Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2011
Александр Колесник
— прозаик и драматург, родился в 1975 году в Днепропетровске. Закончил теплофизический факультет Днепропетровского металлургического института. Работал режиссером на различных каналах Киевского телевидения. Пьеса “Авторский проект” заняла второе место на Международном конкурсе молодой драматургии “Свободный театр” (2007). Публикации в журнале “Урал”: повесть “Живучий гад” (9/2007) и рассказы (3/2010). В настоящее время отбывает срок в местах лишения свободы.Александр Колесник
На воле
Повесть
Кусочки
Ни разу не получалось объять все сразу. Только кусочек.
Я попал в метро, и мир ограничился поездами, пассажирами, эскалаторами и торговыми точками.
Снаружи, на улице, мир метро пропал, и появился новый, ограниченный прохожими, домами, автомобилями и кусочком неба между деревьями.
Вырвался в чистое поле — мир ограничился степью, небом и редкими деревьями на горизонте. Попал в открытое небо — мир ограничился самолетом. Кусок салона, иллюминатор и несколько соседей по бокам.
Куда бы ни подался, выискивая все более и более открытые пространства, мир оказывался камерным и ограниченным парой-тройкой вещей. Как в тюрьме.
Я задыхался даже на корабле в открытом океане. Небо, море и морская болезнь.
Попал в компанию к славным людям, мир ограничился лишь тем, что они говорят и думают про себя и других.
Если в мире есть понятия и правила, то мир ограничен ими, а если их нет, то ограничен беспределом и населен всякими отморозками и прочей нечистью.
В каждом мире свои существа, и круг общения ограничен своими существами. Смотря в какой мир попадешь.
Жизнь как вереница, постоянный переход из одного ограничения в другое, из камеры в камеру.
Я застыл. Ничего не хочу.
Какой-то восторженный попрыгунчик кричит:
“Жизнь прекрасна! Не стой на месте! Делай что-нибудь!”
“На тебе монетой в лоб, сраная белка!” — мысленно кричу в ответ. Вслух кричать бесполезно.
Лучше вздремну. Может быть, там, во сне, увижу неограниченные просторы. Но вряд ли. Потому что ограниченные сном.
Закрывая глаза, чудом заставляю себя все забыть и не думать. Редко наступает облегчение. Чем надольше забываюсь, тем сильнее ограниченный мир сдавливает диафрагму при возвращении. В один из таких моментов твердо решил покончить со всем решительно.
Вбить себе гвоздь в голову или дрелью просверлить дырочку во лбу. Выпустить пар. Или впустить. Или привычным способом застрелиться.
Я бы давно застрелился или повесился, как-нибудь бы умер, но где гарантия, что там не окажется очередной кокон? Смерть, ограниченная загробной жизнью, или смерть, ограниченная смертью? Оттуда не вырвешься. Никуда не денешься. Или денешься. В другой кокон или утробу. Этого никто не знает, только гадает. Остается только жить, снова в коконе, наслаждаясь кусочками и лоскутками.
Таким я ощущал окружающий мир до девятнадцати лет, пока не попал в настоящую тюрьму.
Камера. Два метра на четыре.
Две железно-деревянные койки, выкрашенные краской для пола бурого цвета.
Зарешеченное окно под потолком. Сквозь него видно только шершавую стену. Такую колючую стену, об какую страшно пораниться. Прикоснись к ней — и будет травма с заражением крови.
Это стена “стакана” — дворика для прогулок. Как и камера, “стакан” размером два на четыре. Видно только кусок неба и верхушку дерева.
Зэки в “стакане” жадно наблюдают, распустились ли почки на дереве. Если распустились, то это новость. Распустились почки — это событие. Есть о чем поговорить. У всех хреновое настроение, и все думают о будущем. Будущее в их мыслях тоже хреновое.
Стены сделаны из шершавой серой скуки, заплеванной по углам желтой дрянью.
Зэки сидят под стеной на корточках, по-обезьяньи, будто собираются покакать. Но не какают, а курят и плюют в углы. Плюют в углы, чтобы скрыть шмарчки на полу. Если плюнут на пол, менты заставят вытирать.
Пол должен быть чистым для порядка, а стены не в счет. Стены должны быть замызганы и грязны для большей скуки.
Скучно. Прохаживаюсь из угла в угол. Долго сидеть на корточках не умею. Строение моего тела, моя гибкость не позволяют комфортно сидеть по-быдлячьи.
Я хожу. Не привык сидеть. А эти уже привыкли.
Тоска
В тюрьме тосковал по воле. По тем ограниченным миркам, что навевали тоску ограниченностью.
Почему тосковал по ним?
Послушать меня — так свобода и тюрьма одно и то же. Но все же разница есть.
На воле можно пойти куда хочешь, а в тюрьме куда не хочешь.
Тосковал о том, чтобы пойти куда хочешь. Потому не сидел, как зэки в “стакане”, а тынялся из угла в угол, делая вид, что иду куда хочу.
Мне хотелось на волю, чтобы куда-нибудь пойти по своей воле, а не по воле вертухая. А еще мне быстро надоела серая стена и половая краска, которой здесь красили все подряд, от кроватей до дверей.
На воле я мог по своей воле покрасить стены и пол какой-нибудь другой краской или поклеить обои.
На воле у меня был выбор и привилегия обустраивать камеру по своему усмотрению или хотя бы иметь право голоса.
Я мог предложить, как обустроить камеру. Не факт, что меня бы послушались, но предложить мог. А здесь поставили перед фактом. Вот бурые полы, шершавые стены. Живи, мечтай сколько влезет, но все должно оставаться шершавым и бурым.
Вина
Что общего для всех ограниченных мирков, так это время.
Чувство вины, как все остальное в мирках, со временем старится, приходит в негодность и отмирает.
Сначала я чувствовал вину, очень сильную вину, за то, что убил трех человек. Она выедала нутро. Делала несчастным. Думал о самоубийстве как о способе искупления. Мне было реально стыдно за себя, за то, что натворил, и за то, что остался живой.
Я попал в аварию, где погибло три человека. Получилось, что виновником аварии был я. Ничего такого не планировал. Ехал себе в машине, и вдруг через мгновение я — убийца трех человек.
Авария произошла внезапно, как все, что происходит в жизни плохого или хорошего. Так быстро произошла, что когда произошла, то ничего не понял, а когда понял, то уже было поздно что-либо понимать.
Я видел только трупы и груды металлолома. Видел только последствия, но не видел причин. Смотрел по сторонам, искал причину, но не видел ее, потому что причиной был я. Не видел себя, потому что не мог посмотреть на себя со стороны. Посмотреть на себя — это вынуть глаза и развернуть на себя. Этого сделать не мог, даже если бы захотел. А если бы захотел, то ослеп.
Хотел спать, но спать было негде. Нужно было спасать тела от смерти. Я вытаскивал их из покореженной машины, обливал водой и складывал рядом. Пока ждал спасателей, бродил среди умирающих тел. Это были тела. Людей в них не видел. Мне подсунули реалистично сделанные куклы, чтобы напугать меня, и только меня.
Люди превращались в трупы медленно, тихо, без стонов, почти незаметно. Менялся цвет кожи — было видно, как жизнь утекала в землю. Я ходил, наблюдая все это, от одного тела к другому и чувствовал только то, что ничего не чувствовал. Это была анестезия — мозг работал исправно, обезболивал и спасал мое тело от саморазрушения.
С каждым появлением нового мертвого я ставил на себе все новый крест. Когда крестов получилось три, а живых не осталось, я увидел себя, как со стороны. Будто я — не я, а кто-то иной. На этого иного мне было плевать с высокой башни. На высокой башне я увидел больше, чем видел внизу. Передо мной открылась вся картина.
Картина успокоила меня.
Ошибочна она или нет, но как оправдание пригодилась очень и очень.
Свойство картин — успокаивать и пробуждать воображение.
На картины смотрят со стороны. По-другому не получается. Они нарисованы на плоскости так, что только со стороны на них смотрят, когда они висят на стене.
То есть, если близко принимать к сердцу событие, это все равно что рассматривать картину, прижавшись к ней носом. Видеть только один мазок в расфокусе. А отстранишься — и видно множество мазков, которые составляют одно целое. И сразу все ясно.
Моя картина называется “Если бы…”
Начинается с момента аварии:
“Если бы я не купил машину, то не было бы аварии…”
Вначале кажется, что я действовал по собственной воле.
Слишком много “я” в моей картине. Это вначале, а дальше, если докопаться до мелочей, видно, что я больше был ведомым, чем вел за собой.
В силу характера или под влиянием обстоятельств я скорее терпел, чем затевал. Как мячик отскакивал от чужих ног, стен, столбов и прочих препятствий, всегда под нажимом других или следуя за желаниями. Своими или чужими. И так до самого моего зачатия.
Потом увидел, что родители мои тоже особой волей не обладали. Все у них происходило как во сне. Сталкивались, отскакивали. И наоборот.
Отец не искал мою мать в дебрях напролом, наперекор судьбе и обстоятельствам. Взял первое, что дают, особо не напрягаясь. Была девочка в соседней комнате общежития, в меру симпатичная, не уродка, почти красавица. Взял, что дают, на том и успокоился. С первого раза не отшила, и ладно.
Мать тоже особо не перебирала. Вариантов было два. Те, что поблизости. Выбрала посимпатичней, непьющего и вроде не злого.
Бабушка с дедушкой. Одно село, одна улица, соседние дома, отцы-приятели. И так далее, до Адама с Евой, а там и до Бога. До того момента, когда Он сказал свое первое Слово. Просто и скучно. Ясно как Божий день, на какой горе все тропы сходятся, кто на самом деле виноват и за что Его распяли.
Сравнение с картиной считаю удачным.
Есть еще удачное сравнение с языком. Будто я вкусовой пупырышек на языке.
Язык поделен на вкусовые зоны: зона кислого вкуса, сладкого, горького, соленого, острого, горячего, холодного и т. д.
Зона нейтрального вкуса и смешанного.
Каждый пупырышек воспринимает вкус только своей зоны.
Пупырышек сладкой зоны чувствует сладкое, а кислое и соленое ему недоступно.
Быть пупырышком зоны смешанного вкуса интереснее всего. Он смакует по полной. Очень хорошее сравнение.
Многоклеточный организм — тоже хорошее сравнение.
Одна клетка живет своей жизнью, заботится о себе и думает, что она — сама по себе, а на деле является частью одного многоклеточного организма.
Такие удачные сравнения хорошо успокаивают, когда жизнь наперекосяк.
Я мыслю сравнениями, и жизнь кажется не такой бессмысленной. Будто я — часть тайного плана высшего порядка, чуть ли не Избранный. Всегда можно найти причину жить, жрать, спать, лететь, пердеть, радоваться и думать, что все не просто так.
Мыслю сравнениями и чувствую себя святым, как Христос. Ни на кого не обижаюсь, никого не осуждаю, потому что вижу, откуда ноги растут и кто на самом деле виноват, а кто пешка.
Вижу всю картину и ничего не боюсь. Могу делать все что угодно, не боясь что-то испортить. Могу основать новую религию, не боясь, что люди в нее поверят и испортят себе жизнь.
Мечтаю в полудреме, лежа на нарах:
“Моя религия имела бы успех у тех, кто провинился и сидит в тюрьме. Еще бы! — если не виноват. Мир преобразится. Превратится в мир оправданий для всех, не только для меня. Исчезнут тюрьмы, суды, менты и десять заповедей. Прощение станет нормой, а наказание бессмыслицей. Стану великим владыкой мира и закрою все тюрьмы! Разрушу до основания, сровняю с землей и сотру из памяти людской всякое упоминание о них!”
Мечтать не вредно. Хотя, может, и вредно, но приятно, когда нечего делать.
Сижу взаперти против воли. Заняться нечем. Невольно начинаю мечтать.
Безделье длится бесконечно долго, начинаю мечтать в мечтах. То есть фантазии становятся многоэтажными. Это как делать подкоп для побега. Срывать пласт за пластом. Получается сон наяву. Или что-то вроде медитации. Очень по-китайски. Особенно если одинок в замкнутом пространстве, где единственные развлечения — сон, еда и помечтать.
Потом ко мне подсаживают человека. Добавилось новое развлечение. Мы разговариваем. Я еще не отошел от сна наяву, и его слова дополняют мои мысли.
Получается, будто мы думаем об одном и том же или читаем мысли друг друга. В большинстве случаев я уже заранее знаю, что он скажет.
Голос звучит хрипло. Голосовые связки пересохли от долгого молчания. Больше слушаю, чем говорю.
А новый гость — с ним все в порядке. Он любит говорить и несет всякую чушь про свои гнилые зубы.
Не просто так гнилые, а потому, что есть тому причина. Химический завод, возле которого он родился.
Причина
Этот чувак нашел причину своих бед.
Он много думал и нашел виноватого:
“Из-за этого завода я родился без эмали на зубах. Если бы не эта е…ая фабрика, у меня были бы здоровые зубы. Мне только тридцать два, а рот, как у деда”.
Он сказал, что если бы не родился возле завода, то имел бы здоровые крепкие зубы и не стал бы принимать наркотики, чтобы заглушить зубную боль и боль разочарований.
Девочки его не любили из-за гнилых зубов. Радости живого, полноценного секса были ему недоступны, а под кайфом он чувствовал себя хорошо. Забывал, что есть бабы и зубы:
“У нас наркоманский район потому, что у всех гнилые зубы”.
Его посадили за наркотики и их хранение.
До того, как попробовать свой первый наркотик, он жил в мире зубной боли и онанизма. Потом попробовал. С тех пор живет в мире кайфа и сваливать оттуда не собирается.
Он сказал, что если бы не химзавод, то не сидел бы в тюрьме:
“Если бы не этот завод, у меня была бы совсем другая жизнь”.
“А где ты берешь деньги на наркоту? Это ж до х… бабла”.
“Ровно сколько нужно, столько и достаю. Если бы не наркотики, то сидел бы без денег”.
“Как это?”
“Ну, как. Легко. Вот представь. Ты бухаешь, и тебе по-любому на каждый день нужно хотя бы двадцать гривен. И ты их достанешь, потому что без бухла тебе не жить. Займешь, перезаймешь, уворуешь. По-любому достанешь. Главное, чтобы цель была четкая. Без которой сдохнешь”.
Его ответ меня устроил.
Именно такой ответ я ожидал услышать, сидя взаперти.
Ну, конечно. Я ведь жил теперь в мире оправданий.
Мир оправданий — это место, где все оправдывает мои поступки.
Очень удобно. Будто еду в шикарной тачке с опытным шофером, который знает, куда, зачем и почему.
Например, откуда взялся химический завод?
Почему его построили именно там, а не в другом месте?
Почему завод, а не кукуруза?
В мире оправданий на все есть ответ:
“Миллионы лет назад здесь плескалось море, и мириады морских созданий роняли кал на дно морское.
Потом море высохло, и из осевших каловых масс получился нитрат натрия.
Когда человечество размножилось до такой степени, что ему понадобилось много еды, наступили голодные времена.
Умные люди заметили, что в местах скопления нитрата натрия съедобные растения созревают быстрее, а значит, можно собирать не один, а два урожая в год и даже три. Тогда на десятом съезде Коммунистической партии Советского Союза приняли решение построить на месте залежей нитрата натрия химический завод по производству удобрения.
Кроме удобрений на заводе производились чистяще-моющие средства: стиральный порошок “Лотос”, хозяйственное мыло и лак для ногтей.
Отходы производства загрязняли природу.
Натрий выводит из организма кальций, кости становятся хрупкими, а зубы гнилыми.
Люди возле завода рождались без эмали на зубах и отчасти дегенератами. Становились наркоманами и садились в тюрьму”.
Смотрю издалека, как на картину, и вижу, как одно выходит из другого и входит обратно. Чистота из грязи, грязь из чистоты. Переливается, как радужная оболочка мыльного пузыря.
Настоящее чудо: из говна делают мыло, от производства мыла загрязняется природа.
Вот так работает оправдание — все не просто так.
Наркоман не виноват, что наркоман. Он это понял не сразу, а потому, что много думал. Я тоже много думал и понял, что авария не беда.
Вселенная возникла от взрыва. Жизнь на Земле от катастрофы. Если бы не метеорит, на планете до сих пор правили бы динозавры, а людей бы не было. То есть нас с вами. Хотя, может быть, это и хорошо, если бы метеорита не было. Нет метеорита — нет людей. Нет людей — нет проблем.
Nothing else matters
Мой сосед по камере заткнулся. Наступила абсолютная тишина, словно резко выключили примус. Слуховое ничто. Спустя минуту послышался новый шум в ушах. Шуршала кровь в капиллярах. Абсолютной тишины больше не было, потому что ее не бывает. Всегда что-то слышно. Шебуршит в голове. Слышно, как кровяные тельца трутся друг о дружку и черви крадутся по извилинам. Никуда от этого шума не спрятаться.
Можно долго лежать, слушать этот шум и тихо сходить с ума. Потом взять длинную заточку, воткнуть себе в ухо и сдохнуть в кромешной тишине.
Мой сосед резко подскочил и направился к параше. Мне тоже хотелось, но я стеснялся. А мой сосед не стеснялся. Не сдерживался. Не привык к полумерам. Все в полный рост, размашисто и крупными мазками. За то и поплатился — на воле таких не любят.
Сводящий с ума белый шум отодвинулся на задний план, стал фоном и как бы незаметным, в центре внимания поселился треск раздираемого изнутри сфинктера и периодическое хлюпанье на дне унитаза. В этот момент, слушая звуки говна, я прозрел. На меня обрушилось откровение. Стало радостно и легко, будто в груди лопнул тугой пузырь и теплый гной проник в самые сокровенные закоулки сознания.
Я вспомнил, о чем говорили мудрецы Востока и что они имели в виду.
Мудрецы говорили:
“Истина внутри”.
Следует понимать буквально.
Мудрость — это когда на сложный вопрос есть простой ответ, как мудрость Соломона:
“Разрубите дитя пополам и отдайте каждой половину. Пусть подавятся”.
Мудрецы сказали четко:
“Внутри”.
Проще простого.
Мудрецы:
“То, что внутри, всегда с нами, зарождается в нас, сидит в нас до поры до времени, пока не выйдет наружу. Но и снаружи не дает покоя. Смердит”.
Да уж…
Истина розами не пахнет. Стараюсь не замечать, брезгую, но отвязаться от нее не в силах. Прячу, закапываю, смываю в унитаз, всячески открещиваюсь от нее, но она снова зарождается внутри и лезет наружу.
Чтобы познать, говорили мудрецы Востока, в частности Лао Цзы, нужно сесть, расслабиться, отключить сознание, очистить мозги и посмотреть, что выйдет. Очень часто самое верное решение — никакого решения.
Вот оно!
Любой посмотрит и скажет:
“Говыноооо”.
Нет специального рецепта. Один ингредиент или бесконечное множество.
Один съест корочку хлеба и запьет водой, а другой — обильный ужин в несколько блюд, а на десерт пирог с вишенкой, на выходе у обоих будет одинаковое. Самое толерантное вещество.
Можно сколько угодно менять составляющие, недодать чего-то или додать, все равно не видно, чья жопа насрала.
Можно скушать свежие фрукты, а можно свиной хрящик — выбор не имеет значения.
Я мог выбрать другую дорогу. Извилистую или прямую. Не останавливаться перекусить, полюбоваться облаками и деревьями.
Или мог остановиться покурить.
Мог выехать из дома на минуту позже или раньше.
Поехать поездом, а не машиной.
Мог вообще не ехать.
Мог выбрать что угодно и поступить как угодно, чтобы избежать аварии. Мое право, но это не важно. Бессмысленное ковыряние палочкой. Только вонь усилится, и палочка запачкается. Зачем ковырять, копать глубже, если снаружи такое же, как внутри?
Не важно, что и как пережевывалось, переваривалось, смешивалось и протискивалось сквозь кишку.
Ничего важного, что имеет значение. Важно то, что получится, но и это не важно. Потому что жизнь, как в затертом до дыр штампе голливудского кино, когда черный парень, улыбаясь, говорит на камеру: “Жизнь — дерьмо”.
А потом разносит себе башку выстрелом из револьвера.
На самом деле это очень смешно, так смешно, хоть убейся.
Юмор мой очень злой. По-доброму шутить — себя не любить. Черный юмор — самый смешной юмор.
Злые шутки про святое и страшное по-настоящему веселят. Смех над запретным невозможно контролировать. Это не тот случай, когда отвечаешь за себя. Даже страх бессилен перед смешным. Даже инстинкт самосохранения.
Такой настоящий смех очень трудно сдержать под страхом наказания и под пытками. Это идиотский смех. С точки зрения природы смех — это идиотизм. Если спросить у зверя, почему он не смеется, зверь не скажет, но и так ясно, что смех его разоблачит. Вычислят легко по трясущимся кустам и съедят. Зато плакать — сколько угодно. Можно беззвучно плакать, без рыданий, так, чтобы слезы текли, а тело не двигалось. А беззвучно смеяться, чтобы телом не трясти, — нельзя. Шутка — пароль, а смех — радость прозрения. Когда уже все прозрел, и маскировки больше не требуется:
“Ха-ха-ха! Понял! До меня дошло!”
Заговор
До меня дошло, что я создал мирок, где против меня плелись интриги.
Видел признаки заговора во всем, даже в том, как птички поют и гадят.
Все вокруг, от насекомых, дождя, тумана до ментов, правительства и Генеральной Ассамблеи ООН, все работало на то, чтобы загнать меня в угол, где единственный выход если не смерть, то ячейка матрицы.
Мир наполнился доказательствами, что теория заговора существует.
Видел, как сахар растворяется в чае, перестает быть сахаром и становится чаем.
Видел, что школа без детей не школа, а пустой дом.
Видел, как машина колесом заехала в лужу, из лужи расплескались брызги и высохли на солнце.
Видел, как кто-то рассыпал семечки и голуби их быстро склевали.
Ничего даром не пропадало, а становилось частью другого.
Я попал в мирок, где ведется охота за свободными радикалами.
С ними жестоко расправляются, но они тоже в долгу не остаются.
В любом живом организме, в моем тоже, есть свободные радикалы.
Свободный радикал — продукт разложения. Любое тело гниет и разлагается с самого рождения. Это все из-за них, из-за радикалов, тело гниет. Без них нет распада, а без распада — свободы. Замкнутый круг. Хоть радикалы свободные, а выделяются не по своей воле. Так получается в процессе химических реакций.
Химические реакции происходят от столкновения двух и более веществ. Они все время сталкиваются.
Одно вещество пытается уничтожить другое, чтобы забрать себе его атомы и молекулы. Откусывает большие куски, оставляя брызги и крошки, как хищник, раздирающий плоть другого хищника, или ребенок, поедающий песочное печенье.
Крошки падают на землю, их уносит ветром, они теперь сами по себе, теперь они — мусор.
Свободные радикалы — мусор, засоряющий организм. Когда мусора много, организм стареет и умирает.
Я знаю про свободные радикалы, потому что химик.
Моя мама в школе преподает химию, так что химия — мой конек. Ключ к понимаю, что я — свободный радикал и меня хотят вывести из организма или сделать зависимым, то есть использовать как пищу для создания цельного вещества. Облачить в серую робу, побрить под ноль и заставить работать. Делать неестественные вещи.
Может показаться с первого взгляда, что делать неестественные вещи — естественно. Но ничего естественого. Мир насилия неестественен, это просто тюрьма.
Тюрьму не любят, с ней мирятся до поры до времени. Стараются не замечать решеток, будто их нет, а они есть.
Насилие некомфортно, рождает беспокойство и страх, от него хочется бежать и прятаться.
Вырваться из тюрьмы на свободу — вот что естественно. В тюрьме свободные радикалы вне закона. Хороший индеец — мертвый индеец.
“Тебе должно быть стыдно. Все работают, что-то делают, один ты — как говно в проруби” — это совесть мучает, лучшее лекарство борьбы со свободными радикалами.
Радикал, замученный совестью, все равно что мертвый индеец. Никому не нужный, бесполезный кусок гнилого мяса — с одной стороны. С другой — отличное полезное удобрение.
Сумма
Может быть, я задумываюсь слишком глубоко и верю во всякую чушь, принимая ее за правду.
Может быть, это не чушь, а правда.
Правда — это то, во что веришь, не правда ли?
Если верить в загробную жизнь, то загробная жизнь — правда. А если не верить, то неправда.
Нужна большая сумма денег откупиться от тюрьмы. Даже если невиновен по-настоящему, а не так, как я себе придумал, все равно нужно платить за невиновность. Это круглая сумма.
Такая сумма, какую многие за всю жизнь ни разу не видели.
Такая сумма, что из нищего делает богача.
Такая сумма, что меняет жизнь и характер.
Вот о какой сумме идет речь.
Я так сильно хотел на волю, что заставил поверить пострадавших, судью, прокурора и даже своего адвоката в то, что смогу достать такую сумму только на воле. Что только я, а не мои родители, способен добывать деньги.
В тюрьме, сказал я, денег не достать, там сколько ни тыняйся — все без толку. Невыгодно пострадавшим сажать меня в тюрьму, сказал я, на воле тыняться гораздо выгодней.
Достопримечательность
Можно тыняться по миркам с выгодой и без.
Хорошо, когда тыняешься и это приносит доход. Можно тогда сказать, что тыняешься не просто так, а занимаешься важным делом.
Когда хождение из угла в угол приносит доход, то в доказательство того, что дело важное, можно накупить игрушек, красивую одежду, автомобиль и тыняться красиво, с комфортом, гордо поднятой головой.
При ништяках можно забыть, что тыняешься, и видеть в этом что-то серьезное и необходимое. Например, такое серьезное, как хорошее настроение.
Меня отпустили, и я почти сразу ринулся тыняться за деньгами. По знакомым, друзьям, друзьям знакомых и так далее.
Приняли меня радушно, как достопримечательность, — интересная история, есть о чем поговорить.
Меня показывали друзьям, друзьям друзей, их знакомым и родственникам. Незнакомые люди, которых я видел впервые в жизни, подходили и спрашивали:
“Ну, как ты? Держишься?”
Я — достопримечательность. Не каждый день удается пообщаться с убийцей. Со мной произошло такое, что редко с кем происходит. Это интересно.
Хожу по людям. Даже едва знакомые приглашают к себе домой, наливают чай, кофе, бывает, хорошо накормят.
Все думают, что я несчастный и меня обязательно нужно накормить.
Сам пытаюсь казаться хорошим, несчастным, с грустными глазами, потому что мне нравится, когда со мной ласково разговаривают, подкармливают, дают дельные советы и убеждают, что все будет хорошо. Все внимательно слушают и сочувствуют. Или делают вид, что сочувствуют, что тоже неплохо.
На халяву потребляю огромное количество хорошей еды, питья. Красивые девушки строят глазки, ведь в моих глазах появилось нечто потустороннее, а оно манит, как бездна.
Пристрастился к хорошему красному вину, сыру, оливкам, черному шоколаду и кофе.
Угощали часто, и часто приходилось рассказывать, рассказывать, рассказывать.
Удар, авария, трупы, “скорая помощь” с опозданием и я, чудом уцелевший, ни царапины, — как такое возможно?
Все удивляются — лобовое столкновение — и живой, подумать только.
Десятый, двадцатый раз удивляются. Опять слышу про рубашку, в которой родился, про ангела-хранителя, судьбу, Бога, под которым ходим, и про то, что ничего случайного.
Киваю, смиренно склонив голову, скромно улыбаюсь, и на глаза сама собой (что очень кстати) наворачивается скупая мужская слеза.
Меня снова жалеют, подливают в стакан, бокал, чашку, подкладывают в тарелку и хлопают по плечу, одна девушка поцеловала в губы, и я остался у нее ночевать.
Часто предлагают помощь.
Предлагают помощь словом и делом. Больше словом, чем делом.
Денег не предлагают.
Про деньги не заикаются, потому что все темы духовные.
Наверно, специально выбираются духовные темы, чтобы о деньгах не заикаться. А я по скромности своей не могу заикнуться о них первым.
Мне так нравится всеобщее участие, сочувствие, пусть порой фальшивое, что боюсь все это спугнуть неосторожным напоминанием о каких-то деньгах.
Деньги решают все. Сказал сын убитых мною родителей и муж убитой мною жены.
Сейчас для пострадавших я плохой, а заплачу деньги, стану хорошим. Они сами так сказали.
За деньги меня простят, если не простят, то притворятся, что простили. Даже если я — Чикатило.
“Заплатишь, и наше настроение сразу изменится в лучшую сторону”, — сказал адвокат потерпевших, а потерпевшие стояли рядом и кивали в знак согласия. Я даже подумал, что для пострадавших смерть их близких — как выигрыш в лотерею, так они дружно кивали. Они бедные, а теперь у них появился шанс разбогатеть, вылезти из болота, в котором сидят.
Я знаю, о чем говорю. Знаю, что такое смерть близких. За пять лет до аварии потерял младшую сестру, тоже внезапно. Аневризма в мозгу. Двухнедельная кома и смерть. Мне не повезло — нет козла отпущения, с которого можно денег скачать, чтобы поднять себе настроение.
Деньги — это хорошее настроение. Без них тыняться скучно. Не просто скучно, а безнадежно паршиво.
Ты можешь трахнуть меня в жопу, я могу сожрать гнилую капусту и мясо с червяками, моя жена сделает тебе минет, но деньги не трожь! Деньги — это святое.
Пожертвовать хорошим настроением? Уж лучше застрелиться. Что многие и делают, когда теряют свои деньги. А потому деньги не трожь. Деньги — это святое и неприкосновенное почти во всех мирках.
Через какое-то время, примерно неделю, понял, что собрать нужную сумму не удастся.
Вряд ли повезет найти такого святого, готового добровольно расстаться со своим хорошим настроением.
Святые живут в духовном, а не в материальном мире и деньгами не делятся. Они могут за тебя разве что помолиться.
“Мы помолимся за тебя”.
“Спасибо. Я тоже”.
Я перестал тыняться за деньгами и стал тыняться в свое удовольствие.
У меня оставалось около месяца просто наслаждаться волей, тем, что могу пойти куда хочу, впитывать в себя окружающую среду, людей, разговоры.
Если придется вернуться обратно в тюрьму из-за каких-то паршивых денег, то не с пустой головой.
Я решил заполнить память до отказа тем, что есть на воле, чтобы в тюрьме потом тошнило от одного упоминания о свободе.
Вампир
Хожу по улицам, наслаждаюсь погодой, теплым ветерком и запахом свежераспустившихся листьев.
Весна.
Сладкий воздух.
Все живое дышит. У всех хорошее настроение.
Как вампир, всасываю и, как бабочка, пью нектар.
Могу подойти, обнять и поцеловать дерево.
Все пять чувств выкручены до предела, обнажены и освежеваны.
Я превратился в слух, нюх, зрение, осязание и вкус.
Могу при случае с кем угодно заговорить, подружиться, поссориться и забыть — все за один час.
Живу одной секундой, и день растягивается на неделю.
Все помыслы, чаяния склоняются в сторону секса.
Появилась уверенность, что живу последние дни, и пришло время трахнуться как следует напоследок.
Глаза замечают красивых пышногрудых телок, а маршрут по городу зигзагообразен.
Все это очень-очень интересно, как может быть интересна жизнь бродячего пса в поисках жратвы и сучек.
Ухожу с восходом солнца, возвращаюсь заутро или через несколько дней. Наверстываю упущенное за годы застоя, когда имел роскошь планировать дела на завтра, послезавтра, на месяц вперед.
Сны
Когда выбиваюсь из сил, то сплю.
Сладко сплю сутки напролет. И сны снятся не такие, как раньше, а осмысленные, с четким сюжетом. Завязкой, кульминацией и развязкой.
Во сне контролирую себя и знаю, что если сделаю что-то, то произойдет это.
Сны перестали быть абсурдными и абстрактными, а стали реалистичными, как жизнь крутого героя или хороший детективный фильм про маньяка.
Теперь запоминаю сны полностью и надолго — не то что раньше.
Раньше сразу забывал при пробуждении, потому что снился всякий бред.
Раньше реальность была такой же бредовой, как сон. А сейчас реальность такая же, как теперешние сны, — понятная и предсказуемая. Потому что теперь вижу всю картину, а раньше смотрел на размытый мазок.
Теперь я не слеп, не глух и цепко замечаю, что творят и говорят окружающие. Словно авария пробила во мне перепонки, выбила пробки из ушей, а слезы смыли бельмо с глаз.
Окружающий мир стал ярким, как солнце в ясную погоду, и смотреть на него совсем не больно.
Совпадения
Сколько ни тыняюсь, об аварии забыть не могу.
Все, что вижу вокруг или слышу, так или иначе напоминает о ней. Расслабиться не получается.
Говорю о совпадениях. Их слишком много.
Кажется, что мир вертится вокруг меня, будто я — герой фильма.
Например, еду в трамвае, смотрю в окно.
Вижу контору страховой компании.
В огромном окне компании, размером с витрину, транспарант с надписью “Автострахование” и картинка — улыбающийся мужчина стоит между раздолбанным всмятку авто (чем-то напоминает мою машину) и новой красной “Феррари”, перевязанной, как подарок, красной лентой.
Через дорогу в зарослях акации (такие же деревья растут на месте аварии) прячется кладбище.
Сразу отворачиваюсь от кладбища и вижу рядом стоящего мужлана. У него прозрачный пакет с продуктами, на руке шикарные часы, точно такие, как были у меня до аварии. Да и сам мужик кареглазый брюнет, как и я.
Зашел в церковь поставить свечки. Стою, молюсь.
Подходит попрошайка и рассказывает историю, что ему нужны деньги доехать до города Ч.
Это больше, чем совпадение. В городе Ч. произошла моя авария.
Разумеется, не верю ни единому слову, но жертвую пятьдесят гривен, что ровно в 10 000 раз меньше суммы, что нужна для откупа от тюрьмы, — тоже совпадение.
Прихожу домой и хочу посмотреть фильм.
Смотрю.
Фильм “Кровавая работа”, Клинт Иствуд в главной роли.
Кино о том, как кого-то убили, а Клинт Иствуд пытается поймать убийцу.
Клинт ругается с какой-то негритянкой и вдруг говорит:
“Авария — это судьба, а убийство — зло”.
Потом смотрел “Матрицу”.
Сайфер, злой персонаж, говорит:
“Я попал в аварию. Машина — всмятку. Ба-бах! Видно, я родился в рубашке”.
Авария преследовала по пятам.
Я думал о совести, что она мучит меня и создает вокруг мирок, где все напоминает о трагедии. Но ничего подобного.
Мирки рушатся так же быстро, как создаются, и без совести. Перейти из одного в другой так же просто, как из комнаты в комнату.
Мирки
Мирков — бессчетное число. Они множатся, как микробы.
Если приловчиться, можно выбирать на свое усмотрение, в какой мирок попасть, в тот или в этот.
Появляется тема выбора, и мир наполняется разными вариантами выбора. Монета становится самой главной вещью в жизни. Без монеты очень трудно что-то выбрать.
Отовсюду ко мне лезут и предлагают сделать какой-нибудь выбор. Я думаю, что вот она — свобода выбора. Но всего лишь создаю вокруг себя очередной мирок, ограниченный понятием о выборе.
Тема аварии плавно сменяется темой тюрьмы, и тут же в поле зрения попадают случайные прохожие с рожами уголовников.
Тюремные татуировки, блатной жаргон и шансон из динамиков проезжавших мимо машин. Включил телевизор, а там фильм “Хочу в тюрьму”. Какой идиот придумал фильму такое название? Фильм тоже идиотский. Теперь все, что касается тюрьмы, мне кажется идиотским.
Тема тюрьмы естественным образом сменилась темой побега от тюрьмы.
Мечтать избежать насильственного заточения естественно для живого существа. Мне захотелось уехать куда-нибудь далеко-далеко и там затеряться. Забыть прежнюю жизнь и обрести новую.
Окружающие вещи, явления и события закрутились вокруг, подставляя бока с надписями на тему путешествий.
Зайдя в первый попавшийся книжный магазин, беру наугад случайную книжку. Ею оказывается “На дороге” Джека Керуака.
Какой-то итальянский фильм, не помню названия, порадовал эпиграфом:
“Посвящается всем, кто бежит”.
На набережной обгоняет парочка бегунов, парень и девушка.
На футболке парня красуется троекратное “RUN!”.
Были мысли, что я сошел с ума.
Мир сразу наполнился сумасшедшими.
Смотрел на людей, друзей, родных и даже на животных как на сумасшедших. Меня удивляли их некоторые поступки, я находил их лишенными всякого смысла. Мне казалось, что все не так в этом мире, абсурд и чья-то шутка.
Почитав книжку “Бардо Тхедол” (Тибетская книга мертвых), думаю, что на самом деле я уже умер, еще тогда, на аварии, но пока не знаю об этом.
Вижу людей, похожих на моих знакомых, которые умерли давно и недавно. Отдаленная схожесть, но она все равно пугает, чуть-чуть не по себе.
Мимо идут люди с траурными венками. Разговоры о погибших шахтерах.
Памятники Неизвестным солдатам, возложение цветов, траурный марш, годовщина Голодомора и свечки за упокой.
Много стариков и старушек.
Сухое дерево, мертвый голубь, дохлая кошка возле мусорника и раздавленные клопы под ногами.
Всучили рекламку похоронного агентства “Скорбь”.
Погибшие под колесами автомобилей собаки.
Мертвых собак особенно много, и никто их не убирает. Лежат, гниют, издавая смрадное зловоние смерти.
Под забором валяется мертвецки пьяный мужик, воняет хуже дохлой собаки.
Пошел прогуляться на реку, а там как раз выловили труп какого-то пацана, накрыли полотенцем — и вот он лежит мертвый, а вокруг гуляют дети.
Табличка на столбе “Не влезай — убьет!” — и душераздирающий вопль какого-то малыша с игрушечным автоматиком:
“Пиф! Паф! Ты убит! Смерть фашистским оккупантам!!!”
Смерть лезет изо всех щелей, напоминает о себе, чтобы не расслаблялись. Но никто, кроме меня, ее не видит.
После двух дней пребывания в загробном мире захотелось пуститься во все тяжкие, что и сделал.
Очутился в мире сисек. Здесь оттянулся как следует.
Я был размазан по женщинам. По самым разнообразным сиськам, попкам. Вдыхал ароматы, приятные и неприятные, целовался, наслаждался, лапал и облизывал женщин самых разных возрастов.
Были такие — с морщинами на ягодицах и горы целлюлита, но с симпатичным лицом. Были гладкие, упругие, загорелые, неподвижные и не понимающие, что происходит, а были такие, от которых приходилось спасаться бегством, а некоторые и вовсе были не похожи на чувих, пацанки, на каких трудно встает.
Думаете, от секса не может затошнить? Может. Еще как может!
От всего на свете может затошнить.
Я потерял свой запах. Вонял кем угодно, только не собой. Я как бы исчез.
Валялся в постели высосанный, распластанный никто. Без собственного вкуса и запаха.
Обрадовался. Подумал, что создал мирок, где все ко мне равнодушно.
В таком мирке легко исчезнуть. Это очень выгодный мирок.
Теперь, думал я, можно воровать еду в супермаркете, не платить за проезд и посещать платные туалеты бесплатно.
Мир на меня больше не будет реагировать.
Никто не посмотрит в мою сторону.
Явления и события не будут подстраиваться под меня, как раньше.
Все про меня забудут, страсти улягутся, я заживу спокойно там, где меня никто не знает и не будет задавать лишних вопросов. Но стало еще хуже.
Я не исчез, а стал пустотой, которая всасывала в себя все, что близко лежит, как черная дыра, оставаясь при этом пустой.
Черная дыра — это бывшее солнце. Оно так долго и много себя раздавало, что превратилось в дыру.
Дыра — это дыра. В ней ничего нет. Но “пустой” не означает “невидимый”.
Настоящую черную дыру, в астрономическом смысле, легко видно в звездном небе. Она в том месте небосвода, где нет звезд.
Это сквозная дыра, как в песочных часах: в одну дырку входит, из другой выходит.
То, что здесь является черной дырой, с обратной стороны называется звездой. Здесь берет, там отдает.
Хоть дыра и пустое место, но все тянутся к ней. Потому что бездна манит, зияющая пустота привлекает внимание. Как пустое место, где раньше был зуб, хочется то и дело трогать языком.
Никогда пустота не останется одинокой. Все что угодно будет стремиться заполнить ее. Таков закон джунглей. Она, материя, так просто никого не отпускает.
Моя жизнь превратилась в вихрь.
Я не искал приключений, они сами меня нашли.
Приключения — это события, связанные с опасностью. Нет опасностей — нет приключений, и террорист — самая приключенческая профессия в мире.
Террористы много путешествуют, встречаются с разными людьми, убегают от погони, участвуют в перестрелках, тратят много денег, взрывают дома, самолеты, поезда, разоблачают шпионов. Делают все, о чем мечтают мальчишки.
Террористов показывают по телевизору. Их любят и ненавидят.
Почти все террористы знамениты, у них могущественные враги и влиятельные друзья. Живут как в кино. В их пистолетах никогда не кончаются патроны, а в карманах наличные.
Я встретил самого настоящего террориста, но пока он только мечтал стать террористом. Он не был арабом с бородой и мусульманскими обычаями, просто странный парень, который не изменил детской мечте о погонях и перестрелках.
А пока он не стал террористом, то занимался тем, что брал в долг и не возвращал.
Его жизнь была опасной, то есть полной приключений. В подворотнях и возле подъезда его часто поджидали, чтобы навешать ему.
Мы познакомились в одном месте, куда меня позвали как экспонат. Разговорились, и я спросил, не страшно ли ему так жить.
Он сказал:
“Не страшно, потому что жизнь — кино. Можно играть в кого хочешь. Я играю в террориста. Ты тоже в кого-нибудь играй. Наша игра — наши правила. Кто не играет — тот воняет. Давай вместе играть. Будет весело. Обещаю”.
Он умел делать бомбы и меня научил.
Сказал, что вместе срубим кучу бабла. Как раз то, что мне нужно.
Куча денег.
Это меня зацепило. Появился шанс избежать тюрьмы.
Его интересовало то, что я убийца, хоть и неумышленный. Многие мной интересовались из любопытства, а он предлагал реальную помощь.
Деньги — реальная помощь.
Если бы не авария, я бы хрен с ним связался. А так подумал:
“Что мне терять? Какая разница? Хуже не будет”.
Наверно, он думал так же.
Он сказал:
“Что ты теряешь? Хуже не будет. Ты убил троих и чудом выжил. Побывал за гранью и знаешь больше, чем простой человек. Пройдет время, многое забудется, останется что-то вроде мифа. Он как вода. Сегодня жидкость, завтра туман. Никто не вспомнит, кто прав, кто виноват. Ты уже любого на голову выше”.
Террорист:
“Смотри, сколько народу ходит на тебя поглазеть, пощупать, причаститься к опасности. Дальше остается только одно: либо стать их пастухом, либо они тебя просто поставят на колени, чтобы сравнять с собой. Выбирай”.
Сам он выбирал легко и просто.
Бросал монетку, и все — никогда не думал о последствиях.
“А вдруг монетка ляжет невыгодно?”
“Это уже не моя забота, как ляжет монета. Раньше я думал, что открыл Америку, а на самом деле никакой Америки не открыл. То, что вокруг происходит, твои мирки, например, и прочее, называется емким словом Дзен. Будто монетка звенит — “дзенннн!” — и пошли круги по воде, круглые, как монетка”.
Короче, мы поладили. Сразу нашли общий язык. Наверно, потому, что были похожи. Оба с приветом. Он носился со своим терроризмом, а я со своими мирками.
Две головы лучше одной.
Хорошо, когда рядом есть друг, который в любой момент скажет, что все в порядке. Не просто скажет, для галочки, а докажет.
Ну, вот, нашел себе настоящего друга, думал я, настоящая мужская дружба, как у Д’Артаньяна.
Я думал, мужской дружбы не бывает. Это потому, что все мои друзья — женщины. Сначала их трахаю, то есть сближаюсь максимально, а потом дружу. Наверное, дело в сексе.
“Вокруг секса вертится вселенная”, — сказал Бхагаватам Свами Прабхупада. Если верить его последователям, то сам он сексом никогда не занимался.
Причина крепкой дружбы в сексе, я считаю. Дружу только с теми, кого трахаю или собираюсь трахнуть. Не скажу за всех, а для меня он — детектор лжи и лакмусовая бумажка. Хороший источник компромата и компромисса. Очень удобная вещь, особенно когда ничего другого не знаешь и знать не желаешь.
Например, подруга хочет поссориться, корчит из себя принцессу, а я вспомню запах, морщины и складки ее межножья, то, что тщательно скрывается и подается как разоблачение всех тайн, сострою надменную мину и скажу:
“Я тебя трахал, дура. Имел как хотел во все дыры и видел тебя насквозь. Видел тебя раскоряченной. Видел как на ладони. Так видел, как тебя родные папа с мамой не видели. Я все про тебя знаю. Как ешь, как спишь. И как воняет после тебя в туалете. Так что не надо передо мной выделываться, сука”.
Хочется так сказать, но не говорю, потому что знаю — она в ответ скажет про меня кое-что похуже. Это “кое-что похуже” я слышать не хочу. Она тоже не хочет. Какое-то время мы будем жить дружно. Будем дружить до тех пор, пока боимся услышать о себе правду.
Все мои друзья — женщины, потому что мужчин не трахаю. Голый мужчина вызывает отвращение. С безобразными женщинами тоже не дружу.
Мужчины не друзья, а партнеры по общему делу. По несчастью, счастью, любому интересу, особенно хлебу и зрелищам.
С террористом вышло исключение. Мы подружились без секса. Нас свела нужда и скука. Мне нужны были деньги, а ему приключения. Одно подразумевало другое. Деньги — развлечения. И наоборот. Эти две потребности вошли друг в друга, как пазлы. Так мы сдружились.
План
Плана не было.
Террорист не строил планов и мне запрещал. Просто бросал монетку, и все. Говорил, это все равно что уповать на Господа Бога. Не самому решать, а принимать решения свыше.
Так и в Библии написано, говорил он. Он был религиозен. Как все террористы, верил, что все идет по плану, и старался соблюдать заповеди Божьи, хоть и утверждал, что соблюдать их в полной мере невозможно, если соблюдать все заповеди по-честному, то можно умереть. Соблюдать заповеди — значит, ограничивать себя, довести себя до смерти телесной.
“На это много времени не понадобится. А если понадобится, значит, где-то смухлевал”.
Говорил, что, если человек умирает, значит, он от чего-то окончательно отказался, жестко и бесповоротно. А если кто хочет жить долго, тому остается “срединный путь”. Тоже уловка и обман. Ни холодно, ни горячо. Комфортно. Богу Богово, кесарю кесарево. Хитрожопо, короче.
Самое смертельное — отказаться от обмана. Говорил, что если отказаться от обмана, то людей на Земле станет меньше. Женщины перестанут брить ноги, подмышки и пизду, выщипывать усики и брови, перестанут пользоваться духами и гигиеническими прокладками. Без обмана предстанут такими, какие есть на самом деле: без косметики, имплантатов, зубных протезов и одежды модных дизайнеров. Со всем своим целлюлитом, складками на животе, растяжками на грудях и варикозными венами. Станут такими, какими были в дремучем средневековье, когда люди болели чумой и воняли мочой. Мужчины тоже перестанут обманывать, раз такое дело. Перестанут притворяться, что им мила тихая жизнь под душной юбкой. Зачем? Посмотрят на небритую волосню, потные сиськи, прыщи на вислой заднице, плюнут и пойдут заниматься более приятными, чем размножение, делами. Как раньше, когда был выбор: либо сидеть дома, плодиться с неопрятной сучкой, либо крестовый поход. Боевые монахи. Парни, принявшие обет безбрачия ради веселого путешествия с мужиками, бухлом и жареным мясом. Ментов тогда еще не было и прочих паразитов. Никто не мешал грабить, убивать и насиловать ради удовольствия, а не ради продолжения рода. Вот тогда наступит конец света, говорил он. Когда все обманывать перестанут. Все. Даже бабочки и морские свинки. Перестанут маскироваться, чтобы выжить. Когда перестанут бояться, тогда и наступит конец. Или оргазм. Или салют. Или фейерверк. Или огромный атомный гриб над Хиросимой. Или фонтан. Или дерево. То, что называется любовью. То, что похоже на любовь. Что имеет начало, продолжение и конец. Рождение, жизнь, смерть. Завязка, кульминация, развязка. Длинная история с неожиданным концом. Короткая история со скучным окончанием. Долго мучивший вопрос и ответ на него. Сложная задача и ее решение. Окончание фильмов Альфреда Хичкока или новелл О’Генри. Долгая болезнь и исцеление либо смерть. Обильный ужин, прохождение через пищеварительный тракт и успешная дефекация. Реки, впадающие в океан. Перезревший прыщ на лбу подростка. Подросток, доведенный до крайности, готовый либо лишиться девственности, либо прыгнуть с крыши. Вулкан. Или месть, чей вкус сладок. Стая лебедей, летящих на юг. Долгое интересное путешествие или нудное. Покорение Эвереста. Ныряние в Марианскую впадину. Страшная фееричная катастрофа или кариес в зубе. Коррозия металла, развитая из маленькой трещинки. Первый и последний выкидыш из утробы матери. Самое большое в жизни разочарование. Или последняя надежда и долгожданное спасение, которое приходит неожиданно, как оргазм. Страху конец. Все, что произойдет, все, что случится, все, что рождается и умирает, все это любовь. Можно не сомневаться.
Любовь — не сердечко со стрелами, а разветвленная застывшая вспышка. Кровавая клякса вечности. Из искры — пламя, а затем пепел. Так можно ее нарисовать на картине в виде дерева. Так оно все движется по одному сценарию. Возникает, затухает снова и снова. Кажется, что движется, потому что всякий смотрит постепенно, все сразу не видит. Передвигает линзу по картине от одной детали к другой. Сначала от семени вверх по стволу и дальше цепляется за первую ветку, вторую, долго разглядывает каждый листочек, а на самом деле оно такое раскидистое и страшное, с миллиардом ветвистых рук из одного толстенного ствола, а ствол из маленького-маленького семени в черных недрах без звезд. Это любовь. Мы, то есть я, — живу здесь, и никуда от нее не спрятаться, потому что я в ней. Я — это не только я, а и тот чувак, что смотрит на меня враждебно исподлобья. Готовый убить меня, растерзать, так он меня ненавидит, потому что боится: “Че смотришь, гнида?!” Вместе мы делаем одно дело, раз уж пересеклись хоть на секунду.
Все закончится любовью. Большой кончиной на чье-то довольное лицо. Или недовольное. Без разницы. Сейчас мы дрочим-дрочим, а в конце — ба-бах! — и начнется сначала.
Террорист сказал:
“Все. Когда страха уже нет, то все — можно больше не обманывать. Можно не прятаться. Ты — свободен. Быстро созреешь, быстро умрешь. Без страха нет смысла долго держаться в теле”.
Sex, drugs and rock-n-roll!
Не надо думать, что я не пытался заработать, а только одалживал.
Не надо меня судить и называть лентяем.
Я пытался безуспешно. Наверное, потому, что только пытался.
Разница между пытаться и делать существенная. Такая же примерно, как между покакать и попытаться покакать.
Как заработать за месяц пятьдесят кусков?
Никак.
Ни одно честное дело не предоставит такой возможности. А способов нечестного заработка знаю только три.
Sex, drugs and rock-n-roll.
Как в песне поется. Сначала секс, потом наркотики, а потом уже весь остальной рок-н-ролл.
Sex, drugs — это понятно, а rock-n-roll — ограбление и прочие опасные штуки, связанные с адреналином.
“Rock-n-roll!!!” — как говорят американские летчики, когда бомбят Афганистан.
По значимости для человечества эти три способа идут по очереди. Прибыль приносят тоже по очереди. Сначала секс, потом наркотики, а потом рок-н-ролл.
Sex — первое, что пришло в голову. Он всегда приходит первым.
Сразу, как только подумал о способах нечестного заработка, в голове зажглась яркими лампами неоновая вывеска с буквами SEX. Потому что секс самое первое, что приходит на ум нормальному парню, когда он о чем-нибудь думает. Не имеет значения о чем. Если он человек моего темперамента, то сексом будут пропитаны все его мысли, как коржи хорошего торта коньяком, как бы ни приходилось потеть и материться, чтобы выжить и так далее.
Он будет покупать еду в магазине и мысленно трахать продавщицу.
Будет сидеть в троллейбусе, переполненном старыми толстыми тетками, но все равно среди них найдет одну, которую мысленно трахнет, а если повезет, то и двух.
Будет разговаривать с лучшим другом и мысленно трахать его жену, а если дочь у друга достаточно взрослая, то и дочку тоже.
На собственной свадьбе мысленно трахнет свидетельницу и всех подружек невесты. А если он старый пердун, то мысленно трахнет подружку своего сына, ее маму и сестер, если они у нее есть.
В школе будет решать задачку по алгебре и мысленно трахать учительницу по математике и соседку по парте. А по дороге домой мысленно примерит на член всех, у кого жопа шире плеч и кто говорит фальцетом.
Где бы ни был, чем бы ни занимался, он всегда найдет, кого мысленно трахнуть. А если повезет хотя бы частично трахнуть, кого хотел, не мысленно, а реально, значит, жизнь удалась.
Воплотить фантазии про секс можно, если ты смелый. Если несмелый, тоже можно. При помощи проституток и порнографических картинок. Это, конечно, не по-настоящему, но хоть так, чем никак.
Думал о проститутках и проституции. О том, как бы стать сутенером и трахать проституток бесплатно.
О том, чтобы трахаться бесплатно, думаю в первую очередь, а о деньгах в последнюю.
Вот моя проблема — больше мыслей о том, как бы кого-нибудь трахнуть, и меньше о том, как бы раздобыть денег. Поэтому денег мало, а секса много. Если было бы наоборот — то было бы наоборот.
Это как если бы я захотел поесть и пошел купить пирожок, а по пути увидел красивую задницу и подумал:
“Сначала куплю пирожок, быстро съем, а потом займусь красивой задницей”.
Но пока покупал пирожок, задница куда-то ушла.
В итоге одно получил, а другое профукал.
Думал о том, чтобы самому стать проститутом и продавать свое тело богатым тетям. Но сколько придется трахаться и где взять столько богатых теть, чтобы заработать пятьдесят кусков? Это по-любому придется соглашаться на пидоров, а это неприемлемо. А если приемлемо, то что от меня останется после такой работы? Сколько останется волос на голове и соков в теле? Нет. Никакая свобода не стоит таких жертв. Как потом с таким опытом жить дальше?
Идея отпала.
Чтобы проституцией заработать пятьдесят штук в месяц, нужно владеть борделем-небоскребом в квартале озабоченных миллионеров.
Как в жизни
Все, что связанно с сексом, очень интересно, но самое интересное — это кино.
Снять порнографический фильм интересней всего.
Мне захотелось снять порнографический фильм, как его сняли одни чуваки в одном фильме.
В нескольких фильмах.
Таких фильмов, где герои снимают порно, несколько. И все они комедии.
Собираются парни и девчонки, чтобы снять порнуху.
Получается разухабисто и смешно, будто не порно снимают, а соревнуются в остротах.
В воздухе витают шутки и разные приколы.
Параллельно какой-то фанат снимает на камеру, чисто для себя, всю эту кухню.
Выходят два фильма.
Само порно, ради которого все затевалось, и фильм о том, как весело снимали порно.
В конце друзья срывают двойной куш. Они как бы убили двух зайцев сразу. Сняли обычное порно и артхаусное порно. Это хэппи энд.
Я тоже так хотел.
Хэппи энд.
Снять одновременно два фильма, чтобы заработать вдвойне и прославиться.
Или прославиться, чтобы заработать вдвойне.
Славы хотелось больше денег.
С детства хотел быть знаменитым. Все равно, где и как, главное, чтобы обо мне везде говорили и кругом узнавали.
Пытался стать драматургом. Одну пьесу написал, и все — выиграл два конкурса.
Немного, совсем чуть-чуть, прославился. Было приятно. Один раз прославишься, и хочется еще. Но я забросил пьесы. Больше не написал ни строчки.
Не могу притворяться, что мне это нравится — театр и прочее. Сами пьесы кажутся изначально лживым жанром. Не могу поверить, чтобы люди в жизни так много разговаривали, как в пьесах.
Они там все время болтают без умолку. Как идиоты. Ничего не делают, только болтают, даже думают вслух. Будто мозг выключен и язык вместо мозга.
Пьеса считается удачной, если герой много разговаривает и под конец из разговоров узнает о себе что-то важное, что меняет его полностью и бесповоротно. А что делать тем, кто мало разговаривает? Они в пьесе лишние. Пьеса отображает жизнь болтунов, которые думают, что все можно объяснить словами. Молчуны из другого мира. Они думают, что словами всего не объяснишь, потому не стоит и пытаться. На молчунов смотреть неинтересно.
Если молчун выйдет на сцену, сядет, будет молчать и много думать, то никто не захочет на него смотреть. Он всем быстро наскучит. Пьесы не для молчунов. Для них придуманы длинные закадровые монологи, которые произносит опять же специально обученный болтун.
В жизни из болтовни ничего не бывает. Бывает из долгих молчаливых раздумий, уходов в глубь себя. Как только человек начинает болтать, он перестает думать и уже не меняется.
В удачной пьесе все персонажи на своих местах, как ноты в нотном стане или шахматы на шахматной доске. Лишних нет.
Разные характеры, нет двух одинаковых, а если есть, то действуют как одно целое. Как Добчинский и Бобчинский в “Ревизоре”.
Каждая фраза — цитата в вечность. Люди говорят монологами мудрецов. Нет глупых реплик — все со смыслом. Даже самый глупый персонаж глупого не скажет, а скажет только то, что развивает сюжет.
Все выхолощено, вычищено, на своих местах, логично, имеет начало, середину, конец и ружье, которое само вдруг стреляет. И никому из персонажей в голову не приходит очнуться, оглядеться по сторонам и увидеть, что все они собраны в пьесе искусственно. Разговаривают, думают вслух, ведут себя так, будто на них кто-то смотрит. И дурак поймет, что все постановочно. Дурак поймет, а они не понимают. Продолжают играть. Да и как понять, если, кроме пьесы, ничего не знают и постоянно болтают, не думая?
Я подумывал написать такую пьесу, где одного из героев вдруг осеняет, что он всего лишь персонаж.
Понимает, что слова, которые он говорит, не его слова, а выдуманы автором.
Он начинает сопротивляться, и изначальная пьеса становится чепухой: сюжет разваливается на куски, получается бред.
Герой торжествует — он победил, разрушил оковы — пьесу больше не назовешь удачной.
Он радуется, ходит по сцене, хвастается, что больше не марионетка, но вдруг внутренний голос говорит:
“Персонаж существует лишь в рамках того, что придумал автор”.
Откуда этот голос? Герой пугается, впадает в уныние, злится и решает покончить с собой, потому что догадывается — он в тюрьме, сюжет вертится вокруг него, и, чем так жить, лучше умереть. То есть сделать что-то из ряда вон выходящее. Такое неожиданное, что испугает самого автора. Но автора убить не может и решает убить себя.
Думает, что, убивая себя, поступает нелогично, как больной на голову дурак, иррациональный разрушитель, революционер и партизан. Думает, что, убивая себя, делает автору западло.
Но в последний момент, когда пуля достигла виска, пробила кость черепа, но еще не расплескала мозги, персонаж ясно осознает, что поступает по закону жанра, что пьеса от его смерти только выиграет, что трагический финал с суицидом, озарение, бунт и последнее предсмертное откровение — все это замысел автора. Такой неожиданный поворот сюжета непременно вызовет бурные аплодисменты.
Автор, то есть я, улыбается, удовлетворенно потирает руки и печатает последнее слово:
“Занавес”.
Удачная получилась бы пьеса, если бы я ее написал.
Но я не написал, потому что все равно получалось искусственно, не так, как в жизни.
Не получится написать пьесу, чтобы в ней все было как в жизни.
Как бы ни старались в пьесах отобразить жизнь, все равно получается как бы жизнь.
Это не реальная жизнь, а “как жизнь”. Будут говорить:
“Прямо как в жизни!”
И это “как” всегда будет стоять между реальностью и вымыслом.
Пьесы забросил. Неинтересно. Путь в никуда.
Искусством лучше любоваться. Верить ему бессмысленно.
Порно — другое дело. Хоть там порой имитируют оргазм, но в порно больше женщины притворяются, чем мужчины.
Женщинам притворяться легче — у них нет члена, стреляющего спермой. Подделать стреляющий спермой член очень сложно.
Мужчины в порнухе — настоящие труженики. Честно отрабатывают свои денежки.
Стояк должен быть стояком, а оргазм с настоящими брызгами из яиц. Иначе это не порнуха, а эротика — то же искусство.
Конечно, порнуха быстро надоедает. Правда быстро приедается, потому что однообразна и прозаична. А ложь поэтична, красива и разнообразна, как бриллиант с миллионом граней. Но что толку от их блеска?
Удовлетвориться по-настоящему от лжи нельзя. Надышаться можно только ветром.
Я выбрал съемки в стиле гонзо.
Гонзо-порно — самая дешевая из всех порнух, потому что съемка ведется от первого лица.
Не нужен режиссер, оператор и специально обученные актеры. Есть только чувак с камерой и телки, которые его сосут и облизывают.
Настоящая жизнь, без прикрас и прелюдий.
Жестко и по-разному.
Заливать спермой веки, проникать во все дыры, кончать в ноздрю жидким кокаином. Какой сценарий? Все как в жизни.
Для гонзо-актера запретов нет, он делает что хочет, главное, чтобы глубже и дольше.
Камера проникает в труднодоступные места, может даже испачкаться.
Обилие крупных планов.
Можно долго и по-разному снимать одного актера, и будет казаться, что актеров много.
В дело идет все. Все на вес золота.
Капли пота на лбу и ягодицах.
Секс чистой воды, как у животных, только вместо животных люди.
Вся съемка одним кадром, без склеек и монтажа. Некогда перезаряжать камеру.
Сама съемка фильма не главное, главное — как следует потрахаться. В этом ценность гонзо-порно.
Люди трахаются по-настоящему и думают только о сексе, а не о том, как они выглядят в кадре. За всех работает один человек. За режиссера, оператора и актера.
Он даже не работает, а получает удовольствие. Вся его работа — держать камеру и трахаться. Лучше не придумаешь.
Просто и сердито.
Я подсчитал ресурсы.
Камера есть.
Актер есть.
Нужна актриса.
Что делать?
То же самое, что делал раньше, только теперь с камерой наперевес.
Много
Для успеха будущего порно искал экзотических актрис с изюминкой вроде огромной жопы или гигантских грудей.
Двинулся в сторону общежитий, где жили иностранные студенты. Иранцы, пакистанцы, китайцы и негры. Их женщины похожи на мифических существ и разговаривают на непонятном, птичьем языке.
Однажды в Лондоне видел жопастую пакистанку. Она поразила меня cвоим огромным задом, оттопыренным на добрую сажень, как у самки кентавра. Ей не нужно наклоняться, чтобы выглядеть шикарно — ее задница выглядела одинаково неприступно и доступно. Будто создана для того, чтобы ее трахали сзади.
Овладеть такой женщиной — значит овладеть всем миром. Миром жопы: несколько минут или часов, как повезет, будут мысли только о жопе.
Ее сопровождал маленький щуплый друг, похожий на сатира. Всецело поглощенный миром ее филейной части. Парочка была что надо.
Такую самку я искал или что-то подобное, поражающее воображение, как сказки “Тысячи и одной ночи”. И нашел.
Она была персиянкой, а пахла как негритянка, — обычный бабский запах, но уж больно резкий. От него кружилась голова и закладывало нос, как при аллергии.
Я нюхал негритянок и знаю, как они пахнут. Как животные с ускоренным до беспредела обменом веществ. Это все запахи разгоряченных чресел, мускусных выделений и феромонов.
Очень ядовито для белого человека. Для уставшего белого человека.
Белый человек устал и источает усталый запах. Похожий на плесень.
Или пенициллин, что делают из плесени.
Стерильная ветхость, как в шкафу у бабушки.
Черт возьми! — как можно трахать плесень?
Чего не сделаешь ради денег.
Я трахал и плесень, и мясо. Свежее мясо и гниловатое, чуть с душком, и такое, от которого реально тянет блевать.
Смазывал член клотримазолом — и снова в бой.
Удовольствия защищали от страха. Платные удовольствия сильно отличаются от бесплатных.
Загар от солнца на дорогом морском курорте отличается от бесплатного солнечного загара на крыше родной девятиэтажки.
В мирке, где удовольствия зависят от денег, количество переходит в качество и отбивается звонкой монетой. Это хорошее оправдание излишествам и неумеренности.
Обжорство, пьянство, мотовство, стяжательство, хвастовство, уныние, необузданное веселье и прочие грехи. Будто собираю информацию, чтобы из многообразия выделить эссенцию совершенства.
В мире оправданий верят, что из грязи рождается мудрость: расцветает из навоза красной розой.
Свято верят, что чем больше съешь говна, тем тоньше вкус.
Это выгодный мирок для тех, кто зарабатывает дерьмом.
Думал, что если буду снимать на камеру все подряд, то среди многих часов видеомусора вычленю минут десять шедеврального кино.
С камерой.
Единственным стоящим среди всего говна оказался фрагмент фильма, случайно заснятый с телевизора.
Фильм “Челюсти”, где чуваку тросом передавило ноги, а он чудом освободился, лишь слегка поранившись.
Этот момент реально интересно смотрелся. Остальное было говном, а отрывок из “Челюстей” тем и хорош, что был постановочным куском чужого фильма, а не закономерностью мира оправданий, где количество переходит в качество.
Камера, как сторонний наблюдатель, показала, что количество в качество не переходит.
Гора съеденного дерьма гурманом не делает.
Мирок в моей голове — чисто индивидуальная закваска.
Внешнему наблюдателю, даже такому бездушному, как простая видеокамера, на мой мирок плевать.
Камера смотрит объективно объективом и не думает. У нее нет мозгов, чтобы придумывать названия тому, что видит, искать смысл и давать оценки. Просто смотрит, и все. У нее только глаз, и больше ничего не нужно.
Тыняться с видеокамерой совсем не то, что без видеокамеры.
Человек с камерой способен сделать больше, чем просто человек.
Телеоператоры в горячих точках, на войне, в лагуне, кишащей акулами, прикрываясь камерой, лезут на рожон в такие смертельные места, куда нормальный человек ни за что не полезет. Дело не в смелости или решимости.
Смотреть на реальность сквозь чужой глаз не так страшно, как своим. Будто смотришь кино, где все ненастоящее, а раз ненастоящее, то возможно все.
Видеооператор — это терминатор, неуязвимый и бесстрашный. Не участник, просто зевака. Перемычка между реальностью и вымыслом. То самое “как” между жизнью и “как жизнью”.
Он есть, но его вроде и нет. Наблюдатель не человек, он — никто. Ничего не делает, просто смотрит. Человек с киноаппаратом, который всех видит. Но и все видят его. Одинокий, как Бог. И пустой, как космос между планетами.
Пустой не означает невидимый. Очень даже видимый, как черная дыра. Притягивает взгляды пустым черным глазом, куда все входит, а потом на экран монитора выходит.
В камеру могут камнем запустить, объектив расквасить, а могут притвориться, что не замечают, но все равно следят за глазом украдкой. Очень жалеют, когда глаз отворачивается. Думают, если камера не смотрит, значит, ей неинтересно. Но как бы персонажи ни пыжились, ни пытались заинтересовать, все равно оператор всегда в центре внимания. Он смотрит на всех и видит всех, когда и сколько захочет, а все смотрят только на него и думают только о нем и о том, как выглядят в кадре.
Разум наблюдателю не нужен. Ему нужен только глаз, все остальное есть у режиссера. Сам придумает названия, наклеит ярлыки и расставит по местам. Сам найдет виновных и невиновных. Кого нужно накажет, кого надо простит. Кого-то оправдает, кого-то заклеймит. У него, режиссера, семь пятниц на неделе. Он человек искусства. Верить ему бессмысленно.
Молиться нужно только на камеру, чтобы не сломалась и объектив не треснул, остальное — неважно. Без камеры “кина не будет”. Без нее жизни грош цена и никакого смысла.
То, что я снял на камеру, та порнуха в стиле гонзо, получилась так себе. Трахаться было намного приятней, чем смотреть, как я трахался. Хотя потом много раз использовал эти съемки для онанизма. Временами даже гордился ими. Типа это я самолично трахнул всех этих телок, заставлял отсасывать на коленях и прочие штуки. Это сделал я, но вроде и не я.
Странное ощущение — видеть себя со стороны. Все равно что слышать себя со стороны — голос совсем чужой, не тот голос к которому привык. Он звучит не изнутри, а снаружи — и уже вроде не твой.
Камера — это свидетель. Показывает все как есть.
Если видишь себя со стороны, и кажется, что ты — это не ты, значит так оно и есть.
Многие девушки стеснялись объектива, будто он живой, будто через него подглядывает толпа народу. А потом раскрепощались, им даже нравилось, что на них смотрят: принимали всякие позы, чтобы выглядеть покрасивей.
Камера делала свое дело — смотрела, а у девушек менялось сознание.
Стеснительная девушка становилась развратной, и наоборот, девушка без комплексов, завидев камеру, становилась зажатой, сердилась и убегала прочь. Умная девушка становилась дурой, а дура делала умное лицо.
Разные люди на один и тот же предмет реагировали по-разному, становились разными, только сам предмет не менялся.
Сделал несколько видеороликов, но продать не смог.
Дело не в качестве — зернистость и прочий брак, — просто не знал, как продать, кому, куда и за сколько. Не имел таких знаний и желаний.
Желание было одно — секс. Его удовлетворил, и все.
Денег не поимел, только кайф.
Кайф был важнее денег. Его получил в избытке, а денег не получил.
drugs
Я говорил, что, занимаясь сексом, можно выдать фальшивый оргазм за настоящий.
Все что угодно можно подделать.
Мясо, молоко, любые продукты питания можно сделать из вещей совсем не съедобных, а чистящие средства из вещей, которые пачкают и смердят.
Делать фальшивые деньги научились в древности, тогда же, когда придумали настоящие. Золото и бриллианты тоже бывают фальшивыми. Все что угодно.
Одежда, машины, вино, водка, сигареты.
Выгребную яму можно замаскировать под живописный пруд.
Грузовик переделать в автобус для развозки людей, а автобус в ассенизатор.
Лысый носит парик. Безгрудая подшивает силиконовые сиськи. Грустный улыбается, а веселый притворяется грустным.
Слабый где-то раздобыл кольт и уравнял с сильным свои шансы на победу.
В мире животных волк притворяется овцой, чтобы покушать, а овца волком, чтобы не съели.
Мертвое похоже на живое, а живое на мертвое.
Все что угодно можно подделать.
Все, кроме наркотиков.
Чтобы заработать на наркотиках много денег, нужно много наркотиков. Не фальшивых, а настоящих. Где обычному человеку взять много наркотиков?
Есть один способ.
Этот способ придумал террорист. Как раз тогда мы и повстречались. Когда я был опустошен и выжат как лимон после попытки заработать на сексе.
Этот способ террорист назвал гениальным планом.
Я говорил, что террорист не строил планов. Сам он ничего не выдумывал. Бросал монетку, и все — так и двигался по жизни.
Скорость реакции у террориста была ошеломительная.
“Так и надо, — говорил он, — террорист должен быть быстрее всех”.
Пока кто-то долго думал и сомневался, террорист — хлоп! — бросал монетку, и все.
План был взят из телевизора, вернее, из кино. Не террорист его придумал, но он единственный во вселенной, кто решился этот план испытать реально. До нас никто подобным не занимался, только в кино и понарошку, а мы — по-настоящему. Вот в чем разница — террорист при помощи своей волшебной монеты убрал приставку “как”. Перенес вымысел в реальность, и у него получилось.
Я не успел и глазом моргнуть, как все завертелось-закрутилось. Киношный план заработал в реальности. Раньше мы жили “как в жизни”, а теперь “как в кино”.
План был прост до безобразия.
Мы дали объявление в газету, что купим килограмм тяжелых наркотиков. В скобочках указали, каких именно: героин, кокаин и метамфетамин. Прямым текстом, просто и без метафор. Идиотизм чистой воды. Мы много смеялись.
В газете сначала отказались печатать наше объявление, а потом согласились. Мы им сказали, что это шутка такая, вроде первоапрельского розыгрыша:
“Разве можно через газету купить наркотики? Ха-ха! Вы что? Это же просто прикол”.
И нам поверили. Даже если не поверили — всем насрать.
Мы сели и стали ждать, когда нам позвонят менты. И они позвонили.
Менты сказали, что они не менты, а просто хотят продать кучу наркоты за хорошие деньги.
“Окей, — сказали мы, — мы вам верим, но нам надо глянуть на ваши наркотики”.
“Окей, — сказали менты, — нам тоже надо глянуть на ваши деньги”.
Договорились о встрече в одном тайном месте.
Перед тем как встретиться с ментами, мы поехали в другой город и дали там объявление в газету, что продадим килограмм наркотиков за хорошие деньги. В скобочках указали, каких именно: героин, кокаин и метамфетамин. В этой газете нам тоже поверили.
Вскоре нам позвонили менты, только уже другие. Сказали, что они не менты, а просто хотят купить наркотики за хорошие деньги.
“Окей, — сказали мы, — мы вам верим, только нам надо глянуть на ваши деньги”.
“Окей, — сказали менты, — нам тоже надо глянуть на ваши наркотики”.
Договорились о встрече в одном безлюдном месте.
Дальше нам ничего не надо было делать, просто смотреть.
В кино было так.
На встречу приехала мафия с наркотиками и полицейские с деньгами. На месте встречи полицейские устроили засаду, но мафиози тоже не дремали. Никто не собирался ничего покупать и продавать. Обе стороны намеревались заполучить чужое добро силой.
Завязалась перестрелка, все друг друга поубивали, потом герои, которые все это затеяли, вышли из засады, собрали деньги, наркотики и ушли в сторону заката, не потратив ни цента.
В жизни получилось так.
На встречу приехали менты с наркотиками и менты с деньгами. Посмотрели на деньги, попробовали наркотики, выпили, закусили, поменялись чемоданчиками и веселой гурьбой покатили куда-то, наверно в сауну, заливать удачную сделку.
Мы вышли из засады, посмотрели на следы, потоптались, поплевались, почертыхались и ушли в сторону заката без цента денег.
Гениальный киношный план не сработал. Вернее, сработал не в нашу пользу.
Паразиты
Все время, пока искал деньги, ходил по людным местам.
Тянуло в людные места как магнитом. Там, где люди, там деньги и удовольствия.
В людных местах все кишит людьми. А также всякой заразой. В общественном месте легко можно подцепить инфекцию. Кишечную палочку или грипп. Бытовой сифилис. Триппер. Туберкулез. Грибок. Глисты.
Люди все это знают, об опасности заразиться и умереть, но все равно копошатся. Не могут без этого, как магнитом тянет, будто кто-то заставляет их идти в общественное место и копошиться там. Идут туда, как на убой, и по большому счету бездельничают, за исключением нескольких продавцов фирменных магазинов, официантов, уборщиц и охранников, которые тут не ради удовольствия, а ради мучений. Остальные копошатся и ничего с собой поделать не могут, ибо боятся одиночества.
Одиночество — это тоже такая судорога тела. Это не одиночество наблюдателя, а совсем другое одиночество.
Бывает, человеку одиноко, он мается и тянется в людное место, будто кто-то заставляет. Тот, кому это выгодно. Просто так не будут человека заставлять и мучить. “Просто так” не бывает. Я это уже знаю. Бывает “не просто так”.
Сразу могу сказать, что большое скопление людей выгодно всяким болезням и паразитам. В скоплениях людей им легче размножаться и питаться. Бросил бомбу в толпу, и вот тебе — гора свежего мяса. Жри и размножайся.
Паразиты бывают разные, но питание у всех одинаковое. Люди и их говно.
Сперматозоид и яйцеклетку тоже можно сравнить с паразитами. Это конкретные паразиты, такие, что могут управлять людьми. Заставляют людей размножаться. Им это выгодно, потому что тогда сперматозоиды и яйцеклетки тоже размножаются. И так до бесконечности.
Самый сильный паразит — это тело. Оно отнимает кучу времени, сил, средств и энергии, а взамен дает чувство вины, чтобы снова отнимать время, силы и средства.
Паразитами могут быть и люди. Сначала они рождаются людьми, а потом становятся паразитами либо едой для паразитов, то есть говном.
В моем случае паразиты — это родственники пострадавших, судья, следователь, адвокат. Они хотят нажиться на моем страхе. Чем сильнее мой страх, тем им легче манипулировать мной.
Боишься тюрьмы? Плати нам деньги.
И я бегаю по людным местам, мечусь, ищу бабло, вгрызаюсь куда попало всеми правдами и неправдами, чтобы откупиться от них. А они как вампиры, им мало, им надо еще. Они уже подсели на мой страх, для них он нектар. Я — их дойная корова.
Весь мой организм сопротивляется паразитам. Отказывается чувствовать вину.
Почему?
Достаточно внимательно взглянуть на “Мою картину”, и понятно почему.
То, что случилось, произошло так просто, так четко прорисовано, взаимосвязано всеми частями, одно выходит из другого, входит обратно, чистое из грязного, белое в черное, так красиво прогибается одно под другое, как пазлы, цепляется идеальными крючками, что не оставляет сомнений — это должно было произойти только так, а не потому, что это замыслил человек.
Таков порядок вещей, звенья которого уходят в самое начало. Человеку самому совершить такое не под силу. Слишком масштабно для семидесяти килограмм костей и мяса, полкило какашек и кило холодца. Я лишь звено в этой цепочке. Может, не звено вовсе, а так, мимо проходил, слабый винтик.
Но если говорить так, что виноват во всем только я, и я — причина, тогда я — тот самый Бог, который во всем виноват, потому что все затеял. И кто теперь Меня осудит? Меня, Бога? Меня с большой буквы “М”?
Чувство вины ничего не меняет, никого не возвращает. Оно выгодно только паразитам, что питаются моим страхом, а мне оно невыгодно.
Сколько раз я ходил и представлял себя в фильме? Думал, что за мной тайно наблюдают. Делал что-то, проговаривал внутренние монологи. Особенно часто представлял себя героем кино после какого-нибудь сомнительного проступка, чувствуя за собой вину. Ходил добрым ягненком и думал, что вот увидит меня кто-нибудь и поймет, что я не такой уж плохой. Вот бумажку подобрал, выбросил в урну, не плюнул на асфальт, место уступил старушке. Старался все делать аккуратно и ходил немного неуклюже, косолапил, как ребенок или медвежонок. Вытащил блокнотик, что-то записал. Зашел в книжный магазин, книжку полистал. Съел мороженое, купил конфетку на палочке. Немого запачкался, но вытираться не стал. Специально, чтобы казаться детским и невинным. С готовностью показал дорогу приезжему, взял протянутую рекламную листовку, не отмахнулся, как раньше.
Бессмысленные движения. Судороги тела. Страдания, отнимающие кучу времени и сил. Я теряю силы, взамен получаю усталость. Конечно, столько времени таскаться по улицам, притворяясь хорошим, чтобы простили. Жалкое зрелище. Будто я настолько крут, чтобы мое чувство вины имело какое-то значение. В религии это называется гордыней. Простыми и пустыми делами пытаюсь реабилитироваться в глазах того, кто смотрит, и в своих глазах тоже:
“Смотрите! Я — хороший!”
Только никому нет дела — все хорошие. Тому, кто смотрит, тоже насрать. А те, перед кем провинился, они никогда не простят. Им это невыгодно. Им нужно мое чувство вины, потому что теперь они глисты. Они стали паразитами из-за меня. И перестанут быть паразитами тоже из-за меня. Те, кого они любили, — ушли. Их место занял я. Меня любить трудно. Легче ненавидеть. Их любовь поменяла полярность. Стала любовью со знаком минус. Теперь они всасывают, а не отдают.
Чтобы они перестали всасывать, я не должен их кормить. Для их же блага. Потому что, если кормить, они будут паразитами, а если не кормить, то не будут. Будут, конечно, голодать, злиться, ломка начнется, а потом привыкнут. Либо сдохнут, либо исцелятся, но паразитами больше не будут.
Террорист, кладезь мудрости, сказал:
“Ну, случилось с тобой несчастье, так что теперь, в говно превращаться? Чтобы в тебе всякие глисты копошились? Ты рожден человеком, вот и будь им до конца”.
Террорист:
“С твоей стороны большая глупость жалеть паразитов и подкармливать их. Искушать своим страхом, который для них слаще любой конфеты. Все равно что к солитеру относиться как к комнатной собачке или хомячку”.
Правильно сказал террорист:
“Когда страха уже нет, то все — ты свободен”.
Есть несколько мест, куда бы я с радостью сбросил атомную бомбу. Город Ч. — одно из таких мест. Я рад, что такая бомба существует. Рад, что родились светлые головы, расщепившие атом, придумавшие порох и тринитротолуол. Прометеи, подарившие людям возможность познать радость большого веселого взрыва. Подарившие шанс любому простому живому смертному покарать богов и поставить большую, черную, жирную точку в конце.
Взрывать.
Будем теперь взрывать.
and rock-n-roll!
Пришла очередь рок-н-ролла. Как будто мы его специально ждали. Будто надеялись, что первые два способа не сработают и у нас появится возможность применить третий, самый веселый.
“Бог любит троицу”, — сказал террорист.
Пословица вселяла надежду. Все-таки в ней упоминался Бог.
Деньги уже не имели значения. Мы просто хотели повеселиться под громкую музыку.
Rock-n-roll — самая веселая музыка в мире.
Если мы хотели заработать деньги при помощи терроризма, то только для себя, а не для паразитов. С деньгами веселей веселиться, да и люди пугаются сильней, когда у них отбирают деньги. От резкого испуга многие — не все, но многие — просыпаются и плачут, как дети:
“Мама! Это все сон! Разбудите меня!”
Стандартный набор звуков при пробуждении.
Дальше такие испугавшиеся живут и думают по новым понятиям. Смотрят на все под другим углом, словно зрение стало различать новое, добавочное измерение. Они уже никогда не станут такими, какими были до испуга. Обычное “до” и “после”. Как я в свое время, когда авария сделала свое дело, поделил свою жизнь на два. До аварии и после. До войны и после войны, до революции и после. До Рождества Христова и после. До потопа и после него. До большого взрыва и после.
Мы придумали взрывать прошлое: исторические памятники, памятники архитектуры и культурные заповедники.
Опять же, монетка не подвела. Мы быстро сообразили, что делать, когда увидели по телевизору, как талибы в Афганистане взрывают статуи Будды. Но они, дурачки, не додумались попросить за статуи выкуп. Взорвали просто так, ради идеи. Талибы, как все террористы, очень идейные.
Террорист тоже хотел взрывать памятники бесплатно, просто так. А я был за то, чтобы взрывать за деньги. Я не был идейным.
“Ну, что, — сказал я, — давай заминируем какую-нибудь церковь. И скажем, что если не заплатят, то мы ее взорвем”.
“Да нет, — сказал террорист, — давай ее просто так взорвем. Бесплатно”.
“Да ну, — сказал я, — бесплатно всем давать — поломается кровать”.
“Ладно”, — сказал террорист.
Мы бросили монетку, и монетка выбрала деньги.
“Хотя нет, — сказал я, — в церковь ходит много народу. Можно кого-нибудь поранить. Давай лучше взорвем музей. Или библиотеку. Туда редко ходят”.
“Давай”, — сказал террорист. Ему было все равно, что взрывать, лишь бы взрывать.
Он сказал:
“Ну, наконец-то я стану настоящим террористом. Моя мечта сбылась”.
“Если бы не я, — сказал я, — ты бы никогда не стал настоящим террористом”.
“Если бы не я, ты бы тоже не стал”, — сказал он.
Музей заминировать легко.
На входе в музей не стоят охранники, не обыскивают сумки, не шмонают по карманам, не облучают металлодетектором, чтобы найти бомбу. В наших краях террористы большая редкость. Их вообще здесь не бывает, только по телевизору. Люди не пуганы и расслаблены.
Сонная, непуганая старушка на входе удивленно посмотрела на нас сквозь очки. Ничего не сказала, только пробила билеты. Мы вошли.
Пустынные залы. Стеклянные витрины с горшками и прялками, древними утюгами, лаптями, орудиями пещерных людей, саблями, мушкетами и лампочкой Ильича. Похожий на большую тараньку — засушенный египтенок под стеклом.
Все покрыто вековой пылью, как под диваном. Можно ставить бомбу где угодно, и подумают, что это экспонат. Вечный двигатель или машина времени. Ставить можно на самое видное место, с табличкой “Бомба”, и никто ничего не заподозрит.
“Нет. Не получится, — сказал террорист. — Музей не годится для террористических актов”.
“Я это уже заметил”, — сказал я.
“Идем. У меня новая идея”, — сказал террорист.
Мы пошли в супермаркет.
В супермаркете совсем другое дело. Там все вещи не из прошлого, а из настоящего. Не экспонаты, все на продажу, нужны людям прямо сейчас.
“Представь, сколько страха мы посеем, если лишим людей важных для них вещей”, — сказал террорист.
“А представь, сколько бабла мы пожнем, если пообещаем не лишать людей важных для них вещей”, — сказал я.
Вот так мы придумали взорвать супермаркет.
Заминировать супермаркет проще простого.
На входе не стоят охранники, только на выходе.
На входе не шмонают по карманам, не облучают металлодетектором. Только на выходе. Боятся, что вынесут вещь, не заплатив за нее. Вносить можно все, а выносить только то, за что уплачено.
Супермаркет идеальное место для террористического акта.
Террористический акт похож на половой акт.
“Давай займемся терроризмом” звучит как “Давай займемся любовью”. Созвучно. Мало что созвучно. Будто оба эти понятия из одного источника. Или две стороны одной медали.
“Две стороны одной монетки, — сказал террорист. — А ты думаешь, с чего это я так доверяю своей монете?”
Террорист:
“Я живу по правилам той херни, в которой мы очутились. Нырну глубоко — захлебнусь, а если вынырну высоко, то потом опять занырну глубоко и тоже захлебнусь. Надо держаться поверхности, скользить по ней, как водомерка. Хитрожопо? Ну да. А ты как хотел? Угадай, кто самый живучий сказочный герой? Иванушка-дурачок, правильно. Простачок, что обхитрил злого чародея и спас прекрасную принцессу”.
Хитрые мы — ничего не скажешь. Написали письмо с угрозами владельцу супермаркета. Он проигнорировал. Тогда мы подложили бомбу и взорвали отдел бакалеи. Горошек и баклажаны разлетелись по помещению. Повылетали стекла, включилась противопожарная сигнализация. Люди разбегались в панике, теряли вещи, кошельки, детей. Мне очень понравились их глаза. Суженные зрачки, как у наркоманов. Экстаз возбуждения, румяные щеки. Стоял легкий запах кала и горелой селитры. Никто не пострадал. Заряд был скорее шумовой, расчитанный на внешний эффект.
На второе письмо с угрозами прореагировали. Согласились заплатить выкуп. Нам нужно было срочно придумать план, как заполучить деньги без подстав и разоблачения.
На террориста не расчитывал. Он планов не строил — молился на монетку. Его интересовали не деньги, а взрывы. План получения выкупа пришлось придумывать мне. Это был идеальный план, но что толку его пересказывать? План не сработал даже наполовину. Даже в чужую пользу не сработал, как было с наркотиками. Случилось странное. Террорист исчез, больше я его не видел, а меня повязали менты.
Я говорил ментам, пытался отмазаться, что был не один:
“Не я главный”.
Они не верили:
“Как же зовут твоего террориста?”
Это был простой вопрос:
“Как зовут?”
Я не знал, что сказать. Мы столько времени были вместе, а я даже не спросил его имени. Ведь это самое первое и простое при знакомстве спросить:
“Как тебя зовут?”
“Я не знаю. Какая разница? Но это все он! Он!” — отвечал я ментам. Они ухмылялись.
Похоже, его никто не видел, или притворялся, что не видел. Зачем сильно напрягаться, когда уже есть на кого свалить вину, разойтись по домам и расслабиться?
Вспоминаю слова террориста, произнесенные в последнем приступе мудрости:
“Кто самый живучий сказочный герой? Иванушка-дурачок, правильно”.
Надоело
Воля закончилась.
Я снова в тюрьме, и жизнь на воле, такая яркая и безнадежная, вспоминается как сон. Коротко и размыто.
Одно радует, что время в тюрьме тоже закончится и будет вспоминаться так же смутно. А потом и вся жизнь уложится в несколько картинок.
Но когда начинаешь воспоминания записывать или рассказывать, то все меняется. Появляются до неприличия раздутые и скучные мемуары, а вспоминаешь мысленно — минута.
Недавно прочитанная книжка или отсмотренный фильм — минута.
Пятнадцать минут секса — минута.
Даже десятисекундная драка вспоминается минуту.
Все воспоминания укладываются в минуту.
Кто-то играет моим мозгом, будто делает невидимый монтаж, как в кино, ускоряет или замедляет.
Не от меня зависит, что помнить, а что нет.
Если бы мне довелось выбирать, что помнить, то это были бы совсем другие воспоминания.
Я не владею ситуацией даже в собственной голове, даже собственную память не в состоянии контролировать. Что уж говорить о жизни в целом.
Вот бы добраться до того, кто все контролирует, схватить за шкирку и спросить:
“Почему так скучно, а? Ты зануда? Не надоело так играть? Мне, например, надоело…”
Как и когда все закончится, неизвестно. Известно только, почему.
Будет ли это счастливый конец, или трагический финал, или ни то ни се, ни рыба ни мясо. Или вообще никакого конца.
Моя картина видна полностью, но рисовал ее сумасшедший, бездарный художник или ребенок.
Рисовал от души, как хотел, не задумываясь о том, что получится. Просто ловил кайф от процесса.
Водил кистью куда хотел, но не дальше, чем позволял размер холста. Потому и получилась такая мазня — без смысла и симметрии.
Много грязи, цветных клякс, проволоки и мало свободного места.
А перестал рисовать потому, что надоело, а не потому, что все, готово, пора заканчивать.
Детали
В СИЗО меня навестил адвокат и обрадовал хорошей новостью.
Экспертиза моего авто показала, что дело в деталях.
Года три назад я попал в маленькую аварию.
Один кретин врезался в мою машину, прямо в левое переднее колесо.
Машину починили — страховая компания заплатила за ремонт. Что-то заменили, что-то выровняли, заклеили, завинтили.
Машина стала,как новенькая, но в одной из деталей колеса образовалась маленькая, микроскопическая трещинка. Невидимая невооруженным глазом.
Трещинка росла-росла — короче, вела себя как трещинка на больном зубе. Только вместо кариеса в деталь зашла коррозия металла.
Деталь превратилась в мину замедленного действия. Я же ничего не подозревал.
И никто не подозревал.
На картине этот момент скрыт несколькими кляксами, но если присмотреться, можно кое-что разглядеть, только если знать, куда смотреть, а так — все нормально.
Снаружи красиво, почти идеально, но внутри зуб прогнил.
И вдруг неосторожное движение, нечаянно прикусил что-то твердое, или не твердое, но для прогнившего внутри фатальное.
Гниль лезет наружу, вонь и адская боль вместе с ней. Вот она, расплата за неведение. Все в полном порядке никогда не бывает.
Дьявол в деталях. Именно там он прячется.
Находит маленькую занозу. Холит, лелеет ее, пока заноза не превратится в огромную дубину, утыканную гвоздями. А потом выпрыгивает, неожиданно, как чертик. И этой дубиной тебе по башке — трах!
“А чтобы, сука, не расслаблялся. В раю расслабишься, смертный. А здесь реально живут.
Чтобы реально жить, нужно иметь зоркие глаза и чуткие уши.
Глаза не для того, чтобы смотреть, а чтобы видеть.
Уши не для того, чтобы слышать, а чтобы слушать.
Тебя предупреждали, смерд, когда рассказывали о первобытно-общинном строе, где выживал тот, кто реально видел и реально слушал, а не просто куда-то смотрел и что-то слышал.
Чему вас только в школе учат, пидорасы?!”
И возразить этому дьяволу нечего, потому что знаешь — он прав.
Сука этим только и занимается испокон веков, что находит маленькие труднозаметные изъяны, а потом радостно тыкает в них носом, наслаждаясь тем, что в конце концов оказался прав.
Это большое наслаждение: знать, что именно ты прав, а кто-то ошибался.
Радость от выигранного пари сравнима с оргазмом.
Чертовски приятно осознавать, что ты правильно все делал, а кто-то неправильно.
Ты — молодец, а он — лошара.
Воля
Разрушение в колесе происходило без меня, без моего участия, я про это ничего не знал, а оно происходило, потому что невозможно застыть на месте.
Я обречен двигаться.
Может быть, где-то возможно застыть, но не в наших мирках.
Сижу на месте, ничего не делаю, и все равно со мной что-то происходит.
Нет выбора между делать и не делать. Есть только делать.
Это мирок, ограниченный действием, где всегда что-то происходит.
Здесь я — тот самый бог, что создает вокруг себя все новые и новые мирки, и не могу остановиться, потому что в этой тюрьме остановка не предусмотрена.
Сознательно делаю, как тогда, когда решил стать террористом, или не осознанно, как в случае с колесом, результат один — тюрьма.
Тюрьма — это детский сад, наполненный обидчивыми детьми. Все здесь обиженки с гипертрофированным осознанием собственного “Я”.
Наше любимое занятие — завидовать чужим игрушкам, с удовольствием обижаться друг на друга и ябедничать.
Не мы такие, мир такой.
Мы добрые, а создаем злые мирки.
Хотим как лучше, а получается говно.
Как дети в песочнице, строим города и замки, а они разваливаются, потому что строительный материал сами знаете какой.
Здесь, в тюрьме, можно тянуть срок по-разному.
Можно плакать и каяться, просить большого начальника даровать амнистию, угождать, сотрудничать, стучать, лизать, целовать полы, выкрашенные дрянной краской, соблюдать все правила, даже такие, какие соблюдать западло.
Многим везет. Получают поблажки, хорошую отсидку. Бывает, отпустят раньше срока.
А можно совершить побег. Сделать подкоп или перелезть через стенку.
Некоторые, совсем отчаянные, захватывают заложников и требуют свободу в обмен на их жизни. Таких ловят быстро.
Сажают обратно и добавляют к старому сроку новый.
В назидание другим, чтоб неповадно было, их помещают в карцер, бьют, мучают, отбирают любимые вещи, запрещают свидания, передачи и кормят дрянной едой. Их жизнь становится еще более невыносимой, чем до побега.
Они нетерпеливы и от этого страдают. Конечно, срываются на новый скачок, их снова ловят, добавляют новый срок и кучу ништяков в придачу. И так до бесконечности.
Засасывает хуже болота.
Третьи тянут срок молча, стиснув зубы, от звонка до звонка.
Не жалуются, не надеются, никого не жалеют и сами пощады не просят.
Жалеют только об одном — что попались, как дети, что ума не хватило обыграть ментов поганых, судей и всю их бл…скую шушеру, а что сделано, то сделано, назад не вернешь, жалеть об этом, просить прощения, унижаться — пусть этим первые занимаются.
Если спросить, за что посадили, ответ, как правило, одинаковый:
“Да лоханулся, брат. Прое…л, недосмотрел. Сам виноват. Чего уж теперь? В следующий раз умнее буду”.
Можно выбрать любой способ тянуть срок.
Нетрудно догадаться, какой способ мне более симпатичен. Здесь даже монетка не нужна.
Приятно знать, что тебе нужно. Выбор тогда проще и понятней, а на сердце хорошо и спокойно, будто ты в итоге прав, а кто-то другой ошибался.
Это не дьявольское злорадство за чужую ошибку. Просто мудрость.
Как еще узнать, что ты прав, если другой не ошибался?
Теперь я знаю, какая свобода ждет меня — и каждого в отдельности.
Именно в отдельности, потому что свобода, настоящая свобода, какая она есть, — состояние интимное, не для толпы, полное одиночество.
Это когда я независим и от меня ничего не зависит.
Никому не должен, и мне не должны.
Это как водить кистью не по плоскости, а в трех измерениях, не по холсту, а по воздуху, не оставляя следов.
Это как застыть и не двигаться, по-настоящему, чтобы вообще ничего не происходило и ничего не было.
Ничего, даже смысла.
Остается только спросить себя честно, а хочу ли я такую свободу?
Стопроцентно настоящую, идеальную в чистом виде, без примесей и компромиссов.
Ответ не имеет значения — хочу, не хочу, а получу.
Рано или поздно она придет, и никуда от нее не спрячешься, как от Фредди Крюгера, если он однажды приснился.
Новости, которые принес адвокат, вызывают во мне двоякое настроение.
Не знаю, радоваться или нет. Смеяться или плакать. Или смеяться и плакать одновременно.
Теперь меня будут судить только за терроризм.
За аварию судить не будут. Я там как бы не виноват. Там как бы машина подвела.