Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2011
Наталия Соломко — родилась в Свердловске. Рассказы и повести печатались в журналах “Пионер”, “Уральский следопыт”, “Литературная учеба” и др. Лауреат премии “Заветная мечта” (2007/08) за лучшее произведение о животных и живой природе (сборник рассказов “Козел, дурак и почтовые голуби”). Книги Наталии Соломко изданы в Японии, Сербии, Греции, Китае, Словакии, Германии.
Наталия Соломко
Мой брат — дурак
Рассказ
Зимой поселок наш до крыш заносило снегом, и мы ходили в школу по узким, твердым тропам, которые нами же и протоптаны были в могучих, спекшихся в пору мороза и ветра сугробах, и не было учеников упорнее и прилежнее нас. Потому что их не было вообще, вот только мы пятеро. Потому что поселок наш, еще несколько лет назад жилой и шумный, теперь был брошен: рудник, вокруг которого он вырос, закрыли, и взрослые разбрелись по миру в поисках другой работы, оставив нас на бабок и дедок. Сначала нас было много в заброшенном поселке, и беспризорная свобода была нам в радость, но вот разобрали уже всех по новым местам обитания, и остались только мы, пятеро, среди заколоченных, умерших домов. Видно, не очень у наших родителей там ладилось. У Коськи батя с мамкой и вовсе разбежались, у каждого уже была новая семья, так что Коська им теперь был без надобности.
Что ж, мы жили, не тужили: вокруг леса стояли до горизонта, было чем заняться. Да и тужи не тужи, что от этого изменится? Потому и в школу ходили мы не просто аккуратно, а с остервенением даже. Особенно зимой. Куда нам еще-то было идти? И вот мы любили нашу двухэтажную бревенчатую школу с тремя учителями и торчали там у печки с утра до глубокой тьмы, пока не возмущалась сварливая Анна Ильинична: “Ну будет казенные дрова переводить!” — и не выгоняла нас по домам. Мы выходили на скрипучее крыльцо в морозную тьму, и пусто и страшно становилось нам: пока родители наши жили где-то там, зарабатывая квартиры и твердо нацелясь на удобную городскую жизнь, так тихо и жутко было в поселке, где когда-то мы жили все вместе, так одиноко и тоскливо в домах, и так зловеще, так мстительно потрескивали половицы… А было мне тогда тринадцать лет.
И вот мы стоим на крыльце школы, и домой нам идти не хочется.
— Робя, домой неохота! — говорит Ванька. — А?
Ему никто не отвечает: чего зря языком трепать — и так ясно, что неохота. Да пойти-то некуда.
— Скукота! — говорит Ванька. — А?
Он вообще болтун.
— Давайте чего-нето придумаем, а?
— Робя, пошли на кладбище! — с отчаянием предлагаю я, лишь бы не расходиться по домам.
— Да сколько можно на кладбище, — уныло отзывается Тюля, и Наташка с ним согласна.
— А пошли Кот
уву пугать, — лениво предлагает Коська.Котува — мой брат. Ему семнадцать. Он дурачок.
Он дурачок — его дразнят. Он сердится — всем смешно. Во всяком случае, других развлечений не предполагается…
— Дак бабка, наверно, дома, — говорю я.
Я хитрю: бабки дома нет, и я это отлично знаю. Просто мне не хочется пугать Котуву. Мне его жалко. Только ни за что никому я в этом не сознаюсь. Он такой, Котува… Тихий, всего боится и чуть что — плачет. А сам огромный, сильнющий. Но он не знает об этом, он думает, что он маленький… Наверно, я должен за него заступиться. Но я не делаю этого, ну его. Когда говорят: “У него брат — дурак”, — внутри у меня все замирает, и хочется втянуть голову в плечи. Но я смеюсь вместе со всеми. Жизнерадостно подтверждаю: “Ага, дурак!” И взахлеб рассказываю что-нибудь такое о его жизни, дурацкое. Все хохочут. И я с ними вместе, чтоб ясно было: он — дурак, а я — нет. Я — нормальный. Как все.
— Ага! — говорит Коська. — Расскажи в другой раз: бабка у него дома! У нас твоя бабка, они с дедом в дурачка играют каждый вечер, будто не знаешь.
— Ну и что, — говорю я, — а может, Тузик дома. Это еще хуже бабки…
Тузик — наша собака. Злая. Просто жуткая собака, всех кусает. Ее Соколовы оставили, когда уезжали. Привязали на цепь у дома и уехали. Она и караулила заколоченный дом. А у самой ни воды, ни еды. Ох, и выла. А Котува ее отвязал, домой притащил. Вот теперь она и кусает кого вздумает. Осенью отец приезжал — так и его эта наша злющая собака укусила. Отец застрелить хотел, но бабка не дала. “Один у Вовки дружок, а ты его стрелять хочешь, паразит!” — сказала. Отец отступился. А Котуву Тузик любит и не кусает. Котува его за уши таскает, борется с ним, и Тузик — ничего, только хвостом машет.
— Щас все собаки в лесу, — говорит Тюля, — мышкуют. Что, ваш Тузик всех глупее, что ли?
А Наташка смеется согласно.
Тогда я говорю им самое главное — про ружье: оставшись в доме один, пугливый, сумасшедший брат мой достает из шифоньера отцовское ружье, заряжает (я сам научил его когда-то) и даже на двор, в покосившуюся дощатую уборную, ходит вооруженным. Ну, он всего на свете боится: темноты, тишины… А больше всего он боится оставаться дома один.
Эти мои слова — про ружье — ошибка. Потому что все сразу приходят в восторг и начинают радостно вопить, как это будет здоровски интересно… А Наташка смотрит на меня, стоя рядом с Тюлей, только вряд ли меня замечает. Она вообще никого, кроме драгоценного своего Тюли, не замечает, обхохочешься. И я гляжу ей в глаза и улыбаюсь пренебрежительно. Я ее знать не желаю. И ее. И ее обожаемого Тюлю. Они дружат. Подумаешь! И чего он в ней нашел? Девчонка!.. Волос долог, да ум короток… (Я давно уж влюблен в нее.)
И вот мы идем по узкой тропе в сугробах, идем к моему дому, и снег так громко и тоскливо скрипит у нас под ногами. Мы идем пугать моего брата.
Ванька и Коська хохочут, сговариваются притвориться “зыками”, которые сбежали. Это правда, поблизости есть лагерь, и “зыки”, бывает, бегают. Но летом. А сейчас куда побежишь — снега по грудь, не выбраться из тайги. Не бегают зимой “зыки”.
— Не бегают зимой “зыки”, — говорю я Коське и Ваньке.
— Больно он понимает, он же дурак! — жизнерадостно отвечает Коська.
Дать бы ему в ухо. И Ваньке тоже. Но я не решусь на это. Да еще и Наташка идет с нами. Мне хочется, чтоб мы все шли и шли вот так, скрипя снегом, под огромным ледяным небом. И чтоб Наташка шла рядом.
К дому мы подходим крадучись. Там окна чуть светят. Там брат мой Котува пристально таращится в телевизор. Он сидит в обнимку с отцовским ружьем и настороженно вглядывается в мельтешение серых теней на экране. Я вижу это, подобравшись к окошку по глубокому снегу, начерпав в валенки. А что там показывают по телевизору, не видать мне. Зато хорошо мне видать с моего места, что Коська и Ванька уже подошли к двери, а Наташка и Тюля остановились у калитки, ожидая, что будет. Настроение у всех веселое.
— Колян, иди сюда! — свистящим шепотом зовет меня Ванька.
— Не! — громко отвечаю я из своего сугроба. Может, Котува услышит? Я гляжу на него сквозь проталину: нет, не слышит. Сидит один в пустом доме и боится, боится… Не знает, что мы пришли его пугать.
— Он сейчас, кажется, заревет, — говорит Наташка Тюле и смеется. — Погляди на него.
Тюля послушно глядит на меня. Он маленький, сутулый. Стоит с ней рядом и за руку ее держит. И чего она в нем нашла?
— Пацаны, — зовет Тюля, — пошли лучше на кладбище.
Но Ванька уже колотит в дверь ногой… Котува там, в доме, вздрагивает всей спиной, сползает со стула, зажав голову руками, а ружье коленками. Наверно, думает, что так его не найдут: зажмурился — значит, его не видать.
Стук все сильнее, Котува озирается в ужасе, поднимается во весь свой огромный рост… Он так похож на взрослого, но на самом деле ему года три, он и слова-то еще плохо выговаривает… Разве Ваньке это объяснишь?
В комнате становится пусто, Котуву не видно, он, плача от страха, бредет к двери. Он несет с собой ружье,
— Кто тама? — спрашивает Котува из-за двери, всхлипывая. Его едва слышно.
— Бандиты! — надрывно выкрикивает Коська. — Открывай давай!
За дверью долгое молчание, а потом тонким своим, невнятным голосом Котува кричит:
— Уди! Еля буу!
Ванька и Коська хохочут, зажимая друг другу рты. Они не поняли, что сказал Котува.
Он сказал: “Уходите! Стрелять буду!”
— Открывай! — надрывается Ванька. — Мы знаем, что ты один!
— Живо, а то дверь сломаем! — вторит Коська.
Покричав, они прислушиваются с недоумением. Потому что Котува затих. Молчит. Становится тихо-тихо, и в этой тишине слышен там, за дверью, некий звук — отчетливый легкий щелк. Только дурак не поймет, что это звук взводимого курка.
— Ложись! — ору я, стараясь выбраться из своего сугроба, а Ванька и Коська опять пинают дверь, давясь от сдерживаемого хохота. Они “бандиты”, им море по колено… А у калитки стоят и смеются Наташка и Тюля, им ведь там, у калитки, не слышен был тот звук…
— Ложись! — кричу я, выпадая из сугроба. И от этого всем делается еще смешнее. Я успеваю сбить Коську и Ваньку в утоптанный снег перед дверью, и тут гремит выстрел…
Дверь дымится. Наступает нелепая тишина.
Тихо-тихо на небе и на земле. В тишине кто-то всхлипывает. Это я, кажется.
Тюля и Наташка испуганы грохотом, но так ничего и не поняли.
— Он что, вправду бабахнул? — смешливо спрашивает у нас Наташка. — Ой, умора — лежат! Вы еще окоп выройте! — и она идет к нам.
— Не ходи! — кричу я ей, но она меня разве послушает?
— Ни оди! Оя! Укиex! — командует из-за двери сумасшедший, отчаянный голос брата.
Наташка легко и даже чуть пританцовывая идет к нам, к двери…
А у нас ружье двуствольное.
— Уйди! Не надо! — ору я.
— Уди! — взволнованно повторяет за дверью Котува и щелкает курком.
Я поднимаюсь на колени, хватаю Наташку за подол пальтишка, валю с ног, мы барахтаемся на снегу, Наташка лупит меня варежками по лицу.
— Обалдел, дурак, да?! — кричит она. — Совсем уже, да?
Она все еще не поняла, а Тюля застыл у калитки: он уже понял.
— Тихо! — говорит он. — Тихо, пацаны, не двигайтесь, он же чокнутый! Прижмитесь к земле, не двигайтесь, а то убьет, Колян, скажи ему!
Я реву. Мне стыдно, что Наташка рядом и видит.
— Скажи ему, Колян, — просит Коська.. — Он ведь точно — застрелит…
— Елю! — грозно соглашается за дверью брат.
Темно. Ночь тяжело навалилась на поселок, затерянный среди лесов, брошенный людьми. В поселке темно и тихо. И в лесу темно и тихо. Только снег падает с веток да неслышно ходят звери. У них там дом, им не страшно. Темно и тихо в лесу до самой тундры. Темно и тихо в тундре до самого океана. И там — темно и тихо. А где-то есть большие города, я по телевизору видел. Там — свет на улицах и люди. Их много. И ни один из них не знает, что мы сейчас лежим здесь, вжимаясь в снег, и мой сумасшедший брат караулит нас с ружьем, а вокруг — темно и тихо, и никто не спасет. Брат мой не поверит мне, что это я, что мы шутим…
— Коля… — шепчет Наташка. — Коль, ты чо?
— Ничо.
— Ты чо, ревешь?
— Не твое собачье дело!
— Коля… Ну, Коленька… — она гладит меня по голове. — Он чо, убьет нас?..
— Не знаю.
— Убью! — вдруг совершенно отчетливо выговаривает Котува. — Всех астрелю! Адиты!
— Скажи ему, Колян, — всхлипывает Ванька.
Я кричу:
— Котува, это я, Колька! Не стреляй!
Тишина. Котува притаился в тишине. Он не верит.
— Ну, Котува, ну, правда! — тоскливо подтверждает Коська.
Котува плачет. Он плачет взахлеб, кричит жалобно, но из-за рыданий слов уже совсем не разобрать, и я с трудом догадываюсь, что кричит он:
— Ты не Коля, не Коля! Коля — добрый, он придет…
— Я замерзла, — говорит Наташка и тоже всхлипывает. Все мы тут лежим и плачем в холодном снегу. А Котува плачет в сенях, держа наготове двустволку. Ну, игра у нас такая.
— Пацаны, — зовет Тюля, — вы полежите… Я пойду приведу кого…
Кого? Нашу бабку? Коськиного деда? И что он может сделать, этот кто-то?
— Коля, умирать боязно… — шепчет Наташка. Губы у нее синие от холода и страха. Я осторожно стягиваю с себя телогрейку, укрываю ее.
— Ладно, — бормочу я. — Не бойся, я сейчас…
Я ведь знаю, что надо сделать, я догадался уже. Только страшно мне очень. Только очень не хочется. И обидно. Вот через несколько секунд все встанут и пойдут домой. А завтра — в школу. А потом весна будет… А я останусь лежать на снегу.
Может, он промажет? Или хотя бы не насмерть в меня попадет?.. Все равно страшно. И больно, наверно, будет очень… Но Наташка замерзла, надо скорей.
— Сейчас, — говорю я, — ты не бойся…
Наташка всхлипывает.
— Слушай, — говорю я, — я тебе только скажу что-то…
Она не слушает, плачет.
— Я тебя люблю, вот…
Она плачет. Я поднимаюсь сперва на колени, потом во весь рост, и снег скрипит громко.
— У-у! — испуганно верещит Котува.
Но не стреляет.
— Эй! — ору я, топая ногами. Иду к двери. А он все не стреляет. А я все ближе — теперь уж точно — насмерть.
— Ты! — воплю я. — Стреляй скорей!
Брат послушно выполняет команду. Слышится выстрел. Но я жив. Я стою на ногах. Мне не больно.
За дверью воет Котува.
— Вставайте, — говорю я Коське и Ваньке. — Уже все. Идите отсюда.
Они лежат, вжимаясь в снег.
— Ну, вставайте! — ору я.
— У-у-у! — стонет Котува и, тяжело топая, уносится в комнату. Перезаряжать ружье.
— Уходите! Скорее!
— Ты замерзла, Нат? — подбегает Тюля. — Вставай скорей.
Наташка плачет. Мы поднимаем ее, мы бежим, бежим прочь отсюда, а отбежав на дорогу, останавливаемся.
— Уже все, все, не плачь, — говорю я ей.
— Пошел ты! — зло выкрикивает она. — Вас с братом в дурдом надо! Обоих!
— Наташка… — говорю я.
— Дурак! — кричит она. — Я тебя ненавижу, дурак! Ты нарочно это все подстроил… И болвана своего подговорил…
— Наташка…
— Пошел вон!
— Ната, ты чего… — спрашивает Тюля.
— Он нарочно, нарочно! — всхлипывает Наташка. — Он мне там в любви объяснялся… Он нарочно все подстроил!
— Ну, ты гад, оказывается, — говорит Тюля.
— Да пошли, — торопит Ванька. — Руки пачкать об него неохота.
Они уходят. А я остаюсь. Я стою в темноте посреди мертвой темной улицы с заколоченными домами. Пусто. А где-то есть большие города. Там светло. Там людей много. Они ходят по улицам и смеются…
Я возвращаюсь в наш двор, подбираю телогрейку. Пусто и холодно кругом. Пусто и холодно. Надо спрятаться. Я лезу в собачью будку, забиваюсь в угол и, свернувшись калачиком, стараюсь согреться. Я лежу там долго и думаю, что вот вернется наш злой Тузик и загрызет меня. Ну и пусть. Я лежу и жду…
Но из дома выходит Котува. Он идет прямо ко мне, будто знает, где я, будто видит сквозь доски. Брат сворачивает будку, отшвыривает ее в сторону, берет меня на руки — он огромный, сильный — и несет в дом. Там тепло, там свет горит, а по телевизору передают, какая погода завтра будет в других городах. Котува кладет меня на топчан, ложится рядом, плачет.
— Ходишь… — говорит он. — Ходишь все… Я один, один… Сижу. Жду. Боязно. Бандиты приходят…
Я молчу. Он затихает, говорит шепотом:
— Я стрелял — они ушли. Я боялся — где ты. Не ходи, я боюсь…
Глаза у него серые, круглые, мокрые от слез. И я опять думаю, что вдруг он притворяется, а на самом деле все понимает…
По телевизору говорят, что в Москве завтра будет солнце.