Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2011
Юрий Могутин
(1937) — родился в семье дипломата, репрессированного в 1938 году и приговоренного к высшей мере, замененной 25 годами лагерей. Вместе с матерью был выслан из Москвы. Детство провел в эвакуации на Урале и в разрушенном войной Сталинграде. После войны учился в школе рабочей молодежи, работал разнорабочим на стройках по восстановлению Сталинграда, матросом на рыболовецком судне на Каспии, служил в авиации в Прикарпатье. Окончил историко-филологический факультет Волгоградского пединститута, преподавал в Забайкалье русский язык, работал в сибирских газетах. Впоследствии окончил Высшие литературные курсы. Автор многих книг стихов и прозы и многочисленных публикаций в центральной и региональной печати. Живет в Москве.
Юрий Могутин
– 56 по Цельсию
***
Что ни случилось
— все поделом,Все — по моим грехам.
Ругани ржавый металлолом
(Чтоб веселей пахал).
Страх уподобиться ковылю,
Овощу, резеде,
Быть в этой жизни равным нулю
Подстерегал везде.
Бог с ней, с карьерой! Я не о том,
Ни о каких чинах.
Просто обрыдло ходить гуртом,
Расчеловечиться — страх.
Страх оказаться вдруг не у дел
Подле чужого огня…
Перья макая то в кровь, то в мел,
Пишут стихи меня.
***
Вода чумаза, как мое сиротство:
За всю войну ни разу не был в ванной.
Лишь изредка в тазу у Мариванны
От вшей спасался, попросту от скотства.
Безумным оком недочеловека
Выхватывал распад мироустройства.
Мне повезло. Я выжил в бойне века
Среди бесхлебья, слежек и геройства.
А мы темны, беспамятны, поддаты;
Как тубик-зэк, закашлялась эпоха.
Наш мудрый вождь растаскан на цитаты,
Усы и трубка нам дороже Бога.
Но если я не сдох к семи годам,
Теперь вам пережить меня не дам.
***
В больничной палате, в чужом маскхалате,
В палате, где нас
Гребу среди стонов на узкой кровати,
Учусь ежечасно терпенью и вере.
Меж смертью и жизнью здесь нет разногласий.
Пропитаны болью, пульсируют стены.
Болезнь ни больных, ни больницу не красит.
Поддатый прозектор выходит на сцену.
Меня, как и вас, разыграли по нотам.
Попавшим сюда не прорваться из круга.
И вы, либералы, и мы, патриоты,
Равны перед смертью и стоим друг друга…
***
Гитара трень да брень;
С кошелками старухи;
Сибирских деревень
Корявые кликухи.
Гитаре в унисон
Откликнулись баяны.
Похоже, что из зон
Выходят уркаганы.
И каждый здесь, как я,
Гоним и неприкаян
Средь беглых и ворья
И сам себе хозяин.
В расколотой стране,
В чужой, на вырост, коже
Я знаю не вполне,
Что с нами станет позже.
Окукливает мысль
Беды скупые свойства,
Пока крепчает смысл
В пазах мироустройства.
***
А со вчерашнего вечно непруха,
Суета сует и томление духа.
Вот и чешешь на Перекопскую,
Жлобскую или Гоп-стопскую
В цукермаркет Доры Цукерман
И, пока не пьян,
Запасаешь жрачку фабрики
Розы Люксембургской
Или Надежды Крупской,
Лимпопо в пальто.
А все что-то не то.
И во рту ощущение ваты,
А в мозгу не смолкает
Кто-то поддатый.
Над Престольной плывут кучевые волы,
Преизбытком небес завалило дворы;
У сугробов пролежни. Тусклый свет.
Гастарбайтеры гонят в шею снег.
Говорит Маклай:
Фуета фует и томленье духа.
Зверский климат здесь, я продрог…
И плывут к ним на облаках
Элефант и единорог,
Вид на жительство сжав в зубах.
***
С неба гуманитарная колкая вермишель,
А поутру колючая крупка секла;
В шапках столбы фонарные, дует в щель,
И хохломой покрылся Малевич окна.
В эту пору деревня сама себе не равна.
Ламп не включает, силы уже не те.
Зимним утром деревня, даже когда весна,
Печь разжигает ощупкою в темноте.
Печь небеленая в зеркале цвета льда.
Тьма, твою мать, и это способно жить?
Лед, однако, припомнит, что он
И заструится то, что пока лежит.
Двор беззаборный, твой безнадзорный дом.
Местный дурак с мотыгой наперевес —
Вышел полоть бахчу, покрытую льдом.
Неиссякаема вера в возможность чудес.
Счастлив дурак — слюнявую песню поет.
Смотрит деревня с улыбкой на дурака.
В небе не то архангел, не то пилот
Тщательно перемешивает облака.
Шорох крупки сменился шуршаньем струй.
Благословен в юродстве колхозный шиз!
Должен же быть настройщик у этих струн,
Чтобы настроить мир на любовь и жизнь.
Гипсовый горнист
Гипсовоглаз, как эллин,
Пьет из горла свой горн.
В теле, как и велели,
Пламенный, блин, мотор.
Фон написал Дейнека:
Горы, аэростат.
Первый горнист “Артека”,
Домны и Госкомстат.
Клятвы дают на верность
Гипсовые юнцы.
Веры их достоверность
В гроб заберут отцы.
Первый
Сдавший отца впервой,
Даже в учебник вставлен.
Но протрубит Второй.
Снегопад на Пушкинской площади
Каких еще вам надо аргументов?
Пришел. Нерукотворное воздвиг.
Явился с неба снег без документов
И свел на нет всяк сущий в нем язык.
Он падок был на груди. Шантрапа
Все норовила сунуть снег за лифчик.
И заросла народная тропа…
А он все шел. Знать, к Пушкину, счастливчик!
И некто пел в подземном переходе,
Как поплывет на белом пароходе.
А гений слушал сей пустой мотив,
На грудь главу печально опустив…
Прошли менты с жестокою зевотой,
Молчал поэт с чалмой на голове,
Но сообщал таинственное что-то
Заснеженным прохожим и Москве.
– 56 по Цельсию
А вчера река разучилась течь,
До весны карбас в ее тело вмерз.
Снеговей в гортань загоняет речь
И живьем с живого сдирает ворс.
Открываешь кран
Хоть совсем к шутам ее отмени.
Ни умыться тут, ни набрать ведра,
И насос в сердцах перегрыз ремни.
Бесполезный звук подо льдом возник,
Дребезжат ледышки на дне ведра.
Не пробьется свет в ледяной тайник.
Но в замерзшем времени нет вреда.
Серебрится день, изукрашен в лоск,
А еда тверда, как кремень-руда.
Потому что мир — мягкотелый воск:
Застывает вмиг среди льда.
Это явь иль бред? Или снится мне
Голос вешних птиц и оживших вод?
Будто звук живой долетел извне
И плывет ко мне пароход…
Хоть убей-казни, не возьму я в толк,
У кого когда занимал я в долг,
Снежной молью битый, железный наст?
Спой-ка песнь, где нет ничего про нас.