[Евгения Изварина. Времени родник. — Екатеринбург: Уральское литературное агентство, 2010.]
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2011
“Дыханию не нужно предисловья”
Евгения Изварина. Времени родник.
— Екатеринбург: Уральское литературное агентство, 2010.За книгу “Времени родник”, а конкретнее
— “за создание многомерного поэтического пространства” в этой книге, Евгения Изварина была удостоена премии имени Бажова, став, на мой взгляд, самым достойным из лауреатов нынешнего года.Мне уже приходилось писать о поэзии Е. Извариной, в частности, о ее книге “Голос и ветер”. В новом сборнике уральского поэта (не люблю номинацию “поэтесса”) конструктивные черты прошлой книги естественным образом сохраняются, но меняют свое качество. По-прежнему осторожное притрагивание к “азбучной вязи” жизни осмысляется поэтом как счастье неудержимого горько-сладостного скольжения по шершавой поверхности бытия. Неизменной в стихах Извариной осталась их смысловая подвижность, постоянные сдвиги, смещения, смены ракурса.
В название снова вынесены две субстанции: одна физического, природного плана (ветер, родник), другая
— метафизического, духовного (голос, время). Правда, в названии новой книги обе составляющих объединены в единый целостный образ, единую метафору, тогда как название “Голос и ветер” разделяет их и устанавливает между ними взаимосвязь. Это различие важно, т.к. в книге ощутима попытка прорыва к некоей сверхцелостности бытия “по ту сторону”, к апофеозу накопления поэтической энергии. Подобный прорыв был недавно совершен Юрием Казариным в книге “Каменские элегии”, совершенно удивительной по мощи и плотности лирического, исповедального высказывания.В соответствии с такой максималистской установкой (не столь важно
— сознательной или бессознательной) стихи Извариной стали жестче и суровей, чем в предыдущей книге. “Благодать необладанья” теперь все чаще демонстрирует свою изнанку, а онтологический “градус” лирики ощутимо повышается, временами доходя до кипения.С самого начала разговор заходит всерьез. Сразу же задается экзистенциальная проблематика обреченности на жизнь (“но живое жить обречено”), мгновенно оформляется твердая, горьковато-мужественная тональность поэтического слова. И сразу же явлена главная максима: “Нужно там привыкнуть и остаться, чтобы здесь поверили тебе”. Коллизия перехода в это “там”
— в пространство-состояние абсолютной свободы, боли и поэзии — и определяет внутренний сюжет всей книги. Характеристик этого “там” в книге достаточно — “там”, где “накрывая письмена / ложатся грудью на карниз / его миндаль и бузина / черемуха и кипарис”.Стихи Извариной в подавляющем большинстве невелики по объему. Это, кстати, один из факторов, обеспечивающих им подлинный лиризм, ибо, по справедливому утверждению Блока, лирическое стихотворение не может быть больше двадцати строк. Они отличаются смыслоемкостью, смысловой густотой. Но, спрессовываясь, смысл у Извариной одновременно и размывается, создавая эффект некой уплотненной пустоты, в которой происходит броуновское движение мыслеобразов, метафор, концептов, вариаций и т.д. Слово поэта максимально бережно к тому, к чему прикасается, мучимо желанием не упустить стихийного движения, происходящего в мире, не превратить его в статику, в словесный монолит.
Ее поэзию всегда отличает таинственный колорит, затуманенность, легкая дымка и поволока, туманящая смысл. Многие не без оснований определяют ее творческую манеру как магическую. “Магичность” эта, принципиальная затемненность и зашифрованность идет у Извариной от традиций Уральской поэтической школы
. И в следовании этим традициям, как мне кажется, коренится одновременно и безусловная сила, и относительная слабость поэзии Евгении Извариной. Смысловые связи в этих стихах зачастую неуловимы и тем прекрасны, ибо неуловимость их апеллирует к иррациональному в душе читателя, но та же неуловимость временами оборачивается утомительной разорванностью, — и ловишь себя на ощущении искусственности разворачивания текста, на нехватке фактурности стиха, его, собственно, “мяса”.Эти элементы версификаторства среди подлинной поэзии особенно опасны потому, что одна из стержневых авторских установок
— установка на естественность, природность поэтического высказывания — “со-творения”, “со-творчества ручного”:А слово
—все-таки ночное:
соловьиное,
совиное,
свое.
В книге постоянна авторская рефлексия по поводу таинственного процесса стихо-творения. Обертоном этой рефлексии является ощущение обреченности на счастье быть поэтом. Отсюда
— постоянные сурово-упоительные максимы: “чтобы дрова горели, нужна живая кровь”, “дальше можно только по прямой”, “и не кровь, пока всю не прольют”, “живого не положено бояться, а мертвого пока еще нельзя”, “согласие несовершенно — вот и гори”, “дереву не хочется без следа / нужен человек, чтобы кровь пошла”, “любви достаточно самой / себя со стороны”, “не бывали и уже и не будут / соразмерны истине слова”. Временами кажется (думается), что авторское говорение — это не что иное, как инерционное движение и разворачивание первородного Слова: вообще идет назывная речь,
бормочешь о чем, Адам,
вместо того чтобы в землю лечь
и червям воздать по трудам.
Лирика Извариной
— зачастую медиумная, гипнотическая лирика. Медитация, свойственная в той или иной мере любому лирическому произведению, здесь обретает свои изначальные функции — завораживает и обволакивает. Поэтическое зрение напряженно, до вскипания сетчатки рентгенирует пространство — “глаза до того твои, что ветер внутри стены”. Поэт-медиум дистанцируется, говорит “оттуда”, граница между ним и читателем неизменна. Вообще грань между транслирующим и воспринимающим сознанием в книге явственна, пространство автора — замкнуто и герметично, что и является залогом подлинности его слова: “Тебя уже не слышно никому — и начинаешь говорить как надо”. Здесь вспоминаются слова того же Блока о том, что, как только поэт задумывается о читателе, он поэтом быть тут же перестает.Когда “рвется почерк на свободу” в “попытке речью вычерпать любовь”, к поэту приходит понимание, что подлинная речь невозможна без прямой настройки на высшее, на чистую метафизику. Присутствие бога в книге постоянно, он прямо называется едва ли не в каждом втором стихотворении
— и всегда обращение к нему очень личностно. Потому, вероятно, что поэт и бог повязаны кровно. И когда происходит это осознание-озарение, этот прорыв-переход, внутреннее качество письма, его ведущая интенция меняется, и поэт уже перешагивает рубеж “простого”, “земного” стихотворчества: забыв, чем были и казались,
когда стояли у порога
и верили, что, не касаясь,
бумага огибает Бога.
Не огибает. Не может огибать. И под внимательным взглядом бога
— “ревнителя неудачи речевой” — поэзия парадоксальным образом воплощает себя через развоплощение ее творца: “а только то и выпало сполна / чем не бывать / откуда не убавить”. Эта уникальная способность поэта, обусловливающая его единственность, определяет и его грядущее бессмертие, когда кажется: чуть дольше продержись
в обиженных и непохожих
забудут всех и только нашу жизнь
на длинную волну положат.
На этом переходе за грань земного поэта спасает и поддерживает сознание того, что “СОЗВУЧИЙ НЕВЕЗУЧИХ НЕТ”. Это единственная в книге строка, целиком выделенная прописными буквами, что подчеркивает важность веры в благостный итог переступания за ту черту, за которой даже “безудержная ложь исподволь исповедальна”. На скользких границах предбезумия приходит к поэту спасительное понимание того,
что оправдание пути
и настоящая свобода
с ума и с места не сойти,
остаться деревом у входа.
Стоит отметить, что Извариной близка поэтика крайностей, истина всегда занимает крайнее положение, и в этом смысле разные полюса равноправны
— “подводное и у вершин / дыхание одно и то же”. Многое у Извариной строится на оксюморонной словесной вязи, на взаимосвязи противоположностей, на парадоксах. В этом круговороте абсолютное значение имеет, пожалуй, только слово, объемлющее собой все многообразие тайных метаморфоз: загадочные сперва,
а дальше ясней воды
слова все равно слова
невнятны или тверды
Пространство у Извариной всегда
— своеобразное, парадоксальное, искривленное, перевернутое, отраженное и отражающее само себя. Это пространство “плачущего зазеркалья”, где “земля идет кругами от горстки брошенной воды”, где “даже ветер с колыбели / не гладит а ерошит волосы чтобы не плакали а пели”, где “шпалы на земле, но рельсы загнуты под землю”. Особое значение приобретает образ воды. Вода воплощает собой текучую живительную субстанцию, характеризуемую неостановимым движением. А движение для поэта — необходимое условие духовной состоятельности. Не случайно многие из метафор творчества у Извариной — водные (не забудем здесь и фонетическую близость — река-речь). Поэзия — “невесомые ручьи нежной болтовни / при тебе они ничьи, / без тебя — твои”. Да и само название книги представляет собой “водную” метафору. Философия Извариной в этом смысле уходит корнями к древнегреческому философу Фалесу, считавшему воду первостихией, первоосновой жизни.Каждое стихотворение Евгении Извариной
— это аккуратно вырезанный поэтом кусок колышущегося и прозрачного, как желе, подспудного бытия, пропитанный тревогой существования. Эти стихи начинаются ниоткуда и уходят словно бы в никуда, знаменуя тем не менее беспрерывное волшебство рече-, образо- и смыслотворения. Исходные посылы для такого творчества — вера, чуткость и решимость порыва к последней свободе, когда “пустыри само собой пустынны и душа полна сама собой”. Спрос здесь идет по высшему разряду, и стихи не проявляются, не работают до тех пор, “пока не выгорела боль, пока слова не стали правдой”. Зато итогом такого мучительного проживания-прогорания себя в себе становятся строки, которые дышат, которыми можно дышать и от которых порой перехватывает дыхание: в изножье жизни и у изголовья
дыханию не нужно предисловья
легла не извиняйся недотрога
дыханию не нужно эпилога
а если можно бережно жемчужно
бывает и дыхания не нужно
Константин КОМАРОВ