Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2010
Мария Голдина
Азия—Европа, Европа—Азия
Электричка Свердловск — Шаля
Завтра едем в Европу! Так решили накануне вечером. Утром проспали. Первая электричка в Европу, Свердловск — Шаля, уже ушла.
Надо бежать на вторую, а то не вырваться из Азии до конца дня.
Вокзал. Выскакиваем на перрон из тоннеля. Вдоль тёмно-зеленого туловища электрички стоят светло-зеленые контролеры: по два “попугая” на двери, да еще несколько с переносными кассами для продажи билетов.
— Какая удача! Нам продадут билеты на перроне, — радуемся мы.
Останавливаемся около грудастой молодящейся блондинки.
— Нам до Европы, то есть до Шали, два билета, — любезно, уже почти отдышавшись, говорит муж и достает свое ветеранское удостоверение (у меня такого нет) и заранее приготовленные деньги — 135 рублей: 90 р — за мой билет — по полной цене и 45р — по ветеранскому удостоверению.
— Вот подойдите к ней! — грудастая тычет в сторону черненькой, которая приехала к нам на заработки из бывших республик СССР.
Муж подает ей 135 рублей. Она показывает нам на табло переносной кассы сумму — 335 рублей.
— Сколько? — наши пенсионные челюсти отваливаются одновременно.
Грудастая отвечает нам отработанной скороговоркой: “Платите за каждый билет на 100 рублей больше, раз здесь покупаете!”
— Что??? — приходим в себя.
— Вот вам, — показываю я фигу, — а мой интеллигентный муж-пенсионер сбрасывает рюкзак и несется в кассу.
Его появления с билетами в руках я не замечаю, продолжая доказывать свою правоту и заступаться за молодых ребят, с которых “черненькая” с подачи “беленькой” взяла-таки на 200 рублей больше.
Все сидящие в вагоне слышали дискуссию на перроне и осуждали контролеров, нам же, пенсионерам-победителям, даже “забронировали” места.
Пока мы принимали соболезнования, в вагон на “Площадке Виз” шумно ввалилась беззубая, вечно пьяная и веселая продавщица мороженого.
— Мороженое! Пломбир! Свежее! — свистяще прокричала она, сложив бантиком губы.
Пассажиры её давненько не видели, узнали, заулыбались, стали доставать деньги.
Мороженица короткое время была “немножко беременной” и трезвой. Округлившийся живот и коричневые пятна на лице подтверждали её состояние, но она стала опять худой и пьяной.
Её сумки таскает пьяненький мужик, с которым она аппетитно переругивается.
— Дай сдачу, — командует она ему, — мелочь в кармане, зашивала тебе утром, — прибавляет она, не глядя в его сторону.
— Я в других штанах, — отвечает он ей робко, — карманы в них тоже рваные, — добавляет он увереннее.
— Да пошёл ты в ж…! — орет она, поворачиваясь к нему своим джинсовым задом.
Их перепалку заглушает визгливый голос упитанной, модной, всегда трезвой продавщицы с сумкой-зеброй.
— Шоколад! Орешки! Вода! Сок!
А потом на ухо сидящим на крайних сидениях: “Пиво!”
И сразу светлеют лица тех, кому срочно надо опохмелиться.
Покупатели пива быстро прячут банки и смотрят на дверь: вот-вот должна появиться охрана.
Но вместо охраны в дверях появляются он, она и собака, очень похожие друг на друга. Собака в коричнево-белой, шелковистой шубке, с длинными ушами и интеллигентной мордой.
Она — хозяйка собаки — стройная, ухоженная дама.
Он — подтянутый, лысеющий, с умным лицом. Они дружно садятся напротив друг друга на крайние сиденья, ставят рюкзак на полку, собаку определяют между ног, достают книги.
Собака преданно и умно смотрит на своих грамотных хозяев до тех пор, пока через два сиденья не появляется другая собачка. Интеллигентная собака рвется к той простой собачке, она очень хочет общаться, даже пытается лаять. Но потом нехотя подчиняется команде хозяев и в знак признательности лижет шершавым, розовым в крапинку языком руки хозяйки, пытается дотянуться до лица хозяина, который читает что-то из классической поэзии.
Мы поддерживаем разговор о преданности собак, рассказываем историю любви нашего Гранта — овчарки — к нашему дому, к своим хозяевам.
Слезы наворачиваются на глаза, когда вспоминаем, как он погиб, охраняя наш дом. И чтобы как-то уйти от тяжелых воспоминаний, переключаемся на поэзию. Я рассказываю про проект “Поэтический марафон”, который марафонит уже не первый год и заразил многие города Свердловской области, где созданы различные поэтические объединения, на этом марафоне в Екатеринбургском Доме писателей торговали в фойе книгами, и нашими в том числе. Но муж смотрит на меня строго, даже нажимает на ногу, чтобы я перестала трепаться, так он любит говорить. Я замолкаю, но ненадолго. И все-таки успеваю рассказать о том, что марафон — это новые впечатления. В этот раз я увидела как в Доме писателей появилась молодая дама с престижным фотоаппаратом, за ней вбежал лысый поэт. Он нанял ее для того, чтобы она запечатлела его, поэта-самоучку, для истории. Он позировал профессионально, когда читал стихи, когда подписывал свою книжку, когда покупал книги. В общем, входил в историю на платной основе. Но нанятый фотограф не запечатлела старушку, читавшую стихи за ним. Старушка была в вечном вишневом платье, кримпленовом — времен советской эпохи. Она страстно билась в рифмованной любви к поэтическому марафону, быстро перелистывала страницы старой общей тетради за 44 копейки, исписанной крупным, неровным почерком. Она была искренна в своих чувствах, но не попала в объектив истории.
Мы поговорили еще с нашими попутчиками о людях нашего возраста, труд которых, опыт и знания эксплуатируются задарма в банках, офисах.
— Мы им, молодым, уже не нужны, но и без нас они ничего не могут, — заключил хозяин собаки.
Она в ответ утвердительно гавкнула. Новоалексеевка. Вышли новые знакомые: он, она и собака. А мы вспомнили, что забыли фотоаппарат. Прислушались к разговору, который вела по сотовому девица.
— Вы где? В магазине? Купите нам батарейки к фотоаппарату!
— Какие? — сейчас спрошу!
— Какие? — переспрашивает она у своего уже изрядно охмелевшего спутника.
— Пальчиковые, — заплетающимся языком отвечает он.
Она выключает телефон пальцами с обгрызенными, как у ребенка, ногтями.
Ее лицо в маленьких шрамах становится довольным. Дала поручение про “пальчики” вовремя. Ее спутник уснул, она забрала у него зеленую бутылку с пивом, допила жадно и привычно.
Где они вышли, не знаю, но увидела ее обгрызенные ногти почти дома — на привокзальной площади. Шофер автобуса уже собрался закрывать двери, направляясь в очередной неблизкий рейс до аэропорта Кольцово, но его, махая руками, остановила девица. Пьяное лицо девицы показалось мне знакомым.
— Где я ее видела? — начала я вспоминать.
В электричке же, в Шалинской, — подсказала мне память. С зеленой бутылкой пива и обгрызенными ногтями.
Пьяная девка держала дверь автобуса и орала по сотовому, что она поедет на автобусе. Электричка будет долго еще стоять, а ей надо быстрее!
— Выходи, — приказал шофер, пытаясь закрыть двери, но девица отчаянно боролась за право поехать. Два пакета, сиреневый и розовый, застряли в дверях. Шофер резко открыл двери, пьяная девка ввалилась в салон и обнесла всех запахом пивного перегара. Бомжи, наблюдавшие эту сцену с остановки, беззубо улыбались, махали вслед уходящему автобусу грязными руками.
Но это было потом… А сейчас на места, которые занимали он, она и собака, сели тоже трое: он (пьяный), она (трезвая) и ребенок — девочка с липкими руками и грязным лицом.
Он (пьяный) достал носовой платок, намочил его слюной и с силой стал шоркать лицо ребенка, приговаривая:
— Мы же в Европу едем.
Она (ребенок) заплакала.
Она (трезвая мать) подала ей в грязные руки конфету — “птичье молоко”. Щеки девочки от конфеты надулись. Мать своим относительно чистым платком протерла надутые щеки девочки. Он (пьяный отец) допил пиво. И все трое дружно заснули. Проснулись азиаты на станции Вершина. Здесь стоит столб Азия—Европа. Трезвая мать сказала:
— Вот мы и поехали в Европу!
— А были где? — спросила девочка, но ее голос заглушила песня, которую запел вошедший в вагон баянист. Потом он пошел по вагону с открытым мешком, собирая дань за свое искусство. Никто ему денег не дал. Девочка из липкой ладошки высыпала баянисту мелочь. В грязной ладошке уместились десять пятачков. Это были пятачки из ее копилки. Он не сказал спасибо, прошел в другой вагон.
— А этот дядя откуда? — спросила девочка.
— Он из Азии, — ответила уверенно мать.
Продавщицы фруктов появляются после Кузино. Они профессионалы. У них по три-четыре мешка с яблоками и виноградом в руках. На толстых животах кожаные повязки для денег, в ушах и на руках — золото.
Они подходят только к тем, кто купит у них товар обязательно, остальных задевают легонько пакетами и проходят дальше.
— Наконец-то появились, — размышляю я о фруктовых продавщицах почти вслух.
— Жалко, не успел купить фруктов “мастер спорта”, — комментирует соседка.
Это она о пожилом мужчине, который вышел в Кузино, со значком “мастер спорта” на лацкане пиджака.
В начале пути он, похрапывая, спал, а потом, проснувшись, также аппетитно рассказывал о своих воспитанниках — конькобежцах.
“Ш-а-а-ля”, — пропоет на конечной станции автомат, а сейчас еще Меркетасиха, Сабик, Берлога, Сарга, Пастушный.
Но об этом — из Европы в Азию…
Электричка Шаля — Свердловск
Пока ждали лето — оно кончилось, и надо вывозить урожай из Европы в Азию.
Опять опаздываем. Но теперь — на автобус из Сылвы в Шалю. Подают не автобус, а Газель; еле-еле заталкиваемся, крыжовник из ведра высыпается. Покупаем в Шале билеты, садимся, едем, я успокоиться не могу: полведра янтарного крыжовника осталось на полу Газели. В ушах стоит хруст от ботинок, сапог, кроссовок, галош. Уже проехали Пастушный, скоро Сарга, постепенно начинаю видеть пассажиров, которые едут из Европы в Азию.
Недалеко от меня сидит парень, упакованный в чёрную, из искусственной кожи, куртку и черно-белые кроссовки. Он бережно сохраняет модную стрижку, сидит столбиком, не шевелясь, лишь изредка ёрзает худым задом на жесткой скамейке.
Парень-столбик был сосредоточен, не принимал участия в пивной перепалке земляков. Молчал.
“Бывают же такие воспитанные деревенские ребята”, — подумала я о нем, разглядывая с любопытством. А он в это время упорно думал, как достать из штанов пакет с семечками, не испортив прическу. Наконец изловчился, достал, начал щелкать семечки и, не наклоняясь, плевать шелуху под сиденье. Всем стало хорошо: прическа не пострадала, на куртку не попадали плевки и скорлупки, но вот только его новые, черно-белые, из искусственной кожи кроссовки натурально и сердито заскрипели. Им не хотелось быть оплеванными шелухой. Когда же несколько настырных скорлупок залезло внутрь кроссовок, черно-белые дернулись и откинули от себя кожуру.
Хозяин, не обращая на это внимания, продолжал тщательно пережевывать спелые, скользкие ядра подсолнечника. Закончив жевать, наклонился, заботливо протер салфеткой свежий глянец кроссовок и выбросил салфетку на разбросанную шелуху.
Потом шумно и облегченно вздохнул, осторожно, не повредив прическу, оглянулся на допивающих пиво ребят и вышел из кучи скорлупок, как родившийся цыпленок из яичной скорлупы, отряхнулся и, чистенький, пересел на другую скамейку, на освободившееся место.
— Семечки! Семечки! Жареные, солёные, — пропела пожилая женщина, идя мимо парня-столбика.
Он подал ей десять рублей, она протянула два пакета: с семечками и пустой для шелухи.
“Может быть, понял, что нельзя быть таким хамом”, — подумала я.
Но хам-столбик вежливо от пустого пакета отказался: под новым сиденьем для шелухи было много свободного места.
Продолжаю смотреть вокруг.
Мужчина — пивной живот с отёкшим лицом, сидящий напротив белозубой девушки- юристки с длинными стройными ногами и Гражданским кодексом в руках. Несколько раз пытался заснуть. Но ему постоянно мешали: сначала знакомые юристки, которых девушка приветствовала светлой, лучезарной улыбкой и попыткой встать с сиденья и поставить ноги между сумками, стоящими перед ней. Наконец она проводила знакомых и осторожно, чтобы не помешать засыпающему, все-таки уложила удобно свои длинные ноги на лавку и начала просматривать дополнения к Гражданскому кодексу.
Голова пивного живота плавно наклонялась к окну, но он снова не смог заснуть: теперь ему мешали молодые, воркующие и жующие шоколад влюбленные.
Девушка смотрела шоколадно-сладко на своего избранника. Он кокетливо как бы не замечал её взгляда. Она подавала ему один за другим кусочки шоколада. Он их аппетитно жевал, а влюбленная девушка смачивала свои пальцы слюной и цепляла на них шоколадные крошки, потом с удовольствием облизывала свои грязные, шоколадные пальцы и шуршала, шуршала фольгой обертки.
Пивной живот корежился от такого звука, открывал заплывшие глаза, смотрел укоризненно на парочку, на остатки шоколада, сглатывал слюну и снова закрывал глаза.
Девушка-юрист бесшумно перелистывала бумаги, поглядывая на соседа. Молодые шоколадники с музыкальными затычками в ушах наконец закрыли глаза.
— Шоколад, орешки, вода, сок, — громко хрипит вошедшая в вагон модная, толстая продавщица с сумкой-зеброй.
— Пиво! — на ухо сидящим с краю добавляет она.
Но пивной живот слышит её и у окна!
Подъезжаем к Сабику. За окном, на полянах, володушка золотистая, целебная трава, у которой нет никаких противопоказаний к применению. Володушка стала совсем золотистая, светится своей последней, жёлтой красотой. Кое-где на полянах запоздалые ромашки удивлённо хлопают белыми, выцветшими ресницами да неувядающий клевер горит розовыми огоньками.
Вокзал станции Сабик пока еще сохраняется в своем деревянном начале, даже окна не заменили на современные пластиковые. Его печально-грустное деревянное построение не поддерживает деревянный забор, который покрасили в жгуче-зеленый, яркий цвет. Забор хвастается постоянно деревянному вокзалу.
— Смотри, какой я красивый: зеленый да веселый, а ты — бледный и старый.
Старый вокзал не спорит с ним, с забором-однодневкой: сколько таких заборов уже сменилось на его веку. А он всё еще стоит, бледно-розовый, старый, но еще крепкий и достойно хранящий историю деревянных построек — и свою собственную частную историю.
В Сабике в электричку садится много пассажиров. В нашем вагоне тоже пополнение: входят трое новеньких.
Мальчик-подросток, мужчина и женщина, одетая в черное.
“Следующая остановка — Меркитасиха”, — пропел автомат.
По всем вагонам пробегает змейка-толчок, начало движения.
И вот уже беременная поворотом электричка выходит напрямую, подросток, вошедший с отцом и женщиной в черном, в Сабике, в такт движению вытягивает руку, пальцы у него согнуты, а рука изгибается и повторяет выход электрички на прямую, его губы и щеки по-детски надуваются, появляются слюни, и он довольно, громко пыхтит. Все обращают на него внимание. Мальчик сразу же получает замечание от отца, женщина крестит его и помогает ему самому перекреститься. Потом она достает какую-то церковную книжку, начинает читать вслух, отец ребенка пользуется временной передышкой, открывает журнал по компьютерам, читает, но видит все перемены в поведении сына. Туловище мальчика, руки, ноги начинают совершать хаотические движения, мужчина откладывает журнал, делает знак женщине, она достает бутылочку с водой и таблетки. Мальчику дают сразу несколько штук, он запивает водой и через какое-то время становится спокойнее, показывает на сумку, ему подают кулек конфет.
Он умело разворачивает конфету, целиком заталкивает её в рот, жует и идет в тамбур, все разглядывает.
Отец наблюдает за ним со своего места, мальчик возвращается. Женщина использовала эту минуту отсутствия больного ребенка: закрыла глаза и вытянула ноги.
Они, женщина и отец, счастливы мгновениям, когда взрослый ребенок чем-то занят, когда за ним наблюдает другой человек.
В вагоне все как было: пивной живот пытается уснуть, больной мальчик ест очередную конфету, девушка-юрист осторожно перелистывает страницы.
Влюбленные шоколадники натурально спят, заложив уши затычками для музыки, зеленые попугаи-контролеры в сопровождении охранников начинают новую проверку билетов.
В это время громко всхрапнул пивной живот и сразу стал красным как помидор, потом он дернулся всем телом и закрыл нос рукой.
Кровь полилась струйкой на пол.
Белозубая красавица юристка оторвалась от бумаг и проговорила пулеметной очередью:
— У вас давление?
И тут же подала ему влажную салфетку, потом мгновенно достала вату, скрутила её жгутиком и вновь подала красному пивному животу, потом решительно приблизилась к его лицу, нажала на точку, подержала с усилением на ней свой палец, и кровь остановилась.
Она проделала все это как автомат и принялась листать свои бумаги дальше.
Пивной живот постепенно становился розовым, трезвел, но затычку продолжал держать. Теперь он прятал глаза от спасительницы, не сказал ей “спасибо” и не помог вынести сумки, когда электричка прибыла в Свердловск.
Крупный железнодорожный узел. Кузино. Забиваются все свободные места. Бывает так, что в вагон садятся знакомые дачники. Сегодня их нет.
А в голове упорно вертятся два слова: “спираль Горбунова”. Так мы назвали метод посадки томатов (именно такое у них правильное название, а все привыкли — помидоры).
Увидели мы однажды весной знакомого дачника, у которого дом в Кузино, поинтересовались, как растет рассада. Он ответил:
— Ой, девать не знаем куда. Все подоконники заняты.
— Так отдайте нам.
— Приходите.
— Завтра придем.
Захватили с собой подарки. Скромные. Необходимые вещи для дачи.
Нас пригласили за стол.
Засиделись. Транспорт уже не ходил. Пёрли хилые, длинные помидоры в двух коробках пешком до самого дома. Уходя, правда, спросили.
— А как же их садить, они такие длинные?
— А вы их спиралью, спиралью садите. Посадите корень, а потом вокруг закрутите ствол. И тоже в землю. Они закрепятся, — таков был совет бывалых дачников.
У нас потом в теплице были помидорные джунгли. Жалко было “Спираль Горбунова” разросшуюся убирать.
Пока я размышляла о спирали, напротив меня сели две полосатых дамы: молодая и в возрасте. В одинаковых в сине-белую полоску куртках с капюшонами.
Они сели и сразу закрыли глаза: устали от работы.
А я смотрела на них во все свои открытые глаза.
Больше к нам никто не подсел. Женщины спали, а я упорно пыталась прочитать то, что было вышито какой-то блестящей ниткой на их одинаковых куртках. На каком языке — не поняла, бросила это занятие.
Зеленые контролеры и пятнисто-серая охрана с утроенной энергией продолжали проверять билеты, курильщиков в тамбурах прибавилось, пьющих пиво тоже.
Вдруг пожилая дама открыла глаза.
Что-то шепнула молодой. Та отрицательно покачала головой.
Пожилая встает, уверенно идет в тамбур.
“И эта курить?” — думаю я с отвращением, старым-то зачем?
Нет, она открывает дверь дальше.
“Туалет-то в первом вагоне. Она не туда пошла”, — мелькает у меня в голове.
Я уже хочу броситься за женщиной, предупредить её. А она вдруг исчезает, потом через какое-то время голова её появляется, дверь открывается, и она выходит счастливая, облегченная.
Её исчезновение было для меня маленьким испытанием. Больше всего боялась, что кто-нибудь пойдет во время туалета дамы через тамбур. Но ей повезло — никто не прошёл.
Она с достоинством заняла свое теплое место, положила голову на плечо молодой и закрыла глаза.
“Браво, смелая”, — подумала я, но не сказала вслух.
“Следующая остановка — Билимбай”, — объявляет казенно автомат.
— Билимбай, Билимбай, из вагона вылезай! — громко кричит малыш.
Слева за окном остается небольшое озерцо, уток на нем нет, скучает на берегу железный гараж, закрытый на замок хозяином.
Электричка Шаля — Свердловск не пахнет в конце сентября грибами. Их в лесу просто нет. Зато аромат последних огурцов, чеснока, хреновины, картошки, лука держится в вагоне стойко.
Разморенные теплом пассажиры спят поголовно, не мешает им даже расшумевшийся малыш, который все еще кричит про Билимбай.
Проезжаем черные убранные огороды, в которых еще царствует зеленая капуста.
Появляются цветные кубики-дома, освещенные заходящим солнцем.
— Можно? — это молодой человек садится рядом.
Электричка плавно вползает в Первоуральск.
Садовые домики. Заборы. Складские амбары. Аллея пирамидальных тополей.
Над вокзалом висят налитые свинцом лиловые тучи.
Но осенний день выдержал, простоял без дождя.
В вагон заходит дама в красном пиджаке, похожая на Путина. “Что это? Новый стиль?” — спрашиваю я себя.
Нет. Это обрезанное, недоношенное советское пальто.
Платформа Ново-Талица совсем рядом с Первоуральском. Там уже предприимчивые люди разобрали и унесли часть красивого декоративного забора. В хозяйстве все пригодится.
Следующая — Вершина. Здесь столб Европа — Азия. Поедем из Европы в Азию, в старые древние традиции?
— Семечки жареные, — произносит тускло женщина в куртке кирпичного цвета. Все спят, жевать и плевать не хочется.
— Ваши билеты, — трясет за рукав новая партия контролеров.
— Уже проверяли, — огрызаются бывалые пассажиры.
— Предъявите! — настаивают свежие “зеленые попугаи”
“Следующая остановка — Новоалексеевка”, — примирительно сообщает женский голос-автомат.
Я напряженно смотрю в темное окно. Может быть, зайдут в вагон мои знакомые: он, она и собака. Не вошли. Современные коттеджи остаются позади.
— Вода, сок! — новое предложение пассажирам, а туалет далеко, да и закрыт, наверно.
“Следующая — Хрустальная” — объявляет автомат.
В вагоне прибавилось пьяных. Истерический смех “новой русской” никого не удивляет.
Прибываем благополучно на станцию Хрустальная. Идет по вагону привычная цепочка: бледно-серый охранник, два “зеленых попугая”-контролера, и замыкает шествие еще один охранник.
“Сколько же денег этим людям платит железная дорога”, — думаю я и смотрю, как они изучают билет бедного студента, который подсел ко мне, спросив вежливо: “можно?”
“Следующая — Будка”, — объявляет автомат. Но мы упорно стоим. Ждем встречного? Нет. Нас обгоняет пассажирский поезд. Он спешит. Ему зеленый свет. Мы стоим.
Дама в красном полупальто, удивительно похожая на Путина, выходит в тамбур покурить. Она не хуже других. Все курят, бессовестно, открыто, некоторые тушат окурки о выписку, запрещающую курение в тамбурах.
Наконец поехали! Простояли минут тридцать.
Станция Палкино. Это уже рядом. Это уже почти дома.