Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2011
Олег Дозморов
— родился в Екатеринбурге, окончил филфак и аспирантуру Уральского государственного университета. Работал журналистом в Екатеринбурге и в Москве. Автор трех книг стихотворений. Жил в Уэльсе. В настоящее время живет и работает в Лондоне.Олег Дозморов
Стихи, написанные в Уэльсе
***
Из окон виден задний двор
с гурьбой хозяйственных построек.
Стол, холодильник, пара коек,
лопата, грабли и топор,
четыре мусорных ведра
(здесь мусор сортируют сами),
веревки с детскими трусами
и для кота в двери дыра.
У стенки печь для барбекю:
ее в субботу разжигают
и радоваться заставляют
как бы Отечества дымку.
***
Путь в гору занимает полчаса,
вниз, к морю,
Тропинка вымощена и опрятна,
по-фетовски в траве блестит роса.
Раскинулись широко гольф-поля
и пастбища, где грязные овечки
воспроизводят на спине колечки
региональной индустрии для.
Пока решаешь, этот ли искал
пейзаж или другой, неоднократно
то появляются, то исчезают пятна
белесой пены в море возле скал.
Но есть тут одинокая скамья,
как, скажем, у Островского над Волгой.
На спинке надпись: “Посвящает долгой
и благодарной памяти семья
бедняги Тома Джонстона”. Кто он
и почему вот так увековечен,
в чем отличился или чем отмечен,
и был он — исключительный гандон
или, напротив, честный семьянин,
любил жену, детишек, утром – кружку
большую чая, не завел подружку,
хотя и мог, и умер до седин, —
не все ль равно? Я здесь и так сижу
по выходным в погожую погоду,
ем чиабатту кислую, подолгу
гляжу на море и стишки твержу.
***
Рыдает чайка под моим окном,
пьяным-пьяна,
и невозможно больше ни о чем.
Ослеплена
добычей
или мешок
и натаскала дряни на стишок,
шестнадцать строк.
Какие-то ошметки, кожуру
(воняет, фу),
огрызки, корки — всякую муру
сует в строфу.
На пристани китайский ресторан
разносит смрад.
Сегодня перевыполнила план.
Я даже рад.
***
Бей сильнее в скалу, приливная волна,
прошурши-ка вдоль берега слева направо.
Поднимай растревоженный мусор со дна
и валяйся на пляже потом, как шалава.
Рано, рано купаться, но лезет народ,
понаехал на праздники из Бирмингема:
здесь дешевле, чем в Турции. Бледный живот
заголяет с утра шантрапа и богема,
чтобы к ланчу, скорее всего, обгореть
и укрыться в тени со своим бутербродом.
Полновесный прибой продолжает греметь,
как простой механизм с перманентным заводом.
Так слова бы должны биться в каменный мол
и в горах громыхнуть и рассыпаться гулом,
но потеряны навыки
ждет меня в кабинете с лаптопом и стулом.
Ну, поменьше эмоций. Разумная речь
не дурней океанского супернапева.
Грохот слева направо, как на спину лечь,
а спиной загораешь — так справа налево.
На мотив Щировского
На голом пляже, где воняют водоросли,
где хорошо готовить барбекю,
куда обломки рыболовной отрасли,
давно уже лежащей на боку,
выбрасывают чайкам на съедение
тухлятину, сегодня ни души.
Сверни давай свое природоведенье,
о чем-то злободневном напиши.
Ну, скажем, так: в России власть в прострации,
и разогнали несогласных марш,
свободы подвергаются кастрации,
из населенья производят фарш
усилиями тележурналистики.
Нет, лучше равнодушный говор волн!
Пусть в поднебесье ветр знакомый листики
колеблет, воет двухмоторный челн
и сладкий голос Бейонсе, Мадонны ли
заманивает вечерами в клуб
с туземными тупыми примадоннами
твой небольшой голубоглазый труп.
***
Пойдем, пусть второсортная погода,
в пол-окоема взбухшая гроза,
пусть половинка облака-урода
холмам, как кепка, лезет на глаза.
Дойдем вдвоем до моря
увидеть, как там выключают свет,
как напоследок солнце пламенеет,
за две минуты чтоб сойти на нет.
Как на пустой веранде ресторана
худой британец жадно пиво пьет.
На белых брюках кровенеет рана,
и горизонт разрезан, как живот.
За окнами своя драматургия —
тень игрока отклячивает кий.
Я говорю: морская хирургия
кровопролитней прочих хирургий,
хоть все заканчивается без “скорой”
при безучастном свете фонаря
на влажной набережной, над которой
срастаются багровые края.
***
Где жажду лечат сидром, а не квасом,
где грязный мол к ударам волн привык,
где чайка со своим боезапасом,
визжа, пикирует, как штурмовик,
где автомат в полиции устало
захлопывает дверь от сквозняка,
где облака над городом, как сало,
наструганы к дождю наверняка,
где я не знаю утром, пробуждаясь,
куда меня безделье заведет,
и в словаре,
и рифмы подбираю наперед,
где климат предопределил погоду
бездарную на много дней подряд,
благодарю тебя, хоть за свободу,
как за лекарство, не благодарят.
***
Бесчинствуют чайки. Воняет отлив.
Проносятся байкеры. Жарятся стейки.
Транслирует радио модный мотив.
С улыбкой слепая сидит на скамейке,
свой сэндвич и колу доев и допив.
Я знаю ее
она забирается в школьный автобус,
с расправленной тростью, похожа на глобус
в очках голова, предъявляет свой пропуск,
и татуирована змейкой икра.
Идешь, извлекаешь печаль из всего.
Задернуты шторы на третьем в квартире.
Два семьдесят брекфаст и ланч за четыре.
Звук, запах и трость раскладная — о мире
ну что она знает? Почти ничего.
Что чайки голодные громко орут,
что справа трындят мужики по-валлийски,
что путь до автобуса очень неблизкий,
что лист можжевельника пахнет не виски,
а джином, что триста шагов — пять минут?
А я? Что я знаю? Что катер идет,
что море пылает, сетчатку сжигая,
что, дико и страшно открыв детский рот,
с улыбкой встает со скамейки слепая,
что эти стихи никогда не прочтет.
***
Когда на солнце смотришь по-японски,
и бледно-желт на солнцепеке пляж,
и вся природа
и у прилива сдержанный кураж,
и дюны горьковато пахнут степью,
а море — морем, в облачной пыли
две бледно-синих низких горных цепи,
как кубики, рассыпаны вдали.
Многоугольник, пирамида, конус.
Эвклидов неширок диапазон,
но марка “Хронос” преподносит бонус —
на фоне неба сизый Сноудон.
Когда-то выше были вертикали,
но ледники разгладили хребет.
В горах добротный сланец добывали,
теперь туристов возят, на предмет
спуститься в штольню, провожая взглядом
сырые дыры штреков, чтоб в одном
увидеть озеро с подземным водопадом,
со дна подсвеченное фонарем.
Я был там. Пусть туризм похож на кражу
легальную — так, если вам не лень,
утянете Шотландию и даже
Ирландию в особо ясный день
с макушки Сноудона. Голубеет
он вдалеке, а ближняя гора,
согласно дольней оптике, синеет.
Кругом Уэльс — провинция, дыра.
Зато отсюда виден без изъятий
весь этот хмурый, криворотый мир,
но я твержу: ну-ну, не для проклятий
ты приглашен сюда на скорбный пир.
Скажи песку и камешкам: спасибо,
на пляже с вами было хорошо.
Из-под волны выпрыгивала глыба,
благодари ее, кого еще?
Холмы поплоще отданы овечкам,
сухая кладка косо делит склон.
Ручьи стекают по оврагам к речкам.
Пернатый ор до вечера включен.
За целый день две строчки не осилишь,
а только начинается июль,
и жадно из больших водохранилищ
пьют воду Бирмингем и Ливерпуль.
***
Пошел до следующей под дождем,
чтоб тупо не сидеть на остановке,
но лишь продрог и вымочил кроссовки.
Неуловимый, право слово, Джо.
“Аррива” обгоняет. “Повезло”.
Мигнул на повороте на прощанье.
В душе проснулись злоба и отчаянье,
и на минуту победило зло.
Что пишешь вздор, читаешь по верхам,
бредешь под ливнем вдоль большой дороги.
Что понапрасну замирают ноги.
Что пятистопный не хорей, а ямб.
Что вместо труб и гаражей в окне
три грустных пальмы, паркинг и больница.
Что жизнь не небылица, но страница
на непонятном, странном языке.
Что там,
двумя словами обошелся гений.
Что там, где я наивно продолжал,
он просто вышел из стихотворений.
ЗАЛИВ
1.
На набережной никого,
и в облаках недальних, дальних,
печальных, перистых, прощальных
нагромождение всего.
Чуть-чуть добра, немного зла,
необъяснимо вперемешку.
Перед глазами жизнь прошла,
а только вышел на пробежку.
Какой из двух, какой из двух
заемный или музыкальный —
мотив всю жизнь терзает слух?
Час незабвенный? Берег дальний?
А может, все наоборот
и нет конкретного мотива?
Залив, во тьме разинув рот,
лежит заведомо красиво.
2.
На фоне небольшой страны
висят штаны, рейтузы, майки.
Контейнеры разорены.
В ночи разбойничают чайки.
Вот так вот раскрошит висок,
с налета клюнет, идиотка.
И вспоминается Хичкок.
И перевернутая лодка.
Какой там марки то авто?
И что в сюжете нелогично?
Зачем он не надел пальто?
Все читано, тавтологично.
О чем, мой милый, ни пиши,
просвечивает тот мотивчик.
Ночь. Сан-Франциско. Ни души.
Красавица снимает лифчик
ночь остается нагишом.
На море качка небольшая,
и в мелком небе вверх ковшом
лежит Медведица Большая.
Необъяснимо, как в кино:
ночь разворачивает кальку —
и зло бросается в окно.
Прибой перетирает гальку.
От чаек кругом голова.
За август остывает лето.
К плечу слетаются слова
неевропейского поэта.
Он все забыл, что помнил. Все
переиграл, что мог — исправил.
В счастливый погрузился сон
и подлинника не оставил.
3.
Смотрели мы одно кино.
Там белый домик у залива,
мол, пристань, лодка и окно
на океан. Волна прилива
все возвращает. Что же там?
Нет, непонятно. Прихотливо
воспоминанье. Тарарам
сначала, а потом лениво
на спуске стрекотнул “Харлей”,
туристы заказали пиво,
и героиня прежних дней
(умна, решительна, красива)
берет в аренду лодку, в ней
двух птичек в клетке перевозит
и девочке их преподносит
на именины.
Нет, тайком
прокравшись, в доме оставляет,
а после в лодке наблюдает,
как брат на берег выбегает,
и ничего не понимает,
в дом за биноклем забегает,
и выбегает, и потом
они знакомятся
красавец и миллионерка.
В сюжете потайная дверка?
Иль киногения каприз?
Нет в этом никакого смысла,
и полкино уже прошло.
Но что-то мрачное нависло,
как сквозь кристалл, как сквозь стекло.
И мелодрама обрывает
дурной сюжет и заставляет
подозревать уже кошмар,
смерч, наводнение, пожар.
И — точно. Агрессивно чайка
снижается, как “мессершмитт”.
Ага, ага, да их там шайка
на проводах уже сидит!
Сидят, с несчастной глаз не сводят.
Да, что-то явно происходит.
И в самом деле — что, что, что?
Диск заедает, ночь проходит,
и настроение не то,
и не досмотрено кино.
И прошлое — неаккуратно,
и будущее — непонятно,
и настоящее – смешно.
4.
Четырехстопным ямбом память
мгновенно заполняет блог,
есть у нее привычка спамить.
Пока ты не вполне оглох,
не облысел, не обеззубел,
не лег, как карандаш в пенал,
не проиграл, не вышел в супер-
финал,
и там, в стандартнейшем финале,
не потерял логин, пароль
(допустим, “тили”, “трали-вали”),
прими на счастье бандероль,
слепяще-белый отпечаток:
уральский майский ясный день,
двенадцатиэтажки тень.
Выходят с гробом, без перчаток.
Слепой, засвеченный на треть,
непрофессиональный снимок
рябинок, кладбища, поминок
не позволяет разглядеть.
Он видит только небо, горы
и в море отраженье гор,
невозмутимые просторы,
летящих тучек разговор.
Одна отстала на беду
и долго снизу розовела,
ждала, как будто бы в виду
нечто конкретное имела.