Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2012
Слово и культура
Шарик слепоты
Прошлая зима была настоящей зимой. Снегу навалило с октября, и в октябре же врезало по воздуху минусом двадцать. Я бродил по пушистому, но уже крикливому, закосневающему, грубеющему на глазах сугробу, оглядывал деревца и кусты в обморочном своем саду и думал о том, что отражение одной звезды, ранней, первой, Полярной,
— в мириадах хрусталиков инея, снега, ледка, помноженное на количество звезд, проступающих неотвратимо и страшно в студеной бездне, — даст объективно точное число тому, чему числа нет, так как и дна в таком — зимнем, морозном — небе не наблюдается. В такие мгновенья начинает привидиваться, блазниться, воображаться некая середка, серединка, серединище — сердцевина Вселенной, — некое не пространство, а пространствице, в котором располагается Тот или То, что сгущает Мироздание и расширяет его со все увеличивающейся скоростью, как это было доказано недавно парой физиков-нобелиатов: во все стороны, неукротимо и шарообразно. Вот и носишь в себе этот шар, этот шарик в сиянье сиренево-голубом, в мерцании черно-бело-синем; держишь его в себе в той части себя, куда не пробирается ничто и никто, что (или кто) норовит перепрыгнуть, шагнуть, перекатиться из мира в тебя — весь этот прекрасный мусор и дрязг цивилизации с чадом, копотью городской и с весело-злыми очами. Носишь этот шар в себе — и он нагревается. Обогревается, теплеет, горячеет и начинает светиться, то угасая, то вспыхивая, отбрасывая тень сердца, тень души и тень еще Бог знает чего на меня самого — внутри: внутренняя тень — моя, во мне, — отброшенная не мной. И наступает состояние метаощущений: души, Бога, жизни, Боли, счастья, любви, свободы, — но уже на ином, наивысшем уровне, от которого голова в голове закруживается и от которого все плоское становится объемным. Головокружение Вселенной. Во мне. (Замечу, что я не наркоман и алкоголь не употребляю уже много-много лет, — это меня космос “употребляет”, а я — его).Городская зима иная. Поганая. С реагентами, дохлым общественным транспортом, с миллионом иномарок, побухивающих басами (бу-бу-бу), застрявших в колонках шмелей,
— гигантских, с собачью северную шапку, шмелей, обожравшихся клубным ремейком. Со слизью, кашицей, крошевом какого-то вещества, в котором уже никак не угадывается снег, — на дорогах и тротуарах. И опять же с весело-злыми глазами офисного человечества. Офисная цивилизация. С обрубками лип, тополей и вязов (кленов). С редкими голубыми и зелеными елями, рассаженными где попало и торчащими / темнеющими теперь в городе — сером, холодном и грязном, — как пришельцы из Юрского периода. Нет, как просто пришельцы. Нет, как просто недеревья — что еще, конечно, страшнее.Но и в городе бывает зима. Она в нем
— ночная и раннеутренняя. Однажды (в снежном феврале) все к черту перемело: сугробы, покатоспинные, ящеровидные и горбатые, как белые моби дики, белухи и вообще дельфины (но очень медленные: ветер “плывет” их постепенно — вьюга, метель, пурга), — сугробы покрыли все: и дороги, и тротуары, и трамвайные линии, и гигантские перекрестки, которые теперь превратились в чудесные загородные снежные поля. На одном из таких переметенных перекрестков (сугроб глубиною до 80 сантиметров!) показался, вернее — вырос, таджик. Он двигался к предполагаемому центру поля, то вырастая из сугроба, то пропадая в нем почти по грудь (мелкий оказался, но с деревянной лопатой). Выполз он на серединку чистого поля, огляделся окрест, взмахнул лопатищей своей снегоуборочной и вонзил ее — вертикально — в снег, поднял к небу руки, опустил их, а потом махнул правой и сказал по-русски: — Да ну его тра-та-та к такой-то матери и т.д.! — Так таджик в одно мгновение стал русским. Он достал сигарету, раскурил ее, плюнул на лопату, на снег, повторил всеобщее русское заклинание, развернулся и побрел прочь, — вырастая из сугроба и пропадая в нем, — пошел восвояси, домой, в теплую кухоньку, к газовой плите, к кастрюльке с картошечкой, — пошел себе — за-ради Бога — русский человек.Качество бытия неизменно. Качество быта тож: что нужно человеку?
— душа, тепло, свет, пища и любовь (к человеку, к делу, к жизни, к природе). Мы не замечаем, нет, — мы и не заметили, как вмешались в естественный порядок вещей, нарушили его и дали волю своему хищническому безволию, заговорив о и заборовшись за качество жизни. Если таджика сделали русским наша суровая погода и природа, то социальные (и политические), эстетические и этические метаморфозы инициируются и производятся теми, кто хозяйничает (не по праву — такого права нет ни у кого) в жизни, в природе, в космосе, в сознании толпы и т. д. Превращение таджика в русского — процесс естественный и к ребрендингу никакого отношения не имеет. Брендинг, ребрендинг — в России — порой переходят в брединг, в бредing, в бред. Вот несколько смешных и болезненных примеров. Школа теперь учит, давая не знания, а отвечалки (ЕГЭ), и называется теперь она — лицей (убожество в сравнении с пушкинским, с Царскосельским, Императорским!), гимназия (где почему-то не изучаются классические [“мертвые”] языки — латынь, древнееврейский, древнегреческий, древнерусский и старославянский, как это было при “проклятом” царизме). А вот тут на днях прибыл в Екатеринбург господин, намозоливший экраны TV (и мониторы ПК), такой вот игрок в отвечалки, чтогдекогдайник бородоносный, — и поддержал новую чиновничью инициативу основания школ-академий нобелевского резерва (!). Ей-богу, я с дивана упал, и коты мои, окружив меня, подумали, что я наконец-то окончил человеческую школу кошачьего резерва и теперь, став в моем доме пятым седобородым, лысым египетским сфинксом, присоединился к котодиаспоре: ставьте на кухонный пол пятую миску! — Предлагаю открыть школы братьегонкуровского, букеровского, пулитцеровского, госпремиального, премиебажовского, премиеандрейбеловского, премиебольшекниговского, русскобестселлеровского и аполлоногригорьевского резерва.Государство стареет (ему
— тысячи лет!). А старость — вся из дежавю. (Мудрость тоже дежавю, но государство и мудрость субстанции разноприродные и несовместимые.) УрГУ укрупнили, распилив его предварительно на институты и ссыпав отрезки и опилки в новый ребрендинговый сосуд — УрФУ имени Ельцина. Великого ученого, писателя, мыслителя, теоретика и экспериментатора. И комбинатора, простите, чуть не забыл. Выпускника гимназии “Геракл”. Шучу… Хотите получить древнегреческую академию — не губите фундаментальную науку, которая мнится чиновникам-целесообразникам бесполезной и вне современной прагматики и брендологии: качество жизни! (Качество жизни — это комплекс предметов частной собственности: 2–3 квартиры в центре мегаполиса, 6 джипов + пара-тройка эксклюзивного типа иномарок + яхта размером с крейсер + Турция-Куршевель + жена на 3 года с последующим ребрендингом etc, etc, etc…). (А вот качество “духовной” жизни: высокооплачиваемая [любая] работа, лучше офисная, лучше в банке или в нефтегазопроме, кино, Интернет, клуб, дистантный / дискретный брак etc, etc, etc…)Когда-то я организовывал и строил (с двумя-тремя такими же, как я, сумасшедшими) Дом писателя (который просуществовал 8 лет и ныне почил) и никак не мог переименовать “Дырку” (Дом работников культуры
— в 60–80-х) в “ДП”: по вечерам и по ночам в нем гужевали маргиналы, в основном художнички, звукооператорчики и просто операторчики, а также прочая арт-братва, очаровывая секретаршу бесшабашной бездарностью, безбашенной невежественностью, тайной свального греха и коллективного алкоголизма (до сих пор жалко, что не разогнал всю эту шваль, надавав подзатыльников и поджопников, — терпел, думал, что талантливы они, но не теперь, а — проспективно, футуристически; оказалось, зря: лубочные карикатурки, разноцветная мазня, компьютерная “музычка” (полное фуфло, по терминологии маргиналов же), документальное и иное кино, самокино, то бишь видео, ныне доступное всем, — стыд Божий! Вспоминать мерзко. Пойду — руки помою…А маргинальность
— явление примечательное. Маргинальность неоднородна: есть просто вечно пьяный слой пошляков, обиженных на все, на всех и на вся — даже на зеркало; есть маргиналы эстетические, вернее, остро эстетические, — эти борются за правду новой формы; и есть маргиналы в широком и глубоком смысле. К последним относится вообще любой художник. Точнее — Художник. Он живет по законам природной, божественной нравственности и красоты, избегая формата общества, общепринятого искусства и толпы. Маргинал, бывает, меняется. Растет. Выбирается из грязи — и т.д. Но чаще — все определяется силой, объемом и качеством Таланта, который и вытаскивает своего обладателя на свет Божий.В 20 веке маргинальничали преимущественно словесники и живописцы. Сегодня обживают канавы “художники-визуалисты”. Как известно, из всех искусств важнейшее
— оно. Оно — смотрится, соучаствуется, а потом, после просмотра, обсуждается. Оно обладает свойством нервно-паралитическим: сидишь как завороженный с открытым ртом и т.д. Кино понимают, “разбирают”, анализируют, расшифровывают его “язык”. “Язык кино”. Утверждаю: нет никакого такого языка кино. Нет языка живописи. Нет языка архитектуры. Нет языка пластики и хореографии. Есть знаковые системы искусства (ars, arts), и они — вторичны. Они — искусственны. Понимание искусства зиждется на аксиологии: нравится — не нравится. Такова, к сожалению, и современная новейшая литература. Но — не словесность. Особенно — изящная. И-зящ-на-я. Она реализуется и в прозе, и в драме, и в поэзии. Искусство понимается. Поэзия — интерпретируется, всю жизнь — 2–3 строчки, пьеса, рассказ и т.п. Аудио-визуальный текст предлагает один вариант, и зритель не способен создавать параллельно ему свой вариант визуального текста, тогда как со-поэт, он же читатель, имеет (по воле Бога, воображения и души) массу вариантов и вербального, и визуального характера по отношению к воспринимаемому языковому тексту. Одним словом, язык искусства — это метаязык, искусственный язык. Язык поэзии — это чистый язык. Абсолютный язык. Язык всех языков. Архетип языка и языков.Говорят, что музыка
— сестра поэзии. Думаю, что это не совсем так: может быть, и сестра, но младшая; очень младшая. Объяснюсь: слово — самодостаточно и формально абсолютно воспроизводимо, однако семантически и контекстуально неповторимо. Звук нуждается в осмыслении и воспроизведении. Звук — повторим в любой своей функции. Такие дела.И тем не менее я предлагаю проглядывать свою судьбу (после Данте, Шекспира и Пушкина) во “Временах года” Вивальди: месяц рождения твоего есть треть сезона вивальдиевского: родился в мае
— слушай третий трек — “Май”. Попробуйте. Услышите многое. Мой “Июнь” Вивальди прояснил для меня кое-что.А наш русский-таджик тем временем дошел до угла первого дома (пятиэтажка), оглянулся на белоснежное чистое поле, снял шапчонку, почесал репу (с такой уже, знаете, типично русской лысинкой с очертаниями Аральского моря-озера)
— и улыбнулся, шевельнул губами, видимо, повторив ставшее уже родным для него “тра-та-та, твою мать” и перекрестился. По-православному — справа налево, предохранившись таким образом от начальства и его будущего гнева и неизбежных “люлей”. — Иди с Богом, безбашенный, но одушевленный… — подумал я и поднял лицо к небу. Там тоже было поле. Снежное и шевелящееся. Но без таджика и меня. Вот — два снега, две стихии, две души. Непознаваемые. А непознаваемые вещи не сравнимы… Я побрел к Университету по сугробам; снег, густо валящий с неба, залеплял лицо, будто собирался снимать с него маску… — В каждом зрении есть шарик слепоты, — подумал я. В нем-то, в этом шарике, и содержится то самое важное, самое потаенное и невыразимое, что позволяет тебе быть зрячим в твоей уютной, теплой слепоте. И я, как бишь там у Дмитрия Веденяпина, пошел, пошел, пошел, “споткнувшись о натянутое время”.
Юрий КАЗАРИН