Пока реформы не лягут на душу, они обречены на провал
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2010
Валентин Лукьянин
Экология души
Пока реформы не лягут на душу, они обречены на провал
Цель развития человечества — в человеке. И не просто в сытом и телесно благоденствующем человеке, а в человеке интеллектуальной культуры.
Д. С. Лихачев
Два слова в заголовке — и сразу три загадки. Допустимо ли столь произвольное толкование термина “экология”, какое угадывается в сочетании этих слов? Ведь со времен Эрнста Геккеля, предложившего этот термин в 1866 году, под экологией понимается “общая наука об отношении организмов к окружающей среде”, между тем как душу к организмам, кажется, никто еще не причислял, да и я не собираюсь этого делать. А собственно, что такое душа, поддается ли этот таинственный феномен логическому анализу? Это второй вопрос. И если “допустимо”, если “поддается”, то каково сегодня состояние той системы, что я назвал экологией души? От чего оно зависит и можем ли мы (отдельные граждане, организации, государство) что-то сделать для его улучшения? Легко заметить, что от ответа на первые два вопроса зависит сама возможность постановки третьего, а вот в третьем-то и заключена суть коллизии, побудившей меня взяться за эту статью.
Первая загадка, на мой взгляд, совсем проста. Единственная ее трудность связана с тем, что ученые-экологи, как правило, активно возражают против приложения названия их науки к вещам, никакого отношения к ней не имеющим. Но возражают, по-моему, зря, потому что по той же логике было бы недопустимо стрелять пулями, писать красными чернилами, да и мышку, которой я пользуюсь, сидя за компьютером, совершенно игнорирует мой кот Василий. Споры о терминах были характерны для советской литературы по гуманитарным и общественным дисциплинам, поскольку от них требовалось включение каждого понятия в систему знаний, основанную на единственно верном учении. В исследованиях той поры выяснение “истинного” значения терминов занимало подчас значительную долю объема, но случались и монографии, целиком посвященные спору о словах. Нынче же вакансия “единственно верного” учения, слава богу, пуста, и каждый вправе протаптывать свою тропку к истине. При таком условии подгонять термин в трактовке коллеги к своему миропониманию — занятие столь же бессмысленное, как, к примеру, приспосабливать деталь из мотора “Тойоты” к мотору “Жигулей” (или наоборот, если вам так больше нравится). Это не значит, конечно, что термины можно толковать вкривь и вкось: есть же научная традиция, с которой необходимо соотнестись, чтоб ваша мысль участвовала в коллективном движении к истине; есть речевая практика, помогающая вырабатывать удобную в употреблении терминологию. Но все-таки главное: термин должен быть четко определен и неизменен по своему значению в рамках конкретного рассуждения (статья, доклад, научная теория и т.п.). И если такие условия соблюдены, то иное, нежели то, к какому вы привыкли, толкование термина не помешает автору выразить свою нетривиальную мысль, а вам — понять, что именно он хотел сказать.
Конечно же, душа, как бы мы ее ни толковали, — не организм, но существует она не только в теле, но и в определенной духовной среде. А духовная среда бывает, как известно, и здоровой, благоприятной, животворной — и нездоровой, душной, затхлой, гнетущей, мертвящей. В разной по качеству среде душа и ощущать себя будет по-разному — как организм человека в лесу или на загазованном перекрестке центральных улиц мегаполиса. Разве ж это не предмет для размышлений? Но как вы его еще назовете, если попытаетесь избежать прижившегося в речевой практике слова “экология”? И пусть экологи (чаще всего — биологи по своему базовому образованию) не беспокоятся: говоря об экологии души, никто не посягает на их участок нивы знаний; тут речь о другом.
***
А вот загадка души намного сложнее. Дело в том, что вроде бы никто и не сомневается, что душа существует, но в то же время ее как бы и нет.
Рассказывают, что Сталин на приеме в Кремле по случаю вручения премий его имени задал “вопрос на засыпку” новоиспеченному лауреату В. Ф. Войно-Ясенецкому — доктору медицинских наук, он же архиепископ Лука: “Вот вы прооперировали тысячи больных, а душу там, внутри у них, обнаружили?” — “Нет, товарищ Сталин. Но ведь и совесть тоже не обнаружил”, — достойно ответил выдающийся хирург.
Повод для пикировки вождя большевиков и священника относился к ключевой для обоих мировоззренческой проблеме: нет души (то есть не обнаруживается она ни датчиками, ни индикаторами, ни иными лабораторными приборами и методами) — значит, человеческую жизнь можно перестраивать и перекраивать так и этак; душа есть — значит, не все навязываемые ей условия она может принять; значит, жизнь надо не ломать, а выстраивать, сообразуясь с требованиями души. Вот только ни прямолинейный вопрос, ни остроумный ответ спор не разрешили, а лишь обнажили нетривиальность проблемы.
Церковь извечно претендует на монопольное право толкования феномена души. Однако, на мой взгляд, религиозные представления об этом “органе самоуправления личности” малопродуктивны: они ровно ничего в поведении людей не объясняют, да и сами ничем не подтверждаются — в них можно либо верить, либо не верить. Сам я предпочитаю не верить. Почему? Об этом позже. Но когда материалисты заменили “душу” “психикой”1 — это ничуть не прояснило ситуацию, потому что осталось по-прежнему непонятно, как пробуждается сознание, как возникают индивидуальные наклонности, как формируются образ мышления и манера поведения, чем предопределяются конкретные поступки. И главное: почему люди живут рядом, а так не похожи друг на друга?
Признавать или не признавать “душу” чем-то отличным от “психики” — это не отвлеченная метафизическая проблема, а острейший вопрос практической жизни.
Замена “души” “психикой” в определенных ситуациях кому-то очень удобна, ибо позволяет перенести ответственность за конкретные поступки конкретного человека на “обстоятельства”, которые, как принято считать, сильнее нас.
Приведу характерный пример. Герой документального фильма Ирины Зайцевой “Шарыповское дело”, показанного на екатеринбургском кинофестивале “Человек и война” (в декабре 2009 года), — вожак сибирских партизан времен гражданской войны Михаил Харитонович Перевалов. Уже братоубийственная война закончилась, когда он с группой бывших “товарищей по оружию” вспомнил про 1919 год и учинил самосуд, завершившийся зверской расправой над большой группой односельчан, заподозренных им в давнем пособничестве Колчаку. Продолжение “борьбы за народное дело” обернулось кровавым преступлением, и преступление получило широкую огласку. По распоряжению самого Ленина палачей отловили и предали суду. Но главарь бандитов виновным себя не признал: дескать, он “порождение гражданской войны”, а потому личной ответственности за содеянное нести не может. Районный суд, рассматривавший “шарыповское дело”, мыслил не так глобально и потому приговорил убийц к расстрелу. Но кассационная инстанция заменила расстрел пятилетним “сроком”, а вскоре, по радостному случаю пятой годовщины Октября, их и вовсе выпустили по амнистии: позиция партизана-бандита оказалась созвучной с коллективистской идеологией молодой советской власти. (Уже не столько в развитие темы, сколько предвидя естественный интерес читателя, сообщу о дальнейшей судьбе Перевалова. Избежав наказания за содеянное в 1921 году, он в течение полутора десятилетий пользовался всеми моральными и материальными дивидендами “ветерана борьбы за советскую власть”, но в 1937 году все-таки разделил судьбу “ленинской гвардии”. Однако в 50-е был посмертно реабилитирован, и с той поры его имя значится в списке невинных жертв сталинских репрессий.)
Если вы подумаете, что история “идейных” шарыповских убийц как-то по-особому оттеняет идеологию и практику большевизма, то глубоко ошибетесь. Скорее, большевики опирались на некий психологический закон, побуждающий отдельно взятого человека в проблемных, скажем так, для него случаях искать объяснение своего поведения не в себе “беспорочном”, а во внешних по отношению к нему причинах. Еще Понтий Пилат “умывал руки”, подчинившись воле распаленной злобой толпы; “волей народа” в разные времена и в разных странах чинились погромы и революции; тысячи уголовных по сути деяний мотивировались теми или иными “неодолимыми” обстоятельствами.
Так было и так есть; будучи уже девятый год членом территориальной комиссии по помилованию, я имел возможность познакомиться с великим множеством (счет идет на тысячи) письменных обращений осужденных к президенту Российской Федерации с просьбой войти в их положение и смягчить меру наказания. Бросается в глаза: почти никто из взывающих к милосердию, когда речь заходит о содеянном ими, не берет прямо и честно вину на себя. Виноваты плохие товарищи, втянувшие страдальца в преступную деятельность; виновата ушедшая молодость и глупость (годы, проведенные в заключении, якобы образумили); виновато спиртное, помутившее разум; виноват даже и потерпевший: это он своим вызывающим поведением спровоцировал осужденного на радикальные действия, а так бы все обошлось мирно. Сам же проситель — всего лишь жертва обстоятельств.
Житейски малоопытный Владислав С. об обстоятельствах, толкнувших его на грабеж и разбой, пишет простодушно: “Я сирота приступление совершил т-к нуждался в деньгах, а денег взять негде было и я решился и совершил этот ужасный поступок окотором я очень сожалею”. (Здесь и далее при цитировании документов этого рода сохраняю стилистику и орфографию подлинников: давнее мое наблюдение, которое я не раз уже высказывал в других публикациях, заключается в том, что существует если не причинная, то, уж во всяком случае, статистическая связь между примитивным уровнем культуры и преступным поведением.)
Свое “приступление” Владислав совершил, будучи еще шестнадцатилетним недорослем. А Геннадий У. был почти в три раза старше, когда в ходе пьяного застолья всадил нож в пах своего собутыльника. Как сказано в приговоре, причинил смерть “по неосторожности”. Полностью свою вину Геннадий Анатольевич не признает: он не отрицает, что злополучный нож был в его руке; но что двигало его рукой? На этот метафизический вопрос он отвечает практически так же, как сибирский партизан-убийца, представший перед судом: не он виноват, а время, определившее течение его жизни. В ходатайстве о помиловании он описывает (на 23 страницах убористым почерком и в весьма витиеватой манере) свой жизненный путь даже не с рождения, а с “истоков своего происхождения”, начиная с деда и бабки, которых никогда не видел и про которых почти ничего не знает. Деда лет за семь-восемь до появления будущего убийцы на свет за что-то посадили, а бабку с девятью дочерьми “депортировали в Сибирь”. Сам Геннадий У. в младые лета один год благополучно проучился в техническом училище, но “в преддверии экзаменов и хорошего предраспределения” поехал домой на каникулы, “где познакомился с девушкой, коея забеременев, в последствии сообщила мне об этом, чем поспособствовала вернуться, расписаться с надлежаще свадебным процессом и забрать ее с собой, что привело к полной обескураженности руководящий состав тех. училища, так как перспективы на меня возлогались более расширенного действия в их мировоззрении. Таким образом хорошего распределения лишили и прочее, прочее…”
Пересказывать все перипетии этого невыдуманного и, в общем-то, достаточно ординарного и скучного сюжета не вижу смысла, ибо никакой внятной связи между ними и тем застольем, что закончилось кровавой трагедией, обнаружить мне так и не удалось. Жил человек худо-бедно в рамках закона — и вот, пожалуйста, сорвался… А не сорвался бы — и по сей день жил бы, подчиняясь общему распорядку, ничем особенным не выделяясь из толпы законопослушных обывателей.
Между прочим, почти все, кто совершил преступление впервые, и даже часть рецидивистов предъявляют суду положительные характеристики с места работы, учебы, с места жительства. Оказывается, они вполне добропорядочные граждане, только “не повезло” им почему-то.
Приведу еще один пример “невезения”. Евгений М., двадцати девяти лет от роду, вырос в благополучной семье, окончил вуз, работал инженером в коммерческой фирме и вдобавок руководил футбольным клубом. Имел родителей отнюдь не преклонного возраста, жену-ровесницу, восьмилетнюю дочь. Не имею сведений о том, был ли он образцом поведения на двух своих работах и примерным семьянином, но, во всяком случае, серьезных претензий ни там, ни там к нему не было. И вот, в нарушение всего уклада предыдущей своей жизни и вопреки сложившейся репутации, он купил “у неустановленного следствием лица” (значит, в обход порядка, предусмотренного законом) пистолет Макарова с полным магазином боевых патронов и полгода таскал его при себе. Зачем? Некому до поры было задать ему этот вопрос, поскольку никто о его опасной “игрушке” и не знал. Но раз на житейской сцене появился пистолет, он рано или поздно должен был выстрелить. Он и выстрелил. Даже и не один раз.
Сам Евгений, отбыв в исправительной колонии восемь из назначенных ему судом четырнадцати лет, обратился к президенту России с ходатайством о помиловании, где, в частности, заявил: “Совершил особо тяжкое преступление в состоянии душевного расстройства при случайном стечении обстоятельств”. Войдите в его положение: как не расстроиться, если в его кабинет вдруг вошли трое сотрудников таможни и, показав служебные удостоверения, предъявили ордер на обыск? А тут еще “случайное обстоятельство”: заряженный пистолет в кармане. Конечно, ничего другого ему не оставалось делать, кроме как вытащить “пушку” и палить по вошедшим. Одного уложил насмерть с первого выстрела, другой выжил лишь по случайности — благодаря своевременной медицинской помощи. Третий же, мгновенно оценив ситуацию, сумел не только уклониться от пули, но и радикально изменить “стечение обстоятельств”: пистолет оказался в руках расторопного таможенника, едва не ставшего жертвой, а “душевно расстроенный” Евгений М. — на скамье подсудимых, откуда после положенных процедур был препровожден в исправительную колонию. Кто мог заранее предвидеть такой поворот событий? Характеристики с тех мест, где Евгения хорошо знали прежде того, как он открыл стрельбу на поражение, — самые положительные.
Нескольких примеров не достаточно для полноценной аргументации, но повод для предположений они дают. Предположения напрашиваются такие. В обыденной жизни человек (любой из нас!) следует сложившемуся, привычному для него и для всех, кто нас окружает, порядку. Подчинение общему порядку не требует каких-либо интеллектуальных усилий и нравственного выбора, как не требует понимания и расчета обыкновенная ходьба: их успешно заменяет навык прямохождения, выработанный еще в раннем детстве под влиянием и при помощи взрослых. Однако нет никакой гарантии, что этот навык сработает, если вы окажетесь, например, на палубе корабля, застигнутого штормом в открытом море. Корабль в бурном море житейском — иносказание, конечно, затасканное, зато всем понятное. И все помнят Есенина: “Их мало, с опытной душой, / Кто крепким в качке оставался”. Тут очень кстати упоминание о душе: когда привычный порядок жизни дает сбой, простого “навыка прямохождения” (он-то и отражается в характеристиках с места жительства, учебы и работы) не хватает, чтобы удержать равновесие. Про “случайно” припасенный пистолет или нож в кармане говорить не стану — снова удовольствуюсь иносказанием: кто-то падает на четвереньки, кто-то хватается за снасти, кто-то готов утопить ближнего, лишь бы самому спастись…
Как кто себя поведет — это зависит от некоего “стержня”, которым соединено и на котором держится все то, что составляет содержание внутреннего мира личности. Это не мораль, не вера, не знания, не опыт, взятые по отдельности, даже и не совокупность их; это исходное, коренное начало, в прямой зависимости от которого могут совершенно по-разному проявляться у разных людей и мораль, и вера, и знания, и опыт, и все прочее, от чего зависит поведение человека в любом случае жизни. “Навык прямохождения” есть практически у каждого, так что обладание им не отличает одного индивида от других — хотя, конечно, овладевает им каждый по-своему, и узнать знакомого человека по походке можно издалека. Но все же походка мало говорит об индивидуальности, зато “стержень” не только неповторимо индивидуален, но и, главное, определяет нашу способность оставаться самими собой при всех изменениях обстоятельств, сохранять свою человеческую суть и вести себя по-человечески в разных условиях, которые предлагает переменчивая судьба. Эту основу человеческого естества и принято называть душой. Человек таков, какова его душа.
Вдумчивый читатель заметит, что при таком толковании душа сближается по смыслу с натурой и характером. В том нет ничего удивительного, поскольку все три понятия отражают под разными углами зрения одно и то же явление — думающего, чувствующего и самостоятельно действующего отдельно взятого человека, личность. Понятие натура (то есть природа) заметно шире, нежели душа: оно включает, как минимум, еще и телесные свойства индивида. Ведь вполне нормально о ком-либо сказать, что он по натуре человек болезненный или, напротив, физически сильный. А характер можно рассматривать как внешнее проявление души: он бывает, к примеру, уравновешенный, вспыльчивый, решительный или робкий; но о душе такими словами не говорят. Душа, конечно, проявляется и в натуре, и в характере, так что и с тем, и с другим связывают в обиходе поступки, поведение индивида, однако определяющей во всех человеческих делах и ответственной за все жизненные проявления человека народное мнение признает все-таки душу. Это обстоятельство наглядно отразилось в огромном количестве устойчивых словесных формул — по сути, в них воплощена народная философия души.
Когда дело делается с душой (не “с характером” же!) — оно спорится, а вот если оно не по душе, то не хватит ни умения, ни характера: все равно ничего путного не получится. На душевном подъеме человек может горы своротить, а душевный упадок — самое непродуктивное состояние: даже простая и привычная работа не клеится. Что-то вокруг нас происходящее трогает душу, а что-то оставляет равнодушным: в каком состоянии находилась душа “до того”, такой (“равной себе”) она и осталась. Есть люди душевные, великодушные, а у других бывает мелкая, корыстная душонка. А о ком-то еще говорят: у него, дескать, заячья душа (хотя, конечно, это несправедливо по отношению к зайцам). Тяжесть на душе, душевные муки лишают человека способности ощущать радости жизни, даже если внешне все идет у него хорошо. И, напротив, человек готов претерпеть любые трудности и лишения ради того только, чтобы мир и спокойствие воцарились в его душе…
Такие словесные ряды можно множить сколько угодно: семантический ореол слова “душа” обширен, ярок, красочен и многогранен. Но и сказанного, я думаю, достаточно, чтобы сделать вывод о душе как ключевом атрибуте человеческой жизни. Ни богатство, ни слава, ни успехи на любом поприще не потянут вниз чашу весов, на которых взвешиваются жизненные ценности, если на другой чаше помещены ценности души.
Душевный дискомфорт переживается более болезненно, нежели экономические и бытовые неурядицы. Экономический спад может смениться подъемом и расцветом только при условии, если состояние души в порядке, но если душа нездорова — положение становится почти безвыходным; коррозия души гораздо опасней для общества, нежели иные изъяны бытия. “Бывали хуже времена, но не было подлей”, — это именно о том. Душевные травмы плохо поддаются исцелению; душевный голод не восполняется сытостью желудка. Болезни души чреваты более тяжелыми последствиями для человека, нежели телесные недуги; крепкий душою человек порой способен превозмочь даже смертельную угрозу организму, а душевно расслабленный или с сильно травмированной душой не может противостоять и легкой хвори.
Я, разумеется, не собираюсь спорить с теми, кто ратует за экономическое развитие, планирует рост ВВП и повышение уровня благосостояния народа: человек должен жить достойно, бедность унижает. Но обратной зависимости нет: богатство не возвышает! Поэтому вся социальная политика государства и местных органов самоуправления может быть либо одобрена, либо осуждена в зависимости не от размеров ВВП — хоть в абсолютных цифрах, хоть на душу населения — и не от метража торговых площадей (да хоть бы и мест в детских садиках) на тысячу горожан, а от того, насколько то и другое, а также пятое, десятое или пятидесятое способствует улучшению состояния души человека, живущего здесь и сейчас. В этом отношении я готов горячо (но не безоговорочно!) поддержать позицию церкви: забота о душе гораздо важнее всех меркантильных расчетов; нет и не может быть у общества и государства заботы важнее, чем эта.
А оговорка, которую, по-моему, необходимо сделать, связана с пониманием природы души. Если душа дарована нам свыше, то почему, за какие такие заслуги или прегрешения кто-то наделен душою большой и добродетельной, а другой — мелкой и ничтожной? Мне скажут, что решения самых высоких инстанций не следует обсуждать, ибо нам не дано понять высший промысел. Ладно, тогда ставлю вопрос проще: стоит ли так уж печься о той душе, которая изначально порочна?
Все недоуменные вопросы сами собой отпадают, если принять другую версию: что душа не дарована свыше, а сформирована всей прожитой нами жизнью и — ради жизни. Ценить и беречь свою душу надо не затем, чтобы в конце концов, покинув этот беспокойный мир, обрести вечное и бездеятельное прозябание в райских кущах, без ощущения времени, без вознаграждения осмысленных усилий достойным результатом: какую еще пытку для души можно придумать страшнее этой? Мне трудно понять людей, которые ради столь иллюзорной и по здравом размышлении сомнительной цели так или иначе отгораживаются от жизни земной — полноценной, наполненной смыслом и человеческими страстями (“Я в жизнь пришел, чтоб мыслить и страдать”). Куда как понятней и убедительней для меня суждение Н. В. Тимофеева-Ресовского, только на поверхностный взгляд кажущееся парадоксальным: “Смысл жизни заключается в непостыдной смерти. Чтобы человеку было не совестно умирать, когда смерть придет, чтобы он так прожил, что ему не стыдно было умирать”2 . Проще говоря, быть человеком — вот единственное, что по-настоящему важно и о чем следует заботиться; остальное — детали.
***
“Душа сформирована жизнью” — это не капитуляция рассудка перед плоским материализмом, не превращение “души” в “психику”, потому что главные загадки души не снимаются с признанием ее земной природы. Невозможно, к примеру, объяснить бесконечное многообразие человеческих индивидуальностей лишь воспитанием и обстоятельствами. Нельзя объяснить, опираясь на советские учебники психологии, почему Иван, Митя и Алеша Карамазовы такие разные. Ведь росли-то они рядом, в одной семье, под влиянием одних и тех же обстоятельств. Мало того, даже грудные младенцы, чьи врожденные инстинкты практически нисколько еще не зависят от принятых в обществе норм поведения, уже обнаруживают неповторимое своеобразие всех своих реакций на окружающий мир, который они только-только начинают осваивать: выходит, что-то такое заложено в них при рождении! Пройдут годы, но и в сформировавшейся личности будут просматриваться психофизиологические особенности, проявившиеся в младенчестве, как какой-нибудь фанерный “фарман” в современном аэробусе. Но значит ли это, что младенец уже обладает той самой душой, которая поведет его дальше по жизни? Мне кажется, утверждать подобное было бы большой натяжкой: души в младенце не больше, чем моркови в морковном семени, посаженном по весне в грядку. Капуста или свекла из морковного семени точно не вырастет, но огороднику нужно изрядно потрудиться, чтобы в итоге получился корнеплод, пригодный в пищу.
Конечно, возникает вопрос о происхождении “семени души”. Впрочем, для почитателя Библии вопроса тут нет: “И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою” (Быт. 2:7). Блажен, кто верует… Наука же, проследившая по ископаемым останкам родословную человека на протяжении миллионов лет, библейскую версию всерьез не рассматривает. Но это не спор: мерить библейские образы научным “аршином” так же неуместно, как искать в Писании объяснение физических законов. Поэзия Библии и строгие формулы науки — они о разном, и “сталкивать их лбами” просто некорректно. А в данном случае — и вовсе нет резона: нерешенность вопроса о происхождении души отнюдь не мешает обсуждать перипетии ее существования (точно так же мы не знаем, как возникла жизнь, но вполне можем оценить нависающие над ней угрозы). Важно лишь одно: душа, как бы она в человеческом теле ни зародилась, нуждается в постоянной заботе о себе уж никак не в меньшей степени, нежели тело, в котором она пребывает, по крайней мере, от рождения до смерти.
Телу-то нынче вон какое внимание: и здоровой пищей его поддерживают, и подбадривают физическими упражнениями, и оздоровительными процедурами ублажают, и за город, туда, где чистый воздух и фитонциды, вывозят, и на средиземноморских пляжах под южным солнцем прокаливают, и выявляют с помощью целого арсенала хитроумных диагностических приборов не только самомалейшие болячки еще до того, как пациент их почувствует, но даже и саму возможность их возникновения, заложенную в генах. А потом фармацевтика, прибыльнейшая из отраслей, работающих на рынок, навяжет покупателю “абсолютно незаменимые” снадобья для купирования этих болячек и поддержания тонуса тела. А уж что касается экологически проблем, то есть всевозможных опасностей для здоровья тела, заключенных в нездоровой среде, так они уже, по меньшей мере, лет тридцать признаются общественным мнением страшнее всех угроз, которые предъявляет человечеству наше нестабильное время.
Вот бы хоть малую толику этих средств переключить на решение проблем экологии души! Ведь состояние “экосистемы”, образовавшейся вокруг души, несравнимо хуже, нежели той, что вызывает у общества столько тревог и забот (не спорю: вполне обоснованных). Если провести параллель с экологией в традиционном смысле, то душа необузданным “прогрессом” в сфере потребления и рынком поставлена нынче в экстремальные условия, чреватые катастрофой: она постоянно пребывает в агрессивной, ядовитой, вредной для ее здоровья духовной среде, подвергается со всех сторон грубому насилию, ее существование поддерживается “генетически измененными” или просто недоброкачественными, “второй свежести”, духовными продуктами. Очевидные признаки ее распада преподносятся обществу как благие достижения — так чахоточный румянец “украшал” хрупких уездных барышень начала позапрошлого века. Признано всеми, что опаснейшую ситуацию для спорта создают допинги; но кто задумался над тем, какими последствиями для общества чревато валом нарастающее применение духовных допингов, которыми пресыщенные потребители взбадривают нынче свои вялые, одрябшие от глубокой летаргии души?
И укажите мне хоть на один официальный документ федерального или местного уровня, призванный регулировать отношения в нашем, по Конституции “социальном”, государстве, в котором принимались бы в расчет не “интересы бизнеса” или удобства чиновников, а приоритеты души? Нет таких документов! Разве что кто-то вспомнит о нормативных актах, посвященных реституции церковных ценностей: дескать, они создают условия для возрождения церкви, а уж она позаботится о наших душах.
Я бы с такой логикой согласился, если бы не сомневался, что душа принадлежит исключительно к сфере компетенции церкви и что церковь, как никакой иной общественный институт, умеет позаботиться о душе: чтоб та была здорова и способна к эффективной работе в этой жизни, а не уповала бы на вечное блаженство когда-то потом, за чертой небытия. Но нет у меня такой уверенности.
Во-первых, нет подтверждений тому, что с возрождением церковной жизни духовный климат в стране сколько-нибудь заметно улучшился. Скоропалительное превращение в начале 90-х вчерашних партчиновников в “подсвечники” на храмовых телешоу, возможно, и было задумано как символ возвращения “к истокам”, но на деле обернулось демонстрацией циничного лицемерия, что пойти на пользу ничьей душе не могло. Не исключаю даже, что это была одна из косвенных причин невиданного разгула преступности, захлестнувшей в ту пору страну. Причем, если поначалу кураж “братков” проявлялся в том, чтобы, например, откупить для бесплатного проезда всех желающих на три дня московское метро или задаром напоить пивом всех пассажиров экспресса “Урал”, то позже их демонстрации стали более изощренными: кто-то жертвовал на храм, кто-то заказывал для них колокола с душещипательной надписью по ободку. Церковь с готовностью принимала их подачки, хотя нож под ракитой, как пелось в старинной песне, никто из них, кажется, не зарывал. Уровень преступности в обществе при этом не снижался — она лишь приобретала другие формы.
Во-вторых, монопольное право церкви на толкование и врачевание страждущих душ ничем не подкреплено, кроме как давней традицией. Но традиция эта восходит к той поре, когда под эгидой церкви находилась вся общественная и государственная жизнь. Однако со временем и физика, и астрономия, и механика, а за ними и другие естественные и общественные науки отстояли свое право изучать законы бытия, не сверяя выводы с положениями Священного писания. Но душа, казалось, не поддается научному изучению: ее тонкая материя не фиксируется никакими приборами, проявления ее в поступках человека невозможно зафиксировать, например, опросами и уложить в статистические таблицы, как это делают социологи, изучающие общественное мнение. Какие уж тут мнения, если движения души часто неуловимы и непостижимы даже для самого ее обладателя. С каждым из нас случаются коллизии такого рода: вроде все идет правильно, “по уму”, а душа неспокойна; разум чему-то противится, а душа к этому тянется. Или к чему-то стремимся — и вдруг разладилось что-то в душе, какой-то контакт расконтачился, и уже совсем не хочется того, что еще недавно было так желанно… Эти внезапные и необъяснимые метаморфозы, казалось бы, подтверждают, что, в отличие от психики, душа не замкнута в нашем теле, а представляет в нас некую высшую духовную силу, которая и управляет нами через ее каналы. Однако психоаналитики, к примеру, умеют докопаться до первопричин психических “заморочек”, отравляющих жизнь их пациентов более всего кажущейся своей немотивированностью. Так почему бы не предположить, что и у движений души есть какая-то своя логика, и если мы в ней не разобрались — это еще не резон предаваться мистике.
Скажу вам даже больше: вопрос о познаваемости феномена души отнюдь не следует ставить в прямую зависимость от возможности ее изучения средствами науки. Ведь научные абстракции (которые можно трактовать как сущности, вышелушенные из вороха случайностей) — не единственный способ “упаковки” знания. Навык, не выразимый в абстракциях, — это тоже знание, тем более достоверное, что не может быть ни уточнено, ни опровергнуто: навык вырабатывается при взаимодействии человека не только с познанными гранями каких-то обстоятельств, но с обстоятельствами в их реальной полноте. Чаще о навыке говорят в приземленном, житейском смысле: например, умение забивать гвозди, строгать доски, штукатурить стены; в лучшем случае — пользоваться компьютером или рифмовать стихотворные строки. Но ведь житейский уклад, народные обычаи — тоже воплощение навыков. Навыков жизни сообща. Из коллективных навыков выкристаллизовываются и мировоззренческие системы (нелепо говорить о “научной” философии), политические и религиозные учения, нравственные императивы и общественные идеалы. И существует тысячелетиями освященный опыт осмысления и сохранения знания, обретенного в форме навыков. Это искусство вообще и литература в частности. Образы искусства составляют в некотором смысле параллель категориям науки, причем их значимость в культурном обиходе человечества никак не меньше, чем значимость научных открытий.
Вот и душа человеческая — она ведь тоже, в сущности, не что иное, как навык. Как доведенное до уровня инстинкта умение жить вот в этой самой — земной, посюсторонней! — жизни, выработанное индивидом на основе врожденных психофизиологических особенностей, с использованием опыта и обычаев, воспринятых через родителей и ближнее окружение, а также знаний, полученных на школьных уроках, из книг и прочих источников, а еще собственных житейских уроков, подкрепленных “синяками и шишками”, набитыми при столкновениях с жесткой реальностью. И прочая, и прочая, и прочая. Примите это толкование — и вам станет понятней, почему душа и разум находятся в перманентном разладе. Разум выстраивает варианты развития событий из абстракций, а душа руководствуется ощущением всей полноты происходящего. Для наглядности представьте сходную коллизию: конструктор “нарисовал” машину, а испытатель посмотрел на чертеж — нет, не будет работать! Порой и объяснить не может, почему; просто знает. У конструктора формулы, у испытателя — интуиция, опирающаяся на практический опыт: что перевесит?
Так что познать душу средствами науки — задача едва ли выполнимая, но искусство для того, главным образом, и существует. Конечно, известное суждение о писателях как инженерах человеческих душ слишком прямолинейно и механистично, чтобы признать его истинным, однако определенная доля правды в нем есть: чтение хороших книг — незаменимая гимнастика души. Так что напрасно церковь претендует на исключительное право заботиться о душе: ее монополия нарушена уже тысячелетия назад.
Однако прислушайтесь к мнению “неисправимого” атеиста: претензии церкви на толкование души не так уж и беспочвенны. Связь тут я вижу такую. Формируясь в процессе непрерывного, тесного и всестороннего взаимодействия с миром, душа как инструмент жизнедеятельности индивида “настраивается” в соответствии с естественным порядком, лежащим в основе мироустройства. Именно с того момента, когда полноценное ощущение мирового порядка запечатлевается в психике индивида, душа и обретает зрелость. В ней образуется своего рода универсальный эталон, с которым мы инстинктивно соотносим любую ситуацию, встречаемую в жизни: что-то вписывается в мироустройство (как мы его понимаем и ощущаем) — значит, оно, подсказывает душа, совершенно; чему-то другому душа противится, ибо оно выбивается из усвоенного нами порядка. Случиться это может по разным причинам: либо мы встретились с проявлением неведомых нам доселе закономерностей, и тогда “душа обязана трудиться”, чтоб их постигнуть; либо это нечто — “противоестественное”, а потому изначально обреченное. Настроенность на мировой порядок позволяет душе служить инструментом жизнедеятельности индивида; но ведь можно сказать и наоборот — что мировой порядок через посредство души руководит нашими поступками, выстраивает нашу судьбу.
Но для многих философов естественный порядок мироздания — это либо порядок, установленный Богом (“божественный” порядок), либо даже сам Бог. По этой версии выходит, что Бог — опора для души: он ее создал и через нее руководит человеком — предостерегает от опрометчивых, не угодных ему поступков, а также подсказывает неожиданные, с виду будто бы нелогичные, но, как потом выясняется, единственно верные решения. Охотно признаюсь, что “философский Бог” нисколько не претит моему атеистическому мировоззрению, а уж тем более не противоречит представлению о душе как инструменте жизнедеятельности, который помогает индивиду прокладывать свой маршрут в бурном море житейском. Душа, Бог… Неважно, как это назвать, — важно, как оно работает.
А для замысла той статьи, которую вы сейчас читаете, особенно важно отметить, что работа системы “душа — мироздание” сегодня и в России вообще, и у нас в Екатеринбурге чрезвычайно осложнена обстоятельствами, которые я здесь обобщил формулой “экология души”.
***
Вообще-то жалобами на неустроенность души полна мировая литература, так что экология души — такая же извечная проблема, как и сама душа.
Но мало в человеческой истории было периодов, когда душа переживала столь бурные катаклизмы, как в России минувшего века. Я не первый об этом говорю, но обычно имеют в виду искоренение религии и разрушение церквей, а я хочу обратить внимание на иные вещи.
Да, для многих — возможно, даже для большинства населения — именно атака на религию была шоком, причем не менее болезненным, нежели экономические реформы 90-х годов. Но если принять не религиозную, а, скажем так, светскую версию души, то мировоззренческую революцию 20—30-х годов следует оценивать не так однозначно. Для кого-то на самом деле это было разрушение фундамента, на котором держался привычный житейский уклад, но для других это было, напротив, освобождение от духовных оков, которого передовая европейская мысль добивалась со времен Вольтера и Дидро. Таковых было тоже очень даже немало, причем это была, как принято выражаться с подачи Льва Гумилева, пассионарная часть общества — духовная (опять-таки в светском смысле) элита, возглавившая радикальную модернизацию российского общества, которая ощущалась еще и до революции 1917 года остро необходимой. К слову, такая модернизация значительно раньше совершилась на Западе, и там обошлось без ломки религиозных устоев. Ну, это примерно тот же случай, как нынешняя модернизация в Китае — без сокрушения монументов Мао и роспуска компартии. Насколько я могу судить, коммунистические идеи в нынешней Поднебесной играют роль не более значительную, нежели религия на фактически атеистическом Западе: там и там отправляют традиционные ритуалы не ради получения преференций от высших сил, а для подтверждения своей “толерантности” по отношению к сложившемуся укладу жизни. Так и мы в 70—80-е годы ходили на праздничные демонстрации — не для того, чтобы на самом деле что-то кому-то “продемонстрировать”, а чтобы просто соблюсти необременительный и веселый ритуал. Сегодня кажется, что строить новое общество в 20—30-е годы если не в союзе с религией, то, по крайней мере, без “крайних мер”, было бы эффективней — не стану спорить. Оговорюсь лишь (отнюдь не оправдывая те самые “крайние меры”), что церковь категорически противилась сотрудничеству с большевиками, в то время как темпы модернизации, навязанные то ли исторической ситуацией, то ли историческими амбициями большевиков, предполагались в десять раз более высокими, нежели в буржуазной Европе.
По-моему, несравненно больший шок, нежели богоборчество, вызвала в то время экономическая реформа в деревне. Рассудим так: в израильских кибуцах, создававшихся с оглядкой на наши колхозы, живет и работает примерно три процента населения страны. Никто с самого начала в кибуцы не загонял, никто не накладывал на них непосильное экономическое бремя, как у нас, никто не препятствовал выходу из них, когда у израильских “колхозников” появлялось такое желание. И вот поразительный факт: с самого начала в кибуцы записалось три процента — и сейчас (сменилось уже два-три поколения) там заняты те же три процента. Не логично ли предположить, что некие врожденные психофизиологические основы души одних предрасполагают к “колхозной” жизни, а остальным она “не по душе”? А наши реформаторы 20—30-х годов всех крестьян (а это было более 80 процентов населения страны) загнали в нишу, где органично чувствовали бы себя лишь те самые три процента! Вот клетка для души, в которой многие, вероятно, так и не прижились.
А иные все-таки прижились и, в начале 90-х выпущенные “на волю”, обнаружили такую же неприспособленность к новым условиям жизни, какую испытывает лесной зверь, детенышем попавший к людям, воспитанный в неволе и уже взрослым отпущенный в тайгу. Зоологи единодушны: он там не выживет; так почему ж вы советских “кибуцников” презрительно обзываете “совками” и обвиняете в нежелании жить по законам свободной рыночной стаи?
Последнее замечание подводит нас к необходимости осмыслить те испытания, которым подвергли душу, именно душу, россиянина реформаторы 90-х годов. Раз уж я коснулся проблемы трех процентов населения, предрасположенных к жизни сообща, то не следует ли сразу оценить и емкость ареала для людей, предпочитающих заниматься частным бизнесом? Сегодня духовная среда организована у нас таким образом, будто бы если не все сто процентов, то, уж во всяком случае, те 97 процентов, что не хотят жить в “кибуцах”, жаждут открыть “свое дело”. К бизнесменам обращена почти вся реклама, в кафе обещают бизнес-ланчи, инфраструктуру подгоняют под потребности бизнеса, возможность подъема экономики связывают с развитием малого и среднего бизнеса, только, дескать, им не дают ходу чиновники… Полноте, даже чисто арифметически загнать все население страны в нишу предпринимательства не получится. На пресловутых предприятиях малого и среднего бизнеса на одного хозяина приходится от нескольких (скажем, пять-шесть) до двух-трех сотен человек, то есть та самая реклама или другие “бизнес-услуги” обращены к одному хозяину, а для сотен его работников — это вести из другого, чуждого ему мира.
Теперь о возможностях малого бизнеса. О том, что он представлял собой в дореволюционной России, мы сегодня знаем лишь по легендам, но на Западе и сегодня можно увидеть просто-таки обаятельные его образцы. Видел я, к примеру, небольшое семейное предприятие за ближней околицей испанской Сигуэнсы: почтенное семейство разводит пчел и своими же силами изготавливает на продажу разные продукты из меда, прополиса, пыльцы, сотового воска и уж не знаю, из чего еще. Все это по старинным семейным рецептам, отменного качества и вкуса, доступно по ценам, изначально конкурентоспособно, потому что нигде больше вы ничего такого не встретите; свою маленькую нишу на рынке эти неутомимые трудяги занимают прочно, но, кажется, никто на нее и не посягает. А еще помню небольшой павильончик возле мадридского вокзала Аточа, в котором веселый пекарь с огромными усами, с шутками и прибаутками на ваших глазах испечет вам удивительно аппетитные пончики. Рядом много киосков, где можно закупить разнообразную, добротную, но “стандартную” снедь. Покупают, конечно, на бегу — если торопятся, скажем, на электричку; но те, кто не торопится и умеет наслаждаться малыми радостями жизни, выстраиваются в очередь к усатому затейнику. Вот это, я понимаю, “свое дело”!
А “малый бизнес”, который по мнению некоторых наших экономических стратегов должен оздоровить и поднять экономику страны, — это теоретический фантом, заставляющий вспомнить о хрущевской кукурузе. Ведь азбучная истина: на крупном предприятии — хоть торговом, хоть промышленном — работа идет эффективнее, стандарты качества более высокие, а цены более низкие. У вас есть возражения? А какой в них смысл, если каждый день невооруженным глазом можно наблюдать, как всероссийские и транснациональные акулы крупного бизнеса деловито и спокойно пожирают не только мелкую плотву, но и вполне зубастых региональных карасей. Конечно, я не считаю, что малый бизнес в российских условиях вовсе бесперспективен: кто-то его затевает, потеряв работу (так в начале 90-х шли в “челноки”); кто-то натерпелся от нашего управленческого дубизма и хочет ни от кого не зависеть. Кстати, “индивидуальный предприниматель”, который привык полагаться только на себя и ничего ни от кого не просит, удобен и для властей: с ним меньше хлопот, и уж он-то революцию точно устраивать не станет. Но видеть в малом бизнесе панацею от экономической немочи, связывать с ним надежды на переход с сырьевого на инновационный курс — уж позвольте усомниться.
И в довершение ко всему: ну, не рвется основная масса населения в бизнесмены! Оказывается, всего лишь 14, а то и только 7 процентов (в разных источниках встречал и ту, и другую цифру) индивидов генетически предрасположены получать кайф от азартных предпринимательских игр. Остальные предпочитают стабильный (по работе, зарплате, месту жительства и проч.) образ жизни. Зачем же их сейчас загонять в “бизнес”, как некогда большевики загоняли в колхоз?!
“Неистовым ревнителям” либерально-рыночного уклада по-большевистски не терпелось сломать весь советский уклад, объявить советский период истории провальным, ценности “совка” убогими, наследие нежизнеспособным. Начали с упразднения оплота прежней идеологии — Коммунистической партии, с низвержения “идолов” — памятников советской истории, с переименования городов и улиц. “Отпустили на волю” язык, отгородились от серьезных житейских проблем беспардонным стебом. При этом не уставали подчеркивать: дескать, теперь мы живем в другой стране! Ну да, в другой — как врангелевская армия, выброшенная из Крыма, в Галлиполи. Известно, что с теми стало: кто-то открыл свой “бизнес” — к примеру, тараканьи бега (это я вспомнил булгаковский “Бег”), кто-то пополнил ряды парижских клошаров, более предприимчивые и пробойные устроились таксистами… Бог с ними, это давние дела.
А вот некоторые практические итоги “большевистского наскока” радикальных реформаторов 90-х годов в человеческом измерении. В солидном академическом исследовании сообщается, что, “согласно данным государственной статистической отчетности по психиатрии, общая заболеваемость психическими расстройствами увеличилась в 1991–1995 гг. с 259 до 320 случаев на 100000 населения, т. е. на 23,6%”; “заболеваемость алкоголизмом в 1991–1995 гг. выросла на 57,5%, алкогольными психозами — в 4,6 раза, наркоманиями — в 4 раза”; в статистике общественно опасных действий, совершенных психически больными, “на первое место по частоте впервые вышли насильственные деяния против личности (убийства, нанесение тяжких телесных повреждений и т. п.), составившие 37,1% всех случаев. При этом по сравнению с 1990 г. удельный вес таких деликтов увеличился в 2,8 раза”3 . За один лишь 1991 год число самоубийств возросло в 1,5 раза, а превышение смертности над рождаемостью (по сути, вымирание страны), начавшись вместе с реформами, достигало миллиона человек в год и не преодолено по сей день.
Цифры эти означают не преимущества упраздненного социализма перед навязанным обществу капитализмом и не происки “мировой закулисы”, замыслившей извести неудобный для нее русский народ, а “всего лишь” непонимание реформаторами той извечной истины, что главное для человека не сытость желудка, не счет в банке, не независимость от произвола чиновников (хоть партийных, хоть государственных), а душа. Выстраивайте экономику по американскому образцу, списывайте законы с европейских оригиналов, твердите о тысячелетней “святой Руси” и ее всемирно-исторической миссии — никакого укрепления экономики, государственности, морали вы не получите, если эти благие намерения и высокие помыслы не лягут на душу тем гражданам страны, которым неуютно и в колхозах, и в “райских кущах” бизнеса, а хочется им простого: спокойно жить, растить детей, не бояться будущего и чувствовать себя людьми. Хочется мира и гармонии в душе.
***
Вот тут опять иной читатель мне возразит: утверждаю, мол, что либералы-рыночники пренебрегли запросами души, а ведь именно с забот о душе началась “новая Россия”. С одним соглашусь: ставку на Русскую православную церковь реформаторы сделали сразу (как Сталин, воззвавший 3 июля 1941 года: “Братья и сестры!”). Могу даже засвидетельствовать: где-то сразу после подавления путча ГКЧП случилось мне оказаться возле московского Белого дома. События уже отгремели, но мусор еще не убрали, и народ, распаленный ожиданием благих перемен, не весь разошелся по домам. И вот к этому народу (тысячи людей толпились на прилегающих к тогдашней ельцинской резиденции площадях) вышел патриарх Алексий II со своим пастырским благословением. Потом российский президент, неумело крестясь, появился со свечечкой в храме Свято-Данилова монастыря. Процесс пошел…
За минувшие два десятилетия зашел он, этот процесс, далеко. Все храмовые сооружения, в которых при советской власти помещались музеи и клубы (в том числе находящиеся на территории Московского Кремля), были переданы церкви: приспособить их для отправления церковных обрядов не составило большого труда. Вслед за тем были отреставрированы церковные здания и монастырские комплексы, которые использовались для нужд, далеких от культуры, или вовсе были заброшены и разрушались. Для примера можно назвать храмы Верхотурья, Ново-Тихвинский монастырь, Свято-Троицкий собор, Крестовоздвиженский храм в Екатеринбурге. Волею столичного градоначальника был заново возведен храм Христа Спасителя в Москве. Сколь актуальной казалась эта, безусловно, политическая акция, можно судить хотя бы по тому факту, что первоначально он строился 46 лет, а современная его версия создана всего за два года, хотя на месте взорванного в 1931 году сооружения находилась не куча щебня, а огромный котлован, вырытый еще в 30-е годы для заоблачного Дворца Советов, но превращенный более прагматичными наследниками Сталина в зимний плавательный бассейн. Явно с оглядкой на московский опыт построили Храм-на-Крови в Екатеринбурге, а вслед за ним — целый ряд новых церковных зданий, в том числе на Уралмаше, на Юго-Западе, то есть там, где раньше их не было и быть не могло, поскольку старый Екатеринбург на эти площади не распространялся.
Полагаю, что эволюция альянса православной церкви и светского по Конституции государства заслуживает специального изучения, я здесь обсуждать этот вопрос не буду. Хочу лишь обратить внимание на то, что вызывает особое недоумение: появление армейских капелланов (само это понятие — из обихода католической церкви, откуда и почему оно выплыло у нас?), оборудование церковных помещений в некоторых государственных вузах, прорыв церкви в государственную систему общего образования с курсом (пока, правда, факультативным) “Основы православной культуры”, молебны по случаю спуска кораблей на воду, даже освящение ракетных установок и космических аппаратов перед выводом на орбиту. Так или иначе, где-то, вероятно, возникло ощущение, что вот это и есть способ исцеления душ, травмированных бездарными реформами. И процесс вступил в новую стадию.
“Пробным шаром” в Екатеринбурге, исследующим новые возможности, стало восстановление Максимилиановской колокольни (“Большого Златоуста”) на месте памятника И. М. Малышеву, стоявшего здесь с 1973 года. Сопротивление общественности оказалось достаточно вялым (тем более что памятник не снесли, а лишь перенесли на другое место) и было просто проигнорировано церковью и властями. Правда, победа сторонников “восстановления традиций” оказалась в этом случае несколько смазанной тем, что из-за разразившегося кризиса у спонсора не хватило денег на завершение строительства: колокольня в центре города пополнила печальный ряд свердловско-екатеринбургских долгостроев, начинающийся с телебашни (которую все же “взорвала” Ольга Славникова в романе “2017”). Но еще больше она смазана, на мой взгляд, другим обстоятельством: на старых фотографиях 70,6-метровый Большой Златоуст доминирует над всем малоэтажным городом, сейчас же он буквально зажат между стеклянно-бетонными “билдингами” и смотрится как незначительное по масштабам архитектурное сооружение, символизируя уже не столько духовный приоритет православия, сколько “величие” бизнеса, подмявшего под себя и церковь.
Последнее обстоятельство оказалось то ли не замеченным, то ли должным образом не осмысленным руководством Екатеринбургской епархии, для которой самым важным, видимо, оказалось, что храм, хоть и недостроенный, стоит. И архиепископ Викентий решился на новый, более радикальный шаг в том же направлении: он выступил с инициативой восстановить храм Екатерины на площади Труда, приурочив его закладку к визиту в город патриарха Кирилла, намеченному на середину апреля.
Храм на том месте действительно стоял, правда, не с основания города, как уверяет владыка. Там поначалу построили довольно примитивную мазанковую церковь (деревянный каркас при глинобитных стенах), она простояла лет тридцать и сгорела. В 1758 году на пепелище начали строить богатый каменный собор по проекту архитектора берг-коллегии Иоганна Миллера. Строили не торопясь, потом не раз достраивали и перестраивали. Спору нет, разрушение его в 1930 году было актом варварства, хотя, разумеется, не спонтанным: на месте старого Екатеринбурга строилась столица Большого Урала. Ей и название-то переменили не столько потому, что хотели увековечить память “первого советского президента”, “отметившегося” на Урале в предреволюционные годы (рассматривались ведь и другие варианты переименования), сколько чтобы подчеркнуть и новое назначение, и новый масштаб уральской столицы. Так вот, если Екатерининский собор воплощал в себе идеологическую доминанту старого Екатеринбурга, то социалистический Свердловск нуждался в новой доминанте, и она тут появилась — целый архитектурный комплекс (причем очень выразительный) в модном тогда стиле конструктивизма. Смысловым и градостроительным центром ансамбля стало монументальное здание Уралобкома.
Если строго придерживаться логики идеи восстановления “исторической справедливости” (такой аргумент в подержку инициативы архиепископа был, казалось, самым неотразимым), то следовало сразу поднимать вопрос о сносе бывшего “серого дома”, Дома связи (почтамта), Первого дома Горсовета (жилой дом на углу улиц Ленина и Пушкина), фонтана “Каменный цветок” на площади Труда, да и ликвидацию самой площади, к которой горожане привыкли. Но пойти так далеко в уступках церкви власти города не решились, так что идея в полном ее, так сказать, идеологическом объеме даже не обсуждалась.
А вот попытка создать архитектурно-идеологический симбиоз советских и православных символов, пожалуй, даже неожиданно для церкви и властей, вызвала бурные споры. На расширенном заседании градостроительного совета, где был представлен эскизный проект воссоздания Екатерининского храма, разгорелись споры, которые потом продолжились на всех телеканалах, включая общероссийские, в газетах, в интернете. Архитекторы и деятели культуры, поддержавшие идею епархии, говорили об уважении к истории, исторической справедливости и варварстве большевиков. Их оппоненты возражали, что большевики не были невесть откуда прилетевшими инопланетянами: это наши же предки, которые отважились на грандиозный социальный эксперимент, который и пытались реализовать, не церемонясь со средствами и не просчитывая всех последствий. “Большевистский” период истории был трагическим, но органичным — историю не перепишешь — этапом отечественной истории. Причем и таким уж бесплодным он не был: ансамбли конструктивистских сооружений — главная архитектурно-градостроительная достопримечательность нынешнего Екатеринбурга.
То памятное заседание градостроительного совета закончилось “боевой ничьей”: епархия и поддержавшие ее чиновники от своей затеи публично не отказались, но временно отступили. Во всяком случае, закладка храма на площади Труда из программы визита патриарха была исключена; глава православной церковной иерархии приехал и уехал, не коснувшись ни в одном своем публичном выступлении инициативы архиепископа, несомненно, доведенной кем-нибудь до его сведения. Оконфузившийся владыка Викентий, если верить интернету, сурово осудил тех, кто воспротивился его инициативе, заявив якобы публично, что “ни один человек, который противится Богу, не умер своей смертью” и что “наказание Божие передается на протяжении семи поколений”4 . (Мое имя тоже попало в “проскрипционный” список, но утешаюсь тем, что глава епархии явно превысил свои полномочия представителя неземной власти и, возможно, “наверху” этот инцидент расценят иначе.)
Не это сейчас меня волнует. Важнее, что в развитие споров о том, строить или не строить еще одно церковное здание в центре Екатеринбурге, 10 апреля нынешнего года на площади Труда состоялся митинг протестующих против строительства храма. Это был на редкость многолюдный митинг: мой митинговый опыт недостаточен, чтобы определять количество собравшихся на глазок, но в СМИ назывались и три, и четыре тысячи. Во всяком случае, со времен августовской “революции” 1991 года так много людей, воодушевленных одной идеей, в нашем городе, пожалуй, в одном месте не собиралось. Прекрасная там была атмосфера: никакой истерики, никакого нажима, речей было мало, да их почти никто и не слушал — подписывали предложенное организаторами обращение без колебаний и дополнительных разъяснений. Да никто тот митинг особо-то и не организовывал: запустили идею в интернет — и все пришли. Судя по публикациям в прессе, пришло немало и тех, кто относит себя к числу верующих, а ушли они с площади, когда все там закончилось, думаю, с убеждением, что и властью, которая выше архиепископской, их выбор поддержан. Ибо все благоприятствовало этому народному собранию: стояла на диво теплая и солнечная погода; дети, цветы, улыбки — прямо как на полузабытых первомайских демонстрациях советских лет.
А для меня особенно значимый урок того митинга в другом: раз собрались через интернет — значит, собралась, в основном, просвещенная, неравнодушная, не любящая ходить на поводу молодежь. В их руках будущее города.
Я разговаривал с некоторыми из тех, кого встретил на площади Труда, а потом еще что-то читал в газетах, слышал по радио, по телевидению. По-разному объясняют они свой протест против идеи воссоздания храма: и тем, что нельзя снова переписывать историю, вычеркивая из нее большой и значительный по смыслу период; и тем, что конструктивистский ансамбль — это подлинное, а выстроенный заново храм — все-таки новодел, к тому же — точечная застройка. Высказывались претензии к проекту восстановления храма, резонно замечалось, что действующие храмы в центре города отнюдь не переполнены, причем некоторые еще не реставрированы, а тот же Большой Златоуст не достроен: почему бы не заняться ими, не посягая на сложившийся ансамбль в центре города. Говорили и о том, что фонтан, простоявший на месте некогда взорванного храма более полувека, тоже памятник; ссылались даже и на романтические воспоминания юности, привязанные к этому месту.
А я читал все это и слушал, соглашался с резонностью доводов, но мне казалось, что острота коллизии, побудившей горожан, особенно молодых, пойти на этот митинг, принять участие в акции протеста, объясняется другим. Не о месте для прогулок они хлопотали, не сентиментальные воспоминания о романтических встречах их в действительности волновали. Их протест вызвало то обстоятельство, что не в первый раз уже в наше будто бы демократическое время кто-то посягнул на их душевное самочувствие. Вспомните, как бизнес в союзе с чиновниками протащил помпезный проект центра “Екатеринбург-Сити” не считаясь с тем, что на этой территории существуют охраняемые памятники5 . Потом был скандальный снос дома-памятника по ул. Белинского: власти уверяют, что это было сделано без их ведома, и отыскать виновников они до сих пор не сумели. Рубят деревья, уничтожают газоны, изводят скверы и парки… Вот и снова кто-то попытался распорядиться исторической памятью города, не интересуясь мнением горожан, притом явно считая, что их мнение и не имеет значения: власти, мол, сами все решат и сделают так, как посчитают нужным.
А если сказать проще, строительству еще одного заведения якобы для исцеления их душ воспротивились именно души. Понимайте их в религиозном или безрелигиозном смысле — не то важно. А важно то, что это по преимуществу души молодых горожан, которые не привыкли жить, как им велят, и потому воспротивились давлению извне. Вот это, по-моему, и есть главный урок из апрельского митинга, который следовало бы извлечь на будущее и церковным, и светским иерархам.
1 См., например: Философский энциклопедический словарь. — М., 1983. С. 180.
2 Тимофеев-Ресовский Н. В. Истории, рассказанные им самим, с письмами, фотографиями и документами. — М.: “Согласие”, 2000. С. 390.
3 Экология человека в изменяющемся мире. / Колл. авторов. Изд. 2-е, доп. Екатеринбург: УрО РАН, 2008. С. 295, 301, 302.
4 http://svoboda-truda.ru
5 Об этой истории я подробно писал ровно год назад (см.: “Урал”. 2009, № 8).