Цепочка ассоциаций
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2011
Олег Ермаков (1961) — прозаик, автор книг “Знак зверя” (1994), “Запах пыли” (2000), “Свирель вселенной” (2001) и др. Лауреат премии им. Ю. Казакова (2009). Живет в Смоленске.
Олег Ермаков
С Басё за пазухой
Цепочка ассоциаций
1. Солнце
Запад ли, Восток…
Везде холодный ветер
Студит мне спину.
Одна немолодая женщина призналась мне, что лишь на днях узнала о том, что солнце восходит на востоке. Я как раз читал сборник Басё и мгновенно вспомнил это хокку. Ассоциация показалась мне забавной, и я решил записывать некоторые впечатления, воспоминания, которые возникали при чтении. Вот что из этого получилось. Стихи даны в переводе Владимира Соколова. Названия мои. Все это не более чем опыт чтения.
2. Окно, занавеска
Треснула бочка,
Майский дождь все льет.
Проснулся ночью.
На даче под железной трубой стояла старая небольшая деревянная бочка, стянутая поржавевшими уже обручами, — и по всем швам текла. Мать просила отца заменить бочку. Он как—то медлил. Мы умывались над ней, мать ополаскивала огурцы и помидоры, перед тем как поставить их на старый круглый стол в единственной комнате, где еще умещалась лишь железная кровать. И однажды вода просто хлынула сквозь прореху. Тогда отец — крутоплечий, черноволосый, белозубый — до самой смерти ни разу не был у стоматолога — вовсе ее убрал, бросил на кучу сухой травы, срезанные ветки яблонь, малины. Бочка высохла на солнце, и я ее потом разломал и кипятил чай на щепках, подкладывая их между обгорелыми кирпичами. Готовясь к выпускным школьным экзаменам, обитал на даче, немного одичавшей без отца, зажившего другой семьей. Все только цвело, сорвать было нечего.
3. Дом
Вишни расцвели.
Не открыть сегодня мне
Тетрадь с песнями.
На даче окно со скрипом распахивалось прямо на куст, усыпанный мелкими пахучими розами, в сад, наполненный лихим пересвистом скворцов, с лету вонзавшихся в кроны вишен. Надо было брать ведро, лестницу и со вздохами тащиться к черноствольным деревьям собирать вишни. Пробитые скворцами и вскипевшие на солнце винные бочонки исчезали во рту. Дом темно краснел железной крышей.
Теперь—то ясно, что это был карточный домик.
4. Ветер
Кустарник хаги,
Бездомную собаку
На ночь приюти.
В спортивном лагере внезапно появился Вовка. Сараи, говорит, сгорели, но собаки живы. Мы вместе держали собак.
Я отпросился у тренера, он поинтересовался, хорошая ли собака, я тут же соврал, не моргнув: “Овчарка”, и мы с Вовкой зашагали в сторону города, денег на автобус не было.
Мать запретила входить нам с паленой псиной в квартиру, она всегда была против Асмана. Я разозлился, хлопнул дверью, пошел в овраг за сараями, соорудил из картонок защиту от ветра, улегся. И всю ночь то спал, то клацал зубами от холода, прижимался к Асману.
Утром полез в сад, нарвал вишен; там стоял частный дом. Никто меня не увидел, рано было, все спали. Асман съел от радости пару спелых крупных вишен, когда я к нему спрыгнул. Солнце всходило за кирпичной трубой бани, за молчаливыми пятиэтажками. А… хорошо так жить, вдруг подумал я.
5. Азия
Стон ветра в пальмах,
Грохот дождя слушаю
Ночи напролет.
Дожди поздней осени все разворотили, техника увязала в глине, в окопах стояла вода; в палатке с двухъярусными койками пахло соляркой, табаком, грязной одеждой, гудели железные печки; серым, холодным днем земля казалась выпуклой; над крепостями кишлаков вились дымы; и весь полк казался странным миражом.
6. Дорога на Кандагар
Горные розы,
С грустью глядят на вашу
Красу полевки.
Запыленные, пышущие солярным жаром тягачи с зачехленными фигами гаубиц на прицепе остались внизу, мы карабкались по камням, лоснящимся и коричневым, надо было занять скалы у пыльной дороги, хотя они не были тем, что называется господствующей высотой, над ними громоздились мощные горные стены. И когда мы расположились среди камней, перевели дух, начали озираться, в расщелине скалы я увидел кустик, корявый, цепкий, усеянный крошечными желтыми цветами, похожими на шиповник; а через некоторое время уловил неясный аромат.
7. В сентябре
Пируют в праздник,
Но мутно мое вино,
И черен мой рис.
Впрочем, это был не праздник, обычный день в сентябре, правда, светозарный и свежий. После огненного лета наступили свежие дни. Давно собирался доехать до мест, где жил Андрей, да все как—то не получалось. И вот поехал на велосипеде по кружной дороге, после Днепра свернул на узкую дорогу в кустах и дубах, соснах. Всюду попадались мертвые птицы, синицы и зяблики, раздавленные ужи. Под холмом слез с велосипеда, пошел вверх, гранитную черную плиту со знакомым лицом и вершинами Пачангара увидел издалека среди лопухов, крапивы, деревенских обелисков и железных крестов. Вот и все.
8. Заминка
Выброшу в море
Свою старую шляпу.
Короткий отдых.
Через пару недель после дембеля мы отправились с другом Вовкой в поход по нашим местам. Сошли на пустом лесном полустанке, я достал из рюкзака бинокль, подаренный женой, вынул новую фетровую шляпу, собираясь ее надеть, — сказывалась привычка, два года мы носили солнцезащитные панамы. “Подожди”, — сказал Вовка, наведя на меня объектив.
9. Ручей
Спать бы у реки
Среди пьянящих цветов
Дикой гвоздики.
Спускался я ночью на легкой и бесшумной байдарке по Днепру и чувствовал себя гонцом из рериховской картины “И восстал род на род”; правда, месяца над рекой не было, но ходило много звезд, и кипы орешников, массивы лип по берегам вырастали холмами, казалось, что попал в какие—то незнакомые места. Выплыв на плес, сразу увидел у левого берега черного быка, он вошел в воду и издавал какие—то звуки, пыхтел. Я осторожно правил посередине и, поравнявшись с быком, понял, что это моторная лодка на якоре, в ней беспечно храпел рыбак. Немного ниже увидел ручей и причалил, чтобы наполнить баклажки. Ручей вырывался из песчаной расщелины, густо заросшей кустами дикой смородины, ее запах крепко растекался в ночном воздухе. Посредине ручья на палке висел металлический садок. Я нагнулся и увидел рыб. Вода в ручье похолоднее, чем в реке, вот рыбак свой улов здесь и оставил на ночь. Набрав воды, оттолкнулся веслом; чуть позже приложился к бутыли: вода отдавала смородиной.
10. Мокрые крыши
Утренний холод.
Сушеная рыбешка —
Вот весь мой завтрак.
В Париж я прилетел в одном свитере. Город блестел ртутными крышами, падала листва платанов, шли осенние дожди, низко нависали тучи, ветер просвистывал мой свитер насквозь. Я готовил обед прямо в номере, который сжирал много долларов за сутки. Да, по совету бывалых прихватил с собой кипятильник, солдатскую кружку — в ней и кипятил воду для вьетнамской лапши, потом для чая. И вдруг постучали, за чем—то пришла работница гостиницы, по—моему, пакистанка. Увидела кипятильник, покачала головой и сказала по—русски одно слово: “Плята”. Ну, пускай включат дополнительную плату, думал я.
Но больше с меня так ничего и не взяли. Только в глазах этой дородной женщины с шоколадно—кофейной кожей появлялась презрительная “плята” всякий раз, когда мы сталкивались в узких коридорах этой гостиницы.
11. Земля
Снег согнул бамбук,
Словно мир вокруг него
Перевернулся.
Палатку мы поставили поздно на песке среди днепровских серебряных ив и тростников, не натягивая тента, дни жаркие, ночи ясные, звездные. Утром проснулся, увидел провисший капрон, стараясь не разбудить жены, выбрался наружу. Палатка вымокла от невиданно обильной, тяжелой росы. Светло—зеленое резиновое брюхо байдарки густо, хладно вспотело. И на склоненных выях тростников повисли чистые ожерелья.
…А на поле голосили бабы, поднялся выше, посмотрел: идут гурьбой, в платках, взмахивают руками, впереди — землемер в кепке, пиджаке, отмеряет своим угольником цветы и травы.
Ну, надеюсь, этот берег ничей.
Да и все ничье, если посмотреть из отдаления.
12. Двойник
Протянул ирис
Листья к брату своему.
Зеркало реки.
На днепровских лугах растут все синие ирисы, но однажды я выглянул утром из палатки под дубками и узрел солнечную бабочку гигантских размеров. Это был ирис, но не синий, а желтый. Он расцвел рядом, в зеленом блюдце болотинки. И я три дня смотрел на него, возясь у палатки со снастями или готовя похлебку.
Как будто странный гость из—за реки.
Позже мы оказались в этом месте с друзьями, у них были фотоаппараты и кинокамера. И мой старый приятель как раз цвел. Я, конечно, попросил запечатлеть его на память. Но друзья снимали птиц на Днепре, выслеживали косулю, сфотографировали заходящее солнце, пойманную рыбу; вернулись в лагерь поздно…
А утром желтый ирис увял.
13. Замок
Замерзла вода,
И лед разорвал кувшин.
Я проснулся вдруг.
Деревня под Парижем, 50 км. Дома с черепичными крышами, розы, лужайки, хвойные деревья, дубы, каштаны. Чистота и в то же время вписанность в пейзаж. Дом просторный, каменный, одноэтажный. Дому 200 лет. Над камином каменная плита с крестом: раритет, найденный в земле. На ужин прибыла соседка моих хозяек, дородная американоподобная мадам в золоте, на спортивной машине, хотя живет неподалеку. Бывшая жена бывшего посла в Ливии, Патрисия. Пили виски. Долгий и сумбурный разговор о даосах, конфуцианцах, о Лао—Цзы (Патрисия некоторое время жила в Китае), о России, конечно (Чечня, Ельцин, дома, взорванные в Москве). Наконец чай, и поздно все расходятся, Патрисия — укатывает. Ухожу в соседнее строение, флигель, на втором этаже чисто выбеленная горница: кровать, зеркало, большой кувшин в глиняном тазу, картины; здесь жил одно лето румынский художник. Выхожу еще на лестницу покурить. Тоскливые крики. Сова. Неясыть. Ей ответила вторая. Сразу вспомнил, что где—то тут есть замок. Закрытый. Там живет лишь управляющий. То ли продается, то ли сдается. Все окрестности — владения замковые, огорожены колючей проволокой. Я до ужина там бродил, собирал грибы. Пролез под проволоку и нашел несколько боровиков. А на обычной территории все грибы собраны. Я еще не знал, что хожу по замковым владениям. И неожиданно вышел на взгорок, увидел сумрачное внушительное строение, похожее на гигантский каменный сарай. По лужайкам бегали доберманы. Поспешил ретироваться. И крик неясытей рифмовался с этим замком. Мелькнула мысль о бедном землемере К., разумеется.
Ночью приснился хозяин этих мест: некто в рыцарских доспехах. Мы с ним заспорили, — на каких языках, трудно сказать. Решили драться. Но хозяин в доспехах. Нет, он повел себя по—джентльменски: снял доспехи, и мы схватились, начали отвешивать друг другу тумаки.
Утром открыл глаза, увидел белые стены, картины и не понял, где я. Но уже сообразил: Миллемонт, деревня. Здесь не взрываются дома.
14. Рис
Обмолот риса.
В этом доме не знают
Голодной зимы.
Дом в Колокольне всегда был изобилен, утром баба Катя, седовласая, грузная, с мудрыми светло—синими глазами и крупным носом, начинала доставлять от пышущей печи запеканки, картошку в чугунке, булочки, кипяченое молоко с пленкой шоколадного цвета; из сеней приносила соленые огурцы, грибы, сметану, творог; и когда наша дочка приехала к нам в город после многолетних каникул в деревне, пора было идти в школу, одно утреннее блюдо и чай с печеньем ее шокировали; через некоторое время она накарябала письмо в духе Ваньки Жукова, в котором излила свое недоумение и обиду по поводу нашей бедности, и еще приписала, что они — то есть мы с женой — сидят на диване и целуюца. То есть — вместо того, чтобы обмолачивать рис.
15. Старые и новые реминисценции
Ворон, погляди,
Где твое гнездо? Кругом
Сливы зацвели.
Апрельская Пасха застала меня в полях, полных воды; я греб на байдарке, озирая серые волны, такого половодья давно не было, река превратилась в цепь раздувшихся озер, я проплывал прямо по еловому лесу, мимо затопленной хаты, причаливал к середине холма, на который раньше приходилось долго взбираться, плыл, как во сне, над грибными тропинками и велосипедными дорогами и в одном месте посреди вод заметил на березе воронье гнездо, неприступное жилище, ворона, увидев меня, каркнула, снялась, полетела; я отыскал удобный берег, разбил лагерь; утром из дымки выплыл шар пасхального солнца.
16. Флейта ночи
Ива на ветру.
Соловей в ветвях запел,
Как ее душа.
На рыбалке весной слышу: кто—то сипит в ивняке поблизости. Смотрел, смотрел: никого. А — сипит… Да кто там, в конце—то концов?.. И вдруг мне в ухо вбили ржавую пружину и провернули ее. Коростель! Это у него такая песенка души. Прошлой ночью я проснулся от такого же наигрыша рашпилем—по—ржавчине. Не было слышно других птиц, только он, торжествующий коростель, выводил с тупым упорством: крэкк—крынкк—крэкк—крынкк! Я натянул на голову капюшон спальника — бесполезно. В благоговейной тишине над Днепром, орешниками, луговиной — до полян соседнего берега — разлеталась железная мелодия. Черт бы его побрал. И так каждую ночь. Не спи и думай о бесцельно прожитых годах. Об упущенных возможностях. Крэкк—крынкк. О ненаписанных рассказах. Крынк. О книгах, которые не успел прочесть и набраться ума. Примирился я с ним неожиданно. Вдруг вспомнил название одной книжки: “Железная флейта” — и подумал, что ведь именно так и могла она звучать, эта дзэнская флейта: ржавой птицей в пальцах бесшумной ночи. Тем более что там сказано: “Музыка дзэн чужда сентиментальности”. Песенка коростеля точно была груба и сурова
17. Заброшенность, как ее понимали экзистенциалисты
Ветер и туман —
Вся его постель. Дитя
Брошено в поле.
Караван волхвов идет в зимних холмах, в небе стая птиц, на дальнем холме сухое дерево, два журавля; на передней лошади обезьянка; над белым склоном золотисто—коричневая, как мед, звезда, висит так низко, что рядом с нею летают две птицы. Сассетта, “Шествие волхвов”. Люблю этот пейзаж зимней Италии.
18. Пятнадцать лет
Новогодние
Ели. Как короткий сон,
Тридцать лет прошло.
Персидской кошке нашей Лиске — палевой, с желтым треугольником на морде — сделали операцию и сказали, что больше мучить ее ни к чему. Через три месяца она перестала есть, начала спотыкаться. Утром мяукнула, приветствуя нас. А через два часа я глянул под диван, где она спала в своей обычной позе. Позвал. Дотронулся до головы — деревянная.
Я к кошкам всегда был равнодушен. А к этой привык как—то. Хотя приходилось и воевать с ней, она мастерски ласточек ловила; ну и пусть бы себе — охотница. Но человек вечный мичуринец—павлов. И ражий детина гонялся за ней, вырывая из пасти законную добычу, отбивая птиц чем придется. Однажды это был “Бестиарий” Игоря Кузнецова, книга, подписанная автором. Любопытно, что там предлагалось полетать, — и вот я читаю об этом, а в комнату врывается ласточка и кружит вокруг люстры. Синхронность в духе Юнга. Лиска тут же отреагировала на ее призыв и взвилась в пируэте. Но получила по башке “Бестиарием” и выпустила птицу. В одном из рассказов, кстати, там тоже речь о кошке, о коте, исчезнувшем из дома, возможно, превратившемся в храмового кота, а может даже, в льва египетской пустыни.
…Хотелось бы и мне подумать что—то в этом духе о нашей кошке, но не вышло. На моих сапогах у двери светлела глина.
Борхес рассуждает о соловье, о вечном соловье, которого слышал Китс и Хайям, мол, в общем, это одна и та же птица. Насчет птицы он, может, и прав, а вот персидская кошка, любящая спать на стихах, с желтой маской на глазах, крутом лбу и носе, уже не повторится, как и эти пятнадцать лет, какие—то особенные лета, наши и кошки. Ведь человек в конце концов начинает видеть мир глазами своих прирученных зверей и время воспринимает по—другому: пятнадцать человеческих лет — это немного, а кошачьих — целая эпоха.
19. Утро
Как воет ветер!
Поймет меня лишь тот, кто
В поле ночевал.
Много различных дорог вспоминается, коротких — на полдня, и долгих — на месяц, зимних, пролегающих по ущельям и мимо заснеженных крепостей и виноградников, пустынных, под бестрепетно чистым небом и лесных, таежных по хмурым горным побережьям, мокрым камням, белым мхам и зарослям карликовой березы в тундре; ночевки в палатках, под кронами, под броней тягачей, в зимовьях и хижине из еловых лап и жердей; шум лесных вершин, клокотание горных речек, свист песка, антенн, растяжек, молчаливые стены самума, быстро надвигающиеся на полк.
А в поле ночевка была одной из теплых и необычных. С другом Мишкой на осенние каникулы мы отправились в незнакомый лес, но заплутали среди каналов и уже в темноте набрели на стог, зарылись, укрылись брезентовой палаткой; спали беспробудно до позднего ноябрьского утра, очнувшись, сразу почувствовали какую—то тяжесть, выглянули наружу — всюду лежал снег, много снега, было очень тихо, поодаль круглился еще один стог, и где—то далеко в снежном мареве чернело голое дерево; минуты две мы не могли ничего сказать.
20
. В тени Бананового ДереваВ “Дружбе народов” обнаружил я повествование шотландского автора, живущего во Франции, Кеннета Уайта, “Дикие лебеди” и обрадовался. Наконец—то можно попробовать на вкус эту самую геопоэтику, о которой давно твердят, в частности Василий Голованов (он же переводчик “Диких лебедей”). А этот Кеннет Уайт — столп геопоэтики. Фамилия у него хорошая, сразу вызывающая ассоциации с двумя поэтами и их стихами и картинами одного.
Изобретатель геопоэтики Кеннет Уайт отправился в путь по стопам совсем другого поэта, по тропинкам севера, японского севера, — за тенью Басё. В дороге он мало—мало выпивал сакё и всяких прочих дринков (пиво “Саппоро”), общался с аборигенами, знающими язык своих недавних врагов, дышал морем, любовался пейзажами, вспоминал хокку Басё, да и сам сочинял понемногу. Поминал Чехова, писавшего об айнах. Хокку Кеннета меня оставили равнодушным. А прозаический текст понравился. Цитата: “ — За вечную провинцию, — сказал Кенжи, и я поднял свою чашку в знак согласия”.
Но должен сознаться, что я так и не понял, чем отличается геопоэтическое путешествие от путешествия вообще. Возвышенным духом? Наличием стихов? Но все это уже было. Вот, например, в 12 веке старик даос Чань Чунь отправился по приглашению повелителя мира Чингисхана в его ставку, из Китая дошел до северного Афганистана, о чем были составлены прекрасные записки “Путешествие на запад” — реалистическая путевая проза и стихи монаха.
Впрочем, не будем уклоняться. Вернемся на тропинки японского севера.
Апофеозом этого путешествия была лебединая точка, место, где на пролете останавливаются огромные лебединые стаи. И ведь эти лебеди — из Сибири. А Кеннет Уайт этого не уточняет, и зря. По—моему, хороший зачин для хокку: сибирские лебеди… и т. д. — не берусь продолжить. Хокку для европейца или американца вещь все—таки неподъемная. По крайней мере, с Басё соревноваться никому не стоит.
Это читательское впечатление я сразу вспомнил, открыв тонкий сборничек Басё на следующем хокку:
Будь внимательным!
Цветы пастушьей сумки
На тебя внимательно глядят.
И подумал, что, может быть, в этом скрытая бодрость и чаяние геопоэтики? Писать не о том, что мы видим, а о том, как нас всё видит: деревья и птицы, камни и воды реки.
Но, прежде чем к этому приступать, надо освоить науку видения того же Басё, да и других дальневосточных созерцателей, и, главное, умение обо всем увиденном говорить в трех строчках. А это уже не под силу — лично мне. Вот и приходится растекаться мыслью по древу. Но эта мышиная беготня, надеюсь, ничуть не вредит мастеру Банановое Дерево, как переводится имя Басё.