Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2011
Тамара Ветрова — филолог, преподаватель истории искусств, автор ряда работ по проблемам детского творчества, автор детективной и иронической прозы. Публикации в журналах “Урал”, “Человек и закон”, “Магазин” и др. Живет и работает в г. Лесном Свердловской области.
Тамара Ветрова
Три Е
Повесть
Глава 1
Давно отмечено, что с некоторых пор люди перестали рассказывать истории. Эти истории перевелись, как древние животные, а рассказчики переменили профессию. Между тем сочинения такого рода живы, хотя и претерпели известный ущерб. О клубе Трех Евреев заговорили сразу, однако не очень-то поверили в его существование. Притом что в городе уже имелось несколько клубов: пчеловодства, кружевниц и любителей немецкого языка. То есть опыт был, но вот веры в более широкие возможности клубного движения все же ощущалось маловато… Старенькая директриса городской библиотеки, женщина невежественная, но с активной жизненной позицией, утешала поклонников культурного отдыха тем, что евреи — просто группа людей, только с несколько другими фамилиями. Ничуть не хуже наших, но непривычными на слух.
— Какие же у них фамилии? — спрашивали сомневающиеся.
— Кац.
— У всех троих?
— Ну почему? — заступалась директриса.
Однако фамилии двух остальных назвать отказывалась, объясняя это тем, что пока у нее нет данных.
— Что же они будут обсуждать в своем клубе? — скептически спросил молодой человек с русой бородой.
— Да то же, что и мы! — вскричала директриса с энтузиазмом. — Абсолютно! Тут можно не беспокоиться… Нужды у горожан одни и те же!
— Ну и шли бы в клуб любителей немецкого языка, — с раздражением высказался русобородый.
— А если они не любители? — заступился за неизвестных евреев другой молодой человек, без бороды, но с небольшой весенней сыпью на лице.
— Не любители? — хмуро переспросил бородатый и замолк. Будто усомнился в людях, которые не любят немецкий язык. Игнорируют…
Короче говоря, никакого клуба еще не было (во всяком случае — не было слышно ни об одном заседании) — а весть уж полетела; можно было подумать, в городе появились вольные каменщики и вот созидают что-то в высшей степени загадочное…
Библиотекарша (ее звали Роза Ильинична Чумизина) вела себя, безусловно, самоотверженно. Нечего и говорить, неизвестные три еврея вначале смутили и ее. Тут были сплошные вопросы: почему именно три? И для чего обязательно евреи? Отчего, к примеру, не три садовода? Да и что значит “три”? Какое-то сектантство, ей-богу… Как говорится, “трое на острове”… Тут Роза Ильинична немного напряглась и припомнила, что “Трое на острове”, между прочим, книжка про пиратов… Смех смехом, а это явление в каких-то регионах не утратило популярности… актуальности…
Старик Парашин, который сидел, выставив одно ухо в направлении спорщиков, короткое время не делал никаких комментариев. А никто на его оценку и не рассчитывал; все-таки Парашин — человек прошлой закалки и не станет пороть горячку со всякими неведомыми евреями. Не будет рисковать впустую, тем более — в условиях города, где могут пострадать ни в чем не повинные люди… Да-с. Однако как раз Парашин и обманул общие ожидания, взял да и высказался.
— В 1953 году, — выговорил он спокойно, — мы отмечали юбилей со дня закладки первого кирпича в будущее здание секретного отдела Управления… Гости шли только дополнительным списком…
Высказавшись, Парашин замолк и пожевал серыми губами. Слушатели, дожидаясь продолжения, заерзали. Тогда Парашин, лукаво прищурившись, добавил:
— Списком! Такова была общая установка. Подписи проверяли логарифмической линейкой.
— Зачем? — внезапно заинтересовался русобородый. — Я имею в виду линейку.
— А затем, — возвысил голос ветеран, — чтобы не лезли посторонние. Клубы! Три еврея… Сегодня — три, а завтра?
— Валерьян Никитич! — вскричала библиотекарша. — Милый вы наш! Вот человек! — крикнула она, обращаясь к остальным. — За все болит душа…
Молодой человек с весенней сыпью заметил:
— Сейчас это не запрещено. То есть собрания, объединения, евреи…
— Так-с, — сурово проговорил Парашин.
— Евреи, татары, — постарался сгладить неблагоприятное впечатление юноша. — Иная этнография…
— Так-с, — опять высказался ветеран.
— Милый вы наш! — вновь затянула Чумизина.
— Откуда же они взялись? — спросила неизвестная дама, ласково оглядывая спорщиков. — Я имею в виду этих трех человек… ну, вы понимаете…
— Евреев? — бесцеремонно уточнил русобородый.
Дама смутилась.
— Я последнее время, — сообщила она, — действую вот как. Просто начинаю каждый день с приветствия заре. И ничего больше! Совершенно удивительный результат.
Выслушав диковинное признание, старик Парашин сказал:
— В 1958 году у нас прямо со службы увезли некую Зиновьеву Артемиду. Год сидела наилучшим образом; не женщина, а утварь. А тут вдруг именно оскалилась и искусала сразу четверых сотрудников. Проявив невиданную ловкость! — с непонятной гордостью добавил ветеран.
Роза Ильинична Чумизина ласково промолвила:
— Женщина своими маленькими руками может все… Создать уют в домашнем очаге…
— В очаге? — удивился тот молодой человек, что был без бороды.
А бородатый сказал:
— Вы что, не слышали? Не руками, а зубами! Оскалилась и искусала, я правильно понял?
Валерьян Никитич Парашин величественно кивнул.
Дама, которая приветствовала зарю, выговорила убежденно:
— Это свинка! Все симптомы плюс нерастраченная агрессия… А если бы, предположим, ваша сотрудница, по крайней мере, пила воду…
— Воду? — с радостным напором уточнила Чумизина.
— Да, — кивнула дама. — Воду — но какую? Ключевую воду, собранную утром на рассвете босыми ногами…
— Как же ногами соберешь? — вдруг сердито переспросил старик Парашин, а Роза Ильинична замахала руками.
— Понимаю, — кивая как заведенная и с большим энтузиазмом выговорила она. — Дело не в лекарствах… потому что те же антибиотики… А суть, ну вы понимаете… Суть остается нетронутой!
Бородатый (скептически настроенный) юноша громко сказал:
— Стойте! Одну минуту. По-моему, все забыли, что под нашей крышей готовится странное сборище. И это мягко выражаясь… Нас не поймут!
Чумизина с испугом посмотрела на решительного молодого человека. А тот все наступал, все рубил аргумент за аргументом.
— Не поймут — это раз. А во-вторых, я прошу меня извинить, это что за дикость? Три еврея!
— А сколько их должно быть? — внезапно заинтересовался второй молодой человек (весенняя сыпь).
— Сколько! — раздраженно молвил первый. — Не в этом дело. А в том, что — о господи! — неужели не ясно, что готовится эстапада… эскапада…
— А? — спросили сразу несколько слушателей.
— Акция, — отрезал бородатый. — И хотя мы отчасти стесняемся таких понятий, как патриотизм… чувство малой родины…
— И большой! — заступился прыщавый оппонент.
— Вот именно… Но в этом конкретном случае…
Тут бородатый молодой человек развел руками. Он как бы приглашал правильно оценить его беспокойство; и не принимать это понятное чувство за пустую озлобленность. Что ж…
Звали бородатого патриота Алексей Бородин, он был хорош собою и совсем не глуп — если только не принимался рассуждать о всяких высоких предметах. Ну, а тут над ним, можно подумать, тяготело какое-то проклятие. Образованный юноша начинал заговариваться и порол такую дичь, что даже опытные слушатели вроде Чумизиной или Парашина вздрагивали и отодвигались от оратора. Вот почему такое выходило? Это неизвестно, но факт есть факт. Из уст бедняги начинали выскакивать самые непредвиденные фантомы. Как-то (имеются и свидетели) Бородин договорился до того, что у истоков нашей городской культуры стояли медведи — причем животные якобы обладали такой сноровкой и смекалкой, что оставляли далеко позади дельфинов… тем более тут у нас моря нет — ну и дельфинов, следовательно, тоже нету… Ну, а эти медведи (по версии Бородина) заложили основы… Как? А вот как. Вдруг (а почему — неизвестно) мохнатые помощники принялись расчищать лес; валили ели туда и сюда, пока не расчистили гигантскую площадку для будущего строительства. До сих пор ученые разрабатывают эту тему (хотя и не афишируют, по понятным причинам, своих изысканий): повинуясь какому импульсу неуклюжие жители тайги начали помогать человеку?
Может, Бородин был мечтателем или мучился какой-то невидимой болезнью — только в голове его царил настоящий государственный хаос; в том смысле, что он искренне переживал за государство и старался способствовать…
— Вы, милый мой, — однажды сочувственно высказалась Роза Ильинична Чумизина, — настоящий пособник власти.
— Пособник? — скривившись, повторил Бородин.
— Именно! Соучастник! — ласково подтвердила Роза Ильинична.
Бородин вторично передернулся, а потом сказал, что он не стыдится естественных человеческих проявлений.
— Правильно! — встрял его тронутый весной товарищ. — Глупо стыдиться того, что заложено природой…
— Ах! — воскликнула безымянная дама. — Тут нам следует учиться у рыб…
Бородин внезапно разгневался.
— У рыб? Чудно, замечательно. Подите утопитесь — а там и станете брать уроки.
Дама обиделась.
— Ведутся опыты, — дрогнувшим голосом вымолвила она. — Двое ученых вошли в контакт…
На лице второго молодого человека (безбородого) появился энтузиазм.
Он объявил бодрым голосом:
— Я читал, точно! Человека помещали в условия аквариума, только без воды…
— Что же за аквариум без воды? — подивились слушатели.
— Однако, — значительно выговорил этот молодой человек, — вода появлялась постепенно. Вначале — по щиколотку, потом по колено, потом…
— Друзья мои! — нетерпеливо сказала Роза Ильинична Чумизина. — Мы ведь сейчас в кругу единомышленников, верно? Так вот, у меня предчувствие.
Неизвестная дама, услыхав про предчувствие, воспрянула духом. Она сказала твердо:
— Значит, вы в контакте. Не смущайтесь, а дышите как можно глубже.
Роза Ильинична, испуганно заморгав, повиновалась. Из ее лиловых уст начали вырываться короткие выдохи.
— А теперь, — велела дама, — раскиньте руки в стороны… вот так, и сделайте четыре, восемь или двенадцать приседаний. Четное число.
— Два! — весело подсказал безбородый юноша.
Пенсионер Парашин закипал.
— Прозаседавшиеся! — громко объявил он. — Пока вы тут заседаете… приседаете… — там (пенсионер погрозил кому-то пальцем) спокойно готовятся. А мы заседаем, — теряя мысль, докончил он.
— Валерьян Никитич! — вскричала Чумизина, продолжая машинально держать руки на талии. — Не беспокойтесь, милый вы наш! Не переживайте. Я уже переговорила с Владимиром Николаевичем… Вы ведь знаете Владимира Николаевича?
— Сероводород! — коротко сказал ветеран.
— Что? — шепнула Роза Ильинична. Она обмерла.
— Отходы деятельности, — пояснил Парашин. — Отсюда и запах.
Не отнимая от талии рук, библиотекарша в смятении прошлась по комнате. Потом она сказала:
— В нашем воздухе полно полезных элементов. А мы так привыкаем, что перестаем различать…
— К хорошему легко привыкаешь, — вставил безбородый, а Алексей Бородин добавил, подавив усмешку:
— Что же сказал наш… полезный элемент?
— Владимир Николаевич Тукляев, — объяснила Чумизина, — посоветовал не отчаиваться.
— В каком это смысле? — подозрительно уточнил Бородин.
Чумизина закатила глаза.
— Относительно этих трех человек… Клуб, в конце концов, не казино. Это вполне управляемое заведение… Необходимо (считает Владимир Николаевич), чтобы в состав членов дополнительно вошли другие люди… Так сказать, для контроля.
— Другие члены? — вновь влез безбородый.
— Именно! — вскричала Роза Ильинична. — Причем — совершенно незашоренные люди!
Загадочное высказывание временно парализовало слушателей. Было решительно неясно: незашоренные — в каком смысле? То есть, собственно, кто?
Чумизина попыталась объясниться.
— Ни в коем случае и х нельзя оставлять одних, без свидетелей. Да и потом, что за число — три? — в очередной раз затянула библиотекарша.
— Число как число, — пожал плечами безбородый. — Три богатыря. Три девицы под окном. Три медведя.
— Эпический размах, — скривившись, высказался Алексей Бородин. — Степь да степь кругом…
— То есть, — несколько понизив голос, продолжила Роза Ильинична, — мы должны действовать сообща. Перед лицом…
— Общего врага! — брякнул безбородый.
Чумизина помялась, но выговорила решительно:
— Нельзя недооценивать опасность. Ну, а если рядом будут наши люди…
— Что значит “наши”? — фыркнул Бородин. — Где мы возьмем других евреев?
Роза Ильинична замахала руками:
— И не надо! Этих вполне достаточно! В конце концов, национальный состав клуба может быть разнороден… Главное, чтобы эти трое согласились… Или, может, какие-то добровольцы выдадут себя за их… единоверцев? — с надеждой добавила она.
— А они верующие? — спросил с интересом безбородый юноша. — То есть эти трое?
— Не знаю! — отмахнулась Чумизина. — Я имею в виду — добровольцы выдадут себя за евреев, но не столь… явных!
— В каком это смысле? — опять спросил безбородый.
Роза Ильинична печально посмотрела на любопытного молодого человека.
— Надо действовать сообща, — вновь запричитала Роза Ильинична. — Перед лицом общей…
Вот и почти все о том, что происходило в городской библиотеке. Странное собрание могло вызвать изумление — если бы рядом присутствовал кто-нибудь посторонний. Но где прикажете взять посторонних в маленьком городке, окруженном к тому же со всех сторон колючей проволокой?
Почему колючая проволока? Очень просто: город носил статус секретного да и был таким лет пятьдесят тому назад. Ну, а теперь от секретов осталась одна только проволока да, как говорится, добрая память.
Назывался городок Верный — как какая-нибудь станция на Крайнем Севере; или еще эту кличку мог носить пес — боевой товарищ пограничника…
Славное имя город получил взамен нескольких цифр, которыми, учитывая секретность, был прежде отмечен в соответствующих циркулярах. Ну, Верный так Верный…
Конечно, колючее ограждение не такое уж препятствие, тем более — выход горожан из города, на волю, хотя и производился по специальным пропускам, все же был довольно свободным. Другое дело, с той стороны — сюда было проникнуть не так-то просто… Это было под силу разве что какому-нибудь диверсанту; но вот их как раз видно не было, иначе говоря — иностранные спецслужбы проявляли обидное равнодушие… Ну, а беречь секреты, на которые никто не посягает, — дело неблагодарное и отчасти нервное. И, можно добавить, порождающее известные комплексы…
Таким образом, понятно, что странный клуб (помните? Тот самый!) родился в городе, во-первых, маленьком, во-вторых — отдаленном от всяческих центров, и наконец, — секретном. То есть буквально запертом на ключ. На замок. В очень своеобразном городке…
О секретах Верного вообще разговор отдельный; увлекательная тема… Парашин, например, Валерьян Никитич был одним из тех, кто в незапамятные времена (то есть лет пятьдесят тому назад) возводил секретный забор. Так сказать, камень на камень… Он был одним из первых, кто возглавлял Отдел Секретности, кто придумал и воплотил в жизнь интереснейшую паутину секретных анкет, запретов (которые составляли большинство) и допусков (которые, соответственно, были в меньшинстве). И, между прочим, именно Валерьян Никитич вдохновил (ни о чем таком не подозревая) случайно залетевшего в город (по распределению) молоденького журналиста. Короче говоря, легкомысленный молодой человек, позабыв, что от него ждут совсем других сочинений, накатал рассказ не рассказ… или — красивую фантазию… Но, так или иначе, юноша показал свой робкий литературный опыт знакомым — просто ради смеха… А какой тут смех, если ты приехал в город под названием Верный? Да еще — за колючую проволоку? Тут, понятно, не до смеха… Сочинение (о котором почти моментально узнали) принесло наивному автору, можно сказать, сомнительную славу. А сам рассказ — вот он. Время его сохранило (время вообще иногда бог знает что сохраняет).
Сотрудники Отдела Секретности чрезвычайно мнительны. В каждом сидит тяжелое предчувствие, что в нем заподозрят болезнь Альцгеймера, — причем из-за чего? Из-за форменного пустяка, из-за стеклянного ока. И видят-то они своим глазом немало, просматривают по диаметру весь кабинет… да и по периметру… Если на улице солнечная погода, сотрудник сидит, будто раненный в живот. И будто из его спины торчит стрела, а бока под пиджаком топорщатся жабрами. Вот до чего ему скверно! Изо рта каплет коричневая слюна, и уста все время что-то извергают… Ропот волн, клекот… Таково действие солнца — в общем, целительное, но не безопасное. Однако сотрудники Секретного подразделения ненавидят и зиму. Не беспочвенно, кстати, а из-за зимних забав. Тут ведь хуже всего что? Что снежок может угодить прямо в человека. Сохранилось предание, как один сотрудник Секретного отдела стал жертвой горной лавины. Обстоятельства для схода снега сложились, можно сказать, самые благоприятные. И вот этот сотрудник, который, стоя под горой, что-то докладывал, в один миг оказался накрыт обвалом. Это был настоящий праздник стихии! Сотрудника дважды перевернуло и стукнуло головой о могучий горный кряж. Далее, прервав свое донесение, исполнительный сторож секретности полетел кувырком, подскакивая, точно мяч, и радуя стариков-горцев молодой прытью. Наконец сотрудник достиг стремительной горной реки. Он звонко ударился о каменистое дно, но тут же и вылетел на поверхность и помчался далее вместе с рекой в абрикосовую долину. По пути, однако, левая нога зацепилась за древний корень, да так там и осталась, омываемая серебряным потоком. А сам сотрудник, теперь уже одноногий, будто старик-лесовик на детском празднике, плыл и плыл, никому не вредя, так что золотая форель вскоре попривыкла к пришельцу и уж потом принимала его за красивое дерево, прибежище беспечных муравьев…
Вот и все, ничего более страшного не выскочило из-под пера начинающего сочинителя. Однако хватило и этого; на шутника набросились сразу несколько оскорбленных горожан, причем упреки их — как бы это выразиться — носили исключительно абстрактный характер. То есть было никак невозможно разобрать, в чем именно они упрекают или даже обвиняют малоопытного автора. Неведомо откуда, к примеру, выскочило обвинение в нарушении законов реализма. Хотя (если посмотреть с другой стороны) реализм не Конституция, не Уголовный кодекс; и даже если какой-либо его закон нарушен — что за беда? Другие обвинения базировались на более проверенном фундаменте. Этот фундамент был любовь к родному городу. Это была, можно сказать, больная тема, как будто горожане — где-то в глубине души — носили тяжелое подозрение, что их Верный в общем-то не за что так уж сильно любить, и вот, компенсируя чувство вины, старались вовсю! В городе проводились настоящие кампании, призванные укрепить и усилить патриотизм горожан, их чувство родного гнезда; было во всем этом, конечно, некоторое простодушие — но был также и античный размах: какие-то дионисийские оргии, право; тут вам и конкурсы “Знаю ли я родной город?”; кроссворды… И сочинения городских поэтов ( — -город Верный”); тут и книги о родном городе — причем как? Отдельно о каждом городском подразделении! “Верный: история образования”. “Верный: история строительства”. Опять же — “Верный: история клубного движения”…
Последнее время, однако, эту увлекательную книгу кое-кому стало больно брать в руки… Потому что всякому, кто был в курсе, становилось понятно: позади осталось невинное время разумных и понятных увлечений; вязание, городки или коклюшки канули в прошлое вместе с садоводами и рыболовами. А вылез на свет божий странный новый клуб…
“Три Е” — что означает “Три Еврея”. О господи…
Глава 2
Теперь пора внести ясность, что за три еврея наделали в городке переполох. Тут надо отметить, что сами эти люди были вполне невинны — в том смысле, что решительно ничего о смуте не подозревали. Смута возникла не из-за их усилий и тем более не была результатом враждебных намерений. Она поползла, как желтый туман в одной довольно известной книжке (это сказка); так вот, там этот желтый туман наслала, кажется, злая волшебница — а вот виновного в городе Верном было не так-то легко определить…
Если начинать представление по старшинству (а к этому вроде бы обязывают традиции), то прежде всего следует сказать о престарелом Науме Исаевиче Каце. Да и помимо традиций — Кац оказался в этой причудливой истории фигурой номер один. Хотя по нему этого никак нельзя было предположить…
Справедливость требует отметить, что Наум Исаевич совсем не походил на еврея; ну, а на добропорядочного пенсионера он походил еще меньше. Добропорядочности в нем и правда было маловато…
Дело в том, что, как уже сказано, Кац был человеком пожилым и, стало быть, находился на заслуженном отдыхе. Он умел и любил выпить — причем придерживался в этом вопросе самых демократических правил, иначе говоря — не капризничал, не придирался, а пил то, что было; притом приобрел в этих многолетних упражнениях такой исключительный навык, что не сделался алкоголиком, и даже наоборот: стал неуловимо походить на портрет какого-то русского писателя, может, даже Н.А. Некрасова на одре болезни… Иначе говоря, Наум Исаевич приобрел черты почтенного старца, в хилом теле которого, возможно, обретается могучий дух…
Кстати: хилое тело было не таким уж хилым. Старик, проработавший долгую жизнь прорабом на стройке, отличался изрядной крепостью и таким же жизнелюбием. Видно, после строительных подвигов его уж было ничем не устрашить… И правда — чем напугаешь человека, на участке которого злоумышленники однажды разобрали половину стены жилого дома и уперли кирпичи буквально в одну волшебную минуту, не оставив и следа преступления? Наум Исаевич искренне удивлялся сноровке неизвестных злодеев и отчасти даже отдавал должное их удали. Слова восхищения, впрочем, перемежались сердитой бранью…
Вел Наум Исаевич Кац и разъяснительную работу среди строителей; а именно: разъяснял, что если кирпичи и прочее растаскивать, то так ведь и ничего не построишь. Нет кирпичей — нет жилого дома. Строители угрюмо внимали, однако, произведя, как видно, несложный расчет, сообразили, что жилого дома, может, и не построишь — зато построишь садовый, да еще какой: в три этажа.
Короче говоря, опыт у Каца был изрядный. С участка в разное время не только уносили кирпич, инструмент; разъезжалась в неизвестном направлении строительная техника — иная уходила навсегда…
Самое удивительное в этом, пожалуй, было то, что Наум Исаевич во всяком эпизоде неизменно оставался бескорыстен. Это происходило не из-за каких-то особенных нравственных принципов прораба; ничего такого не было. А все было куда проще и сложнее одновременно. Кац был коллекционером, и, как многих настоящих коллекционеров, его по большому счету в жизни интересовала только его коллекция, а все остальное им рассматривалось либо как имеющее к ней отношение (и тогда заслуживающее внимания) — либо, соответственно, наоборот. Придурки, ворующие со стройки кирпичи, оказались, таким образом, вне сферы интересов Наума Исаевича. Как и многое другое, кстати… Но об этом — позже. Вначале скажем о самой коллекции, чтоб уж не томить… Да и, помимо прочего, это такая коллекция!..
Наум Исаевич Кац был в некотором роде единственным коллекционером. В течение 28 лет он коллекционировал дерьмо. Конечно, не заурядное дерьмо, которое подбирают в свои корзинки садоводы (их Наум Исаевич, будучи безусловным романтиком, презирал); а дерьмо редкое, желательно — с оттенком древности, принадлежащее самым различным представителям земной фауны. Экскременты.
Естественно, коллекционирование чрезвычайно расширило кругозор Каца. Так сказать, наложило отпечаток… Знание, как выяснилось, действительно, — сила; Наум Исаевич приобрел превосходный навык и без труда начал ориентироваться в этих самых… родах, видах… И хотя, допустим, в его коллекции не было многих образцов (просто с учетом географии! Оттого что тут у нас нету, к примеру, кенгуру, львов, панд или панголина, китайского ящера) — Наум Исаевич знал и об их экскрементах предостаточно! Вносил данные в свои многочисленные тетрадки (а это были тетрадки в 12 листов в клеточку, некоторые еще — с профилем Ю.А. Гагарина на обложке); азарт познания, можно сказать, затянул старика в свой бешеный водоворот; глаза его с годами не тускнели, а наоборот — приобретали блеск; фауна оказалась настолько разнообразна, что хватило бы и на детей, и на внуков Каца — если бы те вздумали подхватить знамя. В этой готовности, собственно, и заключался главный вопрос…
У Наума Исаевича был единственный сын. К моменту нашего рассказа это был не очень молодой, но еще вполне симпатичный мужчина — сорока с чем-то лет. Нрав Валя Кац (сын) имел точь-в-точь отцовский — легкий и даже беспечный; ну, а характер, пожалуй, легкомысленный… Это легкомыслие во многом и стало причиной дальнейших событий — а иначе подобной череды нелепостей просто не могло бы произойти! Легкомыслие и полное неумение просчитать последствия своих поступков…
Младший Кац работал на главном предприятии Верного, том самом, что когда-то, в начале времен, было окружено стеной секретности. Будучи человеком грамотным и наделенным к тому же живым умом, Валя Кац, как и некоторые его товарищи и коллеги поумнее, отлично сознавал, что огромный комбинат, точно “Титаник”, медленно и величаво идет ко дну; и — что тут уж ничего не поделаешь, таковы неумолимые законы времени. О временах же прошлого величия Валя Кац не склонен был сокрушаться — по той причине, о которой уже упоминалось: он был не глуп. Что же оставалось? Видимо, то же, что и обычно, — в тех случаях, когда ничего уже изменить невозможно: грустная усмешка и неукоснительное правило не заглядывать в будущее. Что сын Наума Исаевича с успехом и исполнял…
То есть так оно все и было, пока кое-что не произошло. Кое-что — надо признать — чрезвычайной значимости. И хуже всего, что виной этому недоразумению, нелепости (а это была именно нелепость!) был сам Валя Кац…
Случилось вот что. Как-то, бродя по просторам Интернета, Кац-младший наткнулся на забавную информацию. В Женеве (Швейцария), прочитал он, открывается аукцион “UNICUM”; а на аукционе экспонируются предметы, объединенные одним-единственным признаком: отсутствием какого бы то ни было практического применения и некоторой долей абсурда.
Так, рассеянно читая странное объявление, Валя Кац выяснил, что рядом с пятой ножкой стола Генриха Восьмого, панталонами, сшитыми в 1884 году немецким энтузиастом специально для снежного человека, на которого тот охотился в течение 18 лет, и многими другими редкостями аукцион выставляет на продажу уникальный кусок экскрементов (читай: окаменелого дерьма), предположительно принадлежащих доисторическому животному — целофизу, изображение которого прилагалось. Нормальная доисторическая тварь, судя по виду — прыткая и проворная… Экскременты также были предъявлены; весьма солидный образец…
Тут-то Валя Кац и совершил свою ошибку: показал информацию и картинку отцу. Ну — что сделано, то сделано…
Наум Исаевич впился взглядом в экран компьютера, глаза его заблистали.
— Что ж не предупредил? — глухо спросил он, не отводя взора от окаменевшей реликвии.
— Вот же, предупреждаю… — несколько растерявшись, ответил сын.
— А я ведь мог и не узнать, — укоризненно сказал отец, по-прежнему вглядываясь в драгоценный образец.
— Ну вот, узнал, — миролюбиво молвил сын. — То есть все в порядке…
— Какой же порядок, — сердито высказался Наум Исаевич, — если такие ценности болтаются черт знает где!
— Мало ли, — откликнулся Валя Кац. В голосе его зазвучала философская нота.
Наум Исаевич ничего не отвечал, он напряженно думал. Наконец произнес с интонацией, которая несколько встревожила Валю Каца:
— Это крупный зверь. Не гигант, конечно…
— Тут размеры указаны, — робко выговорил сын.
— Однако, — рассуждал далее отец, — если бы находка принадлежала, например, хабриозавру, нам бы не на что было рассчитывать… Верно?
— В каком это смысле?
— А в том, — объяснил Наум Исаевич, — что с транспортировкой возникли бы дополнительные сложности.
— А так они не возникнут? В смысле — не возникли бы? — подавляя легкое раздражение, спросил Валя Кац.
— Ну почему. Трудности будут, — согласился отец.
— Понадобятся и расходы, — добавил он рассеянно. — Безусловно…
Тут Кац-младший собрался с духом и решительно сказал:
— Это нереально. Вся затея. Не о чем и говорить… Чтобы приобрести этот кусок… ммм… экскрементов, нам, наверное, пришлось бы продать квартиру!
— Да ведь у нас две квартиры, — заметил Кац-старший. — Твоя и моя.
— Ты не можешь не понимать! — довольно беспомощно возразил сын.
— Я-то понимаю, — выговорил отец веско.
— Во всяком случае, — добавил Наум Исаевич после небольшого раздумья, — я очень прошу тебя подумать. Не говоря уже о прямой выгоде…
— Какой же? — с горечью вставил сын.
— Вложение денег в культурное наследие! — объяснил Наум Исаевич. — А то ты совсем себя запустил… читаешь одни газеты…
— Ну да, — заметил Валентин Кац. — А так у меня появится возможность больше работать над собой. Смотреть на дерьмо…
— Прекрати, — велел отец. — Я прошу тебя просто подумать.
И тут произошло еще одно важное событие (после интернет-открытия, сделанного Валей Кацем) — он обещал отцу подумать. И сделать все возможное — если что-то возможно, конечно…
Но главное даже не в этом. Главное то, что Валя Кац сдержал слово, выполнил обещание. Причем довольно быстро, так что и сам не заметил.
Дело в том, что — после недолгих колебаний — Валентин позвонил своему приятелю Сене Золотницкому.
Собственно, Сеня Золотницкий и стал в компании третьим евреем (если воспользоваться возникшим впоследствии определением). То есть он и был евреем, хотя, надо отметить, до сих пор это не имело в его жизни почти никакого значения, евреем он себя не чувствовал, что и понятно: мало знать еврейские анекдоты, чтобы развить в себе национальное чувство. Правда, в арабо-израильском конфликте Сеня неизменно занимал сторону Израиля, но едва ли это происходило в результате пробуждения корней; просто Израиль нравился ему умением давать сдачу и действовать, больше опираясь на здравый смысл, чем на правовые нормы…
Что еще можно добавить об этом молодом человеке? Во-первых, то, что он был не моложе Вали Каца, своего давнего приятеля: сорок с небольшим… Во-вторых, Сеня Золотницкий работал учителем в средней школе, и, кажется, работал неплохо. Во всяком случае, его оттуда не поперли, несмотря на сомнительные даже по нынешним временам джинсы и вечно небритую физиономию… Значит — были у человека какие-то достоинства? Невидимые на первый взгляд, но очевидные при ближайшем знакомстве?
Подросткам, как ни странно, Сеня Золотницкий нравился; но — что еще более странно — нравился директрисе, бывшей сотруднице горкома партии, которая, как видно, обладала трезвым умом и понимала, что у всякого человека свои недостатки (Сеня, к примеру, еврей) — но если все остальное в порядке…
Остальное было в порядке. Сеня Золотницкий каждый день являлся в школу, на учительских посиделках охотно пел хором, а иногда и солировал, подыгрывая себе на гитаре; рассказывал еврейские анекдоты, ласково улыбался взмыленным после уроков учительницам и цитировал Остапа Бендера — единственного любимого литературного героя. “После Павки Корчагина”, — доверительно прибавлял Сеня, мягко улыбаясь собеседнику.
Вот ему-то Валя Кац и позвонил. Почему именно Сене? Возможно, тут сыграла роль интуиция или что-то в этом роде. Но, скорее всего, младшего Каца охватило небольшое смятение, а больше звонить ему было некому; во всяком случае, не было никого, кто спокойно и без лишних вопросов выслушал бы историю про кусок древнего дерьма…
— Как, ты сказал, называется эта тварь? — спокойно уточнил Сеня Золотницкий.
— Какая разница, — раздраженно ответил Валя. — Кажется, целофиз.
— Ну знаешь ли, — заметил Сеня. — К таким вещам нельзя подходить по-дилетантски, а то надуют.
— Что ты имеешь в виду?
— Подсунут не то дерьмо, — объяснил Сеня. — Проходимцев везде хватает.
— Только не среди динозавров, — с грустью выговорил Валентин Кац.
— Не среди динозавров, — охотно согласился Сеня.
Возникло небольшое молчание.
Сеня Золотницкий сказал:
— Помнишь анекдот про еврея, который полетел в космос. В смысле — не полетел?
— Нет.
— Еврея спрашивают: в космос полетишь? — Если партия прикажет, что же делать, полечу. — А что за это попросишь? — Три миллиона. — Куда же столько? — Один миллион мне, один тебе, а один тому, кто полетит.
— Ну? — спросил Валя Кац.
— Что “ну”? Все.
— Что ты имеешь в виду? — все больше раздражаясь (хотя раздражаться-то следовало на себя!), произнес Кац-младший.
— Ничего особенного. Просто три миллиона — хорошие деньги, — задумчиво ответил Сеня Золотницкий.
— Неужели? — с сарказмом спросил Валентин.
— И ведь заметь — всем хватит, — продолжал свою несуразную речь Сеня. — Мне. Тебе. И бате твоему — на его какашку… Я хочу сказать — Науму Исаевичу на коллекционный экземпляр.
Тут Валя Кац не выдержал и заорал прямо в трубку:
— У тебя есть лишние три миллиона? А если нет, то какого черта?!
— Это уже второй вопрос, — спокойно проговорил учитель географии (а Сеня Золотницкий был учителем географии). После чего предложил своему приятелю встретиться. Что и было решено.
Глава 3
Владимир Николаевич Тукляев был чиновником-поэтом. Или, если угодно, поэтом-чиновником. То есть беспрерывно разрывался между чувством и долгом. Этот затянувшийся конфликт наложил на облик Тукляева свои штрихи; несмываемые пятна…
Достаточно было даже беглого взгляда в сторону Владимира Николаевича, чтобы установить: его портрет природа вылепила, следуя законам сумеречной эпохи романтизма. Удивительный чиновник был чрезвычайно мрачен — точно находился не на службе, а в склепе среди дорогих покойников. Но помимо мрачности внешность Тукляева отличала и дымка мечтательности, которая безо всякого повода, нет-нет, да и возникала на лице ответственного сотрудника. Вот о чем мечтал Тукляев? Имея, так сказать, все необходимое?
И вот еще что: Владимира Николаевича коснулись, если можно так выразиться, интеллектуальные спазмы. Это было видно в том числе по выражению его лица… да и не только…
В армии городских чиновников Тукляев возглавлял, можно сказать, мыслящее крыло. Он призван был общаться с интеллигенцией, с художниками — сыщись такие в Верном; с деятелями культуры…
Прекрасно обустроенный тукляевский кабинет наводил посетителя на соответствующий лад; заходя внутрь, человек припоминал не досадные неурядицы, а что-то — как бы это выразиться — непреходящее… Задумывался, допустим, о куполе небесном над головой… Кстати: на тукляевском гигантском столе, придавленная матовым стеклом, именно лежала карта звездного неба; небольшого, правда, формата — однако… Имелось и (помимо портрета Президента) изображение Владимирской Божьей матери… Хотя такая широта интересов не нова, да и Богородица в какой-то степени также примыкает к небесной тематике; но ладно.
За стеклом книжного шкафа мерцали книги. “История Государства Российского” Карамзина и “Словарь” Владимира Ивановича Даля. Сразу за словарем помещался почти такой же увесистый сборник сочинений городских поэтов. То есть — только самое необходимое.
Прямо за спиной Владимира Николаевича, на центральной стенке, висело довольно крупное художественное полотно с загадочным названием “Во славу Дню”. Хотя, может, следовало написать: “Во славу дня”? Это неизвестно, да и дело, конечно, не в этом. На картине были изображены горы — причем какие-то нездешние… возможно, и Гималаи, или просто существующие в пылком воображении художника. На переднем плане прямо на зрителя будто надвигалась диковинная фигура, парящая над долиной; существо было неясного пола, но в сиреневых разлетающихся одеждах. Оно смотрело вверх, в ту точку пространства, где на полотне ничего не было, только какой-то мутный, бледно-зеленый эфир.
Картину нарисовал местный художник Артур Заречный, человек вздорный и самолюбивый. Всякого, у кого его творчество вызывало сомнения, Заречный наказывал непечатными оценками, клеймил; такова была его художественная позиция.
Вот под этой картиной Владимир Николаевич Тукляев и вел прием посетителей.
Конечно, Тукляеву сообщили о новом клубе. Еще бы! Роза Ильинична Чумизина и сообщила. Говорила она по телефону, к тому же — таким законспирированным образом, что Владимир Николаевич поначалу ничего не разобрал. Услышал только, что какие-то три человека (“Вы понимаете, о ком я говорю?) затеяли акцию (“Во всяком случае, мы, городская интеллигенция… то есть общественность — мы это так и называем: акция!”).
— То есть следует выработать дислокацию, — заключила Роза Ильинична дрожащим голосом.
— Что? — изумился Тукляев.
— Диспозицию, — запнулась Чумизина. И прибавила, что она, естественно, человек не военный, а штатский (Тукляев все больше дивился) и поэтому в таких терминах может и путаться… А тут нужны именно военные люди.
После монолога Розы Ильиничны наступила временная пауза.
Тукляев, который ценил библиотекаршу за пылкую преданность (хотя его отношение к Чумизиной и носило легкий налет покровительственной иронии), задумался. Что бы все это значило? Это смятение, этот лепет? Быть может — Роза Ильинична просто-напросто посмотрела какой-то фильм? О спецслужбах, об угрозе рубежам? Какие-нибудь “Секретные материалы”? Человек она искренний, отчасти простодушный; скорее всего, убеждена, что по телевизору врать не станут…
Так Тукляев успокаивал себя, унимал тревогу.
Короче — назначили встречу. Чумизина настояла на безотлагательном визите; слова “национальная безопасность” то и дело брякали в телефоне, так что Владимиру Николаевичу, который был в религии неофитом, даже захотелось перекреститься.
Через пять минут после звонка Чумизина, которая, можно подумать, караулила под дверью, ворвалась в кабинет.
Явление Розы Ильиничны было обставлено шикарно. Хотя и без малейшего налета искусственности… Какая может быть искусственность в самом деле, допустим, у антилопы, убегающей от льва?
Чумизина стала посреди кабинета Тукляева и — клянусь, я не преувеличиваю! — протянула к руководителю руки. Владимир Николаевич смущенно поднялся из-за стола.
— Дорогой наш человек! — пренебрегая приветствием, выкрикнула библиотекарша. — Если не вы, то кто же?
Тут Тукляев, без особых причин, внезапно испытал легкий ужас. Хотя, повторяю, оснований для таких переживаний пока не было…
Заговорил же руководитель (не исключено, под влиянием стресса) надежными чиновничьими формулами:
— Присаживайтесь. Порешаем вопросы. Главное — нацеленность на конкретные дела. Человек был и остается важнейшим приоритетом.
Роза Ильинична вытаращила глаза, но быстро взяла себя в руки и принялась за дело сызнова:
— Дорогой наш человек! Только объединившись… Я хочу сказать — единым фронтом… Потому что (мы-то с вами понимаем) на войне как на войне!
В общем, Тукляев и верная Чумизина некоторое время так и разговаривали: можно сказать, как глухонемые — знаками. Более того: загадками, намеками и символами. Каждый, таким образом, слышал только собственный монолог, что, само собой, не упрощало беседы; тем более оставляло мало надежды на конструктивное решение.
Опыт Тукляева, однако, помог ему разобраться в ситуации. Вникнуть (хотя и не сразу)…
Клуб “Три еврея”. Причем в составе именно три человека… Владимир Николаевич зацепился за эти простые сведения и не мог двинуться дальше; то есть никак не удавалось решить — хорошо это или плохо, что название совпадает с фактическим существом дела; что программа равна воплощению…
От напряжения Тукляев сказал глупость.
— Как велик состав клуба?
Чумизина всплеснула руками.
— Так трое, — доложила она в пятый раз. — Один, два, три…
Владимир Николаевич хмуро кивнул, а потом не очень понятно высказался:
— Процент невелик.
Чумизина с благоговением посмотрела на руководителя, потому что сама (не будучи специалистом) не умела подсчитывать проценты.
— А если брать по региону, — продолжал размышлять Тукляев, — то еще меньше.
Но Роза Ильинична не находила оснований для успокоительного тона. Знаем мы плоды этакого прекраснодушия! Маленький процент… Мал золотник, да дорог! То есть наоборот…
— Что же они намерены делать? — спросил Тукляев. — Надеюсь, — неловко усмехнулся он, — нас с вами не станут обращать в…
— В евреев! — выпалила Роза Ильинична и залилась краской.
Повисло — теперь уже тягостное — молчание.
— И всего-то трое, — качая головой, будто сокрушаясь, вымолвила Роза Ильинична.
— Как первые христиане, — немного невпопад заметил образованный Тукляев.
Чумизина посмотрела на него с испугом.
В общем, Владимир Николаевич Тукляев принял сигнал к сведению. И хотя не особо обеспокоился, все же понял: первый колокольчик прозвучал… первый звоночек…
Конечно, раздумывал руководитель, пока нет прямой угрозы, нет и оснований для беспокойства… Что, собственно, произошло? Ну, клуб, ну — три еврея (Тукляев легко поперхнулся). Но, в конце концов, эти три еврея и есть демократия! Причем — самого широкого спектра! Люди собираются по интересам… А кстати: по каким таким интересам? То есть, собственно, что интересного в том, что мы евреи? В смысле — они? Бред какой-то, с ужасом констатировал Владимир Николаевич. Небольшая колика, точно молния, пронзила кишечник. И Тукляев вспомнил: он где-то читал, точно! Не приснилось же, в конце концов… А читал вот что: нет никакого народа “евреи”. Хотите верьте, хотите нет… Нету, а есть рассеянные по земле люди без роду и племени (конечно, не в оскорбительном смысле этого слова); и вот они бродят, то есть — бродили в древности по разным землям, ну и пристраивались (тут Тукляев поморщился; “пристраивались” — как-то…). Так или иначе, эти люди обосновывались в разных регионах земли, ну и получили имя евреев. А народа такого нету, значит, и евреев нету; например — трех евреев…
“Ах, бред!” — в отчаянии вымолвил Владимир Николаевич.
Вслед за разочарованием пришел гнев.
Прекрасно, выговаривал сам себе Тукляев, распаляясь. Сегодня кому-то вздумалось объявить себя клубом “Три еврея”. А завтра я объявлю о Клубе Трех Заместителей Главы Администрации! А? И это притом, что город не может не чувствовать определенных перемен… Ну, не молочные реки — кисельные берега — да ведь и мы не Варвара — краса, длинная коса!
То есть, как видите, руководитель начал заговариваться; грезить наяву, бредить… А виной всему была глупейшая затея с клубом! В высшей степени легкомысленная, и к тому же — загадочная.
Дело в том, что клуб “Три еврея” был уже зарегистрирован. Иначе говоря — существовал в полном соответствии с действующим законодательством. А облегчения это никому не приносило. Какое там облегчение! Напротив — людей обуревали противоречивые чувства. Того же Тукляева, Чумизину, Парашина; Алексея Бородина и того, второго юношу с небольшими прыщами на лице… Все они чувствовали дискомфорт неясной природы; ну никак не могли разобрать — что и где зудит! А зудело — в душе, вот откуда эта неясность… И еще потому, что сами три еврея — то есть ни один из троих — ничего толком не объяснили. Вообще никак не прокомментировали странный факт своего существования. Зарегистрировались, да и все! И кажется, не провели еще ни единого заседания! Хотя, по условиям соглашения, им была предоставлена комната в городской библиотеке… то есть не то чтобы комната, а средних размеров чулан. Ну да раз их только трое!
Так или иначе, ни одного собрания пока не было. Что тут прикажете думать? А может, они собираются где-нибудь в другом месте?
— В катакомбах, — высказал предположение юноша с весенней сыпью.
Настало время познакомить читателя и с ним.
Звали молодого человека Евгений Лазарев. Особых примет (помимо сыпи) юноша не имел; сыпь да простодушная уверенность в собственной исключительности. На чем строилась эта вера, понять затруднительно…
Друзей у Евгения Лазарева, в общем, не было — вместо друзей были оппоненты. Молодой человек отличался способностью вести беспредметные дискуссии по самому ничтожному поводу, запросто мог выговорить фамилию Кьеркегор, хотя, допустим, читать данного автора ему не приходилось. К тому же Евгений Лазарев сочинял стихи — иногда… Стихи были откровенно дрянные, и оправдать это можно было разве что тем, что их мало — редкие, корявые выплески. Стул, стол, окно, погашенная сигарета и пр.
Ну, а совсем недавно Лазарев, который вошел в пору юношеского созревания, обнаружил, что он еще и патриот. До того Евгению больше по душе было состояние, которое можно выразить словами “снисходительное пренебрежение”. Он пребывал в нем, поскольку никто из его знакомых не мог выговорить Кьеркегор, а он мог; к тому же он с удовольствием защищал свои взгляды, ну, а у других взглядов не было вовсе. Отсюда и снисхождение.
Патриотизм же, как это нередко случается, вылупился совершенно внезапно, так сказать, под давлением неожиданных обстоятельств.
А случилось вот что.
Евгений Лазарев посещал бассейн. Чтобы укрепить вялую мускулатуру, хотя ему и было на такие вещи плевать… Довольно и того, что его интеллектуальная мускулатура была хоть куда! Но ладно. В общем — посещал и посещал.
И вот как-то в душевой комнате его угораздило — из-за страсти к дискуссиям — ввязаться в дурацкий спор. Другой молодой человек, сосед по душевой кабинке, перекрывая шум воды, высказался в пользу своих американских сланцев. Какие, мол, они упругие, с эффектом массажа; да к тому же — не скользят.
Босоногий Евгений Лазарев молча выслушал хвастуна. Но что-то неуловимо кольнуло в грудь, настроение слегка испортилось.
Отключив воду и обтираясь махровым полотенцем, он безадресно заметил:
— У их президента IQ ниже, чем у нашего восьмиклассника.
— Чего? — спросил сквозь полотенце сосед по душевой.
Настроение Лазарева все падало.
Наконец он сказал:
— Покажи-ка свои… — и он ткнул пальцем в американские сланцы.
Молодой человек пожал плечами и двумя пальцами предъявил Лазареву оранжевый заокеанский сланец. Тот пристально осмотрел вещь.
— Смотри не навернись, — высказался он, возвращая образец. — Пропитка никуда не годится. Босиком надежнее.
— Пропитка?
— Естественно. А за счет чего они, по-твоему, не скользят? За счет сцепления с поверхностью. А сцепление с поверхностью…
Но Евгений Лазарев не успел до конца высказать свои соображения. Молодой человек, закончив обтираться, натянул плавки и не спеша двинулся к выходу. Босоногий Лазарев угрюмо поплелся следом, раздражаясь на себя, что привел не все аргументы. Однако, уже ступая по бортику бассейна, Лазарев глупейшим образом поскользнулся и со звоном шлепнулся на собственный зад, да так, что еще какое-то время скользил по мокрой поверхности!
Падение обошлось Евгению довольно дешево. Он ничего не сломал, только набил огромнейшую шишку на копчик. А кроме этого — парадоксальным образом утвердился в подозрении, что американские сланцы — дрянь, надувательство. Хотя американские сланцы как раз были не у него, а у его товарища, который и не думал падать!
Озлобленный Лазарев в тот раз покинул бассейн, так и не прыгнув в воду. Болел зад, да и вообще было тошно. Дерьмо, ругался Лазарев. Наводнили своим дерьмом наш рынок… Причем нету ничего своего… С миру по нитке, а нитки-то гнилые!
То есть удар все-таки имел свои последствия.
Теперь, разглядывая в киоске очередной диск, Лазарев принимался пытать продавца:
— Чье производство? Американское? Ну, американы нам поставят! Сам-то смотрел? Понравилось? А знаешь, какое IQ у их президента? Не заешь, что такое IQ?
Короче говоря, Евгений Лазарев в какие-нибудь полчаса, в душевой, а потом — брякнувшись на задницу в бассейне, приобрел, можно сказать, набор убеждений. Конечно, ничего оригинального в этих убеждениях не было, но — как казалось Евгению — он дошел до них своим умом. И вот теперь вроде было чем гордиться…
Дискуссии, которые отныне велись в библиотеке, не стихая, оказались по душе молодому патриоту. Были, можно сказать, как раз по его части.
Конкретно к евреям у Евгения Лазарева претензий не было, да и где он видел этих евреев? Разве что в репортажах об арабо-израильском конфликте. И то, правду сказать, отличить, кто из них кто, не представлялось возможности… “Как сами-то разбираются?” — с невольным трепетом спрашивал себя Евгений Лазарев.
Но факт остается фактом. Что за клуб? Вот он, Лазарев, ни в каком клубе не состоит, а просто работает над собой; иногда даже делает выписки… Интересно получается, настороженно думал Евгений. Но тут мысль словно спотыкалась, потому что молодой человек никак не мог придумать, что — интересно? Ну что именно? Приходилось начинать интеллектуальный штурм заново… На столе мочало — начинай сначала!
Пенсионер Парашин в сотый раз повторял:
— Тридцать лет назад за этакий клуб… — и замолкал значительно.
— Что? — спрашивал с надеждой Евгений Лазарев. — Что было бы?
— Последствия, — объяснял Парашин.
— Какие же?
— Неотвратимые, — мурлыкал пенсионер.
Безымянная дама (которая, если помните, приветствовала зарю) пускалась в объяснения:
— Некоторые люди только с виду отвратимые… Я хочу сказать — неприятные… Все зависит от нас самих! От нашего утреннего настроя. Если вы вышли из дому с улыбкой… причем — в сторону разгорающегося дня…
Алексей Бородин скептически усмехался. Этот, как и Евгений Лазарев, был патриотом — но куда с большим стажем и опытом. Поэтому он высказывался подобным образом:
— Если мы не выработаем общую позицию, от нас останутся рожки да ножки. Помяните мое слово.
Чумизина с ужасом выслушивала мрачные пророчества.
— Ничего не имею против… евреев… Но должен предупредить, просто предупредить: это люди не лишенные достоинств, однако — изворотливые и ловкие. Не мы, наивные растяпы… Так что лучше сразу не прекраснодушничать, а приготовиться.
— Что вы имеете в виду? — спрашивали Бородина.
— Я имею в виду, что нужно быть готовыми. И не надеяться на авось.
Ну, а Владимир Николаевич Тукляев записал в рабочий блокнот:
“Клуб “Три е.”. Взять на контроль. Сбор данных. Плюсы, минусы”.
Ясности, таким образом, не прибавлялось.
Глава 4
Сеню Золотницкого осенила идея. А всякий раз, когда его так вот осеняло, он чувствовал себя превосходно, будто человек, в которого угодил луч небесный. Видимо, это был огонь вдохновения или что-то в этом роде, потому что Сеня тут же принялся лихорадочно действовать.
— Знаешь, что такое “шалом”? — спросил он Валю Каца.
— Ну, в общем — неохотно отвечал Кац. — Приветствие по-еврейски.
— Ну да, ну да, приветствие. Но я говорю о другом.
— О другом?
— О крупной организации.
— Вроде ФСБ? — простодушно уточнил Валентин.
— Идиот, — спокойно отреагировал Сеня. — “Шалом” — еврейская организация, ее функции продиктованы политикой государства Израиль…
— Оборонительной? — опять поинтересовался Валентин.
Разговор, надо отметить, все более смущал его. Евреи, “Шалом”, елки-палки! Какого, спрашивается, хрена — в смысле, — зачем? Ну, допустим, имеется такая организация… И даже не “допустим”, а есть, существует… Ну и что? Он, Кац, от идей сионизма далек… да и от всяких других идей… Всем идеям он предпочитает мирную обывательскую дрему у телевизора… Правда, последнее время неугомонный Наум Исаевич натурально затерроризировал сына. Окаянный кусок экскрементов — гордость и украшение любой коллекции — не давал ему покоя! А следовательно, не было покоя и у сына… Хотя сын за отца и не в ответе — но вот же…
Короче — спокойствие улетучилось, а тут еще Сеня со своими невесть откуда свалившимися еврейскими идеями…
— “Шалом”, — объяснил нетерпеливо учитель географии, — богатая организация. Вне всяких сомнений. А тебе, кажется, нужны деньги? А главное, деньги нужны Науму Исаевичу…
Валентин внимательно посмотрел на приятеля.
— Что же ты предлагаешь? Только кража? Или только ограбление?
Сеня, поклонник Ильфа и Петрова, милостиво засмеялся.
— Ты идиот, — выговорил он вторично. — К тому же — начисто лишенный воображения.
— В нашем роду, — хмуро сказал Валентин Кац, — вообще ни у кого нету воображения. Зато до фига всяких проблем.
— А это взаимосвязано, — уверенно вставил Сеня. — Вернемся, однако, — если ты не против, — к нашему агентству. Я имею в виду агентство “Шалом”.
— Учти, — с воодушевлением высказался Сеня Золотницкий, — я не предлагаю никакой аферы. Афера, мошенничество — удел недалеких людей.
— Афера? — растерянно переспросил Валентин. — Только этого нам не хватает.
— Вот и я говорю! — молвил Сеня. — Зачем нужны обманные действия, когда правда — лучший инструмент для достижения целей.
Валентин Кац ощущал все большее беспокойство.
— Совесть — лучший контролер? — без энтузиазма пошутил он. И сразу же спросил:
— Что ты такое затеял? Учти, я не намерен влезать ни в какую авантюру.
— Я тебя умоляю! — вскричал Сеня. — Какая авантюра! Просто ответь мне на один-единственный вопрос: ты еврей?
— Допустим…
— Что значит — допустим? Еврей или не еврей?
— Ну, номинально…
— Ты можешь говорить по-человечески?
— Да, — устало признал Валентин Кац. — Еврей.
— Вопрос второй…
— По-моему, — заметил Валентин, — намечался только один вопрос.
— Вот это уже еврейские штучки, — раздраженно сказал Сеня. — А еще отпираешься! Так вот, вопрос второй: ты имеешь что-либо против политики государства Израиль, нацеленной на воссоединение еврейского народа?
— Против не имею, но воссоединяться не хочу. Я с женой-то рассоединился, куда уж с целым народом…
— Тебя никто и не приглашает, — махнул рукой Сеня. — Но в целом? Ну вот, ну вот… Что же касается национальной культуры…
— Как я могу быть за или против? — раздраженно спросил Валентин. — Когда я в русской-то культуре разбираюсь в рамках школьной программы… Да и то…
— Не скромничай, не скромничай! — засмеялся Сеня. — К тому же у тебя никто не станет принимать экзамен. Всего-то и требуется…
— Да, — сказал Валентин. — Что же требуется?
Сеня Золотницкий потер переносицу и решительно выговорил:
— Написать письмо в еврейское агентство “Шалом”.
— Письмо? В смысле — на языке оригинала? И о чем же?
— Господи, — устало выговорил Сеня. — Из чего, спрашивается, я хлопочу? Трачу нервы?
— А кстати, — встрял Валентин, — из чего?
— Хорошо. Давай объяснимся без обиняков.
— Давай, давай…
— Твоему бате нужны деньги. На его уникальную какашку. Далее: тебе он покоя не даст, поскольку, во-первых, — старый человек, а во-вторых — коллекционер. Вернее — тоже во-первых. Ну вот. А остальное, надеюсь, должно быть понятно даже тебе. Мы пишем письмо в еврейское агентство “Шалом”. Пишем по трем причинам. Первое — мы евреи, то есть с этим пунктом нет проблем. Второе — нам нужны деньги. На что? А вот это уже третий пункт…
Деньги необходимы (такова наша легенда, в которой, подчеркиваю, есть немалая доза истины) для организации еврейского клуба в городе Верном. Потому что, сам понимаешь, тут у нас явная недоработка… евреи — есть, а клуба — нет. (Валентин попытался что-то возразить, но Сеня Золотницкий остановил его рукой.)
— Пусть нас немного, — с подъемом, который насторожил Валентина Каца, выговорил Сеня. — Пусть меньше десяти человек…
— Трое, — вяло напомнил Валентин.
— Неважно! Но каждому из нас не мешает окунуться в стихию национальной культуры!
Тут уж Валя Кац не выдержал. То есть как только дело дошло до национальной стихии, он довольно решительно пристукнул рукой по столу.
— Жулик, — сказал Валентин, с грустью глядя на приятеля. — Прожектер и авантюрист. Национальную стихию ему подай…
— А что плохого? Ну что?
— Намерен вытянуть деньги под фиговый проект? Под мыльный пузырь?
— Между прочим, — с обидой в голосе высказался Сеня Золотницкий, — я тебе не предлагаю ничего противозаконного. Включи телевизор! Вот включи! Там сплошные национальные проекты…
— Вот я и не включаю, — с прежней грустью выговорил Валентин.
— А меня обвиняешь! Слушай. А давай предложим нашу идею…
— Твою идею!
— Ладно, мою… На одобрение Наума Исаевича. Он человек мудрый…
— Что?
— С гигантским жизненным опытом… Пусть ознакомится и вынесет свое заключение. Свой вердикт.
— Он вынесет! Как только сообразит, что сможет пополнить свою чертову коллекцию, — на все согласится.
— Это, милый мой, здравый смысл.
Валентин Кац вздохнул и наконец сказал:
— Делай как знаешь. Только учти: еврей-жулик — это еще сомнительнее, чем еврей-дворник.
— Так же редко? — рассеянно уточнил Сеня Золотницкий. Он явно думал о другом; строил стратегические планы, что ли?
— Да нет, — прозвучал ответ. — Так же вызывает законное раздражение.
— Зато не обманывает ожиданий! — бодро откликнулся Сеня.
Наум Исаевич Кац выслушал Сеню Золотницкого молча, сохраняя на лице выражение сосредоточенности и благодушия одновременно.
— Прекрасно, — коротко заключил он. — Клуб — это культурный отдых. Кинофильмы и так далее…
— Не совсем, — деликатно перебил будущего члена сообщества Сеня.
— А что, — проговорил далее старший Кац, — на это могут дать деньги?
— Если мы будем придерживаться еврейской тематики, — осторожно начал Сеня.
— Еврейской? В каком это смысле? — с любопытством спросил Наум Исаевич.
Сеня Золотницкий слегка растерялся.
— Точно определим цели. И постараемся увязать их с общими интересами… Национальные праздники, изучение других традиций… Обряды…
И, поскольку оба Каца обменялись тревожными настороженными взглядами, Сеня поспешил добавить:
— Конечно, чисто теоретически! По крайней мере, на первых порах…
Так и было принято, можно сказать, историческое решение написать письмо в еврейское агентство “Шалом”. Под благодушным взором Каца-старшего; под неустанный аккомпанемент его сына, повторяющего “Это дикая идея! Совершенно дикая!”; а главное — сопровождаемая конкретными действиями учителя географии Сени Золотницкого, который, не особо напрягаясь, взял да и накатал заветное письмо.
— Ты бы хоть ошибки проверил, — вяло заметил его товарищ Валентин Кац.
— Я руке доверяю, — несколько загадочно откликнулся Сеня. — Первому импульсу…
И письмо ушло.
Глава 5
Молоденький журналист, о котором говорилось выше (тот, что залетел в город Верный по недоразумению), все строчил свои невообразимые записки. Сказки не сказки… и жанра-то такого нет…
Его, однако, это не останавливало. А даже наоборот… Оглядевшись, он вообще заявил, что тут — то есть в данном конкретном городе — существующими жанрами не обойдешься. Маловато будет… А нужны новые формы, так-то. И — строчил в своем блокноте, только искры летели…
Наказ избирателей
Один депутат получил от избирателей наказ: не употреблять на ужин рыбы. На встрече с избирателями он высказался таким образом: “Приоритетом является человек, а не рыба. Это экономически обоснованный парадокс”. Ему поаплодировали, но как-то вяло… Мол, парадокс парадоксом — однако…
Все же этот депутат (его фамилия была Подметкин, Андрей Подметкин) поклялся, что не позабудет про людей, будет о них вспоминать.
А тут наступило время обеда. Или нет — время массажа… Нет, не то и не другое. А наступило время принимать конкретные решения да и идти в бассейн! Пора, ей-богу! Депутат разбежался и, контролируя плавки, прыгнул. Тут же и всплыл могучим лоном кверху! Лежит на воде, тихо покачиваясь… Витязь! добыча волн… Не живот, а автономия… Офшортная зона… Не последний регион…
Космический странник
Впервые в открытый космос вышел заместитель начальника отдела по социальным вопросам. Выйти-то вышел…
Рослый руководитель — в космических масштабах — казался не больше зажигалки. Да его еще и перевернуло, левая нога зависла в направлении созвездия Орион. В этой позиции заместитель провел 4 часа; далее — перерыв, а что толку? Этот руководитель (его фамилия была Малюскин), пообещал, что исполнит намеченное. Так сказать, кровь из носа… Но в дурацкой свистопляске позабыл, что именно наметил… И вот все твердил, что истинный чиновник — это Робинзон Крузо, смелый, благородный разбойник. В руках у него копье и стрелы. Или даже никакого копья, он, в конце концов, не китобой…
Если он вздумает где-то расписаться, то такая подпись чрезвычайно дорога: как монгольская упряжь. Эта подпись дороже горсти серебра… а раньше серебро мерили локтями, говорили: плати локоть серебра! Вот ведь дикое наречье…
Как станешь поступать с такими сочинениями? Владимир Николаевич Тукляев получал их пачками и вынужден был прочитывать — что и делал, сохраняя на лице выражение гражданской скорби.
“Безграмотный парень, — утешал себя руководитель. — К тому же пишет без опоры на жизненный опыт… О космосе знает по букварю!”
Но, как ни утешай, все равно было противно. Тукляев был не дурак и ясно чувствовал, что неизвестный автор потешается в том числе и над ним. Владимир Николаевич искренне недоумевал, что смешного можно найти в чиновнике такого ранга… Вот что? То, что он голову сломал, придумывая, как улучшить городской культурный ландшафт? Скудный, но не безнадежный? Смеяться — просто, твердил Тукляев. А вот совершить что-то конструктивное… Впрочем, тут Владимир Николаевич лукавил, сам он смеяться не умел вовсе. Даже улыбка вызывала болезненные судороги лица, что уж толковать о смехе… Серьезность Тукляева была своего рода доспехами, скрывающими узкую чиновничью грудь от вражеских стрел. Да Владимир Николаевич и ощущал себя рыцарем: твердость нрава, невидимые цели, бессмысленное упорство… Потому-то этот талантливый чиновник никогда не улыбался; какая улыбка возможна на устах того, кого несет Конь Бледный?
И вот заботливые помощники выкладывали на стол странные сочинения.
“Опять намеки? — содрогаясь, думал Владимир Николаевич. — Подтекст?”
Все же надо было принять какое-нибудь решение. Возможно, с журналистом следовало переговорить? И тогда — не исключено — он переродился бы, отказался от глупого юношеского неверия? И даже (мечтал Тукляев), при умном повороте дела, быть может, ему следовало предложить роль придворного бытописателя? То есть не придворного, конечно, — но того, кто пропагандирует успехи города, при этом не зацикливаясь на недостатках.
Журналист, впрочем, все еще оставался безымянным, строчил под дурацким псевдонимом ТВ… Телевидение, что ли? Владимир Николаевич терялся в догадках, а тут еще окаянный клуб готовит новые хлопоты…
И ведь находятся же такие лукавые языки, кто искренне полагает, будто чиновник Администрации (подобного ранга!) не более чем слякоть! Немощная плесень…
Тукляев все повторял про себя иронические определения в собственный адрес и даже, кажется, получал от этого упражнения какое-то извращенное удовольствие. Слякоть! Плесень! Сероводород! Чудно, замечательно… Но он не станет мелочно сводить счеты… Тем более — как их сведешь?
В нынешние-то времена? А он поступит иначе. Подставит другую щеку — вот как. Откликнется новой серией добрых начинаний… Серией… Нда…
В это самое время, когда Владимир Николаевич Тукляев терзался рефлексией, в еврейском агентстве “Шалом” происходило что-то вроде совещания.
Агентство находилось за двести километров от Верного, в главном городе региона. Оно занимало второй этаж крупного административного здания и встречало посетителей гигантской — во всю стену — фотографией южного города под ночным звездным небом. Город сиял огнями, наверное, это был Тель-Авив. Но как раз посетителей в агентстве было маловато, никто не разглядывал далекий город под южным небом; один только охранник, молоденький рыжий мальчик, время от времени бросал на фотографию неулыбающийся взгляд.
В общем, как сказано, народу в прохладных коридорах видно не было; возможно, все уже уехали или уплыли в тот самый город? С тысячью огней?
Совещание шло в одной из комнат. Дверь была открыта (от кого закрываться-то?); в комнате сидели — обе в кожаных черных креслах — дамы средних лет — энергичные, со звонкими голосами культработников и с печальными глазами. Одиночество, что ли, их истомило? Пустые коридоры? В сочетании с масштабом возложенной миссии?
Разговаривали дамы точно так, как обычно разговаривают чиновницы среднего ранга, когда за ними никто не присматривает: болтали о детях; о том, что в Митюсином блейзере вчера (рассказывала дама постарше) она обнаружила четыре презерватива. Четыре!
— Я тебя умоляю! — сказала коллега помладше. — Что тебя мучит? По крайней мере, ребенок будет здоров.
— Ему 15 лет! — вскричала первая дама. И тут же, без особой логики, добавила, что у мальчика растет борода…
— Вот видишь, — утешительно вставила первая.
Говорили, таким образом, о детях; потом — о мужьях, что тем более странно — поскольку ни у первой дамы, ни у второй мужей на данный период времени как раз не было. Зато муж был у третьей дамы, отсутствующей (ее звали Ирина); причем — чужой муж.
— На чужом несчастье счастья не построишь, — уверяла дама постарше.
— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — несколько невпопад откликалась вторая.
— Разница в возрасте тринадцать лет! — говорила первая дама.
— В чью пользу? — интересовалась собеседница.
Поговорили немного и о полезном питании. В этом нет ничего удивительного, таково свойство полезной пищи — про нее вечно говорят. А употребляют вредную — соответственно…
Наконец занялись чаем. На низкий столик были поставлены чашки, заварочный чайник, булочки с корицей, сухофрукты (образец полезной пищи).
И тут в открытую дверь постучали.
— Будьте любезны! — воскликнули обе дамы одновременно. — Подождите в коридоре, пожалуйста!
Симпатичный гость (он был самую малость небрит) выставил вперед обе руки — в том смысле, что он прекрасно понимает, что люди заняты, — и отступил во тьму коридора. А через каких-нибудь двадцать минут он уже сидел в кресле напротив двух интересных дам и, ласково улыбаясь, объяснял свое дело. Речь шла о новорожденном клубе “Три еврея”, а небритый посетитель был, конечно же, Сеня Золотницкий.
Забегая вперед, следует сказать главное: диковинную идею удалось реализовать. Иначе говоря — деньги на развитие клуба были твердо обещаны, и даже заключен один договор. Который, между прочим, особой волокитой не грозил, а предусматривал только, с одной стороны, — строгую отчетность руководителя идеи (Сени Золотницкого?) перед агентством, а с другой — контроль ответственного сотрудника агентства за исполнением. Так сказать, дебит — кредит… Что же касается перспективного плана развития будущего клуба, то он был тут же и извлечен Сеней из тонкой кожаной папки. И лег на стол перед ответственными дамами… План, кстати, был хорош; то есть строить перспективы для Сени Золотницкого вообще не представляло труда — да и нравилось куда больше, чем, например, какое-нибудь идиотское строительство садового домика, на котором настаивала бывшая жена. Не зря же это о перспективах говорят: радужные! а никак не о садовой конуре…
Дамы передавали Сенины листочки друг другу, одобрительно кивали головами и ласково, точно чудесного младенца, оглядывали небритого гостя.
— Начнем с простого, — добросовестно докладывал Сеня. — Введем летоисчисление от Сотворения Мира.
— О! — с уважением молвили дамы и посмотрели на Сеню с некоторым сочувствием.
— По лунному календарю, — прибавил Сеня. — Тишран… то есть Тишрэй…
— О! — вторично вскричали дамы.
— Я сделал выписки, — сообщил Сеня, прерывая пересчет месяцев. — Чисто в познавательных целях….
Сказанное было правдой. Сеня Золотницкий действительно кое-что выписал — причем из замечательной книги “120 блюд еврейской кухни”. Так что лидер клуба не врал…
— Надо замочить горох в холодной воде, — слегка сбился Сеня, — слить воду, а потом…
— Может быть, вы хотите кушать? — забеспокоились дамы.
Короче, переговоры удались. В этом нет ничего удивительного. Сеня Золотницкий, хотя и выглядел, на чей-то взгляд, сомнительной фигурой, в целом дамам понравился и вызвал бесспорное участие. Он обладал, по-видимому, способностью каждой женщине напоминать о ее близких: кому — о беспутном сыне, кому — о муже, отправившемся за лучшей долей под чужой кров… В Сене чудесно сочетались сиротливость, неприкаянность и ясно проступающий бойкий нрав.
На осторожный вопрос гонца, когда они могут рассчитывать на первый денежный транш, Сеня получил простой ответ:
— Завтра.
Сказка, таким образом, становилась былью. Кто бы тут не обрадовался, не впал в ликование? Умный человек, надо думать…
Сеня Золотницкий поперхнулся и ощутил легкий укол тревоги в сердце. Из чего следует, что клубный лидер таки был не глуп.
Глава 6
О деньгах в Верном узнали сразу. Вот как? Узнали и получили, можно сказать, культурный шок… Хотя и культура тут ни при чем…
Короче говоря, деньги, предназначенные трем евреям, оказались запрещенным приемом; чем-то вроде нарушения Конвенции о правах человека. Как будто к пострадавшим (а пострадавшим сделался чуть не весь город Верный!) вдруг взяли да применили пытки. А так оно и было! Потому что известие о деньгах, которые ни с того ни с сего отвалили трем сомнительным типам (а три еврея тут же перешли в разряд сомнительных. А как же! Только у сомнительных персонажей водятся деньги), — это известие ударило по их согражданам самым непредвиденным образом: в пах. То есть люди буквально ощутили полученное увечье… Физически!
— Не верю! — твердила на все лады старшая библиотекарша Чумизина. — Можете резать меня! Можете пилить ножом! Не верю!
Товарищи смотрели на нее с сочувствием, особенно когда Роза Ильинична принялась налегать на то, чтобы ее резали или применяли иные средства убеждения.
— Этого не может быть! — повторяла библиотекарша. — Ибо это противоречит элементарным…
Тут Роза Ильинична запиналась, так как не могла выдумать, чему именно противоречит факт передачи денег. Конституции? Как будто нет… А может — каким-то фундаментальным законам природы? Чумизина пожимала плечами, ибо судить не могла… Она, в конце концов, не академик, а обычный интеллигентный человек, помешанный на книгах… Последнее, кстати, было полным вздором — то есть мнимая увлеченность чтением. Книг Роза Ильинична и в руки не брала — надо думать, из-за перегрузки общественной работой; хотя в ее кабинете и стояли пять или шесть словарей — на случай, если ей вздумается о чем-либо справиться…
Дама, пропагандист всеобщей гармонии, испуганно выслушав про деньги, заметила, что куда важнее денег духовный вектор. Он, мол, во многом определит, потекут ли в человеческие руки материальные блага…
— К этим потекут! — злобно блестя глазами, высказался Алексей Бородин. — Пока мы с вами рассусоливаем… разводим демагогию… они уже считают! Складывают в столбики…
А Бородину — от зависти и отчаяния — и правда померещилась страшная картина: как три этих самых… еврея складывают в столбики золотые монеты… какие-нибудь там дублоны… А потом пересчитывают дьявольские золотые башенки!
Патриот помоложе, Евгений Лазарев, высказался в том смысле, что от Америки нам сейчас ничего другого ждать и не приходится. А только подобных демаршей.
— При чем тут Америка? — раздраженно спросил Бородин.
— В Америке, — возвестил пенсионер Парашин, — грамотность 2% с небольшим.
— Что? — удивились все разом, даже и главный антиамериканский эксперт Лазарев. — Сколько?
Но Парашин не растерялся. Он тут же разъяснил присутствующим преимущества коммунизма перед капитализмом; буквально в двух словах.
— Ну… — ошеломленно сказали на это все. И — временно затихли… Поскольку такого бреда (приходится признать) не ждали даже от Парашина. Но вот же как огорошило человека; выбило, можно сказать, из седла…
— Вначале — деньги, — распалялся Бородин. — А потом?
— Оружие! Наркотики! — быстро подсказал юный Лазарев. — А что? Если им отвалили столько денег?
— Не хочу никого обвинять, — гудел, уставясь в пол, Бородин, — но только деньги обычно так просто не выдают… Насколько я знаю! Насколько хватает моего опыта!
— А вы человек опытный, — лепетала Чумизина. — Ах!
— Мистическая история человечества, — важно выговорил юный Лазарев, — тоже кое-чему нас учит…
— Чему же? — вскричала доверчивая Роза Ильинична.
— Учит, под к а к и е расписочки выдавались денежки… и оказывались услуги…
Но Чумизина все равно не поняла.
— Что же за расписки? — приставала она к Лазареву.
— Договор с дьяволом, — лениво пояснил Бородин. Ему было немного досадно, что не он сделал это остроумное открытие.
Позитивная дама (приветствия заре и пр.) взволнованно сообщила, что — по утверждениям некоторых практиков — дьявола как такового не существует.
— Куда же он делся? — внезапно заинтересовался атеист Парашин.
— Он — в нас! — радостно разъяснила дама. — То есть присутствует в нашем энергетическом океане в той степени, в какой мы сами… то есть наша энергия… готовы его питать.
Присутствующие, видимо подавленные лавиной бреда, молча приняли объяснение просветленной дамы. А молодой Лазарев махнул рукой и заметил:
— Так или иначе, денежки приплыли не к нам.
— Но вправе ли мы претендовать? — залепетала Чумизина, переводя глаза с одного единомышленника на другого. — Хотя город и нуждается… То есть испытывает реальную нужду в средствах… Столько начинаний…
— Бросьте! — скривившись, выговорил Алексей Бородин. — Наша Администрация с ее начинаниями останется в …
— Где? — потрясенно переспросила Роза Ильинична.
— А эти деловые люди, — подавляя нервную зевоту, докончил Бородин, — преспокойно решат все свои проблемы… За наш, между прочим, счет!
— К Тукляеву! — точно заклинание, промолвила библиотекарша. — Бить в набат!
— А что Тукляев? — подлил масла в огонь молодой патриот Лазарев. — Деньги-то наши!
И вот, видно, таков был накал страстей, что никто и не усомнился, что деньги — их. То есть люди искренне поверили в то, что только что у них не было ни копейки, а тут вдруг — неизвестно из каких причин — какое-то неведомое агентство “Шалом” должно было похлопотать о них и отвалить кучу денег…
Другим же, однако, отвалили — и это было хуже всего. Иначе говоря, каждый почувствовал себя несправедливо обойденным и даже обкраденным…
— Ловко устроились, — приговаривал, никому персонально не адресуя упрек, Бородин.
— К Тукляеву! — голосила Чумизина.
— Дьявола нет! — с иронией повторял поумневший старик Парашин.
— Американцев тут не хватало, — усмехался усыпанный прыщами Лазарев.
— К Тукляеву! — по-шамански взывала Роза Ильинична.
А весть о деньгах, точно неизвестный вирус, летела по мирному городу. В смысле — по Верному…
Известие о том, что деньги перечислены на счет клуба “Три еврея”, застало Владимира Николаевича Тукляева врасплох. Это, кстати, было обычное дело, практически любая весть, будто лавина, накрывала этого руководителя внезапно и временно парализовала его железную волю. Тукляев даже сознательно прятался от всяких новостей, едва не зажимал уши. Он объяснял такой стиль поведения экономией мышления, хотя на деле эта экономия всякий раз оборачивалась натуральным столбняком (хорошо знакомым тукляевским подчиненным). Иначе говоря, как только появлялась необходимость принять какое-нибудь решение, Владимир Николаевич превращался в неподвижную фигуру, которая не только не способна что-либо решить, но даже и утереть себе нос не сможет.
И вот нешуточная, можно сказать, новость об окаянных евреях! То есть, конечно, окаянных не в том смысле, что они евреи (так сейчас эти вопросы не решаются, понимал Тукляев), а в смысле, что — не было печали! И, стало быть, надо решать…
Как водится, Тукляев онемел. Затих на короткое время до такой степени, что хоть зеркальце к устам подноси… А тут еще сограждане подняли шум; Тукляеву так и слышалось: “Изыди!” — хотя толковали совсем не о том…
— Порешаем вопросы, — предпринял попытку отступить Владимир Николаевич; временно слиться с ландшафтом.
— Вот человек! — вскричала обалдевшая от всей этой путаницы Чумизина. — Еще и дрозды не очнулись, а он уже за работу!
Алексей Бородин, прищурившись, оглядел энтузиастку, а потом решительно отодвинул помутившуюся женщину прочь.
— Мы — делегация горожан, — поминутно откашливаясь, выговорил патриот. — Нашу тревогу разделяет практически все население города. Населенного пункта, — поправился он для чего-то.
Тукляев молча и с бледным лицом выслушивал гонца. Он догадывался, что вот-вот придется принимать какое-нибудь решение; как минимум — открыть рот…
— Горожане, — солидно покашливая, тянул Бородин, — всякий, кому дорог родной город… Край…
Тут Бородин, несмотря на всю свою сообразительность, все-таки сбился. Очень уж путаная мысль сидела в его голове: деньги получил клуб (какой — известно)… однако — все горожане имеют право претендовать (почему? почему?)… а следовательно — должно быть принято соответственное решение (какое решение, о господи? Отнять деньги? Расстрелять евреев?).
Бородин понимал, что логики в его рассуждениях маловато, что он угодил в капкан. Это соображение странным образом укрепило позиции оратора. Он вторично принялся за дело.
— В городе немало ветеранов, — почему-то понизив голос, доложил он. — Тех, кто своими руками восстанавливал из руин…
На этих глупейших руинах Бородин вновь запнулся. Еще бы! Отродясь город в руинах не лежал — с чего? Строиться-то начали после войны — откуда бы взяться руинам?
Так или иначе, Бородин добрался до основного.
— Эти евреи, — сообщил он, чувствуя очередной приступ нервной зевоты, — обычные горожане… (Тут Алексей Бородин выхватил из кармана платок и приложил ко лбу, думая, что, возможно, платок принесет облегчение. Да куда там!)
— Обыкновеннейшие люди, — забуксовал Бородин, — как вы или я. Да кто бы то ни был! Однако…
Владимир Николаевич Тукляев поднял на патриота мертвый взор. А что тут оставалось делать? Лечь да помереть — а больше ничего не оставалось!
— С какой, однако, стати? — вскричал, будто припавши к земле-матушке и обретя новый прилив сил, Бородин. — С какой, я спрашиваю, стати?
От грозного вопроса Чумизина затрепетала. Владимир Николаевич Тукляев тоже, пожалуй, затрепетал бы — если бы, так сказать, находился в сознании. А так он только бледнел да погружался в безмолвие, точно какой-нибудь троглодит в пучину времени.
— Порешаем вопросы, — прошептал свое “Сим-сим, откройся!” Владимир Николаевич. — Будем работать…
Пенсионер Парашин, который до этого стоял за спинами единоверцев, сделал шаг к тукляевскому столу и внятно проговорил:
— Найти красных дьяволят!
— Кого? — спросил Владимир Николаевич, и посетителям показалось, будто его красивый голос совсем угас.
— Неуловимые мстители! Фантомас! — неодобрительно высказался пенсионер. — За ушко да на солнышко!
Так происходила встреча Владимира Николаевича Тукляева с ходоками. Все как водится — нужды, чаяния… Ну а в другой точке секретного города Верный в этот самый момент шло другое совещание.
Глава 7
Миша Малахов — известный человек в городе — владел, помимо гигантского, в некотором роде уникального живота, целой сетью городских аптек.
Небольшие глаза с детским любопытством глядели по сторонам, придавая Мишиному лицу выражение простодушия и растерянности. А между тем Миша Малахов ничуть не был простодушен, а был неглуп, изворотлив и безжалостен. Конечно, он пока еще никого не закатал в бочку с цементом — ни одного человека. Однако с удовольствием проделал бы это — если бы город Верный был, так сказать, более открыт цивилизации.
И все же, даже и без бочек с цементом, Миша был влиятельным человеком, от которого хотелось держаться подальше. Просто было неясно, что за выражение плавает в маленьких глазах, что за мысль… Да и вел он себя паршиво — по отношению ко всем своим многочисленным партнерам в первую очередь. Был жаден и одновременно глумлив; мелочен, капризен и мстителен. Короче, общаться с таким человеком — то еще удовольствие…
Но, так или иначе, на встречу с городским олигархом пожаловало два человека.
Эти двое — также люди известные, приличные и начисто лишенные романтического криминального налета. А право, жаль! Этот налет, быть может, приглушил бы то неприятное впечатление, которое они — все трое — ухитрялись производить. Смесь победительности, хамства и законопослушности. Такова наша мафия, что ж… И тут поотстали.
Кто же, однако, были два другие гостя?
Первый, можно сказать, — вчерашний комсомолец, малость поизносившийся, но и поныне сохранявший дурную жизнерадостность — точно перепил человек газированной воды на детском празднике. Этот был хозяином всего городского строительства — легкий, как сказано, человек, и по-своему симпатичный… Хотя даже короткий опыт общения с ним заставлял проявить настороженность и, как минимум, приглядеть за карманом.
— Сопрет! — уверяли недруги.
— Да что сопрет? — спорили оппоненты. — Десять рублей?
— И десять сопрет. Сколько будет, — спокойно реагировали знающие люди.
Таков был герой номер два. Звали его Леонид Жулькин. Такая вот несчастливая фамилия…
Ну а третьим в компании был в некотором смысле удивительный человек. Моложавый, очень подтянутый, он немного напоминал бывшего военного, хотя в армии как раз не служил. Зато занимался восточными единоборствами (кажется, у-шу); был бледен, молчалив, без единого лишнего движения и с сосредоточенным выражением глаз, которые никуда не смотрели. Вернее — смотрели сквозь собеседника, возможно, пытаясь разглядеть за случайной помехой контур далеких Гималаев… Это был Дмитрий Николаевич Карпов, и Миша Малахов, который имел привычку ко всем на белом свете обращаться на “ты”, Карпова именовал исключительно по имени-отчеству: Дмитрий Николаевич. Карма есть карма, что ж…
Впрочем, ориентировка на вечность ничуть не мешала Карпову устраивать собственную карьеру. Он работал на основном городском предприятии, и из руководителя среднего звена, не задерживаясь, перешел в руководители высшего… Странно, кстати, что, несмотря на красивый восточный антураж, Дмитрий Николаевич с годами также все больше становился похож на активиста ушедшей эпохи… Знаете, каким он парнем был? Вот таким и был: бледным, сосредоточенным, нацеленным на карьеру. Ничего нового, конечно, — а что делать?
Вот эти трое и сели за стол, чтобы кое-что обсудить. Что? Да все тех же трех евреев, а главное — свалившиеся на них деньги.
Тут надо отметить, что, как и городским чиновникам, и рядовым горожанам, этим троим (представителям деловых кругов) деньги, полученные таинственным клубом, казались обыкновеннейшим недоразумением. Правда, Миша Малахов настаивал на другой трактовке.
— При чем тут недоразумение? — раздраженно высказался он. — Это наезд.
Гости с легким удивлением посмотрели на Мишу. Удивились — потому что знали: Миша Малахов не поклонник блатного жаргона. И правда, с какой стати? Что он, политик, что ли? Член Государственной Думы?
— Какой же наезд? — не теряя вежливой улыбки, спросил Леня Жулькин. — На кого?
Миша Малахов высказался угрюмо:
— Эти так называемые евреи — мелочь. Не пойми кто. Лохи не лохи… Даже хуже! И вдруг у них — деньги? И столько?
— Вот вам наша демократия! — поддакнул, сохраняя улыбку, Леня.
Миша Малахов фыркнул, а потом сказал:
— Им нужно все объяснить. Просто объяснить. Денег им столько ни к чему, хватит и половины.
— Трети! — быстро сказал Леня Жулькин.
А Дмитрий Николаевич Карпов, который до сих пор сидел молча, соединив кончики бледных пальцев, сказал:
— Деньги не нужны совсем. Ни им, ни нам. Но у нас они уже есть, а им от денег придется отказаться.
— Отказаться? — с тихим восхищением повторил Леня.
— Ну да. А заняться — собой. Укреплением собственного духа. Это большая, серьезная работа и требует от человека полной сосредоточенности. Тут отвлекаться нельзя.
— Нельзя? — вновь проговорил Жулькин.
— Это даже опасно, — объяснил Дмитрий Николаевич. — Река жизни может пересохнуть. Пять секунд — и ничего.
Так что разговор капитанов городского бизнеса странным образом повторил идеи, высказанные как чиновниками (В.Н. Тукляев), так и рядовыми горожанами (Чумизина и прочие патриоты). Иначе говоря, все сходились на том, что неизвестные три еврея получили незаслуженный дар. Да и вообще — деньги не их. А чьи же? Неважно, главное — не их. Тем более в деньгах ощущается острая нужда; что, в конце концов, только эти евреи имеют представление, как тратить деньги? Смешная мысль!
И вот, казалось, еще немного — и созреет какое-нибудь решение; то есть что-то определится с окаянными деньгами!
Волнение в городе породило, помимо рядовых сплетен и слухов, диковинный недуг: кое-кто начал прямо заговариваться, да к тому же — невинный бред еще и сопровождался ощутимой лихорадкой. В общем, горожане с сочувствием отнеслись к неожиданной проблеме, и хотя никому из них — как ни повернись дело — не грозило стать обладателями денег, люди все равно переживали и охотно комментировали события.
Говорили, к примеру, так:
— Откуда у честного человека могут быть деньги?
— Ну почему? Бывают единичные случаи…
— Да и зачем деньги? Ну вот зачем? Руки-ноги целы — и не надо никаких денег!
— Однако бывают единичные случаи…
— А потом куда эти денежки? На тот свет не возьмешь…
— Это так. Но тут-то пригодятся… В единичных случаях…
Кое-кто, прислушавшись, добавлял:
— Вы про евреев? Тогда имейте в виду: никаких евреев нету.
— Что значит “нету”?
— А то, что город секретный!
— Ну?
— Следовательно, евреев не может быть! Элементарный стратегический вопрос…
— Кто же получил деньги?
— В том-то и дело! Нам сейчас тычут этими евреями, а евреи — миф! Видение!
— Какое же видение! Вчера старший Кац приобрел на рынке шланг.
— Чушь! Зачем ему шланг?
— То-то и оно…
То есть тревога тлела, а кое-где и полыхала. Законные сомнения лишили покоя население целого города. Охо-хо…
Тут надо отметить, что только три человека оставались абсолютно безучастны к общему смятению. Это как раз и были члены клуба “Три еврея”. Все три…
Вообще, с той поры, как они сделались членами упомянутого клуба, в их жизни практически ничего не переменилось. До сих пор ни один из них даже не посетил ни одного заседания — по той простой причине, что и заседаний-то никаких не было!
Деньги лежали на свеженьком счете — и вот, собственно, и все… То есть престарелый Кац сделал с помощью сына запрос через Интернет — насчет коллекционного экземпляра экскрементов. И без излишней суеты дожидался ответа. Ну а молодой Кац — Валентин — и его приятель Сеня Золотницкий (теперь уже почти хозяева солидного счета) чуть растерянно осознавали себя в новом качестве… Привыкали — и, стало быть, тоже не суетились…
— Еще вопрос — сколько они там запросят за свою какашку, — сомневался Сеня.
— А нам-то что, — рассеянно отвечал Валентин.
— Просто, понимаешь ли, остальным мы сможем воспользоваться по своему усмотрению!
— А клуб?
— Что ты имеешь в виду?
— “Трех евреев” — вот что!
— Не кричи, ради бога, и не нервничай.
— Ты должен понимать, — стараясь сдерживаться, заметил Валентин, — что, приняв деньги, мы приняли на себя и определенные обязательства!
— Может быть, ты скажешь мне, какие именно? — иронически уточнял Сеня, но, впрочем, тут же отступал и высказывался с ноткой покаяния:
— Я не против, что ж… разберемся и приступим… Но не стоит игнорировать и человеческий фактор…
— Что?!
— Личный интерес…
— Жулик! — в сотый раз вскричал Кац, а Сеня Золотницкий лишь пожал плечами: мол, что тут поделаешь? Все люди разные, есть среди них и жулики…
И вот приблизительно в эти самые дни — так и хочется сказать — во дни сомнений; так вот, примерно тогда Валентину Кацу приснился сон. Конечно, об этом рядовом явлении не стоило бы и упоминать, если бы оно не заняло — пусть и скромное — место в ряду общих тревожных ожиданий; тем более — сон приснился не одному только Валентину Кацу, но и его приятелю Сене Золотницкому; и даже — престарелому Науму Исаевичу, человеку с исключительным психическим здоровьем и чуждому всякой рефлексии.
Сон Валентина Каца
Валентину Кацу приснился Президент. И не один, а двое. Во сне он хорошо понимал, что это удивительный случай, редкий — то, что Президентов двое. Двое может быть, допустим, мушкетеров (как в книге); или двое Дедов Морозов — один истинный, а другой ложный. А два президента так же исключительно, как, к примеру, два певца по имени Бедрос Киркоров. Вот зачем их два?
Ну-с, а между тем история горлового пения знает немало диковинок (раздумывал в своем сне Валентин Кац). Предсмертное пение варана… многое другое…
Но если, допустим, эти Президенты — братья (даже двоюродные) — тогда совсем другое дело. Это уже действительно всерьез, как в двухсерийном фильме…
Они братья и, следовательно, готовы рубиться друг с другом насмерть, поскольку до того дали клятву над могилою…
Посмотрите-ка на них в профиль! Просто станьте и посмотрите! (Валентин во сне и смотрел, глупея от счастья.) Крылья! Настоящий балет! Гардемарины или что-то в этом роде! Причем как движутся? На раз-два-три! Раз-два-три! Похоже, как в вальсе…
Если братьев разлучить, на груди останется шрам. Да и в пословице сказано: двое лучше, чем один. А трое лучше, чем двое… А четверо — чем трое… О господи…
Сон Сени Золотницкого
Теперь внимание: Сене Золотницкому также приснился Президент. Вернее — два Президента…
В подобных случаях кроткие обыватели уверяют, что в воздухе какие-то выбросы… в атмосфере…
Так или иначе, во сне Сеня твердо знал, что Президенты — братья, поскольку родились в одной государственной утробе. А как только вышли на свет божий, тут же взнуздали своих коней! Первый конь вскричал на всю долину; а другой высек искры, как всадник Понтий Пилат, — но без идиотской тоги… Короче говоря, витязи умчались, да так прытко, что обронили колечко… Нашла колечко красная девица — и пошло-поехало… Не вели слова молвить… Ни полслова…
Сели братья, пригорюнились.
Старший говорит:
— Кабы я была царица!
Но, однако, чует: не его слова.
А младший пытается вторить первому брату, но выходит только слово: безальтернативно.
Так и вершат суд:
— Кабы я была царица!
— Безальтернативно!
— Кабы я была царица!
— Безальтернативно!
Какой-то ансамбль “Березка”, ей-богу, — причем в лучшем, высоком смысле этого слова!
Ну а Науму Исаевичу Кацу приснился — уж извините — древний еврейский князь. Откуда, спрашивается, явилось этакое звание? Во сне, однако, данный недочет выглядел абсолютно убедительно; Науму Исаевичу представилось, будто этот сомнительный персонаж жил и действовал в реальной истории. Во сне князь был хорош, точно сотрудник ГИБДД. Ходил молодцеватою походкой и вглядывался в лица прихожан; ну а те лишь боязливо жались, когда красавец князь ловил кого-то за воротник и грозил разгильдяю пальцем с железным ногтем…
За секунду до пробуждения, однако, князь сгинул. Во сне, помнится, Науму Исаевичу захотелось перекреститься после тягостного видения; а может, и потому, что сон был вещим. Исчез статный витязь — будто не существовал вовсе! (извините).
А вечером следующего за пробуждением Наума Исаевича дня исчез и сам благородный старец, позабыв, надо думать, свое вещее сновидение!
Случилось это так.
Сеня Золотницкий сидел в комнате своего друга Валентина и дымил в открытую форточку сигаретой “Бонд”. Валентин же лежал на тахте, перевернувшись на живот и уткнувшись лицом в плоскую подушку. Друзья разговаривали негромко, как люди, владеющие общей тайной. Да так оно и было, этой тайной были деньги, свалившиеся на них от щедрот еврейского агентства “Шалом”. И Валентину, и Сене деньги казались (хотя они и не признавались в этом) не только случайным, но отчасти и незаконным даром. То есть (казалось им) чтобы придать происходящему статус законности, явно недоставало каких-то действий с их стороны! Иначе говоря — следовало оправдать доверие.
Собственно, как оправдать покупку коллекционного экземпляра (экскременты древнего ящера), было уже решено. Это как раз оказалось самым несложным из всего! А что? Коллекция как бы становилась частью клубного имущества и, стало быть, требовала пополнения! То есть, повторяем, с экскрементами проблемы не было: необходимая сумма уже была перечислена, ждали только (если воспользоваться выражением Сени Золотницкого) драгоценную какашку.
Однако и помимо коллекционного экземпляра оставались еще деньги, и немалые… Наум Исаевич этими деньгами не интересовался (поскольку его проблема была решена, а все прочее его не заботило); ну а Валентин Кац и Сеня Золотницкий, надо признаться, тяжело призадумались. Скоро стало ясно, что неожиданные (и довольно большие) деньги принесли с собой столь же большую заботу. Вопрос, конечно, заключался не в том, как потратить свободную сумму; с этим, понятное дело, скоро бы разобрались. Вопрос, повторяем, состоял не в этом. Но и Валентин, и Сеня как-то разом сообразили: за деньги придется отчитываться. Экскременты — ладно, это еще куда ни шло: так сказать, инструмент культуры… Но как быть дальше?
— Давай оформим клуб, — вносил вялое предложение Валентин. — Раз уж на нас надеются… Найдем подходящего художника… да вот хоть нашего Артура Заречного… Заплатим деньги…
Сеня молча и с некоторой тревогой смотрел на товарища.
— Что же закажем? — наконец саркастически уточнял он. — Выход группы евреев из Египта?
— Необязательно! — вяло сопротивлялся Валентин. — Почему выход? Пусть нарисует обыкновенный пейзаж.
— Под небом Палестины, — вставлял Сеня Золотницкий.
После перепалки наступало молчание. Друзья против воли задумывались о бремени, которое взвалили себе на плечи.
Помолчав, Сеня приводил окончательный аргумент.
— По-моему, этот Заречный абстракционист, — высказывался он с едва заметным упреком. — Он нам нарисует…
— Абстракционист, реалист! — раздраженно реагировал Валентин. — Главное — хоть что-нибудь предпринять!
В общем, стычки между друзьями повторялись, и кто знает, куда завели бы приятелей рефлексия и смутное чувство вины, если бы кое-что не произошло.
Потерялся Наум Исаевич Кац. Он исчез среди бела дня, когда ходил в хозяйственный магазин (тот, что за углом) с намерением приобрести клей БФ. То есть старику был необходим клей именно этой марки…
— Что же ему потребовалось склеить? — спросил (чтобы прояснить картину) Сеня Золотницкий.
— Он, видишь ли, постоянно что-то шурудит, — разъяснил Кац-младший. — Старик не знает покоя.
— По-моему, — заметил Сеня, — БФ в магазинах не продают. А используют где-то на производстве, откуда добрые люди его и тырят.
Валентин кивнул.
— Отец же не работает, — пояснил он. — Ну а планов — множество, — докончил он с горькой нотой. — На пятилетку…
Приятели помолчали.
Наум Исаевич определенно потерялся. Он отсутствовал уже четыре часа.
— Быть может, — с тоской предположил его сын, — он направился в другой хозяйственный магазин?
— У нас нет другого хозяйственного магазина, — заметил Сеня Золотницкий. — Но, возможно, старику стало плохо по дороге?
— Плохо? — удивился сын. — Что ты имеешь в виду?
— Допустим, у него заболело сердце…
— Сердце?
— Или аппендицит…
— Аппендицит у него вырезан…
— А сердце?
— Сердце, конечно, на месте. Но, понимаешь ли, он абсолютно здоровый человек.
— Все мы до определенного момента…
Младший Кац махнул рукой.
— Отец совершенно другое дело. У него своя теория здоровья. Уже тридцать восемь лет, как он выпивает с утра полстакана перцовой настойки…
— И что же?
— И, как видишь, здоров. Даже обыкновенной простудой не болеет. На медосмотре был последний раз сразу после войны…
— И ты, — спросил Сеня, — во все это веришь?
— Эту перцовку, — заметил в ответ Валентин, — пить совершенно невозможно. Даже сослуживцы отца со стройки не могли употреблять. То есть когда он надумал полечить какого-то забулдыгу (отец намеревался спасти того от похмельного синдрома) — так вот этот бедолага — как только сделал глоток — захрипел и назвал своего спасителя Фиделем Кастро.
— Почему же Фиделем Кастро? — изумленно спросил Сеня.
— Ну не знаю… Может, считал Фиделя убийцей, отравителем? Спьяну-то…
Короче говоря, выяснилось: сроду старик не болел. Чудесная перцовка была как заговоренная, и Науму Исаевичу только и нужно было — купить клей. В магазин, однако (как легко установили Валентин и Сеня), старший Кац так и не зашел.
Куда же он подевался?
Знакомая девочка из хозяйственного отдела объяснила:
— Наум Исаевич сел в джип.
— В джип? — воскликнули хором приятели.
— Ну да, — сказала девочка. — Черный джип с затемненными стеклами.
— Да ведь в городе джип только один, — потрясенно молвил Сеня. — Малаховский…
— А он в него и сел, — сказала девочка.
— В руке Наум Исаевич держал плетеную авоську, — добавила она. — А в авоське болтался моток ниток.
— Это образец, — объяснил Валентин. — Отец хотел предъявить его в магазине, ему был нужен еще один моток точно такой же толщины.
— Зачем? — удрученно спросил Сеня.
Валентин пожал плечами.
— Для дела, — наконец сказал он. — Но это помимо клея…
Так исчез Наум Исаевич Кац. Его умчал черный джип с затемненными стеклами. Этот факт придал, можно сказать, истории клуба “Три еврея” дополнительный блеск, а его членам — еще одну головную боль. Будем, однако, придерживаться порядка.
Глава 8
Теперь, когда стало точно известно, что деньги на клуб получены, горожане, как выяснилось, оказались практически готовы к этому испытанию. Эти деньги уже не были больше предательским ударом из-за угла, просто самые мрачные предчувствия подтвердились, вот и все… Кому-то деньги падают на голову, а другие, в том числе и кристально чистые люди, получают фигу под нос. На какое-то время тема (вот удивительно!) вообще перешла в разряд закрытых. О клубе “Три еврея” временно замолчали, сохраняя поразительное достоинство. Прекрасно знали, а молчали! Встречаясь, обменивались мнениями по самым случайным вопросам; комментировали, к примеру, грядущий конкурс “Самый умный горожанин”… Хотя и тут не было полного единомыслия; потому что даже простой опыт подсказывает: если есть самый умный горожанин, то, стало быть, имеется и самый глупый… И пусть даже он не будет назван, однако люди вправе принять на свой счет…
— Что ж! — несколько надменно заметил Алексей Бородин, бородатый патриот, известный категорическими суждениями. — Кому-то придется проглотить пилюлю.
— Но люди, — возражала Роза Ильинична Чумизина, — люди устали! Необходимо обыкновенное человеческое участие.
— Вот и проявим участие, — не сдавался Бородин. — Выявим самого умного (тут он невольно расправлял плечи, потому что метил в победители себя) и самого… одним словом — противоположного…
— Дурака! — без церемоний вмешивался ветеран Парашин. — Дурака, придурка и идиота!
Высказавшись, пенсионер с торжеством посмотрел на Алексея Бородина, словно одержал над ним нравственную победу.
— Почему же только одного? — иронизировал юный Евгений Лазарев. — Оценочная шкала может состоять из нескольких ступеней… степеней…
— Слава богу, люди есть! — вскричала Роза Ильинична. — В отличие от многих регионов, наш золотой запас… неприкосновенный…
Тут библиотекарша запуталась, поскольку не могла совладать с чувствами. Стояла и хлопала глазами, довольно бестолково выкрикивая:
— Люди есть! Ресурсы…
Ну, а о клубе “Три еврея” помалкивали. Будто зареклись лишний раз поминать… Думали, впрочем, на тяжелую тему неотступно… А как же! Тем более сама троица никак не участвовала в общем движении. Проявляла досадное равнодушие. Сеня Золотницкий, например, в ответ на прямой вопрос школьной технички тети Гали, как, мол, он намерен израсходовать свой миллион (а миллион была как раз та сумма, которую приписали членам клуба; каждому по миллиону), — объяснил тете Гале, что все в полном порядке. Что половину денег Сеня потратит на красное вино “Мерло” (поскольку, подчеркнул Сеня, это вино обладает целым рядом бесценных свойств. Например, расширяет сосуды).
— Сосуды, — повторила тетя Галя, растерянно вытирая руки о халат. — У моей вот сестры тоже… — высказалась и замолчала, словно парализованная красивым видением.
А Сеня Золотницкий обстоятельно добавил, что и на вторую часть сумму имеются планы.
— Съезжу в пансионат “Чайка”, — объявил он, хотя ни в какой пансионат не собирался, да и пансионата такого, кажется, не было вовсе…
Тетя Галя угасла. Открывшиеся перспективы подавили ее. А Сеня, насвистывая, как беззаботный двоечник, растаял в лабиринте школьных коридоров, никто к нему больше не приставал. Потому что — какой смысл? В Сене ясно угадывался повеса, не способный понять нюансы.
А Валентин Кац и вовсе ни с кем не общался. Не до общения ему было, вот что. Исчезнувший Наум Исаевич и глупейшие показания, которые приходилось давать следователю, занимали его мысли и время.
Как ни странно, впрочем, об отце он заботился в последнюю очередь. Не потому, что был таким уж никудышным сыном; а просто что-то подсказывало ему, что с Наумом Исаевичем все в порядке. Вопреки нелепому исчезновению! Что старик жив-здоров и, как говорится, ни в чем не терпит ущерба…
Самое забавное, что все в точности так и было.
Престарелый Наум Исаевич в эту самую минуту сидел в светлой комнате в просторном загородном доме Миши Малахова. Одет гость был в длинный халат, выданный по его требованию хозяином; и вот сидел, сведя пальцы рук на коленях, и сурово глядел перед собой, как бы придумывая, какое требование (помимо халата) еще возможно предъявить.
Дело было не в халате, о нет! Тем более дома Наум Исаевич никакого халата сроду не носил, а использовал в качестве домашней одежды трико — спортивные брюки советского образца, к которым владелец относился с большим уважением.
— Легкие и качественные, — внушительно говорил Наум Исаевич сыну.
— Легкие, — с иронией реагировал Валентин. — Даже прозрачные! Пора бы заменить.
— Не болтай! — терпеливо реагировал старший Кац. — Это трико кировского производства.
— Кировского созыва, — тихо вставлял сын.
— Посмотри, — приглашал Наум Исаевич и резким движением оттягивал бледную ткань на колене. — Твои брюки такое выдержат? То-то и оно. Это кировские нитки.
Таким образом, сын смиренно замолкал. А брюки ежевечерне водружались на спинку стула около кровати Наума Исаевича. Как бессмертный памятник кировским мастерам…
В новых же условиях трико у Наума Исаевича не было. Естественно! Решительно никто в доме миллионера Миши Малахова не носил трико… А людей принимали…
Наум Исаевич без церемоний оглядел комнату, куда его почтительно водворили. Тут отсутствовало не только трико! Не было элементарной тумбочки, на которую нормальный человек кладет очки и челюсть! Правда, имелся довольно дикого вида столик с матовым стеклом, а в вазе на столе стояли гвоздики…
— Спутницы тревог, — холодно прокомментировал Наум Исаевич.
И тут же прибавил, что гвоздика — довольно вредное растение.
— Почему? — растерянно спросил хозяин дома Миша Малахов. Он, как видно, все никак не мог придумать, какую стратегию избрать при общении с престарелым гостем…
— Потому что, — наставительно объяснил Наум Исаевич, — они выделяют углекислый газ. А это ядовитые испарения!
— Не может быть! — искренне удивился Малахов. — По-моему, все растения поглощают углекислый газ, а выделяют кислород.
— Кроме гвоздики, — веско сказал старший Кац.
На некоторое время установилось молчание.
Миша Малахов нервно прохаживался по помещению, придумывая, как обратиться к старику со своим предложением. Чтобы избежать возможных осложнений… а просто — в плане бескорыстной помощи… Но вот поверит ли старший Кац в то, что его деньги намерены абсолютно бескорыстно присвоить посторонние люди? Старик-то, кажется, не так прост, как они рассчитывали…
Наконец Миша придумал. “Пускай переговоры ведут Леня и Дмитрий”, — решил он. Леня и Дмитрий — это Леня Жулькин (хозяин стройки) и Дмитрий Николаевич Карпов, мастер у-шу. “Затеяли — пусть сами выпутываются, — злобно подумал Миша Малахов. — А то на чужом горбе удобно… в этот самый…”.
Решение принесло временное утешение. Временное — потому что забота все-таки оставалась на нем. Забота — то есть престарелый Наум Исаевич. “Кавказский пленник, будь он неладен”, — вполголоса пробурчал хозяин загородного дома. А может, его просто-напросто отпустить? Сказать, что, мол, вышла ошибка…
Все, однако, было не так-то просто.
Дело в том, что никуда уходить Наум Исаевич Кац был не намерен. В гости он не напрашивался (пояснил он Мише Малахову). Он и вообще не из тех, кто назойлив и лезет без приглашения…
— Однако, — внушительно подчеркнул старик, — ему была выделена машина… Хорошая машина, не хуже “Волги” (хозяина от этого заявления буквально передернуло).
И на этой машине, продолжал Наум Исаевич, он был доставлен на место переговоров.
— Переговоров? — растерянно переспросил Малахов.
— Для чего же иначе меня сюда привезли? — удивился старший Кац. — Я ничем не торгую.
И вот теперь престарелый пленник с некоторой надменностью оглядывал комнату. Помещение в целом ему понравилось (“Хороший метраж”, — заметил он). В общем, понравилось — исключая гвоздики да еще аквариум…
— В таком аквариуме, — разъяснил он хозяину, — только мороженая рыба может плавать.
— Какая? — закипая, переспросил Миша, заплативший за свою эко-систему немереные деньги.
— Скумбрия, — отрезал старик. И поскольку Миша больше разговаривать не пожелал, Наум Исаевич охотно объяснился:
— Освещение сделано с нарушениями — это раз. Вода подается с перебоями, как в городском фонтане. Два.
— С перебоями? — не выдержал Миша. — Где же перебои?
— Слабый напор, — пояснил Наум Исаевич. — Вполсилы.
— Тут не Ниагара, — молвил Миша Малахов.
Внезапно он ощутил, что страшно устал. И что еще какие-нибудь полчаса в обществе Наума Исаевича — и отчаяние толкнет его на непоправимые шаги. К примеру — он, как русский писатель, покинет собственный дом.
Вспомнив про Льва Толстого, Миша слегка растрогался. “Тоже человеку было несладко”, — подумал он с тоскливым участием.
А Наум Исаевич милостиво проговорил:
— Не отчаивайтесь. Все это поправимо. Исправим ваш аквариум… Вот только воду вылей, — переходя на ты, молвил Кац. — Траву тоже…
— Что траву? — спросил Миша, чувствуя, как голос безо всякой причины садится.
— Траву выдерни. Сорняки и мусор, — посоветовал Наум Исаевич. А потом ободряюще прибавил:
— И не переживай так. Не на себе дергаешь.
Миша все молчал, перетаптываясь около скрытого золотистой шторой окна.
— Проводку менять надо, — сообщил Наум Исаевич в спину хозяину. — С такой проводкой долго не проживешь.
— Это почему? — уныло спросил Миша.
— Долбанет, — охотно объяснил Наум Исаевич. — Обгоришь, как Буратино.
Миша Малахов задумался.
— Погуляли бы, — наконец, выговорил он ватным голосом. — Что все дома сидеть?
Кац, казалось, обдумал предложение и холодно посмотрел на хозяина особняка.
— Сидеть не ходить, — в конце концов, заключил он. — Пойди сам погуляй, сынок.
Итак, покуда Наум Исаевич Кац содержался в доме Миши Малахова на правах гостя-заложника, в городе Верном произошло еще одно событие. Как будто тут и без этого было мало проблем!
В город явился ревизор.
Глава 9
Об этом ревизоре придется написать самую короткую главу. Почему? Главным образом потому, что прибыл ревизор с исключительной миссией. С редкой и абсолютно нетипичной.
Это был посланец еврейского агентства “Шалом”, и вот он приехал, чтобы проверить, как действует молодой клуб “Три еврея” в условиях маленького (“закрытого”) города; какие шаги предприняты — и сколько их? Один? Два? Три?
Звали ревизора Макс, и в город его едва пустили. Скорее всего даже, схватка титанов — сотрудников Отдела Секретности и самого Макса — закончилась бы поражением последнего и гостя не пустили бы вовсе — если бы Макс неопровержимо не доказал стражам, что его непременно следует впустить. Его аргументы были так обезоруживающе просты, что заиндевевшие от усилий сотрудники Секретного отдела, в конце концов, подписали необходимый документ, а Макс пожал плечами и ступил на территорию Верного, хотя был вообще гражданином другого государства и на какой бы то ни было секретный объект не допускался по определению.
Теперь уже не так важно, что именно сказал ревизор во время переговоров в Отделе Секретности. Не важно, но интересно. А сказал он примерно вот что. Загибая пальцы, объяснил двум деревянным солдатам секретности, что, во-первых, деньги счет любят. С этим солдаты молча согласились, ибо — что возразишь?
Подумав немного и страшно напрягшись, один из сотрудников родил вопрос:
— А второе?
Макс почесал смуглый лоб. Ревизор был невысок, с круглым крепким животиком, в джинсовом костюме и красной бейсболке. Почесав лоб, он, тоже подумав, аккуратно снял свою бейсболку, под которой оказался другой головной убор — круглый; тюбетейка — не тюбетейка? Называлась неизвестная шапочка “кипа”; но сотрудники Секретного отдела, конечно, ничего этого не знали.
— Вторая причина такова, — неторопливо заговорил ревизор и сурово оглядел бестолковых охранников режима. — Вам, безусловно, известно, что праотец всех евреев Авраам открыл идею единого бога (сотрудники вытянулись на своих стульях).
— Человеку, — заметил Макс, — трудно верить в бога, которого и увидеть нельзя. Который и чудес не вершит, — прибавил ревизор и бросил еще один суровый взгляд на обалдевших слушателей.
— Авраам жил в Междуречье, — возвысив голос, сообщил ревизор и мимолетно посмотрел на скрытое решеткой (в интересах секретности) окно. Мол, где оно, это Междуречье?
— Тогда, — сказал Макс, — он собрал своих овец и ушел в пустынную землю на Западе, в землю Ханаанскую…
— Вот вам и причина номер два, — после небольшого молчания выговорил ревизор. И коварно спросил:
— Возможно, нужна третья причина?
Но подавленные знанием сотрудники Отдела Секретности от третьей причины отказались. Поскольку удостоверились на собственном опыте: большое знание порождает большую печаль. И в самом деле, было видно, что обоим сторожам тошно. По очереди они поставили свои несущественные подписи на анкетном листе, и Шлома Хильдес, он же Макс, сотрудник еврейского агентства “Шалом” и гражданин государства Израиль, ступил на территорию закрытого города Верный.
С любопытством осмотревшись по сторонам, Макс чему-то изумленно присвистнул, вторично почесал смуглый лоб и двинулся по дороге, которая вела от контрольно-пропускного пункта в город.
Глава 10
По городу циркулировали слухи. Если предпринять попытку систематизировать этот невидимый поток, обнаружится следующая картина.
Владимир Николаевич Тукляев, сотрудник городской Администрации, находился в состоянии непрестанного административного зуда. Ему было тошно главным образом от необходимости взять ответственность на себя; но и при этом все время хотелось что-нибудь совершить; пусть даже просто очинить карандаш.
Кто такие эти три еврея? Зачем они (образно выражаясь) обрушились на мирный город? Так или иначе, Администрация (бредил Владимир Николаевич) делает свое дело. (“Свое невидимое дело”, — проносилось в темнеющем сознании руководителя). И не им судить…
Тот факт, что злополучные три еврея не думали ни о чем судить, никак не унимал тревогу.
Люди соскучились по конкретным делам, терзался Тукляев. Стабильность, конкретные дела… А тут трое каких-то неизвестных (хотя имена членов клуба уже давно не были тайной)… трое случайных людей… спекулирующих на общем неустройстве…
Впрочем, одергивал себя Владимир Николаевич, какое такое неустройство? В целом — в общем и целом — намечаются позитивные сдвиги…
А тут еще В.Н. Тукляев прочитал глупейший текст (очередную аллегорию, надо думать, составленную анонимным автором. Т.В.!).
…Была объявлена пресс-конференция для рыб.
На форум съехались чудовища, обремененные жабрами, усами, плавниками, хвостами. Словом — рыбы! А Президент явился в тельняшке, чтобы хоть маленько соответствовать. Он отлично держался, а рыбы наоборот. Они обступили его стаей, принимая за снасти известного судна “Мария Селеста”, потерпевшего крушение 118 лет назад в районе Бермуд. Но, спрашивается, где же сходство? В пузырях — но этого маловато. Пузыри выходят из человека не только при погружении в пучину, но и, допустим, во время масленичных забав.
Наши предки учили: идут пузыри — к богатству. Пузырь большой — праздник пришел. Или: пузырь работнику зарука.
Крепкий хозяин вешал на ворота дома пузырь как наставление малолетним детям.
— Бред! — выговорил Владимир Николаевич сквозь зубы. — Причем снова бред с подтекстом!
Подтекст особенно больно ранил Тукляева — тем больнее, что он никак не мог постичь, что за намеки рассыпаны в дурацком сочинении. То есть — на что именно намекает этот умник Т.В.? Если на то, что Администрация в целом малоподвижна, — то это отчасти так и есть, это общая головная боль… Не лучше ли, однако, чем идиотская фига в кармане, — совместные конкретные действия?
Да, а эти пословицы? Они-то что значат? Обычно (припоминал Тукляев) в пословицах и поговорках сосредочены знания народа, его горький опыт… И вот эти пузыри…
На звонки Владимир Николаевич почти не отвечал. Он неподвижно смотрел на строки нелепого сочинения, на ум приходила картина кого-то из передвижников “Омут”… Да, кажется так: “Омут”. Или “В омуте”? Тоже, мягко говоря, не подарок…
“Уйду домой пораньше”, — с печалью подумал Тукляев. Темные воды сомкнулись над руководителем; осока, кувшинки, камыш.
И тут Владимир Николаевич понял. Эти три еврея и есть Т.В.! Скрываются под чужими инициалами и потихоньку точат камень…
В чем же, однако, смысл? — вздрогнул Тукляев.
Но смысл ускользал.
Но при этом был близко!
Принадлежало же перу неизвестного автора еще одно сочинение (так, по крайней мере, говорили, хотя что за текст? Кто его видел?): “Евреи и рыбы. 200 тысяч лет вместе”. Исследование… Горе-ученый! Интересно, он хотя бы имеет представление, что было на Земле 200 тысяч лет назад? Прыгали какие-нибудь… орангутанги… в смысле — динозавры… Евреи в тех условиях (хмуро заключил Тукляев) не прожили бы и трех дней.
Короче, все сходилось. Т.В. и есть три еврея. Вот даже и буквы почти сходятся…Только что это добавляло?
Роза Ильинична Чумизина, директриса городской библиотеки, тоже отчаянно переживала. Но у этой сомнения носили, можно сказать, куда более предметный характер: ей хотелось написать донос. То есть буквально: мысли просились к перу, а перо — к бумаге. Хоть полотенцами вяжи!
Но дело стопорилось — по той глупейшей причине, что не было полной ясности, на что именно доносить? И в особенности — на кого? Ну, евреи, кривясь от напряжения, размышляла честная женщина. Этого, однако, недостаточно, чтобы делать выводы… Незаконные сборища? Клуб, впрочем, был абсолютно законным образом зарегистрирован.
Таким образом, Чумизина мучилась от того, что, как нередко случается, формальности губили живое дело!
Роза Ильинична потирала сухонькие ладошки и не совсем к месту поминала героя-пионера Павлика Морозова. Хотя кто-то его подвиг ныне и осуждает… Однако — подвиг есть подвиг… Пошел, доложил. Как говорится — не вырубишь топором…
“Нас связали по рукам и ногам! — внезапно додумалась библиотекарша. — Связали нелепыми разговорами о правах и законах. Какие законы, господи? — погружаясь в пучину бессознательного, бредила Чумизина. — Когда земля горит под ногами…”
Патриоты Алексей Бородин (с бородой) и второй, с тлеющей сыпью на юном лице, Евгений Лазарев, сделали свои выводы.
Будучи отчасти соперниками — так сказать, в борьбе за умы сограждан, — в трактовке последних событий оба пришли к соглашению.
— Слышали, кто такие готы? — стараясь сдерживаться, но невольно закипая, спрашивал товарища Алексей Бородин.
Евгений Лазарев, человек молодой и еще не успевший хлебнуть образования, торопливо припоминал.
— По-моему, — неуверенно сказал он, — что-то типа крестоносцев.
— Готы, — сообщил Алексей Бородин, — весьма любопытное сообщество. Еще в средние века (период раннего Средневековья, если вы понимаете, о чем речь) эти люди намеревались уничтожить славянскую культуру. А взамен, — возвышая голос, выговорил Бородин, — дать нам свои готические выверты! Соборы, оборотни и так далее.
Прыщавый Лазарев внимал, не дыша.
— Мы, слава богу, выстояли, — объявил Бородин, будто последний сохранившийся носитель славянской культуры… будто Георгий, поразивший Змия, ей-богу…
— А теперь, — продолжал этот чудо-богатырь, — они снова лезут к нам! Эти идиотские клубы…
— Вы думаете, — живо спросил юный Лазарев, — наши евреи связаны с готами?
Благородную физиономию Бородина тронула легкая гримаса.
— Понятия не имею, что за евреи, — довольно нелогично заявил он. — Но мы никому, то есть в принципе никому, не позволим… рядить нас в чужие наряды!
Евгений Лазарев вытаращил глаза на удивительную речь. И правда, было неясно: что за наряды? Чьи? А если это метафора, то что она означает? Но Бородин объясняться не стал. Уже говорилось, что в запальчивости он соображал довольно туго; а тут, в момент, так сказать, наивысшего напряжения сил… когда речь зашла о самом сокровенном… хотя и не до конца понятном… потому что все-таки ясности не было: какими ниточками связаны, к примеру, Сеня Золотницкий или семейство Кацев с древними готами? Да и не с древними — если, конечно, такие имеются… Словом — вопросы оставались.
Подумав, Евгений Лазарев высказался следующим образом:
— Да и мы хороши. Американцы лапшу вешают, а мы уши подставляем.
Высказавшись, молодой человек украдкой посмотрел на старшего товарища: как, интересно, он оценит этот окончательный довод? Но Бородин к замечанию остался безучастным. Он пребывал в такой степени раздражения, когда не только слабо соображаешь, но и не в состоянии совершить любое простейшее действие — к примеру, завязать шнурок. Бородатого патриота скрутило — и скрутил именно патриотизм! А надлежащего выхода этот благородный порыв не имел, вот Бородин и нес всякую чушь про невинных готов. Договорился даже до того, что Кац вообще не фамилия. Что такой фамилии не может быть.
Лазарев, вконец запутавшись, спросил:
— А что же готы?
Алексей Бородин отреагировал непоследовательно:
— Пошел ты знаешь куда со своими готами! — холодно ответил он младшему товарищу.
Лазарев вспыхнул, сыпь заполыхала на лице, как болотные огоньки.
В общем, пришли к соглашению, да не совсем. Евреи, готы, американцы вели, можно сказать, свою разрушительную работу, и вот два красивых патриота чуть не разбили друг другу физиономии — и из-за чего? Из-за форменного пустяка! Из-за несуществующей фамилии Кац… тем более что такая фамилия существовала…
Пенсионер Парашин от комментариев воздержался. Что тут было комментировать? Он только напомнил расстроенной Розе Ильиничне Чумизиной, как в 1953 году, во время подготовки к юбилею пожарной части № 6, произошел досадный инцидент.
Роза Ильинична спросила из вежливости, какой, — но Парашин позабыл.
Он только заметил, что клуб — на его памяти — всегда был один-единственный: клуб рабочей молодежи. И ничего, обходились…
Роза Ильинична всхлипнула. Тошно было, тошно!
А безымянная дама (обращенная к заре) была, наоборот, настроена позитивно. Причем до такой степени, что пораскрывала все окна в помещении и напустила столько свежего воздуха, что сразу несколько человек почувствовали недомогание, а Бородин демонстративно надел куртку и застегнулся. Дама же, напротив, подошла к окну и, раскинув руки, будто намереваясь вылететь восвояси, сделала несколько глубоких вдохов.
— Зря стараетесь! — зло сказал Алексей Бородин. — Выхлопные газы уже тут. Так что дыши не дыши…
Дама вздрогнула, отшатнулась от окна, но быстро взяла себя в руки.
— Простая улыбка — как глоток свежего воздуха… Воды… — доложила она замерзшим единомышленникам. — Если мы смотрим на зарю…
Старший Кац в эту минуту тоже сидел у окна. Он снова был у себя дома, куда его доставили прежним порядком: на первом сиденье джипа, где была установлена дополнительная подушка под спину. Без нее Наум Исаевич не желал тронуться с места, хотя болями в спине не страдал. Зачем понадобилась подушка?
— “Джип” не “Волга”, — объяснил он. — Хорошая машина, но комфорт не тот.
Так или иначе, после долгих уговоров впавший в отчаяние Малахов и его малодушные подельники (которые вообще не рискнули войти в контакт с престарелым Кацем) наконец избавились от своего пленника.
Надо сказать, никаких денег от Наума Исаевича они не получили. Дело уже было не в деньгах! Дважды (за время пребывания Каца в доме) особняк погружался во тьму. Поскольку проводка никуда не годилась и Наум Исаевич взялся за нее лично.
Всякий раз, когда электричество не выдерживало вмешательства старого энергетика, он с удовлетворением крякал, будто говоря: я это предчувствовал! Все в точности! Спасибо, не сгорели…
Из рыб в роскошном аквариуме выжила только одна. Тут Наум Исаевич не был виноват, просто рыбы не выдержали маленького эксперимента с подачей воды и электричества.
— Не переживай, — заметил Наум Исаевич Мише. — Зато теперь ты знаешь, какой экземпляр самый жизнестойкий. С нее и начинай разводить новую породу.
В общем, Наум Исаевич Кац вернулся. И когда? В самый, можно сказать, ответственный момент своей жизни.
Прибыл коллекционный экземпляр.
— Золотые экскременты! Бриллиантовые! — говорил Сеня Золотницкий. И был прав: за транспортировку заплатили вдвое по сравнению с ценой.
— Наверное, — прибавлял он сокрушенно, — на всем пути следования была выставлена охрана. Как в тот исторический момент, когда бронепоезд вез товарища Сталина на Потсдамскую конференцию…
— Бронепоезд? — грустно спросил Кац-младший.
— А что, по-твоему, товарищ Сталин шел на конференцию пешком? — сердито выговорил Сеня.
Приятели были охвачены смятением. Деньги, перечисленные агентством “Шалом” на организацию клуба “Три еврея”, оказались съедены проклятым целофизом.
— Чтоб он сдох! — в сердцах пожелал древнему животному Сеня Золотницкий.
А Валентин добавил:
— И чтобы у него никогда больше не было экскрементов.
Но — шутки шутками, а друзья волновались всерьез. И было почему…
Шлома Хильдес (он же Макс), ревизор еврейского агентства, погрузился в изучение документов.
От ревизии он не ждал каких-нибудь особенных открытий. А был готов к тому, что и обычно готовит жизнь: к случайным ошибкам, мелким нарушениям и крупным злоупотреблениям. То, что он обнаружил, впрочем, его поразило; деньги были получены и были потрачены — но как?
“Тоже мне, яйцо Фаберже!” — изумлялся Макс, быстро разобравшийся в ситуации. Но продолжал сомневаться: быть может, экскременты — все-таки шутка? Художественный образ?
Еврейский ревизор был образованным человеком и видел знаменитый фильм про честного жулика Деточкина. Но чтобы жулик был идиотом… “Тремя идиотами, — путаясь в русской грамматике, признавал Макс. — Да еще соплеменники!”.
Глядя на унылые физиономии организаторов клуба — Сени Золотницкого и его приятеля Валентина, Макс лишь скорбно поглаживал смуглую лысину. Чем тут поможешь? Тут ничем не поможешь. Тут нужна фея-крестная с волшебной палочкой — чтобы превратить этих безумцев в трех прекрасных серых мышей и тем самым избавить от ответственности!
Опечаленный Макс глядел на этих дураков. Следовало хорошенько выпить, вот что. Нализаться, а лучше сказать — надраться… Чтобы опьянение сковало члены, а из уст полился невнятный лепет… Макс, однако, был на работе, а потому укреплял себя размышлениями. С одной стороны, Бог один — то есть один для всех, не спеша и заметно успокаиваясь, раздумывал ревизор. С другой стороны, это Бог Израиля, и делиться им не хочется. Два раза, между прочим, этот конфликт становился особо острым: во времена написания книги Ионы и второй раз… второй раз… Макс в смущении почесал лысину, ибо забыл, что за “второй раз”.
Как же, однако, поступить с этими глупцами? Выдать экскременты за что-нибудь полезное? За что же, спрашивается? За каменный уголь? Соврать, что клуб ограбили, а экскременты выкинуть в речку? Раздобыть справку, что члены клуба — сумасшедшие? А что? Трое сумасшедших, не так и много… “Но нам-то, нам-то что за польза?” — терзался ревизор Макс.
История стремительно приближалась к финалу.
Эпилог
Клуб “Три еврея” просуществовал около трех месяцев. Чуть меньше ста дней… Можно сказать, что умер клуб тихо; еще вчера был и беспокоил наиболее сознательных горожан, а сегодня — нету.
Следует отметить, что закрытие клуба сопровождалось сразу несколькими событиями.
Произведенная ревизия (ревизор Шлома Хильдес) установила, что на момент проверки финансовые дела клуба находятся в беспорядке (документы прилагаются).
В результате легкомысленных действий организаторов клуба бюджету клуба нанесен существенный ущерб.
Чтобы компенсировать этот ущерб, членам клуба предлагается:
Науму Кацу, в счет нанесенного ущерба, добровольно передать свою коллекцию (экскременты) в пользу государства Израиль.
Науму Кацу, как специалисту и бывшему владельцу коллекции, выехать в качестве сопровождающего коллекционные экземпляры на постоянное местожительство в Израиль.
Валентину Кацу (сыну Наума Каца) и Семену Золотницкому (бывшему менеджеру клуба) выехать на постоянное местожительство в Израиль в качестве сопровождающих Наума Каца и его коллекции.
Что и было исполнено.
Клуб закрылся, три еврея (а с ними и драгоценная коллекция) отбыли.
В городе Верном (точно так же, как и на другом краю земли) кончался август, над дорогой кружилась последняя летняя пыль.
Роза Ильинична Чумизина сидела в кабинете чиновника Тукляева. Обоим казалось, что они исполнили свой долг; но что за долг? какой? гражданский? А какой, в принципе, бывает еще? Словом — исполнили… И вот библиотекарша и Тукляев несколько расслабились и сидели молча, глядя друг на друга, как двое влюбленных, которые были временно разлучены, а теперь судьба вновь свела их…
— Сделали конкретное дело, — туманно высказался Владимир Николаевич Тукляев и подошел к окну.
— Глаза боятся, а руки делают! — вставила Роза Ильинична, которая была неравнодушна к простой народной речи.
— Будут конкретные дела — будет и результат, — грезил руководитель.
— В любом месте веселей вместе! — откликалась Чумизина, вдруг перезабывшая подходящие поговорки.
Машинально она тоже подошла к окну.
Что же увидели Тукляев и Чумизина? Думаете, бульвар Карла Маркса, на котором стояло здание Администрации? Вот и нет.
Оба (и они могли бы в этом поклясться! Если бы знали слова хоть одной клятвы…) — оба одновременно увидели вот что. Увидели огромную влажную равнину с болотными испарениями. Гигантские камни, как маленькие скалы, торчали в беспорядке тут и там… В слабом мареве высились неизвестные растения. А по воде и по суше неторопливо передвигались могучие чудовища — сами как скалы! Пасть — как ковш экскаватора!
Видение дрожало в окне и, как всякий мираж, должно бы растаять, раствориться… Но оно не исчезало.
Быть может, если бы Чумизина или Тукляев знали, что среди уродливых чудовищ был и целофиз, — им стало бы легче?
А целофиз — был; это он ловко орудовал длинным хвостом, балансировал, точно рулем… И легко передвигался на задних лапах мимо более крупных товарищей, мимо гигантских растений, мимо скал…
Беспечный — будто намеревался жить вечно!
И вот удивительно: видение уже погасло, а целофиз все резвился на своей древней лужайке, порождая печаль и зависть, зависть и печаль…