Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2011
Сергей Беляков — историк (в том числе историк литературы) и литературный критик, печатался в журналах “Вопросы литературы”, “Знамя”, “Континент”, “Новый мир”, “Октябрь” и других.
Сергей Беляков
Роман Сенчин:
неоконченный портрет в сумерках
Я сижу и смотрю в чужое небо из чужого окна
И не вижу ни одной знакомой звезды.
Я ходил по всем дорогам и туда, и сюда,
Обернулся
Но если есть в кармане пачка сигарет,
Значит, все не так уж плохо на сегодняшний день…
Виктор Цой
Стилист
Я никогда не любил творчества Романа Сенчина. Трудолюбивый, но небрежный писатель, работающий как будто без черновиков и без корзины для мусора, мне не был интересен. Но события последних двух лет, “Лед под ногами” и “Елтышевы”, изменили расстановку литературных сил. “Елтышевых” называли лучшим романом 2009 года. Редкий обзор обходится без ссылки на Сенчина. Михаил Бойко и Лев Данилкин уже числят Романа Валерьевича в живых классиках. Сравнение с Чеховым из курьеза, из шалости литературного обозревателя превратилось едва ли не в трюизм. Пришлось перечитывать его старые, некогда пропущенные мною рассказы и повести. Что я могу сказать теперь? Признаю, пока другие “подавали надежды” и собирали литературные премии, Сенчин работал, потихоньку двигался “вперед и вверх”.
Сенчина стали ругать те, кто его раньше не замечал. От его прозы исходит “тяжелое полуграмотное дыхание чиновных советских писателей”, –считает Ольга Мартынова1. Творчество Сенчина “является абсолютным нулем художественности”, — утверждает Игорь Фролов, самый последовательный и эмоциональный критик Сенчина. Для Фролова Сенчин вообще не писатель, потому что у него “нет литературного слуха, нет языка”. Обвинения убийственны, между тем Сенчин даже не пытается защититься. Более того, он регулярно поставляет “боеприпасы” своим критикам. Небрежность и литературная глухота — его давние друзья: жена “глянула на мужа извиняющимся взглядом” (“Жилка”). “Давно стали единственными для них эти формы проявления своих чувств” (“Тридцатого декабря”). Писатель почему-то полюбил отглагольные существительные, хотя они противны самой природе русского языка. “Ношение в кармане” ключика и “удержание своего очередного опасного желания” (“Приближаются сумерки”) испортили один из самых тонких психологических рассказов Сенчина. А есть ведь еще “отмечание приезда” (“Чужой”), есть уродливые сочетания “то, что” и “те, что”. Наконец, сам язык Сенчина критики называют и “бледным”, и “стертым”.
Здесь в пору вступиться за писателя. Разнообразие и богатство тропов мало что говорит о писателе, а “бедный” и “стертый” язык вовсе не признак графомана. Игорь Фролов придрался к невинной, в сущности, фразе: “Подобно многим своим сверстникам, Николай Михайлович Елтышев…” Эта фраза не хуже первой фразы из повести “Деньги для Марии”: “Кузьма проснулся оттого, что машина на повороте ослепила его фарами…” Для писателя Сенчина Распутин — предшественник, учитель. Кумир Сенчина рок-музыканта, Виктор Цой и вовсе не стеснялся рифмовать “кино” и “вино”.
Дурной вкус? Возможно, но кто определил, что Валентин Распутин “плохой” писатель, а, скажем, Андрей Битов — “хороший”? Сенчина, наследника советских писателей-реалистов и позднесоветских “чернушников”, нельзя судить по “законам”, подходящим, допустим, эпигонам Саши Соколова, Владимира Набокова или того же Андрея Битова. Это не плохая литература, это другая литература.
Я сам когда-то полагал, что Сенчин даже не пытается работать со стилем. Но однажды прочел в его интервью интересную фразу: “Я пишу на языке 1990-х, а, например, Сергей Минаев — на языке 2000-х. И даже выучи я английский язык, все эти новые термины, писать так я уже не смогу”. Сенчин завидует не признанному “стилисту”, но одиозному автору “масслита”, ищет не красоты, а достоверности. Сергей Минаев плохой писатель, зато он знает разговорный язык столичных яппи.
Стиль должен соответствовать художественному миру писателя, а последний у Сенчина максимально реалистичен, близок “правде жизни”. Как только Сенчин пытается “писать красиво”, его почти всегда постигает неудача. Получается и безвкусно, и смешно: “Февральская капель будоражила, как женщина”. (“Друг человека… История из скорого завтра”).
Типичный герой Сенчина редко говорит изящно и правильно. Его речь может быть корява, как речь героини Петрушевской: “Я же устроила его судьбу очень дешевой ценой”. (Людмила Петрушевская. Свой круг).
Не всякий писатель приносит новый язык. Платоновы не рождаются каждый год. Новый язык — хорошо, но разве ничего не стоят новый смысл, взгляд, интонация? Кто из современников сравнится с автором “Елтышевых” в дотошности описаний, в точности деталей, в достоверности картин быта и нравов? Здесь он абсолютный чемпион. Россию девяностых и нулевых будут изучать по рассказам и повестям Сенчина, как мы изучаем Францию XIX века по романам Оноре де Бальзака и Эмиля Золя.
Герой Сенчина не просто подбросит дров в печку, но не забудет открыть “дверцу топки, где заранее <…> сложены колодцем мелко наколотые полешки, а внутри колодца — щепки и береста…”, Сенчин дотошен и внимателен. Не забудет упомянуть дверь, закрытую на согнутый гвоздик, завешенное одеялом окно, ложку, консервную банку, шелуху от лука. Читатель Сенчина знает, какую водку продавали лет пятнадцать назад в Минусинске, чем пахнет маринованный шашлык в подмосковном пристанционном магазинчике, что ест цепной пес в сибирской деревне. Герой Сенчина пьет не просто “пиво”, а, скажем, “Туборг”, не просто “водку”, “водяру”, но “Серебро Сибири”, “Земскую” или “Колесо фортуны”, не какой-нибудь кефир, а кефир “Пастушок”.
Золотисто-каштановые волосы девушки “собраны в хвост зеленой бархатной резинкой. Продают такие резинки в ларьках — три рубля за пять штук” (“Минус”). По детали виден портрет. Емкость фразы достойна Чехова.
Метафоры и сравнения редки, не вычурны, зато точны: “…Мерзлякову несколько раз доставалось током… каждая жилка сжималась, становилась короткой, отдельной, превращалась в раскаленный трясущийся проводок. И сердце тоже сжималось, не билось уже, а просто тряслось — тряслось мертво и безвольно” (“Постоянное напряжение”).
Сенчин давно, очень давно, стал мастером, но его мастерство мало кто оценил. Многие ли читали его ранний, 1995 года, рассказ “Изобилие”. Своего рода “маленький шедевр”. Форма необычна и как будто вовсе далека от литературы. Перечисление товаров в гастрономе — сыров, колбас, фруктов, сластей, — по-сенчински подробное, на полторы страницы. И диалог из двух фраз в финале. Но в них целая историческая эпоха. “Изобилие” напечатают одиннадцать лет спустя в сборнике “День без числа”. Критика не заметит “Изобилие”, как не заметила “чешущиеся сырые глаза” собаки, — потрясающий эпитет из рассказа “Шайтан”.
Реалист
Сенчин пишет о себе. Не только противники Сенчина, но даже многие друзья верят в этот миф. Действительно, до выхода “Елтышевых” самой известной вещью Сенчина, создавшей ему репутацию “мастера автопсихологической прозы”, была трилогия “Минус” — “Нубук” — “Вперед и вверх на севших батарейках”. Героя зовут “Роман Сенчин”. Содержание почти буквально повторяет биографию автора: бегство из охваченного тувинским национализмом Кызыла, жизнь в умирающей деревне под Минусинском, работа в провинциальном театре, переезд в столицу, Литинститут, брак с Елизаветой Емельяновой (даже имя супруги не изменил!). Если же писатель и давал герою другое имя (“Проект”, “В норе”), сколько-нибудь осведомленный читатель легко узнавал в каком-нибудь “Игоре” или “Сергее” все того же “Романа”.
И все-таки отождествлять Сенчина, московского (давно уже московского) литератора, с монтировщиком декораций из “Минуса”, с продавцом обуви из “Нубука” и даже с героем “Севших батареек” я бы не стал. Герои Сенчина узнаваемы, но не равны своим прототипам. Достоверность и документальность не одно и то же.
Автопсихологическая проза для Сенчина — лишь один из жанров, один из многих. “Таможня” и “Кайф” — физиологические очерки. “Гаврилов” — социальная сатира, остроумная и тонкая. “День без числа”, “Шайтан”, “Иджим” — психологическая проза, “Пакет с картинкой” — на грани психологической прозы и фантастики. Иногда Сенчин далеко уходит от своего “нового реализма”. Два ранних, начала девяностых, “военных” рассказа (“Под сопкой”, “Будни войны”) — творческие неудачи Сенчина. Нет в них ощущения достоверности, нет и “фактуры”. Интереснее мрачные обывательские фантазии, навеянные городскими слухами (“Мясо”, “Очищение”) или фильмами ужасов (“Фильм”). Сенчин пробовал себя и в пропагандистском фельетоне, который отлично бы смотрелся на страницах “Советской России” году в 1996-м (“На пороге”), и в жанре антиутопии (“Инакомыслие”). Есть у Сенчина даже ремейк известного чеховского рассказа (“Попутчик”). А ведь Роман Сенчин еще и критик, основательный и весьма эрудированный. Патентованный реалист, последователь позднесоветской прозы, оказывается, свободно ориентируется в европейской и американской литературе XX века: от Уэллса до Уэльбека, от Жана Жене до Генри Миллера. Прозу Шаргунова часто сравнивали с картинами импрессионистов, но только Сенчин соотнес “Ура!” с полотнами Грабаря и Малявина, а “Как меня зовут?” с картинами Сера.
И все-таки главный жанр Сенчина — социально-психологическая проза. Тщетно Валерия Пустовая будет искать у Сенчина “философскую, доходящую до предельных оснований, мысль”2 . В прозе Сенчина есть социальные типы, но нет “моделей бытия”, есть истории, но нет схем. “Человек вообще” — абстракция, скучная, пустая. Даже анатомические рисунки не лишены хотя бы некоторых индивидуальных черт. Абстрактными категориями могут оперировать философы, но Сенчин занимается изящной словесностью, а не метафизикой. Его интересует жизнь, а в жизни нет “моделей существования”.
У героев Сенчина есть не только пол и возраст, но и национальность, социальный статус, профессия, жизненный опыт и т.д. Сенчин идет как будто против течения, ведь мало кто из современных прозаиков знает жизнь. Писателей все больше интересуют собственная душа и чужие книги, а какое там у нас тысячелетье на дворе, им не очень-то важно. А вот Сенчину хочется писать “о комбайнере, токаре, физике-ядерщике” или, на худой конец, о преподавателе Литинститута. “Бумажные люди плодят бумажных героев”, — сожалеет Сенчин и упорно пытается преодолеть “филологичность” современной прозы. Впечатляют уже профессии его героев.
Денис Чащин работает в столичной газете (“Лед под ногами”). Хрон — в компании, продающей газировку (“Афинские ночи”). Сергей Юрьевич –пенсионер (“Жилка”). Гаврилов — преподаватель, философ, культуролог, критик (“Гаврилов”). Никита — продавец в бутике (“Конец сезона”). Борис Антонович работает в типографии (“Дочка”). Сергей Стрельников — известный театральный режиссер (“Дочка”). Егоров — заместитель начальника цеха (“В новых реалиях”). Николай Михайлович — капитан милиции (“Елтышевы”). Валентина Викторовна — библиотекарь (“Елтышевы”). Сергей Александрович — водитель-дальнобойщик (“Иджим”). Иван — грузчик (“Наемный рабочий”). Юля — праздная девица (“Еще одна ночь”). И это только главные герои нескольких, выбранных почти наугад, повестей, рассказов, романов! Впрочем, у Сенчина нет, если не считать эпизодических персонажей, армян, чеченцев и даже тувинцев. Нет олигархов и хоть сколько-нибудь богатых бизнесменов, поп-звезд, военных (не отставников), нет рыбаков, моряков. Он их не знает, не видел или еще не успел изучить, а писать “приблизительно”, реконструировать, подобно Маканину, реальность по газетам, по книгам или по чужим рассказам и собственным “соображениям” он не станет. Достоверность прежде всего.
Впрочем, критики, люди городские, образованные и небедные, ставят достоверность под сомнение. Что это за библиотекарь, не читающий книг? Почему Артема Елтышева не отправили учиться в университет? Почему “мент” за тридцать лет службы не завел полезных связей и не сумел пристроиться на тепленьком местечке? Да и трупов многовато, а мотивы убийств как-то недоработаны… Счастливые люди, они не могут себе представить жизнь в нынешней деревне или маленьком городке. Даже криминальную хронику, очевидно, не смотрят, а зря, надо знать, в какой стране мы живем. В одной уральской деревеньке, на машине часа полтора от Екатеринбурга, мужик не смог опохмелиться. Напоследок зашел он в избу к соседке, но жестокосердная старуха отказала в стакане разведенного спирта. Тогда алкаш достал ручную гранату и подорвал себя, по-видимому, в знак протеста. А вы еще к Сенчину придираетесь!
Двадцатилетняя Валерия Пустовая советовала Роману Сенчину поехать в деревню, поближе к целительной почве. Трогательно и смешно. Но то же самое советует Сенчину умудренный опытом Игорь Фролов: “Искренне желаю Роману <…> обосноваться на своей родине, в Сибири, и заняться, наконец, трудом, приносящим результаты, а значит, радость”.
Сенчину этот “приносящий результаты и радость” труд знаком с детства, как знаком “тяжелый, обессиливающий полусон” современной русской деревни, знакомы и люди, что еще в начале девяностых не боялись работы, мечтали зажить “крепко и сытно”, но со временем “растворились в темной деревенской бедности”. Задолго до “Елтышевых” Сенчин написал “Постоянное напряжение”, “Град”, “В норе” и еще многие рассказы, объявленные теперь “новой деревенской прозой”.
Валерия Пустовая отрицает деление на “интеллигенцию” и “простой народ” и приводит в пример Сенчина, который “обновляет” интеллигентское сознание, снимая “народнический невроз разорванной общности”. Да простит меня Пустовая, но все обстоит как раз наоборот. “Народнический невроз” Сенчина мучает: “Мы <…> не знаем ни народ, ни свою страну. Но почему-то мы считаем себя вправе судить о народе, утверждать, что он “гнусен”, взобравшись время от времени на трибуну, призывать его “покаяться” в своих зверствах… Надо признать: народу наши писульки не нужны совершенно, зато нам нужны хлеб и колбаска, тряпочки, обувь, сантехник, электрик, дворник. <…> Мы просто-напросто паразиты…”
Роман Сенчин служил в армии, возделывал огород, ухаживал за скотиной. Позднее начал зарабатывать на жизнь умственным трудом. Он может посмотреть на социальный конфликт с двух сторон. По мнению Сенчина, пропасть между “интеллектуалами” и “народом” (“простыми людьми”, “низовыми”, “шариковыми”) только расширяется. Расширяется под влиянием “социального фашизма” интеллектуалов. Сатирическая повесть “Гаврилов” как раз об одном таком “фашисте”. Станислав Гаврилов с детства испытывал физиологическое отвращение к “низовым”: “Станислав Олегович ярко, до физического ощущения тошноты ярко, запомнил этих нянечек в детском саду, грубых, крикливых теток, ненавидящих свою работу, не стеснявшихся при детишках говорить вопиющие мерзости <…> показывать друг другу жировые складки на бедрах, новые трусы с кружевами”. Ненависть к “быдлу”, к “дрессированным шимпанзе” (даже так!) вдохновляет Гаврилова. Борьба с “шариковыми” приносит ему славу, деньги, успех, но постепенно сводит с ума: “Возле коробки из-под музыкального центра LG скрючилось поросшее коричневатой щетиной двуногое чудовище <…> чудище осторожно приподнималось, продолжая рычать. — Нашел меня! Не забыл… Не простил…”
Тут не интеллигентский невроз, тут предчувствие гражданской войны, пусть пока что и отдаленной.
Сумерки эпохи
У Романа Сенчина вполне советский вкус. Ему нравится советская литература, “с ее многоплановостью, заинтересованностью судьбой человека труда, глубиной подтекста”3 . А чего только стоит название, которое он дал антологии литературной критики: “Пламя исканий”. Но “советское” и “соцреалистическое” отнюдь не синонимы. Если бы Сенчин родился лет на двадцать раньше, его книги вряд ли прошли цензуру. “Нубук” и “Конец сезона” могли обвинить в “мелкотемье”, “Минус” сочли бы клеветой на советского человека. “Постоянное напряжение” — злостным очернительством образа советской деревни. В СССР никогда бы не напечатали ни “Лед под ногами”, ни “Елтышевых”. Мрачный финал, ощущение безнадежности борьбы, бессмысленности жизни — все это неприемлемо для соцреализма. Соцреализм оптимистичен. Герой может погибнуть, но его дело непременно восторжествует (“Молодая гвардия” Александра Фадеева, фильм “Коммунист” по сценарию Евгения Габриловича). Возможно, Сенчин “пробил” бы в подцензурной печати несколько рассказов, не более того. А для самиздата Сенчин был слишком советским, ему не простили бы вкуса и тона школьного учебника: литература должна “отражать жизнь, сводя к минимуму литературщину”4, “выражать идею, учить, бороться…”5.
Но вот что интересно, в наши дни “советский” писатель Сенчин вовсе не выглядит архаичным. Сенчин — писатель, “созвучный нашей эпохе”, да простит мне читатель этот кондовый советский оборот. Иначе и не скажешь. Михаил Бойко назвал Сенчина “депрессивным мизантропом”6, в глазах литературного обозревателя “Ex libris” это очень-очень большой комплимент. Мизантроп и черный меланхолик сразу признал в Сенчине родственную душу. На самом деле художественный мир Романа Сенчина не черный, ночной, а сумеречный. Он похож на тоскливый осенний день: серое небо, свинцовые тучи и дождь накрапывает, противный такой. В дождливый день хорошо мечтать, некоторые и в самом деле мечтают и пьют водку.
Мир Сенчина населен преимущественно аутсайдерами, неудачниками, нытиками и просто алкоголиками. В его книгах встречаются и люди преуспевающие: тот же Гаврилов или Сергей Стрельников из “Дочки”, даже Андрей из “Персена” и Дэн Чащин из “Льда под ногами” — зажиточные обыватели, у них есть престижная работа, машина, счет в банке. Но почти всех одолевают беспокойство, страх, тоска, отчаяние. Течет время, меняются страхи, для тревоги появляется другой повод. В девяностые герои Сенчина страдали от хронического безденежья, нищеты, бесперспективности и безысходности провинциальной жизни. Герои нулевых все больше ездят на собственных автомобилях, прилично одеваются, снимают дорогих проституток, в магазинах покупают деликатесы, но их жизнь все равно лишена радости и смысла. Рано или поздно героя охватывает экзистенциальный ужас: “Да, я всех напрягаю. Главное — зарабатывать. Зарабатывать и не лезть. Подольше чтоб на работе, потише в кресле, и утром на работу пораньше. Топ-топ до ночи… Хорошо, хорошая жизнь… Было мне двадцать лет — помню. Тридцать — с трудом. Теперь сорок. Во! И чего? Че-го? Сорокет. Потом — полтос. Перспектива <…> прошу позавидовать” (“Сорокет”).
Одни герои переносят депрессию стоически, другие ищут спасения в иллюзии. Герой раннего сенчинского рассказа находит в сугробе мертвецки пьяного друга-художника: “заросшее, серое лицо поднялось с колен
(! — С.Б.). Бессмысленный взгляд мутных глаз, мокрая борода…” Герой спасает друга от вытрезвителя, помогает добраться до жилища, “маленькой черной избушки, вросшей по окна в землю”. Внутри холодная печка, табурет, консервная банка вместо пепельницы, пустые бутылки и картина: “Розовое небо, какие-то пальмы, пароходик, веселая теплая вода…” (“Художник”).
Художник у Сенчина — особый психологический тип, противоположный писателю. Художник не может жить земной реальностью, иллюзорный мир для него — спасение от кошмарного абсурда жизни: “Лучше сумасшедшим быть на все четыре головы, чем абсолютно, постоянно трезвым…” (“Минус”). Все три героя “Афинских ночей”, решившие “предаться разврату” в свободное от работы время, бывшие художники. Проститутки и наркотики или хотя бы мечта о наркотиках и проститутках помогают спастись от ужаса повседневности. Но писатель в спасительную иллюзию не верит, его дело достать ручку и блокнот или ноутбук и фиксировать реальность.
Сенчин стал летописцем эпохи всеобщего разочарования. Времени, когда люди утратили веру в цель и смысл истории, в торжество справедливости, в честность и даже в элементарный порядок. Егоров (“В новых реалиях”) разочаровался в идеалах демократии и либерализма, Денис Чащин и Димыч — в политике, Сергей Александрович (“Иджим”) — в семье, Шайтан — в людях. Разум и логика не могут их спасти, вся надежда на иррациональное, инстинктивное стремление жить, потому что ни цели, ни смысла, ни надежды в этом мире и в эту эпоху нет и быть не может.
— Когда же придет настоящий день?
— Никогда, — мог бы ответить Сенчин.
— Есть ли выход?
— Нет, его и быть не может. Но “если есть в кармане пачка сигарет, значит, все не так уж плохо…”
1
Мартынова писала о новых реалистах вообще, но цитировала только Сенчина, Шаргунова и Прилепина. http://www.openspace.ru/literature/events/details/12295/page3/2
Пустовая В. Матрица бунта. Захар Прилепин и Роман Сенчин в традиции интеллигентского самосознания в России // Континент. 2009. № 140. С. 433–463.3
Сенчин Р. Рассыпанная мозаика. Статьи о современной литературе. М.: “Литературная Россия”, 2008. С. 19.4
Сенчин Р. Рассыпанная мозаика. С. 40.5
Сенчин Р. Рассыпанная мозаика. С. 118.6
Бойко М. Метакритика метареализма, или 40 лет спустя // Литературная учеба, 2009. Кн. 4. С. 70.