Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2011
Юрий Казарин
Два Рыжих
Есть несколько представлений о человеке: обывательское, социальное, бытовое, душевное и онтологическое (бытийное). Например, мой старый товарищ и знакомец, литературовед, критик и редактор Д. обычно оценивается именно таким “веерным” способом: выпивоха, респектабельный красавец-мужчина, эрудит, высокий профессионал, грубиян, остроумец, нигилист, человек с трагическим мироощущением и т. д. (это лишь начало оценочного ряда — Д. куда сложнее и интереснее, чем его образ, мерцающий в данном оценочном спектре).
Утверждаю: Пушкиных было два (три, четыре etc.). Возьмем в руки “Пушкин в жизни” В. Вересаева — и поймем, что даже внешне (и, естественно, личностно) Пушкин виделся и запоминался его современниками абсолютно по-разному. Вот сравнительная (далеко неполная) таблица образов двух Пушкиных, запечатлевшихся в “народном” сознании:
|
Параметры |
Пушкин-1 |
Пушкин-2 |
|
1. Рост |
Низкоросл |
Хороший средний рост |
|
2. Облик |
Неприятен, обезьяноподобен |
Необыкновенно привлекателен, красив дикой красотой |
|
3. Глаза |
Водянисто-бесцветные, почти светлые |
Зелёно-голубые, с бирюзой |
|
4. Волосы |
Иссиня-чёрные, редкие сальные локоны, кудри |
Светло-русые, густые, вьющиеся. |
|
5. Темперамент |
Обезьяна |
Тигр (иногда смесь обезьяны с тигром) |
|
6. Поведение |
Невоспитан, резок, груб, капризен |
Прекрасно воспитан, сдержан, элегантен |
|
7. Здоровье |
Весьма болезнен |
Обладал могучим здоровьем. Прекрасный наездник, фехтовальщик, стрелок |
|
8. Образование |
Ничего, кроме стихотворчества, не знал и не умел |
Поэт, прозаик, драматург, эссеист, учёный, издатель, журналист и т. д. Гений |
|
9. Дуэли (называется от 13 до 33 дуэлей) |
Забияка, бретёр, дуэлянт |
Будучи третьей рапирой Империи Российской, выбирал всегда пистолет |
|
10. Женщины (называется от 12 до 119 “романов”) |
Неразборчивый бабник |
Преданный (не без сложностей) любовник |
|
11. Социальный статус |
Камер-юнкер |
Великий поэт и писатель |
|
12. И т.д. |
И т.д. |
И т.д. |
Как видим, Пушкиных явно было два. Действительно же Пушкин представляет собой толпу пушкиных. Так и жил — толпой… Не углядишь, где настоящий, подлинный. Но! Как поэт (Поэт) Пушкин был необыкновенно монолитен, целен и абсолютно совершенен: не эталонен, но образцов. Таков был и Мандельштам. Поэт Мандельштам. Свидетельствую: только у Пушкина и Мандельштама нет ни одного слабого стихотворения. У остальных — есть. Все это результат особого качества активации и реализации языковой способности поэтической личности.
Какова природа такого двойного / двоящегося / множащегося образа поэта? Природа двойничества (раздвоения?), естественно, имеет комплексный характер: во-первых, восприятие поэта кем-либо; во-вторых, самопрезентация, саморежиссура поэта; в-третьих, мифологизация и автомифологизация поэта; в-четвертых, научное представление / портретизация поэта; в-пятых и наконец, объективная картина поэтического мира автора, ее сферы, части, комплексы, компоненты, элементы и кванты, — все это создает иногда не просто сложный, но двойной, тройной и более —ой образ самого поэта и образ созданного им.
Раздвоение поэта — процесс телескопический: внешнее тянет за собой внутреннее и, наконец, душевное, поэтическое, духовное. Два Бродских: циник и трагик; мрачный романтик и иронист; лирик и пошловатый ерник; “мученик” и “кальвинист”; певец (как читал он свои стихи! — не стихи, псалмы) и скабрезник и т. д., — оппозиций таких десятки (у любого крупного поэта), но: все эти противоположения дизъюнктивны, то бишь несовместимы! Лирик и скандалист Есенин. Эксперименталист, лирик и “бухгалтер” Заболоцкий. Ахматова — одновременно и “Пушкин”, и “Сафо”, и императрица, и хранитель-оборонитель великой традиции нашей словесности. Список бесконечен (в рамках персональной вечности словесной культуры). Можно и не обращать внимания на данный феномен. Но когда понимаешь, что, вместо естественного порождения, становления и закрепления в сознании образа поэта, в социальной сфере литературы начинает расширяться и ускоряться процесс имиджмейкерства (брендинг, мода, пиар etc.), — то приходится уже не хвататься за голову, а освобождать руку для пера, которое к бумаге…
Смерть Бориса Рыжего моментально была откомментирована в местных СМИ (не буду повторять глупости и пошлость), один журналист то ли в спешке, то ли в истерике воскликнул: “Умер современный Пушкин!” Ходили слухи. Слышались рыдания. Близкие и друзья были в гибельной растерянности. Родные — убиты. Пока все это звучало, всхлипывало и восклицало, мы — отец Бори Борис Петрович, Олег Дозморов и я грешный — разбирали архив (повторю фразу из своей книги о Борисе: я не был его другом, мы были товарищами, и мы, как я это чувствую, уважали друг друга; после катастрофы родители поэта часто звонили мне и звали к себе на Шейнкмана, где я и застрял надолго — помогал с бумагами (трепетно и без энтузиазма) и где как-то само собой решилось и Маргаритой Михайловной, и Борисом Петровичем, и Ольгой, и мной, что надо бы книжку о Борисе написать — биобиблиографическую, — что я и сделал в 2003 г.). Около 1200 стихотворений. Весь этот массив явно распадался на три неравные части: стихи “ранние”, ювенильные, явно подражательные (Борис, по словам О. Дозморова, просил после его исчезновения не публиковать эти опусы); стихи “литературизованные” — игровые, “постмодернистские” [палимпсест], жанровые [послания, шутки, ироника и т.п.] и чистое стихотворчество очевидно тренингового характера; и стихи “настоящие”, подлинного поэтического уровня — и глубины, и высоты. В целом стихотворное наследие поэта Рыжего распадается на две части (именно распадается, расслаивается, раскалывается): первая (бо́льшая, значительная) — литература, или литературное стихотворчество (очень талантливое и симпатичное), вторая — поэзия, или “поэзия поэзии”, или поэзия чистая, или поэзия абсолютная. Грубо говоря, “физика” и “метафизика” (хотя и “физика”, например, у Сергея Гандлевского, Ольги Седаковой и Дениса Новикова чудесным образом прорывается в “метафизику”, оставаясь в ней жизнью, теплом, болью, счастьем и душой), т. е. конкретное и отвлеченное, плоскостное и сферическое, шарообразное у Рыжего не всегда взаимодействуют и взаимопроникают. Поэтому смею утверждать, что есть два Рыжих: литератор и поэт. Как Тютчев, как Есенин, как Пастернак.
Поэт (вообще художник — прозаик, драматург и т. д.) одновременно переживает две трагедии-катастрофы: бытовую / жизненную и бытийную / онтологическую. “Бытовой” боли было больше у Есенина, а у Тютчева — онтологической. Это невозможно рассмотреть и увидеть без оптического прицела Бога или ангела. Это можно только ощутить (читатель как со-поэт это чувствует всегда). На поэта и поэтов нужно смотреть, как на звезды. Оптикой иной — душевной… (Каждую ночь в Каменке я выхожу под звезды и к звездам. Иногда смотрю на них чистыми, горькими глазами. Иногда разглядываю в бинокль. И очень редко выцеливаю небольшим телескопом. Три вида оптики — три разные картины звездного неба: общий план, средний и крупный. На поэта нужно смотреть одновременно тройным взглядом, вырабатывая в себе тройную оптику: глаза-сердце-душа, или — точнее — сердце-душа-дух). Два Рыжих — явление (-ия) нормальное (-ые). Рыжий сознательно литераторствовал в стихах (вспомним его почти Бродские установки (Иосиф Александрович отказался от прилагательных): почаще употреблять имена людей, улиц, районов, городов и т. д.; более того, Ю.Л. Лобанцев, стихотворец и мэтр, учил Бориса “работать на публику” и т. д. и т. п. И — Рыжий бессознательно был поэтом. Настоящим. Без Вторчерметов. “Без дураков”. Поэтом по определению. Поэт знает, что нельзя одновременно “думать-творить” поэзию, деньги и социальную пошлость / пустоту. Да, человек — универсален: он может делать сразу несколько дел; и художник — универсален. Но поэт — нет! — он монофункционален: все в нем — для стихов, о стихах, — все — в стихах и все — стихи.
Над саквояжем в черной арке
всю ночь играл саксофонист,
пропойца на скамейке в парке
спал, постелив газетный лист.
Я тоже стану музыкантом
и буду, если не умру,
в рубахе белой с черным бантом
играть ночами на ветру.
Чтоб, улыбаясь, спал пропойца
под небом, выпитым до дна, —
спи, ни о чем не беспокойся,
есть только музыка одна.
Стихотворение — мое любимое. В нем Рыжий “преодолевает” явное тональное и интенциональное влияние Дениса Новикова и становится самим собой — подлинным Борисом Рыжим. И небо, выпитое до дна (уже не водка, а чистый спирт Господень), и только музыка одна, — вот метаэмоции и метасмыслы, отличающие истинную поэзию от симпатичной и талантливой стихотворной, литературной, явно попсовой размазни.
Вы, Нина, думаете, вы
нужны мне, что вы, я, увы,
люблю прелестницу Ирину,
а вы, увы, не таковы.
Ты полагаешь, Гриня, ты
мой друг единственный, — мечты!
Леонтьев, Дозморов и Лузин,
вот, Гриня, все мои кенты.
Леонтьев — гений и поэт,
и Дозморов, базару нет,
поэт, а Лузин — абсолютный
на РТИ авторитет.
Стихотворение — просодически и интонационно талантливо, но вторично. Это уже было. У Д. Новикова. Рыжий же нагреб здесь живой и жгучий муравейник имен собственных, чем и обаял, взял за грудки аудиторию… Эстрада. Молодость. Задор. Кураж. Огромный талант. (Кстати, у Новикова к концу его жизни стихи стали очень короткими, горькими, глубокими — метафизическими, метапоэтическими; и еще раз “кстати”, Д. Быков заметил, что Рыжий боялся, уйдя в метафизику, утратить популярность и тусовку; что-то в этом есть, но… Как-то уж очень все это не по-русски. А Рыжий — русский поэт, “безбашенный”, безоглядный и прямой.) Думаю, в Рыжем начинали доминировать онтологическая тоска и потребность в онтологическом одиночестве (затворничестве), т. е. прямо говоря — в смерти. Такое состояние невыносимо тяжко и безысходно.
У памяти на самой кромке
и на единственной ноге
стоит в ворованной дубленке
Василий Кончев — Гончев, “Ге”!
Он потерял протез по пьянке,
а с ним ботинок дорогой.
Пьет пиво из литровой банки,
как будто в пиве есть покой.
А я протягиваю руку:
уже хорош, давай сюда!
Я верю, мы живем по кругу,
не умираем никогда.
И остается, остается
мне ждать, дыханье затая:
вот он допьет и улыбнется.
И повторится жизнь моя.
До слов “Я верю…” все стихотворение — чистая литература, после этих слов — чистое золото.
Разговоры о том, что самоубийство — это пропуск в бессмертие, в вечность, — рассуждения о рекламной (саморекламной), саморежиссурной природе самоубийства, — пусты. Все равно не поймешь до конца — лучше самому попробовать. А?.. Вот то-то и оно. Оно-то… Самоубийство поэта — факт не бытовой, а — бытийный, онтологический. Непознаваемый. Необсуждаемый. Неизъяснимый. Да, жизнь у поэта двойная. Но смерть — одна. Одна на всех, черт побери!
После гибели Бориса Рыжего прошло 10 лет. В течение десяти лет публика знает и любит преимущественно Рыжего-стихотворца, литератора. Лет через 20 его узнают как поэта. И обомлеют. Есть у Б. Рыжего несколько стихотворений, которые останутся в русской словесности и культуре навсегда. Пройдет жизнь одного языкового поколения (25–30 лет) — и все встанет на свои места: поэт Рыжий обойдет стихотворца Рыжего и останется один. Как и положено поэту.
Я вышел из кино, а снег уже лежит,
и бородач стоит с фанерною лопатой,
и розовый трамвай по воздуху бежит —
четырнадцатый, нет, девятый, двадцать пятый.
Однако целый мир переменился вдруг,
а я все тот же я, куда же мне податься,
я перенаберу все номера подруг,
а там давно живут другие, матерятся.
Всему виною снег, засыпавший цветы.
До дома добреду, побряцаю ключами,
по комнатам пройду — прохладны и пусты.
Зайду на кухню, оп, два ангела за чаем.
И все такое, как любил говорить Борис Борисович… Такие дела, — добавлю я.