[Елена Крюкова. “Серафим”. — М: ЭКСМО, 2010.]
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2011
КНИЖНАЯ ПОЛКА
ЗАБЛУДШИЕ ДУШИ И ПАСТЫРИ
Елена Крюкова. “Серафим”.
— М: ЭКСМО, 2010.Читая роман “Серафим”, я понимала, что мимо не смогу “пройти”. Отнюдь не от восхищения. Он у меня скорее вызвал чувство противоречия, желание возразить — то ли автору, то ли героям. Но эта книга — заметное явление сегодняшнего дня. Даже не художественное, а общественно-политическое. Если угодно, симптом.
В современной отечественной литературе пошла если не мода на пастырей, то уж точно тенденция: тут и “Современный патерик” Майи Кучерской, и “Даниэль Штайн, переводчик” Людмилы Улицкой, и “Цветочный крест” Елены Колядиной. И вот Елена Крюкова. Книга о “крестном пути” грешного и слабого мирянина Бориса Полянского, он же священник Серафим. Но тенденция эта, как мне кажется, происхождения внелитературного.
Впрочем, в аннотации к “Серафиму” сказано, что роман придется по душе поклонникам творчества Колин Маккалоу, автора знаменитого любовного бестселлера “Поющие в терновнике”. Но попытка позиционировать “Серафима” как “лав стори” — “типичное не то”. Сама Елена Крюкова о своем произведении говорит обтекаемо: “Это роман о жизни, о любви, о грехе и оправдании” (интервью “Российской газете”, http://www.rg.ru/2011/03/03/reg-privolzhe/krukova.html). Кирилл Анкудинов отозвался о нем (в обзоре для “Часкора”, http://www.chaskor.ru/article/dose_na_antigeroya_22827) с теплотой, увидев “кровное, родное чадо, законное дитя православия… Неужели его участь — как всегда — раздраженное невнимание, злоба, воинственное равнодушие?”. А Мария Скрягина усмотрела в романе Е. Крюковой смысл практически евангельский (и это оправдано, ибо автор щедро рассыпает по страницам аллюзии с Ветхим и Новым Заветом) (http://www.mary-mary.by.ru/krukova_serafim.html ). Что ж, с подачи Кирилла Анкудинова и Марии Скрягиной обратимся к православной составляющей “Серафима”.
Для меня как для человека со светским образованием вопрос, как относиться к произведениям искусства на религиозные темы, не решен. Вряд ли он решение имеет в принципе. Ибо у духовного лица и мирянина диаметрально разные представления о задаче искусства — и все искусство, что не славит Бога и не приводит к нему новую паству, церковь может объявить или ненужным, или греховным. Единственный выход — толерантность с обеих сторон… но иные верующие не разрешают детям читать “Мастера и Маргариту”…
При этом для меня несомненно, что духовная лирика или проза обычно с художественной точки зрения слабее произведений, содержащих живую человеческую мысль, спор с самим собой, поиск истины, поиск Бога. Так как относиться к светским “креативам” на духовные темы? С каких позиций их судить? “Божественных” — либо эстетических? Елена Крюкова и сама, кажется, не знает (и ее незнание, увы, сказывается на тексте). Она в интервью говорит о своих давних связях с православной культурой, но признается, что не является ревностной прихожанкой и еще не ведает реакцию РПЦ на свой роман: “Может, теперь и от священников “получу”… Возможно, с точки зрения канона сама эта книжка — грех”.
Но сколько именно ошибок и невольных “кощунств” с точки зрения канона допустила в “Серафиме” Елена Крюкова, мне не под силу счесть. Мое восприятие романа “Серафим” (как и любой другой “светской” книги) строится на соответствии формы идейному содержанию. И здесь многое мне как читателю не нравится — например, то, что основная идея туманна. Почему?
Во-первых, “напрягают” назойливые параллели с евангельскими сюжетами, намеренно “обрусевшие”, — Магдалина в снегу, Христос со стерлядкой на тайной вечере, он же с рыболовной сетью в руке, Богородица на Благовещенье в сарафане под сосной… Это элементы настенных росписей, сделанных отцом Серафимом. Ему за них строго попеняли каноники. Но зачем-то ведь автор придумал именно такие фрески? Уж не указывают ли они на идею “Третьего Рима”, третьего светоча христианской истинной веры, в силу многих причин “расширенного” с Москвы до всей России, особенно до глубинки с ее неискушенными жителями? Косвенно и главка “Про земных богов” из рассуждений отца Серафима, эдакой “книги в книге”, напоминает об избрании князем Владимиром истинной веры для языческой Руси: мусульмане, иудеи, вайшнавы в том-то не правы, а я — отец Серафим — “…сознаю, что я мало знаю о других Богах. Я знаю, что буду знать еще меньше, — ибо Христос Бог поглощает все мои чувства и мысли… Когда люди найдут, все, единственный путь ко Христу? Когда люди поймут — все! — что Боги родня друг другу, а не враги?”. По-моему, две эти фразы разительно противоречат друг другу; либо экуменизм (противника которого отца Каюрова Серафим активно порицает), либо “традиционное” разделение религий и поклонение каждого верующего “своему” пророку. Но кто уполномочивал писателей решать вопрос об экуменизме? О нем иерархи всех конфессий договориться не могут. Понятно, что не запретишь… Но, по-моему, единственный, кому это удалось, и то саркастически, — Карел Чапек в “Фабрике абсолюта”.
Во-вторых, неприятна победительная “плотскость” романа “Серафим”. Всеми художественными средствами Елена Крюкова подчеркивает плотскую природу высшей Любви, которую следует питать друг к другу. Может, и не хочет, но так выходит. Это и частые образы пищи, отождествляемой с телом Господним. Это “сытные” прилагательные: “масленый”, “сладкий”, “кипящий”, “горячий / горящий” и т.д. Это любимые автором эпитеты “золотой” и всяческие яхонтовые — рубиновые, изумрудные, жемчужные. Это смачные описания изобильных столов — в истории, в двух Заветах и в современности. Это сентиментальная любовь к животным, любование живностью, от коровы до попугайчика. Это тщательно прописанные сцены самих актов Любви — Серафима с Настей и Серафима с Иулианией, его пожилой служанкой (монахиней!), полюбившей его и упросившей о единственном совокуплении. Во время этого акта Серафим ощущает себя пахарем, а старуху — матерью-Землей, которую “взрезает” лемех его “плуга”. Особое место в романе занимает Золотая Рыба. Это пра-начало, символ дохристианского Мира, природы, вечной жизни. Зато потомки этой рыбы символизируют, как положено, души, уловленные во время Лова Господня в сети истинной веры (рыб в романе — больше, чем людей!). Частота “телесных” сцен и деталей в моих глазах словно бы принижает роман, — так что мне “Серафим”, с его яркой “плотской” составляющей и постоянно присутствующим пра-началом, кажется скорее языческим.
Бывает, что в романе сокрыты две (а то и больше) противоположно действующие “схемы”, словно бы нейтрализующие смысл всего повествования. Боюсь, и роман “Серафим” таков, в нем “борются” линия Веры и линия Любви. Отец Серафим не может выбрать меж торжеством духа и радостью плоти — и за ним не может этого сделать читатель. Например, Серафим расписывает стены заброшенного храма во имя Казанской Божией Матери в вымышленном, но списанном с натуры селе Василе. Фрески, которые он, не учившийся рисовать, вдохновенно создает, должны, видимо, по замыслу автора символизировать чудо Господне, отсылать нас к истории создания чудотворной иконы Иоанна Богослова… Но книга построена так, что каждая фреска перекликается сюжетом с неким происшествием в реальности, и это происшествие далеко от понятия святости. Так что есть лейтмотив “Серафима”? “Приидите ко мне, труждающиеся и обремененные”, или “плодитесь и размножайтесь”?
Третье, что смутило меня в романе,
— финальное “нравоучение”, как должно поступать воцерковленному человеку. В конце романа Настя, возлюбленная священника, выйдет замуж за человека, которого не любила ни божеской, ни человеческой любовью. Это ее первый мужчина, деревенский хулиган, взрослый мужик, не мучимый никакими духовными исканиями, — взял что захотел, успокоил себя тем, что “все они потом плачут”. Решил на ней жениться, преподнес кольцо. Колечко она приняла, но полюбила священника. Пашка Охлопков затеял драку со священником из-за девушки. Они изувечили друг друга. Пашка был кривой, да последний глаз ему выбил священник. Настя хотела сбежать из деревни, да по пути завернула в больницу, где отходил от драки ослепший Пашка, — и пообещала выйти за него замуж и ухаживать. И вышла, и водит его под ручку, беременная (от кого из двоих, грешным делом подумала я?). Расстриженный отец Серафим пьет дешевый портвейн и побирается на улице. А супруги шествуют мимо.Мотив искупительной жертвы тут, можно сказать, напоказ. Выставлен, как блестящий тяжелый крест на мирском платье. И в моем представлении он не стыкуется с языческой радостью христиан Насти и Серафима во время Любви. За что при таком “естественном”, да еще и ликующем, подходе юной женщине принимать на себя искупление? За какой такой грех? А священнику
— за какую из его многочисленных ошибок?.. Возможно, что перемешанное высокое и низкое, грубое и прекрасное, жестокое и ласковое, чистое и грязное, плотское и духовное — отражение жизни как она есть, нелакированной действительности. Но в чем тогда смысл романа с главным героем — священником?Впечатление такое, что некая важная идея в этой книге или не прозвучала, или потерялась где-то в изысках композиции. Композиция “Серафима” такова, что там оба Завета можно и зашифровать, и потерять бесследно. Больше всего напоминает… крупноячеистую сеть, которой Христос с учениками ловит рыбу. Первая часть романа делится на крупные главы
— по элементам православного храма, по четырем стенам да четырем “простенкам” церкви. Да в каждой части свой евангельский сюжет, изложенный словно бы из мозаики рассказов. Все усложняется и обилием героев-рассказчиков.Первая глава начинается с вершины храма: “Купол”. Кто смотрит на него снизу вверх, задрав голову? Кто восхищается изображением Христа-рыбака, похожего на волжского мужичка с браконьерской сетью? Постепенно понимаешь, что, вероятно, альтер эго автора. А дальше кто вещает? “Уже не Серафим”. Расстриженный священник описывает, как его лишали сана. За что
— станет ясно через множество глав. Но трагическое будущее отцу Серафиму уже предсказано. Как и уход в никуда мальчика, который еще не появился на страницах романа.Стоило ли делать именно так, заранее ставить эмоциональные и событийные “вешки”? Мне кажется, что конструкция “Серафима” чрезмерно и напрасно усложнена. Повествование без видимой системы “шарахается” от одного рассказчика к другому, и рядом с героиней-рассказчицей а-ля Елена Крюкова возникают герои-рассказчики, сельчане Валя Однозубая, Сан Санна Белова, мать Иулиания, Настя, пенсионер Юра Гагарин, доктор Борода, Пашка Охлопков… и, конечно, сам Серафим. Причем половина персонажей рассказывает о себе, а не об истории священника.
Не уверена, что проиграла бы эта история в передаче одного, двух… ну, трех!
— персонажей. Отягощает восприятие и то, что “Серафим” написан сложным языком. Кирилл Анкудинов не зря назвал стиль Крюковой “экстатическим, эйфорическим”. Особенно много экстаза, чуть не до кликушества, в речах персонажей, обращенных к Богу. Цветистый, усиленно выразительный, перегруженный образами, порой поглощающими друг друга, язык мешает читателю понимать скрытую суть книги. К тому же “Серафим” содержит слишком много для неофита информации: евангельской, исторической, ритуальной. Новичок, только прикасающийся к христианскому учению, вряд ли поймет его из искусного плетения романа, вряд ли отделит “злаки от плевел” на примере этой истории страстей и искусов. Больше подходит такой объем знаний для уже воцерковленного человека — но ему может “не подойти” вся история. А что касается заядлого атеиста или скептика, — боюсь, на первом уровне прочтения он увидит лишь тот посыл, что все священники лицемеры и позволяют себе то, что запрещают пастве.В конце первой части книги обнаруживается в церкви тетрадь, исписанная рукой мятущегося отца Серафима. Новый молодой священник дарит ее любопытствующей героине-рассказчице. И та читает псалмоподобные размышления Серафима. И постигает его натуру, характер, мысли… Из них и состоит вторая часть романа.
Такое построение весьма похоже на… “Доктора Живаго” Пастернака. “Родственных” моментов много: интеллигентская мягкотелость и мягкосердечие главного героя, “смутные времена” кругом, окружающие не понимают центровую фигуру книги, стихи Юрия Живаго тоже духовные, линия “запретной” любви и утраты любимой тоже развита в романе Пастернака…
На мой взгляд, “Серафим” предстает цельным произведением, только если рассматривать его в плоскости горестной судьбы русского человека, нечаянно, неизвестно почему уродившегося не в своей семье и подверженного духовным рефлексиям. Ибо ни одной нравственной дилеммы роман не решает, ни на один каверзный вопрос о преимуществе “духовной” жизни над бездуховной не отвечает. И просветительски-православного эффекта в нем не больше, чем в любом ток-шоу “по поводу” религии.
Елена САФРОНОВА