Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2011
Лидия Яковлева — родилась в городе Усть-Катаве, окончила
факультет журналистики Уральского государственного университета. Много лет
преподавала русский язык и литературу в средней школе. Живет в Екатеринбурге.
Лидия Яковлева
Школьные были
Мне позвонила мать моего ученика-одиннадцатиклассника Володи Максимова, выдвинутая от нашего 11б в общешкольный родительский комитет. Надо
сказать, подобрать кандидатуру удалось с большим трудом. В социалистическое
время это была почетная обязанность и награждали ей
родителей самых успешных учеников. Сейчас — тех, кто согласится: все отговариваются занятостью. Вот и Марина
Сергеевна в ответ на мой вопрос о том, как прошло первое заседание, посетовала:
“Право, не знаю, как я смогу справиться… у меня, хоть и небольшое, свое дело. И
бывает, что я до полночи на работе, а то и ночевать
домой не попадаю”.
— Ну бывают же
просветы, коли вы сама себе хозяйка?
— Бывают, конечно. Но ведь и задачи-то
трудные: собрать деньги с родителей на охрану школы (300 рублей в квартал) да
на хозяйственно-ремонтные нужды два “вливания” (так и сказала) в год по тысяче
рублей добровольно. В этой школе (Центр образования, Екатеринбург) хорошо
обеспеченных семей мало. Не знаю, получится ли у меня.
— Попытайтесь, Марина Сергеевна.
Телефоны родителей для связи я вам пошлю. Но это — единственно правильное решение. Денежные вопросы
должны быть в ведении тех, кто деньги платит: и собирать, и контролировать их
расход — дело Родительского
Комитета, — убежденно говорю я ей. И
убежденно предлагаю всем писать это словосочетание, Родительский Комитет, как и
Педагогический Совет, с большой буквы, учитывая острейшую необходимость и
важность присутствия родителей в жизни школы, а не только в решении денежных
вопросов.
И все-таки сейчас я хочу говорить именно
об этом вопросе. Все помнят, какой волной общественного негодования накрыло
учительство страны, когда стало известно о гибели мальчика, покончившего собой
из-за взыскания с него классной руководительницей средств на “нужды школы”. Я
же хочу рассказать быль о гибели учительницы по этой же самой причине, которую,
однако, никто не заметил, не предал огласке.
Случилось это несколько лет назад, когда
стал уходить в прошлое период всеобщего “бартера”, все больше стала поощряться
хозяйственно-предпринимательская деятельность учебных и медицинских учреждений.
“Тощее” государственное финансирование по остаточному принципу уже никого не
устраивало. Глаза ломило от капиталистического разнообразия, с которым
обустраивались разные офисы, торговые заведения, рекламные агентства, банки.
Презентации, шампанское, салюты. Надо быть очень “ученым” мужем, чтобы
удержаться в гуманитарных рамках посреди всеобщего шабаша. Одна школьная
директриса в период начальной расхватухи
продала чугунную ограду школьного сквера, добротную, вделанную в железобетонное
основание. Не поддавшееся лому и кувалде, оно еще несколько лет напоминало всем
об эпохе вандализма. На вопрос опешивших учителей, утром не увидевших привычной
ограды школьной территории, директор ответила: “Продала на нужды школы. Все
равно кто-нибудь сломает и продаст”.
— Так что, же и решетку Летнего сада,
что ли, надо ломать — вдруг
кто-нибудь покусится? — изумилась
учительница литературы.
Никто никогда так и не узнал, на что
ушли те деньги. Но когда через десять лет, уже при другом директоре, на месте
школьного сквера, плечо в плечо со школьным зданием, встал восьмиэтажный (до
сих пор лишь наполовину заселенный) дом, никто не
сомневался, что это явилось следствием проданной ограды.
И неогороженная, это была все-таки
школьная территория. По какому праву и за какую цену, как и территории многих
детских садов с их строениями, уходили из профильного обращения школьные
территории — это дело прокуратуры.
Меня же волнуют категории нравственные.
Директор, при котором окончательно
отошла под стройку часть школьной территории, был человек по-настоящему
деятельный, из военных отставников. В период “бартера” отделался от школьной
мебели образца 50-х годов, заменив пусть некачественной (ни одна дверка не
закрывается), но современной. Открывал много кружков для детей, приглашал и
оплачивал лекторов всевозможных наук. Хорошо помогал ветеранам-пенсионерам, не
забывал хоть пустячным, но подарком отметить дни рождения учителей. Поощрял
премиями всех, кто вносил что-то новое, значимое в жизнь школы.
Разумеется, никаких бюджетных денег на
это не хватило бы. А начиналось уже время добровольно-принудительных “вливаний”
родительских средств и ремонтов школы за счет родителей, учеников, учителей.
Желание сделать ремонт как можно лучше и
раньше приводило к тому, что ремонт классов начинался, как только прозвенит
прощальный звонок, то есть в экзаменационное время. А надо сказать, что неделя
с 25 мая по 1 июня самая трудная в школе: еще продолжаются уроки у невыпускных классов, уже проходят консультации к экзаменам;
подай, учитель, отчеты по всем параметрам за минувший год — администрации тоже надо готовить итоговый отчет.
А тут некоторые классы не только изъяты из обращения, но из них еще идет трудно переносимый многими запах краски; баррикады мебели
стоят в коридорах. Никакие сетования учителей на головную боль не помогали. В
ответ на них следовало предложение оставаться в отпускное время и ремонтировать
школу. Тогда же, кстати, под этим же страхом добровольно-принудительно
брали с учителей заявления об отпуске без сохранения содержания на остаток
летнего времени. Многие и писали. Правда, некоторые не соглашались, а уверенно
выходили в 20-х числах августа из отпуска и готовили (как и положено) свой
кабинет к началу учебного года. Надо иметь мужество, чтобы отстаивать свои
права в бесправное время.
Именно такое гражданское мужество имела
та учительница, о которой я хочу рассказать. В ту весну нас, классных
руководителей, особенно изводили попреками, что плохо собираем деньги с
учеников на ремонт и содержание школы. На очередном совещании оглашали список,
кто сколько собрал. В отличие от той пострадавшей, чересчур усердной
учительницы, у которой погиб ученик, наши учителя понимали “тонкость” этого
дела. Она в том и состоит, что ответственность в случае чего ляжет, как всегда,
на “стрелочника” — непосредственного
исполнителя миссии. А уж если совсем честно, никто никогда (до случая с
мальчиком) не осознавал, что такое может случиться, хотя на интуитивном уровне
каждый настоящий учитель чувствует, что не его это дело — “выбивать” деньги из несостоятельных
“должников”. Оно прямо противоположное истинному назначению учителя — адвоката ученика, защитника его перед всеми. Да
и как может не посочувствовать ученику учитель, если он сам всю жизнь живет на
нищенскую зарплату. Вот почему я всегда только передавала ученикам просьбу
администрации помочь школе в ремонте деньгами, трудом или материалами и ни на
чем не настаивала. Я преподаю русский язык, учу “зрить
в корень”, и слово “добровольно” для меня означает сделать добро по собственной
воле, а не по принуждению. И всякая игра словом в этом вопросе — лицемерие и лукавство. Она цинична и опасна.
Ученики прекрасно ее чувствуют. И вот уже усмешка, недоверие, озлобленность,
желание избежать неприятного разговора, даже встречи с учителем. Нежелание идти
в школу.
И только вконец ожесточившийся
администратор или бесчувственный чинуша может не
понимать, что не должны на таком основании строиться отношения учителя и
ученика (как и больного и доктора). У их отношений задача не хозяйственная, а
нравственная: учить и лечить. И чтобы возникло у ученика доверие к учителю,
желание внимать ему, уж точно при каждой встрече он должен говорить что-то
другое, а не: “Иванов, ты принес деньги?”
У учительницы, о которой я рассказываю,
был выпускной класс. Ребята все из не очень состоятельных семей. Деньги сдавали
плохо, ее тоже критиковали на совещании. И случилось так, что в день
“прощального звонка” стало ей известно, что часть подобным (прямо скажем, трудным)
образом собранных средств ушла на “представительские” нужды. Возмущенная
учительница пошла к директору и высказала всю накопившуюся
обиду — сколько моральных
унижений терпит учитель, собирая деньги, а они…
Директор, не готовый к такой прямоте в
этом вопросе, растерялся (что ему в принципе было несвойственно) и сказал, что
разберется. В тот же день собрал администрацию на совещание…
Как он разбирался, можно предположить. “Представительские” траты он же и
разрешил. Наверное, попенял, что не умеют некоторые держать язык за зубами. Ему
в ответ тоже нашли что сказать: “У этой учительницы класс не из лучших, а премию она получила наравне со всеми. И что-то не
возмущалась. И отдыхает всегда в учебное время (по состоянию здоровья она
ежегодно ездила на курорт в нежаркое, то есть учебное, время).
Одним словом, вооруженный такими
соображениями директор в учительской так, наши дети сказали бы, “наехал” на
учительницу, что очевидцы описывали ее реакцию как потрясение. Он заявил, что
раз ученики не хотят сдавать деньги, пусть они немедленно начинают ремонт
класса при ее личном руководстве и участии.
И эту последнюю неделю, самую трудную в
школе, она все время была с классом: ребята обдирали обои, белили и красили. Я
запомнила ее в предпоследний день ее жизни сидящей вполоборота за учительским
столом, говорящей что-то ребятам, докрашивающим пол. Всю эту неделю она была не
похожей на себя привычную —
уверенную, жизнерадостную. Принародный разнос директора в ответ на справедливую
ее прямоту ошеломил ее, оскорбил. Невозможность доказать свою правоту мучила
ее, угнетала. А в тот последний день она с утра провела уроки, решила уж не
ходить домой, провести предэкзаменационную консультацию по математике. Усталая, поспешила домой, не зашла в аптеку. Вышла из дома с
этой целью и в состоянии некоторой растерянности, в какой она находилась все
последнее время, неосторожно ступила на дорогу при выходе из арки. Отброшенная
машиной на бордюр и ударившаяся об него головой, она осталась в сознании,
назвала себя и домашний телефон. Но операции на быстро развивающейся от ушиба
опухоли не вынесла. На свой экзамен она уже не пришла.
Все были в шоке. На поминках в школе
директор много и хорошо говорил о ней. Мелькнуло ли хотя бы в его сознании, что
неосторожность учительницы, допущенная при переходе дороги, вызвана ее
состоянием, связанным с недавним “разносом”, никто не знает. Но учителя не
сомневаются, что это было причиной.
Когда нарушаются законы юридические, это
видят сразу и больно наказывают за них. Когда нарушаются законы нравственные,
это часто просто не замечают. Но такие нарушения никогда не остаются без
последствий: за них платит общество в целом и каждый в отдельности.
“Заплатил” и тот директор. Он уже не
работает в школе. Несмотря на его кипучую деятельность, при которой было видно,
что он много тратил на школьные нужды, помощь пенсионерам, подсчитали, что он
мог бы тратить гораздо больше, поскольку сдавал школьные помещения в аренду,
получал “родительские вливания”. И хотя все взносы осуществлялись через
школьную бухгалтерию, при расставании с коллективом ему пришлось говорить о
чести, которая вся при нем… Но вид у него при этом был
один к одному с тем, который имела учительница после его “разноса” в последнюю
неделю ее жизни.
Он тоже после всего долго лежал в
госпитале. Прошло несколько лет. Товарно-денежные отношения приняли более
изощренные формы. А общество дорого платит за то, что учителя и врачи вынуждены
заниматься несвойственным их профессии делом. Ореол святости, порядочности,
высокой нравственности снят с представителей этих двух самых гуманных по своей
сути профессий: и вот уже ученица таскает учительницу за волосы по классу, а
родитель избивает другую в коридоре школы. Одна сделала замечание ученице,
другая — недоглядела за школьницей,
и та ушиблась. Избитая учительница привлекла внимание СМИ и общества, о той
учительнице географии, которую таскали за волосы, не узнали даже в РОНО
(директор боялась огласки, пятна на своей репутации). Чрезвычайное происшествие
не обсуждалось даже на Педагогическом Совете школы. Может, безопаснее для школы
вообще не присваивать таким событиям статус “ЧП”? Но каково самочувствие
участников происшествия: учительницы, ученицы, поднявшей на нее руку, учащихся
класса? Какой нравственный капитал вынесут они из спущенного на
тормозах за закрытыми дверями директорского кабинета
“дела”? Чем оно аукнется обществу в целом и в каждой судьбе в отдельности?
Почему в период нескончаемых реформ в школе так понизился статус
Педагогического Совета, этого последнего Совета в нашей некогда насквозь
Советской стране, органа коллективного, гласного, потому более мудрого в своих
решениях?
И все-таки всех потрясшая смерть
ученика, никем не замеченная смерть учительницы — крайние проявления зыбкой, неуставной, плохо очерченной
денежно-предпринимательской “деятельности” в жизни школы. А что посредине?
Обходной лист. Всем знакомое понятие.
Увольняясь с работы или заканчивая, например, обучаться, ты обязан собрать
подписи должностных лиц, что ты никому ничего не должен. В школе в последние
годы это стало означать, что ученик не только сдал в библиотеку учебники, но и
деньги на “нужды” школы. Везде свои порядки, а в школе, о которой я пишу, было негласное распоряжение: лицам, не отчитавшимся
полностью, аттестат на торжественном вручении объявить, но на руки не выдавать.
В дружном 11б все было
в порядке. Только один
ученик, Георгий Раутярви, задолжал 850 рублей. Пришел
он в выпускной класс из другой школы, держался особняком, этакий прибалт-хуторянин. У всех было такое праздничное
настроение, что классной руководительнице жалко стало понуро сидящего
“должника”. Вынула она 850 рублей из полученного в этот день небогатого аванса
и сказала: “Беги, сдай. Потом вернешь…” Ушел он из школы вместе со всеми,
веселый и довольный, с аттестатом в руках.
А потом потянулись летние, уже осенние
дни нового учебного года. Георгий в школу так и не пришел. Наверное, классная
руководительница махнула бы на деньги рукой, хотя и сумма для нее немалая, но
выяснилось, что и учебники ученик не сдал. Пришлось ей вместе с библиотекарем
идти домой к нему, так как по телефону мать Георгия сказала, что она не в курсе
его денежных отношений со школой, выяснит. Потом упорно не отвечала на
телефонные звонки. Дома никого не оказалось. Зато соседи, узнав суть проблемы,
с охотой взялись передать письменное послание. Написано оно было оченэ ууецьъпяяэю/*эпfяоця<чяпххуiяе=ъюэыоo|oW~=*~UsUMO_n?&nwst{~r>юпппюь>япоязщю-лэяhфпмюякть, вероятно, уже встал на ноги. И хотя в
послании были указаны координаты и учительницы, и библиотекаря, должником он
себя, как видно, не чувствует. Почему? Незаконными ему кажутся поборы при нашем
декларированном бесплатном образовании? А душевный порыв учительницы? А
учебники, которые остро необходимы следующим выпускникам?
Что посредине? Из быта школы вымываются
“чувства добрые”, высокие понятия о чести, честности, отзывчивости, справедливости.
Даст ли еще эта учительница ученику взаймы круглую сумму, ведь ей столько было
сказано о глупости подобного сострадания. Зачем берут некоторые учителя
“крупные” подарки от плохо успевающих учеников? Ведь конфеты, цветы и книги во
все времена были лучшими подарками учителю и врачу. Они не порождали
зависимости, не нарушали нравственности отношений, столь необходимых при учении
и лечении. Может, учителям и врачам надо повысить зарплату, наконец, до нормальной, как милиционерам, переименованным в полицейских?
Ведь с ними-то каждая семья сталкивается чаще, чем с блюстителями закона.
Только как бы их назвать по-новому для этого?
Например, Илья Николаевич Ульянов, отец
Ленина, назывался инспектором народных училищ. Его жалованья хватало, чтобы
растить шестерых детей. В нашей семье, где было шесть детей, работал один отец,
мастером отдела технического контроля на заводе. Мама вела дом, воспитывала
детей, жили очень скромно, пока старшие не пошли работать, зато младшие
получили университетское образование. Мама никогда не понимала, что такое
“трудные” дети. Из шестерых —
четверо парни. “Я в доме даже слово “черт” от них не слышала”, — всегда говорила она. И считала, что “трудными”
бывают только родители, когда они не имеют возможности воспитывать детей. Мать
должна быть дома, пока дети растут. Конечно, отцу при этом надо платить
достойную зарплату. Не будет никакой безнадзорности и детской преступности, и
мест в детских садах всем хватит.
Сейчас государство бьется в попытках
“справедливо” раздать деньги: кому за второго-третьего ребенка, кому за погоны,
на лекарства, на инвалидные коляски и т. п. А ведь и всем “раздавальщикам”-учетчикам, бесчисленным посредникам в передаче субсидий
тоже надо платить зарплату. Все равно проще сделать достойную, соответствующую
европейским стандартам, на которые мы все силимся равняться, зарплату. Ведь во
все времена считалось самым достойным и надежным — служить государству, получать за это
“прозрачную”, хорошо бы и достойную, зарплату, а всякие “надбавки” — только за реальные “сверхусилия”
на своем поприще. Причем опыт, измеряемый стажем, должен быть первым
показателем в шкале определения жалованья, а все пышно обставленные презентации
— последними. Легко сделать
“рекламный ролик”, в том числе и показательный урок; трудно качественно и
углубленно работать ежедневно, как и учесть такой труд. Хотя Сорос придумал
такой способ. Мой брат Владимир Максимович Попов, учитель физики в Набережных
Челнах, трижды получивший его грант, купил квартиру на эти деньги, полученные
за “сверхусилия”: его выпускники из года в год беспроблемно поступали в Казанский университет.
Многие учителя-стажисты — это не обуза современной школы, как это модно стало утверждать в последнее время, а то прочное основание, на котором пока удерживается наше образование. Многие же новомодно названные технологии — это лишь систематизированный, терминологически модернизированный опыт прежних поколений педагогов. Как ввести его в “электронное русло”, не утратив великого назначения книги, учебника, — дело настоящей науки, а не реформаторов от образования. А размышления об этом — дело другой статьи.