Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2011
Знак равенства
Спасибо за долгую память любви…: Письма Марины Цветаевой к Анне Тесковой. 1922 — 1939 / Предисл., публ. писем и примеч. Г.Б. Ванечковой. — М.: Русский путь, 2009.
“Самое искусство для того и существует, чтобы открыть западню существования. Оно не лжет; оно иносказаниями говорит о тайне мира, и это не тайна свободы, а тайна необходимости” — эти слова В. Вейдле, касающиеся психологии творчества, как будто сказаны о Марине Цветаевой, вся жизнь которой так и была распята не только “между любовью и любовью”, но, быть может, еще сильнее — между духом и плотью, тем, что было внутри нее (образованность, воспитание, поэтический гений), и фатальной логикой судьбы, приучившей к скудости, нищете, черной работе, смирению и терпению. И все-таки Цветаева жила, писала, чувствовала, пронзительно понимая, что всегда и везде подлинное творчество окупается многими вещами, в том числе — простым человеческим счастьем. Ее поэзия и проза несут печать ее живого человеческого облика — эмоциональной причастности, энергии, биографии. Очевидно поэтому при всем объеме наличествующих ныне исследований, опубликованных воспоминаний и писем все, что касается личности Марины Ивановны Цветаевой, по-прежнему интересно. Именно интересно — живо и порой мучительно, — потому что дает шанс достроить ее портрет, довоплотить ее образ, а значит — понять и принять ее мир.
Документом “номер один” в ряду свидетельств того, как жила, кем была, о чем писала и думала М. Цветаева, являются ее письма к Анне Антоновне Тесковой, замечательной чешке, любовь которой согревала поэта на протяжении двух десятилетий.
Впервые письма Цветаевой к Тесковой были изданы Чехословацкой Академией наук в 1969 году и с тех пор неоднократно переиздавались в России и за рубежом. Эти письма часто цитируют, они вошли в семитомное собрание сочинений М. Цветаевой, — казалось бы, освоенный, введенный в читательский и литературоведческий обиход материал. Но вот перед нами издание уникальное и даже, говоря по-цветаевски, героическое — новая чудесная книга, составленная свердловчанкой, ныне живущей в Праге, Г. Б. Ванечковой, — книга, приуроченная к 90-летию основания Чешско-русской Едноты (1919–1939) и вышедшая при поддержке не только Дома-музея Марины Цветаевой в Москве, но и Национальной библиотеки Чешской Республики.
На сей раз письма к А.А. Тесковой представлены во всей полноте и достоверности, с максимально полными комментариями, которые сами по себе составляют параллельный текст научно-биографического характера. Как пишет Галина Ванечкова, здесь нет купюр, сделанных ранее по этическим и, возможно, политическим соображениям первым публикатором, Вадимом Морковиным. Кроме того, текст писем тщательно сверен с рукописным вариантом, для чего были сняты ксерокопии с цветаевских оригиналов, хранимых в Чехии, в Литературном архиве Музея национальной письменности, а затем проведена грандиозная работа вычитывания, давшая свои результаты, — многие места выглядят по-новому, а руку Цветаевой вновь сопровождает то рука Али, то рука Сергея Яковлевича или Мура. Словом, полностью восстановлены и письма Цветаевой, и те приписки, зарисовки, которые делали к ее посланиям члены семьи. Такая реконструкция цветаевского эпистолярия крайне важна, ведь каждый его отрывок, а иногда и слово предельно заряжены мыслью и чувством, несут в себе накал реального человеческого бытия.
Не будет преувеличением сказать, что и для посвященного исследователя, и для просвещенного читателя книга писем Марины Цветаевой к Анне Тесковой — это уникальная возможность увидеть Цветаеву из глубины ее собственного развивающегося и рефлексирующего сознания. Все знают, что Цветаева была и умела быть разной, что многие и за многое ее осуждали, что с разными корреспондентами она, несмотря на внутреннюю цельность, могла брать и выдерживать подходящий для общения тон, что, наконец, ее взаимоотношения с людьми чаще всего не были ровными, но вот линия общения с Анной Тесковой — полное исключение.
Учительница чешской женской школы, переводчица, писательница, активная участница Чешско-русской Едноты, Тескова была старше Цветаевой на двадцать лет, и, возможно, эта “материнская” разница в возрасте многое предопределила в их дружбе. Официальное и деловое знакомство в конце 1922 года к началу 1925-го переросло в теплые и доверительные отношения. Именно Тескову за полтора месяца до рождения сына Цветаева просит разузнать о “лечебнице”, на которую можно было бы положиться, ей же — первой! — сообщает 2 февраля 1925 года о появлении на свет Георгия, приглашает к себе во Вшеноры. В ноябре 1925 года Цветаева с детьми уезжает во Францию, и А. Тескова становится поверенной всех ее проблем и переживаний, добровольной помощницей в бытовых неурядицах, советчицей, присылает подарки и одежду детям, хлопочет о том, чтобы перевести и разместить в чешских периодических изданиях цветаевские тексты, наводит справки о “чешском иждивении”…
Цветаева и Тескова больше так никогда и не встретились, но вплоть до отъезда в Советскую Россию в 1939 году Цветаева воспринимала Анну Антоновну как самую близкую, самую родственную душу. Прощаясь, в коротком письме на почтовой открытке от 7-го июня 1939 года М. Цветаева словно подводит итог их многолетней дружбе: “…Вы человек, который исполнил все мои просьбы и превзошел все мои (молчаливые) требования преданности и памяти. Тaк, как Вы, меня — никто не любил. Помню все и за все бесконечно и навечно благодарна”.
В письмах к Анне Тесковой законспектирована, по сути дела, жизнь Цветаевой с 1924-го по 1939-й год — почти весь эмигрантский период. Где бы ни жила Цветаева, куда бы ни переезжала (Париж, Медон, Кламар, Ванв), что бы ни происходило с ее близкими и с нею самой, она пишет об этом в Прагу, пишет так, как могла бы написать лишь матери или сестре. Выразительно и метко воссоздает окружающую обстановку, по-бытовому просто и в то же время детально, подробно рассказывает о детях, о встречах с общими знакомыми, о литературных вечерах, мимолетно сообщает о тенденциях парижской моды, говорит о своих мечтах (самая заветная — вернуться или хотя бы ненадолго приехать в Чехию), делится предчувствиями, страхами, впечатлениями от прочитанного и увиденного, в критический момент просит выслать денег, купить что-либо. Пунктирно, но очень внятно проступает в этих письмах и сюжет непростых взаимоотношений Цветаевой с русской литературно-эмигрантской общественностью, и нарастающая драма внутри ее собственной семьи. Письма о постепенном отчуждении Али потрясают откровенностью и страстной горечью — не случайно самое “тяжелое” из них (от 31 августа 1935 г.) было выпущено В. Морковиным при первой публикации. Мы знаем, как Ариадне Эфрон пришлось в дальнейшем поплатиться за ее юношеский нигилизм и как она вернулась к этой главной в ее жизни любви — любви к матери, и многое в цветаевских словах кажется теперь пророчеством Кассандры.
Вообще, именно в письмах к Анне Тесковой Цветаева открывается с иной (для привычного ее видения и восприятия) стороны — более человеческой, более женской. В этих письмах как-то лучше прорисовывается и мера ее романтического идеализма, и мера ее трезвости, прозорливости, безошибочной психологической наблюдательности. В творчестве явно преобладает первое, создавая ореол возвышенного максимализма, в признаниях, комментариях, наблюдениях, адресованных А. Тесковой, соседствует, соединяясь, то и другое. В них — как нигде у Цветаевой — видно, что ее максимализм — не слепота, не отсутствие житейской самосохраняющей мудрости (“Нe дал мне Бог дара слепости!”), а добровольный и сознательный выбор, нравственная невозможность поступить иначе. Сама Цветаева это прекрасно понимала: “…я всю жизнь прожила — в неволе. И, как ни странно — в вольной неволе, ибо никто меня, в конце концов, не заставлял тaк все принимать всерьез, — это было в моей крови…”
Не менее важно и другое: письма к Анне Тесковой представляют собой духовно значимый и реально мотивированный подтекст цветаевского творчества: очень часто Цветаева в них предваряет или продолжает задуманные или начатые сюжеты (о матери, о Пушкине, о М. Волошине, о Маяковском, о героически сопротивляющейся и любимой Чехии), рассказывает о своем душевном состоянии, которое всюду выплескивается в ее поэзии. Но если в поэзии — и это закон искусства — самые трагические темы (одиночества, сиротства, презрения к благополучию, отрешенности) звучат высоко и прекрасно, то, облеченные в простые слова и бытовые интонации, эти же признания кричат об отчаянии и почти полной безнадежности. Скажем, мечта об одиноком и окончательном покое в стихотворении 1934 года “Сад” превращается в сложный метафорический образ сада — рая — того света: “За этот ад,// За этот бред// Пошли мне сад// На старость лет…” Но вот когда в 1936-м Цветаева пишет Тесковой: “Мне бы хотелось берлогу — до конца дней”, — становится окончательно ясно, из какой действительности добыт этот патетический трагизм.
Как сформулировал в одном из своих эссе И. Бродский, “Цветаева-поэт была тождественна Цветаевой-человеку; между словом и делом, между искусством и существованием для нее не стояло ни запятой, ни даже тире: Цветаева ставила там знак равенства”. Вышедшая книга писем к Анне Тесковой в полной мере это подтверждает, помогая найти искомое тождество между человеком и поэтом.
Юлия МАТВЕЕВА