Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2010
Андрей Ильенков – родился 14 сентября 1967 г. в Челябинске. Детские годы провел в деревне. После школы поступил в медицинский институт, в котором проучился пять лет, закончив при этом два с половиной курса. В 1986 году был призван в ряды советской армии, где числился сначала ракетчиком, потом летчиком, хотя на самом деле служил слесарем на Байконуре. В 1990-м окончательно порвал с медициной и трудился сторожем, грузчиком, экспедитором, продавцом, рабочим на пивзаводе “Патра” (в цехе розлива), впоследствии переводчиком. С 2000 года на редакторской работе в журнале “Урал”. В 1998 году закончил Уральский государственный университет, позднее аспирантуру, в 2002-м защитил кандидатскую диссертацию по творчеству Блока. Морально устойчив. Неоднократно женат. По своим философским воззрениям фетишист-прагматик, склоняющийся от номинализма к реализму. Автор сборника стихотворений “Книжечка” (2006) и четырех книг прозы (2007–2008), вышедших в Екатеринбурге, Москве и Санкт-Петербурге. Лауреат премии им. П.П. Бажова. С 1968 года живет и работает в Свердловске и Екатеринбурге. Сайт www.footurist.ru.
Андрей Ильенков
Переписка А. Ильенкова
с Давидом Б.
Некоторые вопросы, возникающие при взгляде со стороны
(Открытое письмо студента Давида Б. в Редакцию)
Дорогая Редакция! Пишет вам ваш постоянный читатель, бывший комсомолец, но тунеядец, а ныне студент Давид Б. из Свердловска.
Никогда бы не взялся за перо (причину моей идиосинкразии вы поймете ниже), будь надежда на кого-нибудь еще, но многолетние штудии разновеликой и разноцветной прессы и литературы убили во мне всякую надежу. Или мировой разум и общественное бессознательное сильно углупились в свой глобальный анализ, или опять заговор равных, но проблеме скоро две тысячи лет, а решение ее, похоже, откладывается до полного торжества коммунизма. Чтобы не стоять в стороне от общепролетарского дела, и я, по мере своих скромных, вношу свою лепту – это вот письмо.
Охотно променял бы эпистолярный жанр на громадье монументальной пропаганды, но мой голос – еще не глас народа, и у тебя, дорогая редакция, есть шанс тому споспешествовать. Письмо мое ты, конечно, не напечатаешь, но в твоем составе может быть чувствительная душа, восприемлющая семя, и только для того, кстати, я не клею прокламацию на столб, что душа дворника, который, не читая, сорвет, конечно, для моего семени уподобилась бы пустыне, пересохшей и потрескавшейся, как пятки престарелого бедуина.
Скоро две тысячи лет – да, веков двадцать тому назад латинский поэта Вэргилиус (написания “Вергилий” и “Виргилий”, позднее возникшие и распространенные в Европе, неправильны) трудился над своей “Энеидой”. И нельзя сказать, чтобы в поте лица – одиннадцать лет с перерывами – над огромным произведением в двенадцати книгах. (Для сравнения вспомним, что Б. Пастернак семнадцать лет мучился над пятнадцатью строчками “Сегодня мы исполним грусть его…”, а наш среднеуральский поэт А. Ильенков – двадцать два года вылизывал десять строчек “Шел он по лесу зеленою весной…”.)
Естественно, что при таком халтурном подходе поэма была своего рода вещью в себе, диковато исполненною грубым, необработанным голосом. Сам же Вэргилиус, несмотря на свое от природы слабое здоровье, еще подорванное излишествами любострастия, питаемого им к латинским мальчикам, особливо же к юному поэте Цебету, а паче к Александру, которого ему подарил Азиний Поллион и который во второй эклоге “Буколик” назван Алексидом, обладал эстетно-утонченным вкусом, который всякий раз не позволял ему без содрогания прикасаться к рыхлой, плохо проветриваемой рукописи. Капец подкрался незаметно, и уже на смертном одре великий мантуанец, мучимый животом, горлом и головною болью, настойчиво требовал, по словам Саллюстия, свой книжный ларец, памятуя древнеримскую сакральную аббревиатуру “I. N. R. I.”, что означает “огнем вся натура обновляетcя” (расшифровка ее как “Иисус Назарянин Царь Иудейский”, возникшая и распространенная в Европе, неправильна), чтобы ее спалить.
Однако никто ему не принес ларца. Вообще же поэта поручал свои сочинения Луциусу Вариусу и Плоциусу Туккусу с условием, чтобы они не издавали ничего, что не было издано им самим. За эту услугу он отказал им три с половиною миллиона сестерциев из своего десятимиллионного состояния. Но Вариус и Плоциус сочли, что мертвый Вэргилиус не станет их кусать, и, как махровые прихвостни римского самодержавия, предоставили черновики “Энеиды” издателям. По высочайшему соизволению коронованного самодура…
Что было дальше – ты знаешь, дорогая редакция. Называйте меня запоздалым Катоном, но я не могу молчать. Исполненный сурового достоинства, мужественный и победоносный город под влиянием аттиккизма, средней Стои и перипатетиков, всей этой заморской заразы, породившей позорный в идейном и государственном отношении период римского упадка, декаданса; великий “Город” выродился в жалкий “Мир” и погиб под ударами варваров, под эпидемиями, под чарами расплодившихся ведьм и христиан, и, конечно, мышцею поднявшейся мускулистой руки угнетенного класса – рабов и колонов. Как могло случиться, что исторически более прогрессивная рабовладельческая формация уступила родовой общине германцев? Но марксизм, доказав приоритет экономического фактора в истории, никогда не пренебрегал идеологической составляющей. Идеологический крах Рима – в числе важнейших причин катастрофы. Причина же этого краха – низкопоклонство перед заграницей, перед хваленой “демократией”, якобы существовавшей за морем, и начало всему этому на государственном уровне было положено пиратской публикацией “Энеиды”, этой извращенной версии текста и без того слепого литератора.
Феодальный уклад, на долгие столетия утвердившийся в Европе, должен был, казалось, уравнять италийцев и галлов с франками, саксами и готами. Так оно и было поначалу, но эпоха Ренессанса в романском мире – в силу ли языкового сходства или территориального фактора – повторила ошибку императора. Культура, идеология, философия Франции, Италии, впоследствии и других романских государств, навсегда сохранили каинову печать аттикизма, консервативных стремлений, что обусловило и отсутствие реформации, и торжество мертвого, бесплодного классицизма. И материалистическая философия французского Просвещения недалеко ушла от суммы Демокрита и Сократа, и даже Великая Французская Революция во многом осталась игрой в республиканский Рим. Германия была перепахана Лютером и Мюнцером, в Англии бушевали Шекспир и Бэкон, Кромвель и Гоббс, а Франция, прекрасно как Сид, танцевала менуэты в искусственных гротах. В консервативной Англии, в бессильной Германии были Адам Смит, Кант, Гегель, Фейербах, а в революционной Франции – ходульные оды Лебрена-Пиндара. Что, кроме Буонапарте, могла подарить революция, зашоренная историей от консулов до императора? И сейчас – дважды проигравшая мировую войну Германия стала процветающей республикой народной демократии, а вечно революционная Франция – под гнетом буржуазного строя. Если мне возразят, что Великобритания пока тоже далека от социализма, я напомню, что в этой стране несколько веков государственным языком был французский. Если мои доказательства превосходства германской мысли недостаточны, я позволю напомнить два имени – Карл и Фридрих…
Ты, дорогая редакция, можешь спросить – а какое отношение это имеет к нашей стране? Превосходство германской мысли – никакого, но проблема святости авторского права – самое прямое. Обратимся к событиям совсем недавним.
Уже лет десять существует в Москве ВИА “Машина времени”. Все его знают, подчеркиваю – все его знают. Отчего же так редко упоминается он в прессе, отчего и ты, дорогая редакция, о нем помалкиваешь? Отчего не слыхать их песен по радио и телевидению? Я не ищу ответа. Я пришел его дать.
Напрасно думают, что причина – невысокий идейно-художественный уровень их творчества. Уровень, конечно, не дотягивает до дяди Степы, но ужели бесчисленные красные маки, голубые ребята, синие птицы, поющие сердца, здравствуй песни, веселые гитары и прочие лесные самоцветы, завалившие винилом всю страну, ближе к настоящей музыке, чем композиции Макаревича, Кутикова и их друзей?! И неужели тексты ансамбля примитивней М. Пляцковского или идейно сомнительнее иных стихов даже Е. Евтушенко (не говоря уже о наших всем известных бардах)?! Отнюдь.
Обвинить ли ансамбль в низкопоклонстве перед западной поп-музыкой, чьи приемы он, не спорю, использует? Но как тогда быть с премией Ленинского Комсомола, присужденной Д. Тухманову, делающему то же самое, как быть с упомянутыми голубыми ребятами, которые, ничтоже сумняшеся, записывают на своих пластинках целые песни таких авторов, как Пауль Маккартни, Давид Бове, Стиви Вондер в их первозданной махровости?
Я прошу прощения: у нас нет цензуры денежного мешка. Многонациональная советская культура есть плод свободного усилья семьи братских народов, и нет в ней места проискам клеветников. И тот, кто возьмет на себя нахальство утверждать противное, кто обвинит “Машину времени” в антисоветчине, пусть сначала бросит первый камень в окно Министерства культуры, разрешившего ансамблю гастролировать, сниматься в кино, пусть плюнет в лицо худсовету и всей нашей партии, руководством которой живет и движется наша культурная жизнь!
Нет, дело не в этом. Просто в прошлом году ансамбль выпустил две пластинки: “Песни из к/ф “Душа” и “Охотники за Удачей”. Первую уже раскупили, насчет второй не знаю, ибо вышла она… в США!
Факт, конечно, малоприятный. Наш советский ансамбль в глазах всего прогрессивного человечества становится на одну доску (прилавочную) с западными порнографическими и нацистскими рок-группами, с гитлеровскими недобитками из пресловутого НТС, с уголовниками и отщепенцами наподобие солженицыных и буковских. Четверо московских комсомольцев братаются с предателями и палачами лагерей смерти Освенцима и Бухенвальда, с людоедами Хиросимы и Вьетнама, так получается? Отнюдь. Будь это так…
Но это не так. Пластинка эта, грязная по происхождению и беспомощная по исполнению, была “частной инициативой” одной из бесчисленных низкопробных студиек звукозаписи, как поганки расплодившихся на щедро унавоженной дурно пахнущими долларами почве американского шоу-бизнеса, некоей нечистоплотной “Кисмет рекордз”. Музыканты ничего не знали о провокации, пока не заметили некоторого остолбенения во взглядах своих товарищей по трудовому коллективу – музыкантов, администрации и техперсонала Госконцерта.
Нет слов, заслуживает сурового и принципиального осуждения такое “творчество”, которое хоть чем-то может заинтересовать акул капитализма, которое может понравиться западному обывателю! Плох тот “творец”, которого чтит капиталистическая публика! Но ведь есть во всей этой малопривлекательной истории и своя комическая сторона – стоит представить вусмерть перепуганные физиономии молодых охламонов, узнающих, что их записали в “инакомыслящие” со всеми вытекающими – и на Родине, и за границей – последствиями!
Однако – шутки в сторону. Морально-этическая сторона происшествия очевидна, но есть и юридическая: с этой точки зрения ВИА стал жертвой нарушения Международной Женевской конференции об охране авторских прав 1952 года, подписанной, конечно, и Соединенными Штатами. Жертвой не невинной, но бесспорной.
Поверь, дорогая редакция, что, несмотря на все вышесказанное, я бы не взялся за перо, см. выше. Факты досадные, факты катастрофические остаются фактами, годными только на иллюстрации для суждений – занятие, подходящее литератору средней руки. Я же, не согласившийся бы и на лавры гения литературы, хочу говорить не о свершившихся фактах, но о перманентном патологическом процессе, который может быть остановлен.
Возьмем Лермонтова. Он входит в школьную программу. Школьная программа есть сумма знаний, убеждений и представлений, обязательная для усвоения каждым советским человеком. Духовный мир советского человека – идейная база построения коммунизма во всем мире. Школьная программа – то зерно, из которого вырастет гармоничная личность Человека Будущего. Не хило.
Заметим, что в школьной программе нет предмета “философия”. Литература – вот какой предмет призван формировать духовный мир человека. И какая высочайшая требовательность! Пушкин, Лермонтов и Некрасов – лишь три кита сумели удовлетворить всем требованиям отбора, им одним доверено взвалить на себя груз почета и ответственности за всю нашу классическую, допролетарскую поэзию. И вдумчивый, заинтересованный юноша берет книгу Лермонтова так же, как статью В.И. Ленина, как теорему Пифагора, как учение Дарвина. Возьми и ты, дорогая редакция, например, вот такой же, как у меня, четырехтомник, и помни – каждая лермонтовская строка так же абсолютна, как столбик из таблицы умножения!
Возьми, открой первый том – “Стихотворения”, и вдумчиво, как заинтересованный юноша, убедись. Непрекращающийся поток пушкинских строк, выдаваемых за свои, бесконечное повторение одних и тех же строф в разных комбинациях и под разными названиями. Сотни (!) стихотворений, в схожих выражениях провозглашающих избранность и гениальность их автора, презирающего общество, которое этого никак не может увидеть. Может быть, так считают и все поэты, но никто, кроме Лермонтова, не считал возможным ограничить содержание своих стихов констатацией исключительно этого факта. Даже “гений Игорь-Северянин” в меру своих способностей изображал автомобили, мороженое, ликеры, пажей, массу женщин и только изредка наслаждался свободным самообожанием; заметим также, что у Северянина это носило отчетливый оттенок скрытой самоиронии. Не то Лермонтов: по всей видимости, мучительная дума о собственной гениальности, о своей непризнанности мешала ему видеть что-то еще, и многочисленные его стихотворения о любви – тому подтверждение.
Вспомнив высказывание Белинского о том, что Пушкин мыслил поэмами, вдумчивый юноша может заподозрить то же у его чересчур кропотливого ученика и взять второй том – “Поэмы и повести в стихах” (ты, дорогая редакция, повторяй все его движения). Лучше бы он этого не делал, чтобы не попались ему на глаза поэмы “Черкесы” и “Кавказский пленник”. Ты помнишь, дорогая редакция: Лермонтов не частное лицо, а один из трех китов. Синтез этой объективной истины с тем впечатлением, которое оставляет подробное чтение трехтомника, четырехтомника (чем больше объем издания, тем страшнее) или даже однотомника, может оказать такое деструктивное действие на космогонию трех китов, что содрогнется весь покоящийся на них мир русской поэтической классики, ибо скачок от Пушкина сразу к Некрасову – прямой путь в малую психиатрию. Написал ли вообще этот армейский, впоследствии лейб-гусарский, поручик что-нибудь стоящее – вот какой антисоветский вопрос может родиться в незрелых умах восьмиклассников.
“Маскарад”? Но вдумчивый молокосос уже настолько удовлетворил свою потребность читать о пене бешенства на губах, блистании гения на челе, диком захохатывании, вставании волос дыбом и подобных признаках жизни героев в шести драмах и “Вадиме”, что и “Маскарад” (впрочем, не сильно от них отличающийся) уже не впечатляет. Может быть, для нищей драматургами России под гнетом палочного режима Николая, этого Иуды, поцелуем загнавшего в гроб Полежаева (Полежаев стал алкоголиком и дезертиром, за пропитый мундир был наказан шпицрутенами, отчего заболел чахоткой), Полежаева, говорю я, этого лермонтовского предтечи, также певца свободы, автора поэмы “Сашка”, также обличившей общество, толкающее лучших женщин на путь торговли телом, как впоследствии и лермонтовская поэма, по иронии судьбы носящая то же название, – так вот, говорю я, завершая свой цицероновский период, – если для золотого века русской литературы такая драма, как “Маскарад”, и казалась вполне сносным текстом, однако читать ее не менее смешно, чем “Черкесов” или “Испанцев”. Смешон и Чацкий, но как реалистический тип он верен и во многом бессмертен, сверх того сами стихи “Горя от ума” не оставляют желать лучшего. Смешон Арбенин, и это тоже тип, но не реальной жизни, а только образа мыслей или романтического произведения, потому можно улыбнуться и над автором, уверенным, что он создал некое проблемное произведение, в котором безусловно осуждается убийство женщины, если она не нарушает супружнего долга. Сенковский в “Библиотеке для чтения” признал эту драму “самослабейшим опытом Лермонтова”. Трудно согласиться с Сенковским, прочтя подряд четыре тома сочинений, но считать, что “Маскарад” заслужил почетного места перед носом каждого двоечника – совсем нелепо.
“Герой нашего времени”? Нет слов, роман превосходный. Что бы там ни говорил Николай-пожиратель литераторов, а роман замечательный. Но ходят слухи, что его написал Гоголь, и первоначально действие развивалось в колымском лагере, начальник которого, Николай Павлович (переименованный царской цензурой в Максима Максимыча) и уголовники… ну, ты, дорогая редакция, наверное, слыхала всю эту беду. Считается, что это очередная ложь на коротких волнах иных отравителей эфира.
Лично я не сомневаюсь в подлинности авторства: это окончательное торжество эгоизма над неудачною попыткой любви, как определил Владимир Соловьев пафос лермонтовского творчества, теснейшая текстуальная связь с предыдущей лермонтовской прозой, повода для сомнений не дает. Тем более – Гоголь, это уж совсем дикость. Важно, однако, что такой слух появился, – это показывает настороженное отношение общественности к поручику, уже неоднократно запятнавшему себя литературным воровством.
Трудно обвинить демониста-байрониста в нарушении библейской заповеди, и мы, советские люди, смеемся над этой лживой моралью рабов, и в этом отношении с поручиком солидарны. Точно так же и понятие ложной офицерской чести мы смело сбрасываем с дизель-электрохода современности, и потому сочувствуем тем, кто еще в прошлом веке от нее отказался. Но авторское право – уж извините. 27 февраля 1973 года СССР присоединился к этой Всемирной конвенции, и тут уж мы не позволим кому ни попадя.
Ты, о редакция, наверное, подумаешь, что я просто не люблю Лермонтова и потому рад облить его грязью. Извините! Да, я не люблю Лермонтова. Заметь, однако, что он умер задолго до моего рождения, ничего плохого мне не сделал. Предки мои не были крепостными его бабушки. О Лермонтове я знаю не больше любого культурного советского человека. Моя нелюбовь к нему проистекает исключительно из чтения его книг, так что в юридическом смысле я совершенно незаинтересованное лицо, и мои антипатии – плод свободного усилья. Это первое.
Второе, и самое главное – напрасно ты думаешь, о Редакция, что я хочу съесть его с говном. Напротив! Даже в отношении плагиата, я полагаю, не все так однозначно, как кажется. Вспомним, что многие поэты в юности переписывали чужие стихи, что надо понимать как первую стадию литературной учебы. Я не поручусь, что второй стадией не является смешивание своих и чужих строк. Оба эти занятия, при таком взгляде, не только не предосудительны, но весьма похвальны, и отнюдь не являются плагиатом, каковое понятие приложимо только к опубликованным опусам. Я, может быть, целыми ночами сдуваю из Тютчева, а потом никому не показываю – и это мое дело. Вот если бы эти вещи я принес тебе, о редакция, – другой разговор. Не тот вор, кто ворует, – есть такая пословица.
Далее. Наш молодой кавалерист обвиняется в испускании бурлящего потока совершенно бездарных произведений, на основании чего квалифицируется как клинический графоман. Извините! Сам великий Маяковский признается, что в тюрьме написал целую тетрадь весьма дрянных стихотворений, и говорил: “Спасибо надзирателям – при выходе отобрали. А то б еще напечатал!” Чуешь, редакция? Целая тетрадь – это много, это не меньше, наверное, чем у Лермонтова! Никто, однако, не посмеет сказать, что Маяковский – графоман. Все дело в публикации. Чего доброго! Я, может быть, целыми ночами пишу порнографические стихи, в процессе чего мастурбирую. Для того только и пишу – ты, редакция, слыхала, иногда говорят – “литературный онанизм”, так вот это совсем другое. Однако я же не несу их публиковать – о, нет! Кончив, я совсем другими глазами смотрю на свое стихоплетство, не вижу в нем более поэтического очарования и, равнодушно сжигая листочек в пепельнице, не прельщаюсь мечтаниями о славе, а ложусь спать. Так что единственное, в чем можно было бы обвинить нашего лейб-гусара основательно – публикация всей этой чепухи.
Но тут и начинается самое интересное: такое обвинение несправедливо! Лермонтов опубликовал двадцать шесть стихотворений, три поэмы и “Героя нашего времени”. И я согласен, что этот дебют был отмечен печатью назревающего гения и уже вполне назревшего крупнейшего русского таланта. И теперь признаюсь – я преклонялся бы перед талантом и взыскательным вкусом этого человека, если бы прочел только эти вещи.
Увы, Редакция, – я прочел все и не могу молчать – перед нами все-таки графоман и мелкий воришка масла. Как ни больно мне об этом говорить. И встань он из гроба и потребуй удовлетворения – я отошлю его к издателям, объяснив: “Прошу прощения, но я верю этому почтенному авторскому коллективу, а если он солгал, незамедлительно беру свои слова назад и приношу извинения в любой желательной для Вас форме, сколь угодно публично”. А если бы он настаивал, я бы оказал: “Нет… э-э-э… я, знаете ли, вээбще… Э-э… не признаю дуэли. Я противник кровопролития… И, кроме того, э-э… у нас есть мировой судья…” Вот как бы и все.
Нет, уж это вы позвольте-с! Автор приносит издателю рукопись и представляется. Издатель ее, предположим, издает. В том же виде, ничего от себя не вписывая. Ставит имя автора, не искажая его, или псевдоним, без разрешения не раскрывая. Платит, предположим, гонорар. Это по закону. Автор смутно удовлетворен и за каждое свое слово готов нести ответственность. Теперь наоборот: издатель пишет пасквиль и издает под именем другого автора. Что за это издателю? В зависимости от содержания пасквиля – сибирская каторга или пуля в лоб на дуэли. Это тоже логично. А если автор написал пасквиль, а издатель его, без авторского ведома, издал? Тогда издателю те же каторга или пуля, а автору – вечный позор.
Это уже похоже на наш случай. Так как только факт публикации дает право судить автора (ибо в противном случае автор формально не признается в своем создании опуса), то и ответственности за свои юношеские глупости Лермонтов не несет. Теоретически. А практически – см. мое мнение о нем выше. Речь о мировом судье – не празднословие, ибо в данном случае дух закона на стороне Лермонтова, но буква – увы! Закон не имеет обратной силы – это раз, и, главное – та простая мысль, что неопубликованное автором произведение мы не имеем права считать ему принадлежащим, кажется, пришла в голову мне первому.
Это не столько лестно для меня (ибо тривиально), сколько постыдно для человечества! Ты понимаешь ли, Редакция, что неопубликованное – то же, что несказанное, одно в письменной, другое в устной форме. Даже аргумент “он хотел опубликовать, но…” – не что иное, как заявление “он хотел сказать, но…”. Чего же стоит тогда более распространенная ситуация – он и не хотел так говорить, но слушайте?!
Извиняюсь: Маяковский не хотел говорить и, само собой, не говорил никогда, что он – против советской власти, но это именно так. Абсурд? Не больший, чем издание лермонтовских произведений, заведомо не предназначенных им для печати.
Ну, и по мелочам. Письма. Полные собрания сочинений и писем. Может быть, что адресаты с охотой передавали письма издателям – это весьма вероятно. Бывшие возлюбленные могли мстить из ревности, лучшие друзья (это ведь, как правило, мелкие литераторы) – из зависти, а ученики и поклонники в порыве благоглупости могли верить, что известие о том, что жена Пушкина на бале выкинула, надобно довести до сведения всего советского народа. Но те, кто это издает, они-то наверняка считают себя людьми интеллигентными, не способными на подлость.
Ну, подлости, положим, тут еще нет, и Пушкин наверняка не снизошел бы до дуэли, ограничившись рукоприкладством – конечно, в перчатках и тростью. По благородным сединам плюгавых выползков из гузна. Но как же простой советский человек, брезгливо моющий руки после просмотра западной бульварной газетенки, читая “Правду” и видя список лауреатов Государственной премии, где непременно есть очередной авторский коллектив, – как же он хлопает ушами, куда девается его хваленая чистоплотность? И берет этими руками хлеб, ветчину, икру, балыки? Чем же гаже половая жизнь Рода Стюарта гнусных смакований личной жизни великого Тургенева? Чем Фрэди Меркури отвратней великого Чайковского? Вот как получается!
Но и это – еще цветочки. Пусть публикуют слабые стишки: поэзия – тоже производство, и брак всегда возможен. Пусть великие отчитываются перед нами за своих женщин – это даже справедливо, семья – ячейка общества, нашалил – давай подробности.
Но! Бывают в жизни великих моменты сомнений, драматических духовных исканий, трагических противоречий. Если он самовольно опубликовал идейно ошибочное произведение – поделом вору и мука. Но если он сумел разрешить внутренний конфликт, то искать его отражения в черновиках и письмах не есть ли злонамеренное кляузничество, уголовно наказуемая клевета в худших традициях ложных политических доносов, имевших место во времена культа личности? Все мы – люди, имеющие слабости, – сгоряча, спьяну, в болезни – у автора на бумагу выплеснулось слово, о котором он, может быть, всю оставшуюся жизнь стыдится вспоминать. Не будет ли подлостью опубликовать его посмертно – подлостью по отношению не только к автору, но и ко всем читателям, к светлому образу в читательской памяти, ко всему прогрессивному человечеству?
Я не знаю и не желаю знать, есть ли в черновиках Горького, Серафимовича, Фадеева (говорю гипотетически) слова, пусть даже прямо антисоветские! Так неужели наши редколлегии хотят заставить меня это знать?! Кому же тогда они служат?
Ты, Редакция! Если ты скажешь в ответ, что, дескать, интересы литературы выше узкоклассовых категорий порядочности и совести, то я тебе напомню: всякий великий писатель есть выразитель народных интересов, есть наша обобщенная совесть, нерв великого народа, и в этом качестве, как носитель коллективного сознания, он тебя, редакция, поумнее будет! И ему, т.е. воплощенному народному сознанию, виднее, что сжигать, что публиковать! Почему-то никто не врывается в квартиру к Роберту Рождественскому, не роется в его письменном столе, пока он жив!
Господа (именно господа!) литературные мародеры, обиратели трупов, грязные сплетники, лживые доносчики, уважаемые советские, русские и зарубежные книгоиздатели! Будьте вы прокляты!
Многоуважаемые критики, литературоведы, проницательные читатели, преподаватели литературы, все интеллигентные люди, пользующиеся плодами литературных мародеров – укрыватели мародерев, скупщики краденого, переносчики грязных сплетен, читатели доносов! Мне стыдно за вас – вспомните, чему вас учила семья и школа, я знаю – многие из вас – неудавшиеся писатели и поэты. Что это – мстительное злорадство ничтожества?
Долой любую неавторизованную публикацию! Пусть она в глазах всех честных людей станет тем, чем является на деле – копанием в чужом грязном белье, а зачастую – клеветой и политическим доносом. Пусть полные собрания сочинений станут памятниками варварской эпохи – того мрачного прошлого, куда уже канул их духовный отец – император рабовладельческого Рима.
А если в твоем составе, Редакшн, есть люди пишущие, мой им совет:
не оставляйте черновиков, уничтожайте свои архивы, не пишите необдуманных писем. Не имейте отрывков, набросков, юношеских незрелых произведений! Не имейте, ведь меня все равно не послушают и – ирония судьбы – даже не напечатают.
Хай, Редакшн! Твой Давид Б.
1 января 1983 г.
“Люба, слезь с дуба!!!”
(откровенный ответ на открытое письмо)
Дорогой Дава!
Позволь я буду называть тебя так, по-дружески!
Письмо твое, как видишь, мы напечатали, так что и в этом-то ты просчитался! Мне поручили тебе ответить. Ты меня упомянул в своем письме, ты думал мне польстить, но ты просчитался, – это дешевая лесть!
Нет, я не скажу, что ему место в сумасшедшем доме, как ты думаешь. И у нас нет сумасшедших домов, а психиатрические больницы, и их достаточно, и одно дело – письмо, а другое – его автор, прошу это учесть, Дава.
Ты, я вижу, большой любитель “Машины времени”? Я, сказать откровенно, тоже, и ничего плохого в этом не вижу, кому какая музыка нравится. Ты что, хочешь быть музыкальным критиком? Об их идеологической оценке позаботятся и без тебя – прошу, Дава, это учесть, раз ты еще состоишь в первичной комсомольской организации.
Во-первых, ансамбль существует не девять лет, как ты тут ничтоже сумняшеся заявил, а ровно пятнадцать. Отчего ты не слышал их песен по радио и телевиденью? – Как знать, отчего! Еще неизвестно, есть ли у тебя радиоприемник или телевизор! Ведь ты студент – откуда же у тебя деньги на телевизор? Или ты фарцовщик, а?! А если ты живешь с родителями – так это совсем третий вопрос: откуда я знаю, может, они тебе не разрешают смотреть телевизор, правильно? Ты просчитался, Дава.
Вот ты ничтоже сумняшеся талдычишь тут – уровень, уровень… А не нравится – слушай классическую советскую музыку, а задача “Машины времени” другая – заставить людей думать! Конечно, это не для средних умов, но надо расти и духовно, а не только из папиных штанов, так-то, братец! А что ты тут наплел про музыку: композиции, хрениции, так я тебе так скажу: хорошо, что ты тянешься к культуре, так вот и тянись пока, а то сам не понял, чего понаписал! Софистика, брат Дава, это мудрствование лукавое, это уже устарело.
А что ты пишешь про западное влияние, то, извини меня, не надо грязи! Тут ты опять поторопился и просчитался. Ты слишком торопишься, а знаешь, как народ говорит: “Поспешишь – людей насмешишь!” Так-то, Дава, народ зря не скажет. А я тебе скажу так: плохо, конечно, что ты нетребовательно слушаешь заокеанскую поп-мишуру, но не лучше, что ты думаешь, что другие не слышали, что ты один слушаешь, что ничтоже сумняшеся считаешь хорошим на самом деле не лучшего пошиба!!! Я тоже знаю буржуазный поп-арт “Ирапшыон”, “Пупа”, “Донна саммер”, “Битл”, “Андриано Челентано”, не говоря уж про “Бонни эм” и “Абба”. Немного же у них общего с “Машиной времени”, Дава, прямо скажем – немного! Ты студент? Ты учишься? Ну так вот и учись поприлежней!
Что же еще о каких-то “Кисмет рекорд”, нацистах, солженицынах – это, я думаю, ты опять и сам не понял, о чем набормотал.
Бухенвальд! Ты не смей касаться этого святого памяти места! Ты поймешь меня, Дава, я хочу помочь тебе разобраться в жизни, и поэтому не обидишься, если я с открытой прямотой, по-нашему, скажу тебе, что только последняя сволочь и подонок может безнаказанно глумиться над нашей народной скорбью, местью и печалью. Это по-мужски, без прикрас! И скажи честно: служил ли ты в армии? Имей в себе мужество сознаться.
Что ты писал о Вэргилиусе, я все прочитал и совершенно понял, но, думаю, это еще ничего не доказывает, и смотря как посмотреть. Надо обладать исторической диалектикой.
Теперь что ты ничтоже сумняшеся писал про Лермонтова. Лермонтов, чтоб ты знал, сформировался как поэт и гражданин в 1830-е годы. Ничто не может с большей наглядностью свидетельствовать о переменах, происшедших в умах с 1825 года, чем сравнение Пушкина с Лермонтовым. Но это и так известно, а ты, Дава, просчитался во времени и пространстве, сопоставляя несопоставимое! Разве то, что ты, с позволения сказать, “исследовал”, не подтверждает вышесказанного? Подтверждает! Так о чем весь сыр-бор? Непонятно. Затем, Дава, ты делаешь ошибки, непростительные для начинающего критика, путая, например, трагедию и драму – о чем же после этого можно с такими, как ты, разговаривать? Ты бы лучше макулатуру с пионерами собирал, все польза! Не подумай, что я хочу читать тебе мораль: ты вызываешь на дискуссию – пожалуйста, я готов к серьезному, истинно научному (а не как ты) разговору о творчестве Лермонтова. И, чтоб ты знал, прежде чем бегать по редакциям и просить напечататься: тридцатые годы прошлого столетия ознаменовались становлением и дальнейшим развитием критического реализма, основоположником которого явился именно Пушкин! Об этом следует знать, а не спешить огульно охаивать Лермонтова в плагиате! Как у тебя язык повернулся?! Разумеется, всякий факт можно извратить, но верю – ты этого не хотел, ты хотел искренне разобраться. Непонятно только, чем ты занимался на уроках литературы. Наверное, шары перекатывал, а? Но надо сначала научиться излагать свои мысли, а потом ничтоже сумняшеся лезть в литературу, больно вы шустрые!
Что ж, школа тебя не учила, так я тебя поучу. Я – поэт, и значит – за все в ответе. Я не хвалюсь – напротив, это трудно, быть всегда за все в ответе. Но я и не жалуюсь – что ж, так сложилась моя жизнь, и имей я возможность начать ее снова – я сделал бы тот же нравственный выбор. Знай – реализм вырос из недр прогрессивного романтизма и долгое время сохранял прочные связи с романтическими традициями. В 1830-е годы романтизм был живым явлением русской литературы. Как и в начале века, внутри романтизма наблюдались различные течения, так о чем еще дискутировать, а?! Ты опять просчитался, Дава.
Я прекрасно тебя понимаю, как хочется всякому напечататься в газете. Но надо, чтобы был смысл и хороший талант, а этого у тебя не видать. Ты вот пишешь, что ночами сдуваешь у Фета, а в газету не несешь. Правильно, плагиатов у нас не любят. Но почему ты думаешь, что вот эта твоя белиберда лучше? “… Нет… э-э-э… э, знаете ли, вэ-эбще… э-э…”? Скажи, Дава, ты татарин? Татарин ты? Не думаю, хотя кто тебя, чудака этакого, знает – фамилию-то скрыл, значит – стыдно!
Ты напрасно стыдишься своей национальности! У нас нет “инородцев”. Будь себе татарин – и это, по-моему, нисколько не стыдно, будь даже еврей – и это не беда.
Беда, что ты опять пишешь о пушкинской жене. Какое тебе дело до Натальи Гончаровой? Ты знай читай Пушкина, а не ковыряйся у нее в грязном белье, а ты туда зачем ничтоже сумняшеся тянешься по примеру буржуазных газет? Лучше бы ты спортом занялся, а что у Пушкина с женой было грязное белье, так это и без сопливых известно. Вот подрастешь, и у тебя, может, будет, если поумнеешь, – дура-то какая-нибудь всякому найдется. Фигуристочка или гимнасточка, этакая современная комсомолочка! Не будешь тогда по ночам онанизмом заниматься. Онанизм, Дава, чтоб ты знал – половое извращение. Хорошо, что ты мне, как родному, в этом чистосердечно раскаялся, но жаль, что ты стал на эту дорожку. От онанизма развивается дебилство и кретинство, и я думаю, что ты уже, наверное, давно этим занимаешься. Бросай, пока еще есть у тебя остатки ума. Тебя, видно, не любят девушки – и правильно делают. Ты – маменькин сынок! Сколько раз ты можешь отжаться? А подтянуться? Только честно! Тебя, наверное, все во дворе бьют. А ты не поддавайся!
По поводу твоих угроз. Да, я пишущий. Но меня ты не запугаешь. Я каждый год правлю все свое творческое наследие в соответствии с требованиями времени. Поэт должен быть искренен и современен! И я не боюсь смерти, ведь я советский человек, мало того – я советский поэт, а “поэт в России больше чем поэт”!
Ты, я вижу, тоже хочешь в писатели, не отнекивайся. Хорошо, что ты не прислал стихи – мы бы их выкинули. Критиком быть легче – тут таланта не надо. Но надо ум, а у тебя – сам понимаешь, и еще – критику трудно прославиться. Учти все это, Дава, и не просчитайся. Копию твоего письма мы направили в твой комитет комсомола. Желаю успехов.
По поручению Редакции – А. Ильенков: боец, писатель, коммунист.
1 января 1988 г.