Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2013
БЕЗ ВЫМЫСЛА
Диана Мальцева
— родилась в г. Шостка, Украина. В августе 1941 г. эвакуировалась с матерью в Ташкент. Окончила среднюю школу в Шостке, куда вернулась после войны. В 1961 г. окончила Свердловский педагогический институт, в 1968-м — факультет журналистики Уральского госуниверситета. Работала в различных газетах города и области. Печаталась в журналах “Урал” и “Уральский следопыт”. В настоящее время работает в сельскохозяйственном журнале.
Диана Мальцева
Наши съемные “углы”
В январе 1942 года маме по специальности нашли работу в плановом отделе того самого завода “Ташсельмаш”, на котором трудился до своей гибели дедушка. Но ходить ей было не в чем. Единственные туфли совсем развалились, и их приходилось затягивать веревкой. Платье тоже было уже сильно поношенным.
Работником мама оказалась знающим и очень добросовестным, что вскоре оценили в отделе. И тогда профсоюзный комитет принял решение “выдать т. Дворкиной ордер на одну пару женской обуви и материал на юбку”. Эта полоска давно пожелтевшей газетной бумаги с полустертыми синими печатными строчками и сейчас хранится у меня.
В то время мы с мамой жили отдельно от бабушки и двух ее младших детей. Мы снимали “угол”. Вероятно, это было ближе к заводу.
“Угол” состоял из кровати и тумбочки в небольшой, почти пустой комнате. Остальную ее часть занимала хозяйка, пожилая женщина, аккуратная и приветливая. Она жила вместе с беленькой, кудрявой и ласковой собачкой, которую звали Куклой и которую она любила, как только можно любить собственного ребенка. Этот “угол” врезался в память беленькой собачкой, с которой я, наверное, играла, и тумбочкой. В ней на блюдечке, закрытый белой бумагой, лежал кусок хлеба
— наш с мамой ужин и завтрак. Иногда днем, когда голод был особенно сильным, я тихонько открывала скрипящую фанерную дверцу коричневой тумбочки, просто чтобы убедиться, что хлеб на месте и я его сегодня буду кушать.Когда, поздно вечером возвращаясь с работы, мама открывала священную дверцу тумбочки, я замирала от нетерпения. Очень хотелось кушать все время, но особенно когда знала, что вот сейчас получу этот тоненький, такой вкусный кусочек. А мама не радовалась. Взглянув на хлеб на блюдечке, она тихо вздыхала:
—
Опять кусок уменьшился.А сказать хозяйке ничего не решалась, зная, что одинокая старушка, без работы и пенсии, голодает. Но и делиться с нею последним куском хлеба постоянно тоже не было возможности
— самим остро не хватало. Вероятно, поэтому мы вскоре со своим узелком переехали в другой “угол”. А через несколько месяцев, когда я начала просить маму отвести меня к Кукле, она решила навестить бывшую хозяйку. И тут узнала, что старушка умерла от голода, предварительно съев свою собачку.Память трехлетнего ребенка отрывочна и очень избирательна. Не знаю, почему навсегда в нее врезалась фанерная тумбочка и беленькая собачка, как не знаю, отчего запомнила еще одну коротенькую картинку осеннего Ташкента 1942 года.
В ту пору я опять тяжело болела. Отнялись ноги. Мама несла меня на руках из больницы и зашла на почти пустой базарчик. Несколько старушек (мне все тогда казались стариками и старушками) продавали что у кого было, но мы остановились возле чеснока. Мама никак не могла уйти от него, но и купить все не решалась. Наконец договорилась о цене с продавщицей и забрала небольшую головку чеснока. Я тихо радовалась: хлеб, намазанный чесноком, это же целый праздник!
Но только мама прошла несколько шагов, как откуда-то вынырнувший мальчишка в рваной длинной телогрейке сорвал у нее с головы шапку.
Мама со мною на руках пыталась бежать за ним, но он перебросил шапку другому. А мне сверху было видно, и я закричала:
—
Нет, не у этого, он вон тому бросил! Отдайте мамину шапку!Мальчишек-беспризорников было несколько, и, видя нашу беспомощность, они откровенно издевались над мамой, перебрасывая ее шапку от одного к другому и даже не пытаясь убежать.
И еще одна базарная сценка. Помню деревянные прилавки на просторной площади, заваленные помидорами, виноградом и еще какими-то очень вкусными вещами. Не знаю, что мама хотела там купить, я внимательно следила за этим процессом, но тут увидела очень худую женщину в рваной одежде. Она медленно шла от одного товара к другому, жадно смотрела на все это изобилие. И вдруг ее тонкая рука схватила несколько виноградин и мгновенно отправила их в рот.
Продавец, молодой парень, с грозным криком выскочил из-за прилавка, бросился к нищенке и ударил ее по голове гирькой, которую на веревочке держал в руке. Женщина, обливаясь кровью, молча упала в пыль. Люди вокруг зашумели, кто-то бросился к женщине, пытаясь ее поднять, другие, кто помоложе и сильнее, накинулись на продавца. Не знаю, чем там кончилось дело, мама поспешила поскорее уйти со мной, так ничего и не купив.
Наши странствия по “углам” продолжались. Конечно, все они были на окраинах Ташкента, в глиняных домишках с желтыми глиняными стенами, глиняными потолком и полом, с глиняным двором и глиняными заборами. Я вспоминаю, как в одной из таких комнат, маленькой и низкой, я лежу на кровати, укрытая одеялом, и иногда смотрю в мутное окошко. На улице дождь, мне одиноко, тоскливо, скучно. Мама, наверное, придет не скоро. И вдруг в окне появилось огромное, расплющенное лицо пригнувшегося человека. Ужас был таким сильным, что я, боясь крикнуть или пошевельнуться, словно окаменела. Лицо исчезло, а я, наплакавшись, натянув на голову одеяло, уснула.
Но однажды, и это было уже, наверное, начало 43-го года, радость пришла в наш дом. Я уже снова могла ходить, но не бегать и не играть с ребятами. Я просто ходила по нашему глиняному переулку от одного глухого забора к другому
— гуляла. И вдруг в конце переулка увидела военного. Он, хромая, шел в мою сторону.—
Дядя Боря!— бросилась я к нему. И не ошиблась. Это действительно был один из маминых братьев, кадровый офицер, не появлявшийся у родителей еще с финской войны, несколько раз раненный. После очередного ранения ему дали небольшой отпуск на долечивание, и он приехал к нам в Ташкент. О своем возможном приезде он сообщил, я тоже об этом знала, но как смогла узнать человека, которого никогда прежде не видела? Есть, наверное, и в самом деле голос крови.Война все шла и шла, и не было ей конца.
Летом 1942-го пришло извещение о гибели в бою моего папы. Мама этому не поверила, ведь после извещения пришла от папы открытка. Конечно, написана она была раньше, до извещения, и где-то задержалась в пути. Но кому нужны эти уточнения! Папа должен вернуться. Мы с мамой в это твердо верили.
Люди рассказывали, что нередко такое бывало: получили извещение о смерти, а солдат был ранен, лечился в госпитале. Или был на каком-то секретном задании. Да мало ли что могло быть! А еще маме сказали, что есть такая цыганка-сербиянка, как погадает, всегда правду скажет. И моя мама, ни во что прежде не верящая, пошла к этой гадалке. Я, конечно, вместе с нею. Темноволосая женщина в красивой шали, накинутой на плечи, увела маму в соседнюю комнату, а мне велела подождать. Уже потом, через какое-то время, мама сказала, что сербиянка обещала ей
— мой папа вернется. Но нескоро.—
Почему нескоро? — спросила я.—
Говорит, он где-то в казенном доме, — недоумевая, ответила мама. — Может быть, в госпитале, может быть, даже в плену, — шепотом закончила она. — Но мы все равно будем ждать, правда?—
Мы всегда будем его ждать! — страстно заверила я. И мы действительно всегда ждали. Уже в 70-е годы, переехав вслед за мной в Свердловск, мама продолжала с помощью Подольского государственного архива искать хоть какие-то папины следы, чтобы точно узнать хотя бы дату и место его гибели. Ни ей, ни мне до сегодняшнего дня это пока не удалось. Есть месяц и число, но нет названия места, где лежат кости моего папы, и некуда мне поехать, чтобы поклониться им.
***
В 1943 году, как только маме удалось подыскать работу в плановом отделе другого предприятия, она уволилась из Ташсельмаша. Маме выделили какое-то жилье в прачечной, с цементным полом. И опять у меня распухли ноги. Через некоторое время у нас появилась своя собственная комната в длинном бараке, где жило много семей таких же, как мы, эвакуированных сотрудников этого предприятия. В узкой, длинной комнате помещались теперь мы с мамой, бабушка и мамина младшая сестра.
В определенные дни руководители фабрики отправляли грузовую машину с шофером куда-то за город, и он возвращался с кузовом, набитым шевелящимися черепахами.
Уже взрослой я прочитала о французском деликатесе
— черепашьем супе. Вероятно, это что-то и в самом деле вкусное, не знаю, не пробовала. Но если бы богатые гурманы видели, что предшествует процессу появления на столе этого дымящегося блюда, они вряд ли захотели бы окунуть свою ложку в тарелку.Черепах
— больших, маленьких, очень маленьких — высыпали на землю, и все кто хотел, могли выбрать нужных. Брали, конечно, крупных, там мяса побольше. А как его достать? Черепаху поднимали над камнем и с силой швыряли об него, чтобы разбился панцирь. У многих ничего не получалось. Везло самым упорным. Я видела, как после бесконечных таких ударов (а некоторые колотили камнем сверху по панцирю) появлялась кровь. Дальше я не выдерживала, мне слышались черепашьи крики, которых на самом деле быть не могло, бедные создания страдали молча. Мы, голодая, как все, к черепахам не притрагивались, только несколько раз по моей просьбе мама приносила в комнату маленького черепашонка, но кормить его было нечем, и вскоре приходилось отпускать.Однажды мы с бабушкой находились на общей кухне, где в кастрюльке у нас что-то кипело. А рядом на плитках булькали и вздувались пузырями обеды соседей. И вдруг я вижу, как крышка большой зеленой кастрюли медленно поднимается, сдвигается вбок, и из кипящего варева вытягивается морщинистая шея со змеиной головкой. Маленькие печальные глаза уставились прямо на нас. Я замерла от удивления, а бабушка медленно по стенке свалилась на пол. Оказалось, это варился черепаший суп.
Мы в семье твердо решили, что лучше голодать, чем трогать черепах. Правда, черепашьи яйца, если удавалось их отыскать, варили с удовольствием. Они действительно оказались вкусными. Очень вкусными.