[Юрий Казарин. Каменские элегии: стихотворения. — Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2009.
Юрий Казарин. Каменские элегии: стихотворения. Часть 2. — Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2010.]
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2011
КНИЖНАЯ ПОЛКА
Две книги о бессмертии
Юрий Казарин. Каменские элегии: стихотворения. — Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2009.
Юрий Казарин. Каменские элегии: стихотворения. Часть 2. — Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2010.
Когда во время публичных выступлений Юрия Казарина спрашивают, о чем он пишет стихи, он обычно отвечает, что вся поэзия — об одном и том же: о жизни и смерти.
Ну и о любви, конечно. Мне этот его ответ своей сакраментальностью напоминает историю человечества, которую в итоге многолетних трудов написали восточные мудрецы из известной притчи своему султану: “Люди рождались, жили и умирали”.
Но, наверное, как и в случае со всем человечеством, важно, прежде всего, то, как именно они выглядят в стихах Казарина: жизнь, любовь и смерть.
Две небольшие книжечки Юрия Казарина, объединенные основным заголовком “Каменские элегии”, это, на мой взгляд, серия поэтических этюдов, призванных зафиксировать мысли и ощущения автора, который в своем уединении в деревне Каменка пытается разобраться в понимании вечных сущностей бытия.
Символично, что первая часть элегий облачена в белый переплет, а вторая — в черный.
Я начну, пожалуй, с “черных” элегий.
При первом же прочтении бросается в глаза один чрезвычайно важный момент. Это переход из стихотворения в стихотворение трех слов, которые звучат в различных вариациях десятки раз на протяжении 65 страниц сборника: “Бог, ангел, смерть”. Они проходят перед читателем сквозными героями и одновременно звеньями одной цепи.
Бог как некая высшая субстанция, управляющая неизбежным движением — движением времени. Ангел — как знак присутствия Бога. И смерть как некий этап этого движения с главным вопросом о его окончательности или переходности.
Горьким получается исследование всей этой цепочки, потому что оно пропущено через самого себя: “не успеешь привыкнуть к земле,// как пора закругляться…” И невольно простые явления и вещи видятся автору некими знаками и символами: “Каменку с Чусовой// в крест заморозил Бог”; “Черный дрозд летит по краю//неба, белого вдали. Отвыкаю, отвыкаю,// отвыкаю от земли”; “Удалось полетать во сне// и увидеть себя в окне,// или ангела, или…”.
Между прочим, птицы у Казарина — те же ангелы, поскольку осуществляют прямую связь взгляда и неба. И взгляду этому обостренное восприятие бытия дарит дорогие поэтические находки. “Медленно, медленно ваза,// выпав из левого глаза,// бьется…” “… А земля задремала что-то,// на лице у нее пилотка// — кверху дном голубая лодка”. “…Снег полетит в окно,// словно душа листвы…”
Вообще-то черные элегии (уберу кавычки) можно было бы назвать грустными стихами о предчувствии смерти, если бы не одно “но”. В этих стихотворениях есть еще один герой, воплощающий собой жизнь, и жизнь практически вечную. Потому что этот герой — вода во всех своих ипостасях. “У воды взгляд иконы…”, “дождик чует наготу// женщин, улиц и растений”, “пахнут водой слова”, “долго вода ледяная смотрит на нас из ведра”.
А слезы, а снег, а шум дождя в прямой речи?
Думается мне, что в намеченном здесь круговороте воды, проходящем через человеческое существо, Юрием Казариным и дан ответ на вопрос о смерти и бессмертии.
Бессмертие как раз в той самой природе, которую так остро чувствуешь, уезжая за город, к реке или к стуже, и одновременно в способности к поэтическому творчеству, к дару переводить картинки обыденности на язык вечности, дару, который порой усиливается до невозможности.
“Держит трава молодая// глины хороший ломоть — //это над ним, голодая, //временем дышит Господь”.
Но, впрочем, хватит о смерти. Я беру теперь в руки книжечку в белой обложке, хотя, наверное, сам автор предполагал, что читать их будут в другом порядке.
Те же сущности, те же ангелы, тот же Всевышний и сама смерть и здесь присутствуют, но отдаленно, как раскаты далекой грозы, и стихи здесь скорее — о жизни.
Если черные элегии я уже назвал этюдными, то элегии белые все-таки ближе к законченным вещам, тщательнее прописаны и… так же вполне монохромны. То есть они попросту лишены всякого цвета, если не считать белого. Ну, есть там намеки на “жемчужный лед”, есть немного крови… Но я бы не стал это называть даже графикой, рисунком черным по белому.
Мир Юрия Казарина скорее построен из неких понятий, определений, то есть вполне соответствует основной функции поэзии — номинативной. Дай всему имена — и ты многое поймешь. Этот мир напоминает мне некую математическую абстракцию или многомерное физическое пространство, в котором далекое становится близким, а время вообще живет здесь наряду со всеми остальными, вполне ощутимо, и летящие утки могут изображать его кусок, и оно вдруг “вывернет левую ру…” или “падает в окне, как снег…”.
Пересказывать систему этих понятий, законы, по которым здесь живут и умирают, нельзя — нужно просто читать стихи и вчитываться. Но это — подлинно поэтическое пространство, и бесполезно подходить к нему с мерками бытовыми, “кондовыми” и прагматическими. Здесь также множество блестящих находок в том, что касается работы со словами. Здесь очень мало людей, зато в изобилии водятся собаки, рыбы, куницы, кошки, сороки. И вообще, составные части Вселенной щедро олицетворены, наделены душой, способностью петь, сходить с ума, как, например, осень.
Может быть, это обусловлено тем, что сам Казарин постановил: “Жизнь, наконец, совпала // с тем, что коснется смерти”, и человек через всю эту живность смыкается у него с самим Мирозданием?
Возьму на себя смелость сказать, что “белая” книга сильнее “черной” именно потому, что бессмертие здесь не предположительно, а явно — в этом круговороте жизни, как это было лишь намеком с водой в черных элегиях.
“Целуйтесь, два лица природы — // и жажда жизни и любовь…”
Сила жизни в поэзии Юрия Казарина парадоксально заключена именно в том, что он совершенно открыто и честно исследует возможности исхода, исследует со страхом “не успеть”, с уважением, как к деянию Бога, доходит до гамлетовских интонаций — и идет дальше (“кончается ли смерть?”). Проходит этот нелегкий и во многом страшный путь познания, чтобы принять для себя аксиому: “не пустотою стать, а новой частью взгляда”.
“Лететь, лететь, крыло в чернила окуная,// и — белое — из бездны вырывать”.
Вот это и есть “о жизни, любви и смерти” по-казарински.
Вадим ОСИПОВ