Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2010
Олег Захаров
Лучшее из времен
Рассказ
Когда солнце исчезало, дорога в город превращалась в ползучего сверкающего питона, на которого никогда не надоедало смотреть. Впрочем, сравнение ночной автострады со змеей носило поверхностный характер. Илья Валентинович полагал, что правильней считать снующие у него под окнами рабочего кабинета автомобили кровеносной системой города, бурлящей жизненной силой. Его наблюдательный пункт находился на горе, в одном из кабинетов на втором этаже в здании метеоцентра. В обязанности Ильи Валентиновича в ночное время входило ведение вахтового журнала.
Илья Валентинович чувствовал свою личную ответственность перед этим городом, в котором безвылазно прожил все свои пятьдесят три года. Вот и сейчас своим орлиным взором он наблюдал, как на искусно подсвеченную крышу небоскреба садится вертолет, будто именно от цепкости его взгляда зависела безопасность экипажа. И только когда сверкающая стрекоза погасила свои огни, слившись с чернотой неба, Илья Валентинович перевел взгляд на приборы и сделал такую запись: 13 апреля. 22 часа ровно. Температура воздуха + 5. Атмосферное давление 729 мм рт. столба. Ветер восточный.
В свой выходной Илья Валентинович отправился в Старокупеческий переулок на встречу с фотографом Нечаевым. Было там одно живописное место, где раз в несколько лет Илья Валентинович позировал Нечаеву — между гипсовым бородатым истуканом на растрескавшемся фасаде и темной аркой проходного двора, придававшей снимку глубину. Нечаев, теперь уже почтенный старик, снимал Илью Валентиновича едва ли не с детских лет, скрупулезно фиксировал этапы его мужания на фоне неизменных гипсового бородача и мрачноватого тоннеля в преисподнюю. В этой серии мастер задумал сопоставить Время и Вечность, где взрослевшему, а ныне откровенно старившемуся Илье Валентиновичу отводилось своим помятым анфасом олицетворять Время, а гипсовому истукану — Вечность. Проект настолько растянутый во времени, что не сулил им при жизни никаких дивидендов, но оба были энтузиастами и жили для города, для будущего. Любили город. Был у них период, когда они, вооружившись трафаретами и краской, по ночам наносили на здания прежние, старорежимные название улиц. Считали своей личной победой, когда тому же Старокупеческому удалось вернуть его истинное название. Но это в прошлом, теперь они загодя уславливались встретиться на старом месте через определенное количество лет и непременно пятнадцатого апреля. На дате, как метеоролог, настоял Илья Валентинович, подметив, что именно в этот день погода одинакова из года в год. Стало быть, и освещение будет одним и тем же, и ничто на снимках не станет замутнять диалог Времени и Вечности. С чем Нечаев не смог не согласиться.
Последний раз они встречались, когда Илье Валентиновичу было тридцать восемь, и все эти годы он потратил на то, чтобы стареть красиво, мужественно. Особым шиком у этих двоих считалось придерживаться первоначальной договоренности, не пробуя созвониться даже за день до намного лет вперед назначенной встречи. Работая над Временем и Вечностью, они полагались на некоторое предполагаемое благословение своих игрищ.
Собираясь в город, Илья Валентинович набросил на себя отцовскую плащ-палатку военного покроя.
Однако впервые Илья Валентинович на встречу опоздал, попав в невероятную пробку. Но еще хуже было то, что знакомый с детства фасад в старой части города с могучими бородачами по обе стороны крыльца был затянут мутной пленкой, используемой для ведения строительных работ. И хотя пленка все скрывала, почему-то угадывалось, что за ней уже нет мрачноватой арки, и гипсовых истуканов больше нет, как и самого дома больше не будет. Фотографа Нечаева тоже на месте не оказалось.
Остаток выходного Илья Валентинович, торжественный и неприступный в своей плащ-палатке, словно памятник, дожидавшийся церемонии открытия, провел на улицах, инспектируя город. И был неприятно удивлен, что города, который он любил и знал с детства, больше не существует. Он искал сочувствия в глазах прохожих и не находил такового. Все выглядели вполне довольными, особенно дети. Почему бы и нет? Им в наследство передавался сверкающий стеклом и металлом город-магазин, город-аттракцион, а то, что в свое время получил Илья Валентинович, нещадно перекраивалось, перемалывалось, не признавая за ним больше никаких прав. Илья Валентинович полагал, что у города отбирают историю, а у него лично — прожитую жизнь.
Вечером, заступив на дежурство, Илья Валентинович записал в вахтенном журнале следующее: 15 апреля. 22 часа ровно. Температура воздуха -12 С. Самый низкий показатель с 1914 г.
В другую смену Илья Валентинович увидел в окне своего отца. Тот собирался пройти через арку, направляясь из центра куда-то в пригород. Старик всегда вызывал в нем неподдельный интерес. В шестнадцать папа перестал расти, в двадцать четыре у него вырос последний коренной зуб, волосы стали выпадать в тридцать восемь, в шестьдесят два окончательно угасла потенция, а после семидесяти четырех небесный бухгалтер закончил ставить “палочки” в его книгу жизни. Теперь старик находился в фазе безвременья, столь ценимой Ильей Валентиновичем.
— Ты видел, что они сделали с площадкой для игры в городки? — без обиняков гаркнул отец в раскрытое окно, будто всю жизнь проработал кондуктором в трамвае. — Последняя в городе, между прочим.
— Видел, папа, — отозвался Илья Валентинович.
Старик с недоумением посмотрел на сына, словно укоряя его за бездействие.
— Боюсь, мой дорогой, я так никогда не смогу научить тебя прилично играть.
— У меня все равно не очень-то получалось, — снова отозвался Илья Валентинович.
Старик посмотрел еще строже.
— Ты хоть помнишь, как я на День пограничника с одной попытки разбил фигуру “Пулеметное гнездо”?
— Как будто вчера было.
Старик приосанился.
— Смотри мне.
Он вошел в арку, и больше Илья Валентинович его не видел.
Немного помявшись в нерешительности, Илья Валентинович сделал такую запись в вахтенном журнале: Заходил отец.
Затем в сгущающихся сумерках мимо прокатила разношерстная группка велосипедистов. Только когда она стремительно скрылась из виду, Илья Валентинович с удивлением признался себе, что в одном из велосипедистов узнал Ольгу Орлову, любовь всей своей жизни. Они давно не виделись, впрочем раньше Илья Валентинович любил бывать в местах, где они бывали вместе. Теперь этого ничего не осталось. Ни маленького двухэтажного домика супротив фабрики, ни заброшенного скверика перед ним. А тот велосипедист со спортивной сумкой через плечо? Теперь Илья Валентинович готов был поклясться, что это был не кто иной, как его друг детства Андрей Кокшаров. Да и все остальные в той группе показались ему знакомыми. Прежние друзья-товарищи и даже умершие родственники. Впрочем, после встречи с отцом все остальное как-то меркло.
Весь остаток ночи Илья Валентинович пытался разгадать значение букв на новеньком светящемся рекламном щите. Такие вещи вырастали в городе так быстро, словно по мановению волшебной палочки. На щите изображался новенький автомобиль, прикрытый большими буквами АДРНЛН. Илья Валентинович не понимал их значение, но люди, которые финансировали установку этого щита, очевидно, понимали, и занятые на этом рабочие, наверное, тоже, и уж, конечно, те, кто это придумал, рассчитывали, что люди, увидевшие этот щит, тоже поймут, что к чему. А Илья Валентинович, в свою очередь, полагал, что люди, захватившие его город, общаются между собой на каком-то альтернативном русском языке, и сей щит их верительная грамота и, одновременно, демонстрация силы. Кому? Илья Валентинович полагал, что уж ему-то в первую очередь.
Он снова открыл вахтенный журнал и записал такие слова:
Всем, кого это может касаться: жи-ши пиши через -и, парашют через -ю.
После ночного дежурства Илья Валентинович по своему обыкновению отправился завтракать в “пышечную”. Но в этот раз намного позднее обычного. Раиса Прохоровна вызывала “на ковер”, чтобы немного прочистить ему мозги, а заодно напомнить правила ведения вахтового журнала. И ей это удалось. И то верно, живя прошлым, Илья Валентинович только отбирает работу у музейных мумий. Ее правда. Да и о чем жалеть, собственно? То еще времечко было. После восьми вечера еды в городе купить было негде, хоть кору с деревьев грызи. По “ящику” всего две программы: первая и вторая. На одной “Сельский час”, на другой — трансляция концерта Рахманинова для фортепьяно с оркестром. Из кухонной бухтелки доносится радиоспектакль о буднях комплексной бригады на рыболовецком траулере. А еще “хрущевки” с их шестиметровыми кухнями и нелепым окном из санузла. А обои? Илья Валентинович еще помнит обои из столь дорогой его сердцу эпохи? Все эти “ ромбики” и куцые “ букетики” на светло-зеленом или нежно-фиолетовом фоне? Как с ними сразу становилось голо и неуютно в любой комнате. У стенки с такими обоями можно было с комфортом только поджидать расстрела. Семилетние очереди на домашний телефон. А девушки? Коротконогая прыщавая чахлость в васильковых платьицах, рукава “фонариком”. Возвращаешься домой и даже с книгой душу не отведешь — предмет острого дефицита и престижа. Нужно ли обо всем этом так жалиться, чтобы потерять работу? В его-то годы?
А еще папа, присовокупил от себя Илья Валентинович, занимая очередь в “пышечной”. Сколько раз он мальчишкой, возбужденный и окрыленный, весь в снегу, прибегал с дворовой горки, и в темноте прихожей вдруг резко бил в нос тошнотворный запах перегара. И тотчас нога натыкалась на бесчувственное папино тело, так что снимать валенки приходилось идти на кухню, осторожно перешагивая. Тот еще “городошник” был. Хотя он всегда любил старика. И Орлову любил. С Ольгой получилось так, что Илья Валентинович ее любил, а она всего лишь позволяла себя любить. Хотя если уж совсем начистоту, то, нет, не позволяла. И свои белесые обои в чахлый цветочек он тоже любил. В них была завернута его жизнь — трудная и настоящая. И город любил, будь он неладен, в нем хранилось его сердце.
Сегодня на кассе стояла продавщица, чье имя Илья Валентинович не знал, но любил при случае перекинуться с ней, безымянной, парой фраз. Она носила на голове накрахмаленный колпак, как в старое доброе время, когда Илья Валентинович, в ту пору еще худосочный мальчишка, на полном серьезе полагал, что горячие, только что из печки, пышки, да еще посыпанные сахарной пудрой, достаточное основание для того, чтобы родиться и прожить жизнь вполне счастливо.
— Уж и не знаю, где вы теперь пышечек поедите, — сказала продавщица Илье Валентиновичу, выскребая мелочь из ячеек кассового аппарата. — Закрывают ведь нас.
Илья Валентинович мужественно перенес удар.
— Ну, вы-то, положим, всегда себе работу найдете, — бодряще улыбнулся Илья Валентинович, делая вид, что пересчитывает сдачу.
— Уже не берут меня никуда. По возрасту, — томно вздохнула продавщица, словно ненавязчиво просилась замуж. — Поеду в деревню к сестре, там у нее хозяйство.
— А здесь что, извиняюсь, будет? — поинтересовался Илья Валентинович так, будто поезд с продавщицей уже скрывался за горизонтом.
— Фастфуд какой-то…
— То-то, — рявкнул вдруг Илья Валентинович. В нем вдруг проснулся его покойный батюшка. — Фастфуд и “новорусская” архитектура — вот на что повсеместно натыкаешься на улицах нашего некогда тихого провинциального города! Всюду белые сооружения с синими стеклами, так называемый “берлинский стиль”. — Он обращался по-прежнему к продавщице, но старался говорить настолько громко, чтобы его слова долетали до всех людей в очереди, не забывая про старуху посудомойку и бомжа, собирающего милостыню в грязный одноразовый стаканчик. — Когда я смотрю на наш город, честное слово, у меня возникает ощущение, что он с недавних пор захвачен инопланетянами, и теперь ядовитые всходы их цивилизации прорастают в городе со скоростью грибов-мутантов.
Продавщице не захотелось участвовать в этом мелодраматическом спектакле даже на правах зрителя, мысленно она пробиралась по плацкартному вагону, стараясь не побить в дороге гостинцы для сестры. В очереди тоже все старались смотреть мимо Ильи Валентиновича, терпеливо дожидаясь, когда он уйдет.
— Слабаки, — думал он, запивая пышки кофе и глядя в окно. — Обычные слабаки.
В следующее свое дежурство, после обеда, Илья Валентинович из окна кабинета наткнулся взглядом на двух молодых людей весьма специфического вида. Один из них перемещался с размеченным шестом, а второй ловил его в фокус оптического прибора на треноге. Илья Валентинович знал, что сулит появление этих людей у него под окном. Вначале они, затем экскаватор с грациозностью раненного птеродактиля, потом, как водится, чумазые монголоиды, олицетворяющие собой одну из вех цивилизации… А в итоге этой маеты возникнет некое очередное сооружение, от которого почти никому не будет пользы. Оно будет стоять преимущественно само для себя, раздражая вычурностью форм, высокомерием воздвигнутых стен, нахрапистостью парковочных мест… Подобного покушения на свой вид из окна Илья Валентинович уже давно ожидал и потому, будто по сигналу кинулся к столу и принялся лихорадочно что-то писать. Он водил ручкой по бумаге, иногда выглядывая в окно, словно опасался не успеть к уходу молодых людей. Затем отбросил от себя ручку и стал перечитывать только что написанное.
Довожу до Вашего сведения, что в прошлый вторник из ресторана японской кухни “Одинокий самурай” были похищены два японских меча. В настоящее время, остро наточенные, они находятся в моем полном распоряжении…
Илья Валентинович бросил торопливый взгляд в окно, времени едва хватало, чтобы перечитать наиболее удачные места. …что город, с его малодушием, трусливой расчетливостью и любовью к комфорту, может противопоставить мужчине, у которого забирают последнее? Мужчине, способному на поступок? И немного далее: …Город должен отступить. Я жду письменных заверений от мэрии.
Молодые люди с “треногой” и “шестом” уже начинали складывать свой незатейливый скарб, когда к ним навстречу выбежал Илья Валентинович с глуповатой торжественностью на лице. В руках у него был заточенный с одного конца черенок от метлы. Со стороны Илья Валентинович выглядел их сообщником, тащившим неизвестно откуда недостававшую опору для “треноги”. Потом он какое-то время стоял возле молодых людей, маетливо дожидаясь, пока они заметят. Рядом с ним был воинственно воткнут в землю черенок. Под перевязанной “георгиевской” ленточкой, какие в огромном количестве раздают к Дню победы, белел свернутый листок бумаги, — очевидно, послание.
Наконец его заметили.
— Ребята! — первым нарушил неловкую паузу Илья Валентинович. — Вот вам черта, за которую ни ногой. — Он указал на воткнутый черенок. — Ни вам, ни кому еще.
Он уже собирался уходить, когда понял, что не все сказал.
— И не дожидайтесь, — произнес он со значением, — чтобы эта ленточка перебралась отсюда — вот сюда. — Он перевел указательным пальцем с воткнутого черенка на свой лоб.
После столь значительного дополнения Илья Валентинович предпочел гордо удалиться, оставив молодых людей в тяжелом недоумении.
Теперь его станут искать. Сколько времени понадобится компетентным органам, чтобы установить личность автора ультиматума мэрии? Считанные минуты. Дольше будут искать машину, чтобы предложить бунтарю проехаться вместе с ними. Что ж, он готов будет действовать и из подполья. Илья Валентинович сновал по своей холостяцкой берлоге, лихорадочно ища, во что можно было бы завернуть самурайские мечи, дабы не вызвать к себе подозрение в городе.
В дверь позвонили.
Илья Валентинович подошел и открыл. Чего бы судьба ни преподнесла, только так нужно это встречать — с открытым забралом.
Пришла соседка. Сколько оба себя помнили, они всегда были соседями по лестничной площадке. Раньше у них жизнь, что называется, била ключом — у каждого своя, разумеется. Теперь их в квартирах поджидала тишина — одинаково невыносимая. В последние годы они заметно сблизились, стали переговариваться о том, о сем.
— Где вчера пропадал, Илюша?
— Дежурил.
— Все работаешь. Так радость в дом постучит, а у тебя и открыть некому. — Соседка, прежде весьма церемонная, теперь запросто уселась на самодельную лавочку в прихожей, словно известие, принесенное ею, сполна извиняло ее. — Люди приходили. Собираются на месте нашей “хрущевки” гипермаркет ставить. Самый большой в Европе. Место-то у нас сам знаешь какое. Денег предлагают больно уж много. Все в подъезде согласились, и ты, Илюша, не упрямься. Двухкомнатную себе сразу купишь, с балконом, как всегда мечтал. А где жилье, там и женщина скоро объявится, сам же знаешь. Соглашайся, родной.
— Я подумаю.
Илья Валентинович снова остался один. С самурайским мечом в опущенной руке бесцельно побродил по своей холостяцкой квартире. Затем опустился прямо на вышарканные половые доски и принялся записывать в блокнот.
Воистину, лишь тот из мужчин достоин награды, кто отважится взять в руки меч.
Вышло как-то немного по-японски. Впрочем, к этому народу он всегда испытывал симпатию — не живут от живота, презирают смерть… Опять же, ценят прекрасное. Интересно, появится ли когда-нибудь в городе буддийский храм? Илья Валентинович ничего не имел бы против.