевали
волны. Но самое главное началось потом. «Аннушка» никак не могла сесть на
айсберг, не хватало сил подняться на тридцать метров. Несколько раз самолёт
облетал айсберг, шёл на посадку — и разворачивался обратно. Лишь пятая попытка
оказалась удачной, хотя и она, казалось, завершится бедой: «Аннушка» плюхнулась
на айсберг недалеко от самого его края и бортмеханик, выскочив на ходу,
завернул машину за хвост.
И
«Обь» повезла многострадальную дюжину новолазаревцев
на родную землю. Трудно отпускает Антарктида.
Заканчивая
при встрече этот рассказ, Владислав добавил, что неисправность, как позднее оказалось, определялась не только техническими
неполадками, но и скоплениями льда внутри самолёта, утяжелявшими его. Опять же
недосмотр лётчика, чуть не приведший к катастрофе.
А на
борту «Оби», как и в прежние годы, было проведено тайное голосование всех
полярников: «Кого бы вы хотели видеть в следующую зимовку в Антарктиде
начальником экспедиции?», и большинство назвало Гербовича.
В
последующие годы на уникальном антарктическом оазисе Ширмахера
расположились станции Японии и ЮАР, Скандинавии и
Германии, а индусская станция совсем «под боком» — всего в двух километрах. Но
построенная и открытая Гербовичем 18 февраля 1961
года Новолазаревская станция, по признанию
полярников, остаётся лучшей, хотя прошло более 50 лет.
Последняя
встреча с Гербовичем
После
двух зимовок на Северном полюсе и трех зимовок в Антарктиде, где он был сначала
начальником станции, а затем начальником всей экспедиции, уже писал докторскую
диссертацию и был на взлете карьеры и общественной популярности, Гербович попал в страшную автокатастрофу, мгновенно
разделившую его жизнь на две части: «до» и «после». Заключение врачей было
однозначно: «Травмы несовместимы с жизнью». В январском номере «Урала» за 2013
год рассказано о мужественной борьбе Гербовича за
жизнь, за то, чтобы не быть инвалидом-колясочником, а продолжать трудиться и
жить полной жизнью, несмотря на иногда непереносимые головные боли.
Мы,
его товарищи, все эти годы писали Владиславу, приезжали, и не только оттого,
что надо было поддержать друга в беде, но и потому, что он был очень сильный
духом, даже в этой ситуации оставался лидером, и мы тянулись к нему за
поддержкой, иногда и не ведая этого сами.
Из
уральских гидрологов с Гербовичем все годы
поддерживал связь, а когда приезжал в Петербург, непременно останавливался у
него на квартире его старый друг по спорту со студенческих лет Виктор Иванович Мацак. Владислав уважал и любил Виктора, их роднила высокая
сила духа, целеустремленность при достижении поставленной цели. Мацак продолжал работать по специальности и после 80 лет, а
нынче, в марте 2013 года, как мастер спорта по традиции принял участие в лыжном
марафонском забеге на
Когда
я изредка приезжал в Петербург, то тоже непременно навещал Гербовича,
но предварительно звонил ему по телефону, так как иногда он просил перенести
встречу на другой день из-за плохого самочувствия. В последний раз мы
встретились с Владиславом в июне 2001 года, когда я с одиннадцатилетней внучкой
Настей приехал в Петербург. Гербович пригласил нас
сначала домой, на улицу Матроса Железняка, что рядом с местом дуэли Пушкина на
Чёрной речке. Внешне выглядел Владислав молодцом. Ему очень понравилась Настя.
Он подарил ей большое яйцо пингвина с дарственной надписью. Спрашивает у меня:
«А где у тебя ружьё, чтоб охранять такую красавицу?» Обратив внимание на то,
что я сильно хромаю, он расспросил, а потом возмутился: «Неужели у тебя нет
силы воли, чтобы не хромать? Надо приучить себя к нормальной походке». Он
считал, что силой воли человек может и должен сделать с собой что угодно.
Отчасти я реабилитировал себя в его глазах, когда несколько раз легко
подтянулся на турнике.
А
затем мы поехали на его машине на дачу в деревню
Владимировку. Это где-то километрах в 60–70 от
Петербурга. Хорошая дорога шла вдоль берега Финского залива, и у посёлка Репино
мы вышли с Настей из машины, здесь моя внучка впервые увидела морскую даль,
побегала по берегу. Всё это — и сама встреча, и поездка — произвели на неё
большое впечатление.
Дача Гербовичей на высоком берегу широкого и вытянутого озера
Красавица, места удивительные. Большой старый дом, купленный ещё до аварии. На
дворе нас гостеприимно встретила Гета. Охраняют
участок две большие лохматые кавказские овчарки, которые угрожающе лают на
незнакомых людей из своей загородки. Владислав обходится с ними строго, и те
слушаются его сразу.
Да,
места здесь удивительной красоты, какой простор открывается, когда глядишь на
озеро с горки, где дом. Особенно поражает, когда видишь этот пейзаж впервые,
чувствуется, что хозяева любят природу, ценят её красоту. Весь большой участок
земли огорожен забором из жердей, за ним луг, где пасётся коза, а ниже озеро.
На краю участка бревенчатый домик с видом на озеро, здесь размещаются гости,
когда их приезжает много, здесь работает и Владислав — ежедневно продолжает
печатать мемуары и ведёт дневник. Печатает текст сразу,
без черновиков, но прежде вынашивает его в голове, пока занимается другими
делами.
Всего
им отпечатано уже более 3500 страниц — это несколько томов. Я полистал,
выборочно почитал — огромный труд. Впоследствии мемуарами заинтересуется
издательство одной известной английской газеты, представитель приезжал на дачу
для ознакомления с текстом и переговоров, но Владислав отказался продавать. Как
я понял, он передал копии архива в Институт Арктики, а подлинник — в наследство
дочери.
…Все письма
он также обычно печатал на машинке. Одно из писем Владислава пришло в конверте,
на котором его портрет. Конверт выпущен почтой России к сороковой годовщине
открытия Новолазаревской антарктической станции (а
сейчас прошло уже 52 года). Место для новой станции выбирал и первым её
строителем был Гербович. Интересно, что портрет взят
как фрагмент из картины талантливого питерского художника Петра Страхова. Сама
картина находится в США, её купил богатый американец за большие деньги на
выставке художника, а две копии (фрагменты картины с портретом Владислава) были
написаны ещё до продажи самим художником, одна находится у Гербовича
дома, другая в институте. Это сейчас большая ценность.
Владислав
любил жизнь, природу, любую погоду, ловя в ней свои неповторимые настроения,
любил классическую музыку, ценил юмор, уважал в людях честность.
За
годы освоения Антарктиды погибло много полярников. На мысе имени Хмары (его трактор провалился под лёд) есть кладбище, где
захоронены погибшие полярники. Только в
Владислав
скончался 8 апреля
Владислав
Иосифович Гербович — герой своего времени, которое
его воспитало. Сейчас герои уже иные: не космонавты, полярники, геологи,
учёные, шахтёры и другие труженики, что делают страну сильнее и богаче, а
большей частью те, кто имеет деньги или власть, чтобы открыть себе путь к
богатству. Но настоящие герои нужны обществу, которое стремится бороться и
выжить. Товарищи-полярники Гербовича уверены, что
будет плавать у берегов Антарктиды судно «Владислав Гербович».
Публикация и послесловие Юрия Владимирова