Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2013
Андрей Бауман (1976) — родился в Ленинграде. В 1998 г. окончил философский факультет Санкт-Петербургского государственного университета. Литературный редактор журнала “Проект Балтия” (СПб.). Печатался в журналах “Нева”, “Дружба народов”, “Интерпоэзия”, “Гвидеон”, “Новый берег”, “Зинзивер” и на сайте “Полутона”. Первая книга стихов “Тысячелетник” удостоена премии “Дебют”.
***
Кате Перченковой
Кто глиняную ночь баюкал в люльке Божьей,
ел материнский хлеб в сияющем поту
и пестовал огонь, тот впитывал всей кожей —
моей слепой земли овечью теплоту.
Когда в растворе дня займется полыханье,
проснется птичий жар, воды веретено, —
ты бережно прильнешь ко всякому дыханью,
уткнувшийся щекой в сырое полотно
древесной нищеты, которая смешалась
невиданно с тобой, кто лег в нее ничком
и слезно ощутил стремительную жалость
к чуть слышному огню под сердцем-родничком.
Обратное странствие
Когда внутри услышишь говор птичий
и гул тысячелиственной волны —
их путеводной сделайся добычей:
вдоль поколений, что заключены
в тебе, ступай, ведя их как лозничий;
древесными корнями тишины
вбери в себя всю кровность осязаний,
сквозь каждую пройди земную пядь,
в глубь воздуха, проросшего глазами,
молитвенно раскрывшимися вспять —
к смотрящему из них первоистоку;
за прядью дней разматывая прядь,
необратимо двигайся к востоку
от времени, с которым началось
изгнанничество; вверх по кровотоку
иди обратной ощупью: насквозь,
в доопытную тьму неразделенья
на свет и тьму; лимбическую ось
межтеменного кругообращенья
в телах взведенным сердцем ощути,
теперь познавшим первый день творенья,
откуда все расходятся пути
с неукротимой сжатостью лавины.
Ты должен воедино их свести,
земную жизнь пройдя до пуповины.
Андрогин
В цветковом сердце янтарного дня
карей стрельчатой ночи, —
позвоночник океана,
кортикальный огонь родовидящий,
возводящий сквозь карминовый жар планет,
кругообращающихся сфер, —
он вдыхает
крилевый воздух вод
в рыжем кипении солнц многократных,
в круговине дельфиньего света,
в центре всех становлений,
в средоточии лиственных воинств,
обнаженный до птицы и зверя
в перикарде,
до червя, и тюленя, и ангела — в семени
обоюдополярном, —
сопричастник всего
разжимающегося универсума,
всей пульсирующей лествицы душ.
Веснушчатые звезды
долгих галактик —
в центре его ладоней;
не рассеченный на поздние глины, —
утренне-полночь —
первообраз Леонардовых форм совершенных,
витрувианский огонь макрокосма,
андрогин:
утвержденный в середине моря и суши,
всеприимный,
простерший кресторадостно руки объятий, —
бог, становящийся всеми,
сорадостный и
сострадающий всем.
Древо
Древо над городами,
древо над горами,
древо над грозами:
древнее твердынь
древо грома,
ветру родина,
древо росное;
дверь в море —
в кронах его,
двор времени —
в корнях его,
под сенью его —
мир развёрнут:
неистощаем,
чертог без вретища,
чара щедрым-щедра.
По чреву рощи
зверь рыщет,
по чести пищу —
пир — обрящет.
Священ будь,
путь пира:
связуй брашном,
сзывай бражно.
Веселит брага
ве́рны братины,
весла братские.
Вестит сердце
по реке к древу,
речь верна —
древомысленна.
Мед хмельной
льет на отмель
речи верной:
не дает дна
достичь ей, —
вдосталь пей
сыти спелой,
песнь пой
плеском пенным.
Плёс приволен,
простор уловом
полон, плодами
обилен, небом
силен, солью
не угасает,
гремит голосами.
К древу грома,
древу росному,
мир собран:
стечён сердно
к сердцевине,
стелён стольно
честно́й снедью,
светлён вестью
цве́тной ветви,
ведо́м-ве́дом
тетивой ветра.
Привечен всяк
древом вечным:
черенком вскормлен,
речью вспоен.
Всяк исполнен,
всяк вспомнен,
воспоет слогом:
голосом слагает —
словом славит.
Служение
под небом настоящего
с та́инственного цельнозвучия языка
просторного и простоголосого
в тишине замолвленного словечка
исходит
предстоя
смиренная мироносная суть
соль разделенная на хлеб и воду
в вересковой простой грамматике земли
преломляя
звенящими глотка́ми виноградное солнце
служения час пробил
в часовнях пашен и рощ
заливное лугов преподано вечерничающей мошкаре
птичий неф струится к светородящему алтарю
в сердцевину мыслящей речи
Дриада
Ниспадая
огненные локоны кроны
заплетены в солнце
ветвящаяся грамматика запястий
струится
в древственной чистоте
шепота и безмолвия
вся
танцующий огонь дуновения
вся
ствольномыслящий шелест
ранней земли
от недр ведут письмена на ее теле:
покрыта лиственными рунами
нагота светотени:
дитя-волк и ребенок-лев
одарены улыбкой
приходят к ней
тишина-олень
приходит к ней
омытой цветеньем и
земляничной кровью корней
слезным соком на солнечной коже
источеньем древесного лона:
облачена
в платье из вереска,
с диадемой из халцедона:
обручена
божество божеству
на шепчущем ветверуком отвесного воздуха бальзамическом ложе
Горчичная осень 1917-го
Солянка тел. Сторожевые псы
траншей голодных,
по кругу ходим с боем, как часы
пристрелянной ничейной полосы.
Который год в них
друг ровно против друга, нет, врага,
в траншеях этих.
Сквозь нас идут тифозные снега,
и тело есть придаток сапога,
взрослящий в детях
продрогшее их мужество. На вид
мы так похожи:
двойник в другом конце прицела вбит, —
один сыпняк вдвоем, один иприт,
и память тоже.
Наш бой — как символический обмен
дарами всеми
святыми. Пусть он Франц, а я Жермен,
мы — зеркала взаимных ойкумен —
вернемся в семьи.
А может, канем в бурую листву,
два палиндрома,
которые о чем-то повеству…
Но, так или иначе, к Рождеству
мы будем дома.
Ничего особенного
В уголках интернатовского автобуса,
перерытого смертью — за креслом кресло,
скалит шельфы расколотый череп глобуса.
На дорогах прогулочно и воскресно.
Автоматчики. Дети хоронят ящерку.
Деревца изощряют свой семафор, не
отвлекаясь. Показывают по ящику
блокпостящихся мальчиков в униформе —
меж лосьонами, Хулио и Белиндами.
Узнаёшь ли сына вон в том солдате?..
Шар вращается с креслами инвалидными,
заработав на материнской плате.
Освобождение
артиллерия смолкла
бараки стоят нагишом
опустевшие без
пересохшей
нестираной кожаной речи
висит не в силах падать
пепельный снег над колючей проволокой
пальцы примерзают к ледяным металлическим сотам
к бессильным очертаниям лиц
где-то там замкнуто кричит горизонт
мы все выходим на изношенный воздух
тени в полосатых робах
живые вперемежку с мертвыми
ощупываем свет
тифозный полдень и миска союзной похлебки
красный крест расплывается между солдатских пилоток
нас настигает
медленная музыка тишины
Родина
В чуждых, неназванных землях,
на неубранных пустошах,
сворачиваясь в нуклеиновую спираль одиночества, —
ненасытимо тоскует по родине.
Родина человеку — другой человек,
и дом, и хлеб, и вино:
сжата пшеница,
и стол накрыт,
светом подробных морщинок лучатся усталые руки,
неторопливым светом земли,
сестринским и материнским.
Память
Первопамять о будущем
врождена сокровенно — мельчайшей частице
ядрышку клетки-зерна
ребенку-пшенице объявшему крохотным пульсом вселенную:
винтовая лестница рода
в каждой клеточке плоти
сколько раз ты в ней осязал
бесповоротное горькое небо нарезавшее круги ада
сколько раз ты слышал внутри
слитный стон безъязыкий процеженных сквозь скотобойни
вот они все — в ней:
умершие в пищу в полноту исцеленья
поставленные в тысячелетний опыт
в ряд за рядом
в последнюю немоту
ягненок с перерезанным горлом
рыба с распахнутым соленым нутром
неучтенный Христос в глубине барака
кровоточащий
лицом к тишине
в грязную стоптанную землю
единокровный свидетель
босого простоволосого снега
в домотканом свете
несжатого, нескошенного простора
солнца ходящего по воде
к тихим источникам
невечернего милующего сердца