Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2010
Валентин Лукьянин
Экономика как алхимия
…происходит не просто нечто более странное, чем мы предполагали; странность происходящего превышает и то, чего мы не смели предположить.
Лоуренс Дж. Питер
Еще с советских времен повелось у нас: чуть что — научный подход, научный подход!.. А как его отличить — научный от ненаучного?
Однажды на защите филологической диссертации стал свидетелем того, как оппонент порицал труд молодого ученого: с идеями там, говорит, все в порядке, вот только язык не научный. Дело, стало быть, в “птичьем языке”. Существует еще мнение, будто знание становится наукой, когда начинает использовать количественные методы анализа. Ага, правильно: математик А. Т. Фоменко (между прочим, академик РАН) пересчитал историческую хронологию по своей методе и сразу двинул науку вперед: Куликовская битва переместилась у него с берегов реки Непрядвы к стенам московского Китай-города, а Иисус Христос “помолодел” лет на пятьсот.
С другой стороны, не задавались бы алхимики заведомо ложной (как мы сейчас считаем) целью превращения свинца в золото — Бог знает, на сколько столетий задержалось бы рождение химической науки. А в середине ХХ века наше, как всегда, мудрое партийное руководство объявило генетику лженаукой… “Обжегшись на молоке”, мы теперь остерегаемся возражать, когда слышим невероятные рассказы про память воды, торсионные поля, утиные лапки у цыплят, вылупляющихся из куриных яиц, “облученных” биополем утки, и про тому подобные чудеса. Группа почтенных членов Российской академии наук не выдержала: опубликовали “письмо десяти” с призывом оградить общественное сознание от агрессивной лженауки — так ведь мало кто поддержал позицию этих “замшелых ретроградов”. Вот если бы они предложили возобновить рассмотрение заявок на патенты от изобретателей вечных двигателей — общественное мнение уж точно оказалось бы на их стороне.
Такая вот сейчас атмосфера вокруг науки.
Но это “присказка”, а “сказка” моя — про экономическую теорию.
“Было — стало”
Должен сразу оговориться: я не экономист. При этом сознаю, что специалисты очень не любят, когда в их профессиональный “огород” заглядывают дилетанты. Однако в данном случае у меня есть веский резон нарушить табу: если бы экономисты реализовали свои прожекты в вымышленной Циклонии, обитатели которой различаются между собой лишь тем, что владеют большим или меньшим количеством “цибиков” (такой пример из области математического моделирования приводил в своей давней публикации в нашем журнале академик Н. Н. Красовский1 ), тогда, конечно, судить об их интеллектуальных упражнениях я бы просто не посмел. Но в действительности не условные существа из условного мира, а мы с вами явились “лабораторными крысами” экономических экспериментов и в советские, и в постсоветские времена. Так уж позвольте и нам порассуждать о том, много ли радостей те эксперименты нам принесли.
Вот свежий повод. Один из декабрьских номеров московского научно-политико-гламурного журнала “The New Times” (“в девичестве” пропагандистский еженедельник “Новое время”, издававшийся на нескольких языках) почти целиком был посвящен памяти Егора Гайдара. Бывшие соратники Егора Тимуровича высказали самые лестные, самые теплые, самые прочувствованные и, не сомневаюсь, вполне искренние слова о человеческих достоинствах и выдающемся интеллекте безвременно ушедшего ученого. Общий их смысл сфокусирован в слогане, вынесенном на глянцевую обложку, под прекрасно выполненный фотопортрет: дескать, от нас ушел “последний гений ХХ века”.
А примерно месяц спустя — скандал! В “Московском комсомольце” Г. Х. Попов и Ю. М. Лужков, бывший и нынешний мэры Москвы, объединив творческие усилия, высказались о Гайдаре, скажем так, нелицеприятно. Потом высказался о них самих друг и сподвижник Гайдара Анатолий Чубайс: дескать, статья московских градоначальников — “не более чем грязная, завистливая и злобная ложь”. Многие недоумевают: почему “завистливая”? Но я в этом споре разбираться не хочу и не буду. С одной стороны, не очень верю в бескорыстие “правдорубов” Попова и Лужкова, с другой стороны, барственное высокомерие Чубайса (“Стилистика и уровень статьи не позволяют спорить с авторами по существу” и т.п.) вызвало у меня подозрение, что “по существу” ему ответить просто нечем. Так что — “чума на оба ваши дома”2 .
Ни канонизировать, ни демонизировать Гайдара я не собираюсь, да и не о Гайдаре пишу. Однако есть коллизия, тесно связанная с его именем и имеющая прямое отношение к проблеме “научно — не научно”, побудившей меня взяться за эти заметки, — как ее обойти? Дело в том, что о Егоре Тимуровиче спорят сегодня не как о бывшем чиновнике самого высокого ранга и не как о руководителе научного института, о разработках которого практически ничего не известно широкой публике: даже друзья-сподвижники признают в “The New Times”, что организатором Гайдар был слабым. Спорят о нем исключительно как об ученом-экономисте, идеологе реформ, в результате которых Россия советская превратилась в Россию антисоветскую. Между тем о научности концепции гайдаровских реформ не скажешь ведь “aut bene, aut nihil” хотя бы потому, что и поныне те реформы во многом определяют нашу жизнь. А что касается самого автора концепции — гений он или не гений, а фигура в нашей истории значительная: не много найдется в мировой истории персонажей, чья мысль, претворенная в реальное дело, произвела бы столь масштабные перемены в жизни огромной страны.
Другое дело — как эти перемены оценить.
В системотехнике есть понятие “черного ящика”: если неизвестно, как функционирует некая сложная система, то ее изучение рекомендуется начинать с установления суммарного эффекта ее действия: чту было на входе и чту стало на выходе. Почему бы и для оценки теоретического вклада Гайдара в преобразование России не воспользоваться этим простым и убедительным приемом?
Соблазнительная, конечно, возможность, только надо учесть, что “было — стало” — это угол зрения, но никак не формула истины. Вот нынче довольно часто так и этак склоняют фразу об известном историческом персонаже: принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой. Кто-то видит в ней бесспорный аргумент в пользу “эффективного менеджера”, другие задаются вопросами: а какой ценой? И что за радость нам от атомной бомбы? А ведь с “реформами Гайдара” — и того неоднозначнее. Одни говорят: принял “вторую сверхдержаву”, а оставил третьеразрядную “догоняющую” страну, “сырьевой придаток” стран “золотого миллиарда”. Другие парируют: принял страну полуголодную, одичавшую от тотальных дефицитов, стоявшую на грани банкротства и чуть ли не гражданской войны, а оставил “потребительский рай” — были бы деньги. А если денег нет, то сам же и виноват: не ленись, пойди да заработай. Ах, предприятие обанкротилось, негде зарабатывать? Так не жди ни от кого помощи, учреди собственный “малый бизнес”…
Но если бы дело было только в том, что от гайдаровских реформ кто-то выгадал, а кто-то прогадал, — спорить, мне кажется, тоже было бы не о чем. Ведь давно известно, что наука сама по себе не добра и не зла, ее дело — установить истину. А уж каким образом люди практического действия распорядятся этой истиной — от ученого мало зависит. Однако и с истинностью концепции гайдаровских реформ отнюдь не просто. Ведь они прокламировались как переход от неэффективной планово-распределительной экономики к рынку, побуждающему всех работать энергично и качественно (об упразднении социализма и построении капитализма долго не решались говорить в официальных документах, хотя смысл реформ изначально был именно таков); они предполагали резкое ускорение темпов экономического роста и достижение уровня благосостояния, сравнимого с европейским. Но эти ожидания не оправдались. Причем не потому, что процесс пошел слишком медленно и ждать благих результатов стало невтерпеж, а потому, что он пошел в другую сторону и ждать стало нечего. Что же в таком случае можно сказать о реформаторах: ошиблись в расчетах или сознательно ввели нас в заблуждение? Если первое — какая ж тут наука? Если второе — тем более.
Многие “предпочитали погорячее”
Итак, гайдаровская мысль сработала эффективно, но с качественно иным, нежели ожидалось, результатом.
Кто-то захочет оспорить это утверждение — даже не пытайтесь! Поскольку ничего из того, что было обещано реформаторами, не случилось, не было достигнуто. Ни-че-го!
Предполагалось, что либерализация цен послужит стимулом к резкому росту производства товаров. По крайней мере, эта мысль прозвучала в специальном телеобращении президента Ельцина в конце декабря 1991 года (но вы же не станете утверждать, что Борис Николаевич сам до нее додумался?). Однако, против ожидания, производство резко упало, зато невиданно разрослась легализованная спекуляция. Спекуляция вздула цены. Где-то месяца через два после начала этой вакханалии Егор Тимурович, истинный творец беспрецедентной идеи оживить производство с помощью повышения цен, каялся в интервью газете “Аргументы и факты”: просчитались, недоучли… Отчего ж недоучли, господин профессор, если Макс Вебер еще в начале ХХ века точно установил: начните немецкому крестьянину за его продукцию платить больше — он станет работать меньше, потому что деньги для него не главное. А с чего вы взяли, что для российского товаропроизводителя, выросшего пусть при ущербном, но все-таки социализме, деньги вдруг затмят все радости жизни?
Вообще-то рост цен ожидался, но, как сообщает современный историк экономики, “реформаторы надеялись с помощью жесткой денежно-кредитной политики не допустить роста цен более чем в 2—3 раза. Фактически эти надежды развеялись уже в январе 1992 г., когда потребительские цены выросли в 3,5 раза”3 . Дальше инфляция приняла такой размах, что через пять лет пришлось, как вы помните, с денежных купюр удалять сразу три нуля. Но и “подорожавшие” одномоментно в тысячу раз деньги нынче (из-за так и не укрощенной за 18 лет инфляции) дешевле тех, которые были у нас накануне реформ, по меньшей мере, раз в сто. Не верите? Сопоставьте, сколько стоили самые ходовые товары и услуги тогда и сколько стоят сейчас4 .
Реформаторы уверяли, что только “эффективный собственник” способен возродить отсталое производство. Для того провели скоропалительную приватизацию. Однако “эффективный собственник” рачительным хозяином не стал: снял, где смог, пенки, а остальное бросил как ненужный хлам. И в первую очередь бросил (кажется, современный речевой этикет требует здесь другого глагола: кинул?) людей, худо-бедно кормившихся от запущенных, неконкурентоспособных, но все-таки работавших предприятий.
Довольно скоро превратился в шутку дурного тона постулат, который почитался реформаторами за символ веры: дескать, рынок сам все расставит на свои места. Известно, как расставил…
А может, реформаторы того и хотели с самого начала: благополучия “сильных” за счет ограбления “слабых”, — но благоразумно опасались говорить о том вслух? Да, многие из тех, кто пострадал от реформ, именно так и считают, но в действительности, я думаю, было иначе. Все-таки реформаторы на самом деле хотели как лучше. Образцом для них послужила польская “шоковая терапия”, об этом много говорила и писала пресса, этого не скрывали они сами. Да и мы, “лабораторные крысы”, на это, главным образом, уповали: мол, при капитальном ремонте всегда бывает много неудобств, так что как-нибудь перетерпим эти год-полтора, зато потом станем жить, “как белые люди”.
Однако с самого начала все пошло наперекосяк. Нам-то самим, “изнутри”, судить о том, насколько целительны навязанные нам перемены, было трудно: обещали шок, так и вышел шок, а как все это поляки переживали — откуда нам знать? Но оказалось, что были люди, имевшие возможность сопоставлять и сравнивать. Как раз в тот момент, когда Польша уже выходила из шокового состояния, а мы только начали в него погружаться, газета “Аргументы и факты” опубликовала интервью с Болеславом Поровским — польским журналистом, работавшим тогда в Москве. И вот этот профессионально наблюдательный и вдумчивый свидетель заявил, что оздоровление экономики в его стране начало ощущаться с первого же дня, как только были объявлены реформы, а в России, напротив, события сразу начали приобретать характер катастрофы. “…По-моему, — предположил Болеслав Поровский, — ваше правительство не подготовилось по-настоящему к такому ответственному шагу. Есть решение “сверху”, однако не видно, чтобы оно приносило положительные результаты “внизу””5 .
Справедливости ради заметим, что реформы готовило одно правительство, а проводило совсем другое и по совсем другому сценарию. Готовил, упростим для наглядности, Н. И. Рыжков, а проводил уже Е. Т. Гайдар.
Советский премьер Н. И. Рыжков в конце 1990 года предостерегал: “Страна во многом не подготовлена к форсированному переходу к рынку, не готово и общественное сознание”6 . Была ли вина самого Рыжкова в том, что общественное сознание “не готово”? По ряду причин думаю, что — нет. Во-первых, правительственной директивой нельзя было в одночасье отменить, скажем так, патерналистский менталитет обывателя, сформированный за десятилетия советской власти. Во-вторых, никто тогда внятно не мог сказать (не может и до сих пор), каким образом этот менталитет может быть совмещен с рыночными отношениями. Да и, строго говоря, готовить общественное сознание к большим переменам в идеократической стране должны были не хозяйственники во главе с Рыжковым, а идеологи во главе с Горбачевым. Но инициатор “перестройки”, обрадованный тем, что “процесс пошел”, судя по всему, мало понимал то, что реально происходило в стране. А на Рыжкова наседали сверху и снизу, торопили, обвиняли в нерешительности, чуть ли не в трусости. Он же, многоопытный хозяйственник и политик, отчетливо осознавал, что, как ни накалена обстановка, поспешность и непродуманность реформ могут нанести экономике страны лишь непоправимый вред. Ответственность же за катастрофу он действительно брать на себя не хотел.
И не один Н. И. Рыжков чувствовал опасность скоропалительных действий. В необозримом потоке мнений и предложений, которые обсуждались тогда на всех уровнях, включая правительственный, доминировали два полюса. Их суть образно выразил в одной из тогдашних дискуссий доктор экономических наук Ю. В. Сухотин, ведущий научный сотрудник Центрального экономико-математического института АН СССР: “Либо малые “порции” оздоровительных мероприятий и затяжное лечение. Либо лошадиные дозы предлагаемых снадобий, острые формы болезни и быстрое исцеление. А верно ли прописаны эти лекарства?”7
Почему он сомневался насчет “лекарств”? А вот почему: “Именно реальная опасность слишком резких, неумелых рывков, способных толкнуть экономику от затяжного застоя к ускоренному развалу (скажем, через галопирующую инфляцию), должны бы предостеречь от самоуверенности и благодушия, побудить к мобилизации накопленных экономических знаний”8 . (Заметьте, как точно ученый предвидел и фактически предсказал то, что действительно случилось с нами тремя-четырьмя годами позже!) Наука должна была подтвердить или рассеять опасения. Но научных знаний не хватало: ключевые проблемы оставались вне поля зрения ученых. Единственным способом застраховаться от непоправимых ошибок при решении “судьбоносных” (как тогда все начали говорить вслед за М. С. Горбачевым) вопросов была осмотрительность: семь раз примерь — один раз отрежь. Но многие “предпочитали погорячее”: дескать, нужно немедля ввязаться в драку, а там будь что будет.
Чем завершилась бы эта нервная околонаучная полемика, если б растерявшийся от подсказок слева и справа М. С. Горбачев занял более жесткую и однозначную позицию и если б не отправили в отставку с инфарктом твердого в своих убеждениях Н. И. Рыжкова, — гадать бессмысленно. Ход научной мысли круто повернула политика.
Вот как говорят о случившемся сами “младореформаторы”: “Жизнь распорядилась так, что нас призвали работать в российском правительстве, когда цены на нефть, после пика брежневского периода, упали в четыре раза. Возможности привлечения коммерческих кредитов на финансовых рынках были исчерпаны, советское руководство об этом знало. Страна была банкротом, запасов зерна, позволяющих дожить до следующего урожая, не было. Если не учитывать этих обстоятельств, трудно понять, почему управлявшие страной крепкие шестидесятилетние руководители, всю жизнь шедшие к власти, боровшиеся за нее, вдруг отдали руководство экономикой тридцатипятилетним людям. Они просто не знали, что делать”9 .
Красиво излагают, но на самом деле события происходили несколько иначе: руководство экономикой отдали им не “крепкие шестидесятилетние руководители”, а конкретно Б. Н. Ельцин, которому, правда, в то время действительно было ровно шестьдесят и который еще пребывал в приличной спортивной форме, а в вопросах экономики разбирался слабо. Нет нужды напоминать, каким образом верховную власть в стране (уже не в СССР, а в России, утратившей свой имперский статус, равно как и значительную часть территории и населения) получил наш “всенародно избранный” самодержец. Важно, как он ею распорядился. Вот что, в частности, по этому поводу говорит упоминавшийся специалист по экономической истории: “Президент Б. Ельцин сделал ставку на людей, готовых незамедлительно начать радикальные реформы. Как это ни странно на первый взгляд, но недостаточно глубокое понимание стоящих перед страной проблем помогло им сделать решительные шаги”10 .
По правде говоря, ничего странного в том не вижу: как раз недостаточное знание ситуации обычно и создает у амбициозных людей завышенное мнение о своих возможностях. Зато как вам нравится такая “загогулина”: “младореформаторам” был выдан “карт-бланш” на радикальную ломку экономических устоев страны не потому, что они были компетентнее своих, скажем так, старших коллег, а потому, что, как раз по причине меньшей компетентности, они были решительнее! Считается, что время требовало немедленных действий, но кто доказал, что действия не могли быть иными?
Много расхожих сентенций можно привести в оправдание политико-экономического авантюризма “младореформаторов”: “Кто не рискует, тот не пьет шампанское”; “Все знали, что нельзя, а кто-то не знал, он-то и сделал открытие”; “Собираясь трапезовать слишком поздно, ты рискуешь трапезовать на другой день поутру”; в конце концов: “Победителей не судят”…
Ну, так то — победителей, а можно ли творцов наших реформ отнести к таковым?
Опять же, с какой стороны посмотреть. Бывшие комсомольские функционеры, ставшие в одночасье “владельцами заводов, газет, пароходов”, без тени сомнения ответят: “Да! Да!! Да!!!” — и употребят все подвластные им средства убеждения (которые нынче гораздо действеннее “большевистского” агитпропа), чтоб иное и не могло прийти вам в голову. Но если принять во внимание, что реформаторами был обещан крутой и быстрый подъем экономики, а между тем, по сообщениям прессы, нынешний ВВП не дотягивает даже до уровня 1990 года — самого гиблого в истории советской экономики, поскольку непосредственно за ним последовал крах режима (а это рубеж 20-летней давности!), так в чем же вы усматриваете победу?! Иначе как провал этот результат оценить невозможно. И не пора ли уже называть вещи своими именами?
Те большевики и эти
Главный пропагандистский конек российских либералов-рыночников — антибольшевизм, что, конечно, несколько неожиданно для людей, сделавших завидную карьеру как раз в “большевистских” структурах. Однако, если вдуматься, ничего удивительного в этом факте нет. На исходе своей истории “большевизм” был уже не верованием, а ритуалом: важно было вовремя платить партийные взносы и в надлежащих случаях говорить “правильные” слова, а образ мыслей никто уже не контролировал. Так что даже изменять своим прежним убеждениям “младореформаторам” не пришлось.
С другой стороны, они, опять-таки по опыту большевиков, знали, что “идея овладевает массами”, если смутное, “рассеянное” недовольство этих масс с помощью целенаправленной пропаганды фокусируется на конкретном образе зла. Своим прагматическим умом они здраво рассудили, что понятие “большевики” идеально подходит для роли символа, воплотившего весь негативный опыт прошлого, и очень удобно для борьбы с оппонентами. Разорена промышленность? “Так это еще большевики ее развалили”. Высокий уровень коррупции? “Не преодолено большевистское наследие”. Уровень преступности зашкаливает? “То же было при большевиках, только скрывалось”. Раньше человек чувствовал себя более защищенным в социальном плане? “Вы что, опять в ГУЛАГ захотели? Вам хочется возвращения большевистских райкомов?” И далее в том же духе. Вторую президентскую кампанию Ельцина Чубайс провел, настырно пугая избирателей возвращением “большевиков”: “Не дай Бог!..”
Удивляться же надо другому — насколько по складу своего мышления и характеру поведения либералы-рыночники повторяют демонизированных ими “большевиков”. Как те в свое время были непререкаемо убеждены в безальтернативности перехода общества от капитализма к социализму и загоняли “мелкобуржуазную” российскую деревню, будто бы для ее же блага, в колхозы, так и эти, объявив химерой социализм, стали “железной рукой” загонять страну в рынок. Как те “первоначальное социалистическое накопление” начали с ограбления собственников, так и эти “первоначальное капиталистическое накопление” начали с ограбления народа в пользу наспех сфабрикованных собственников. Как те возможность построения социализма в промышленно отсталой стране увязывали с перспективой мировой революции, так и эти надежды на превращение России в “цивилизованную” страну поставили в зависимость от иностранных инвестиций, глобализации и, в частности, со вступлением в ВТО (где нашей “витрине” будет отведено столько же места, сколько отводят фермеру из пригородного села в современном супермаркете). А еще как те, так и другие исповедуют “единственно верное учение” (каждый, естественно, свое) и не терпят инакомыслия.
Но самое главное: и прежние “большевики”, и нынешние либералы совершенно одинаково втискивают живого человека в матрицы умозрительных экономических схем. Схемы эти мыслятся теми и другими чем-то вроде философского камня, превращающего “свинец” экономического прозябания в “золото” “самого передового” и “единственно правильного” хозяйственного уклада. А раз так, то надо ли считаться с обывателем, не понимающим своего подлинного интереса? И ради реализации “алхимических” по сути прожектов те и другие обращаются с населением страны — вот-вот! именно как с упоминавшимися выше лабораторными крысами. О советских временах точно высказался в свое время академик Н. Я. Петраков: “На словах человек всегда у нас был в центре внимания, а фактически со времен индустриализации наша экономическая политика была направлена против человека”11 . Но разве либеральные реформы не оказались — против?
То, что написали Попов и Лужков об отношении Гайдара к человеческой массе, заполняющей территорию страны, я напоминать не буду, раз уж Чубайс объявил это “грязной и завистливой ложью”. А процитирую лучше Петра Авена, одного из видных участников первой команды реформаторов: “С точки зрения экономической политики я считаю, что фундаментальный был провал социалки, которой вообще не занимались. О ней просто не думали”12 . Это не субъективное ощущение члена гайдаровского правительства: сам Егор Тимурович в последнем интервью бывшему “Новому времени” (оно опубликовано в том же номере еженедельника, что посвящен его памяти) недвусмысленно выразил свое понимание субординации экономических и социальных проблем, рассуждая о том, как нужно преодолевать нынешний кризис: “Не надо мешать слабым предприятиям и банкам банкротиться. Не надо мешать предприятиям, если они хотят сконцентрировать производство на наиболее эффективных элементах своего бизнеса за счет неэффективных. Не надо ждать, пока губернатор разрешит закрыть убыточное производство: он никогда этого не сделает, потому что боится социальных проблем”13 .
Как видите, за почти два десятилетия мировоззрение автора реформ нисколько не изменилось. Тем-то и брала гайдаровская команда, что социальных проблем они “не боялись” — они с ними просто не считались, создавая благоприятные условия для “бизнеса”, то есть для зарабатывания денег любой ценой. Во всяком случае, социальному самочувствию “совка” и уж тем более нормам морали они не придавали значения. И такой способ устройства экономического порядка они считали “столбовой”, “торной” и “единственно правильной” дорогой мировой цивилизации!
Реальный мир не очень-то считается с тем, что мы о нем знаем; для него безразличны и наши лозунги, и наши амбиции, и наше упование на разного рода алхимические схемы превращения свинца в золото. Это я к тому, что пока мы выбирались из своих болот на “торную” дорогу, грянул невиданной силы мировой финансовый кризис, превративший “единственно правильный” либерально-рыночный путь в подобие “Мертвой дороги”, которую тянули когда-то узники ГУЛАГа от Салехарда до Игарки, но так и не дотянули. Кому-то, знаю, не понравится такая параллель — ну и ладно, не буду на ней настаивать; достаточно и того, что Николя Саркози, один из главных лидеров современного Запада, заявил своим коллегам на очередном саммите, что необходимо переосмыслить и изменить финансово-экономический порядок, сложившийся в современном мире. Этот факт показателен: наши реформаторы с поистине большевистской безжалостностью вздернули страну на дыбу, чтобы принудить ее жить, как на Западе, а тем временем на самом Западе вызрело убеждение, что так жить нельзя.
А как — можно и нужно?
Вперед — страшновато, назад — неохота
Почти двадцать лет мы приобщались к “мировой цивилизации”, а в итоге опять очутились на распутье — ровно как в старой туристской песне: “Направо болото, налево болото. Вперед — страшновато, назад — неохота”. Всем ясно, что экономический порядок в стране надо менять, но как именно? Ничего похожего на дебаты конца восьмидесятых — начала девяностых не только в обществе, но и в научных кругах не наблюдается. Лидеры прежних экономических дискуссий нынче в тени (а иных уже и нет), ведущие представители нынешней генерации экономистов запоминаются публике не столько духоподъемными идеями, сколько шокирующими откровениями насчет нынешнего состояния российской экономики: от государственных чиновников такого не услышишь. Правда, время от времени из оппозиционных СМИ раздается призыв пересмотреть итоги приватизации. Поначалу таких радикалов урезонивали: что вы, что вы, это чревато гражданской войной. Сегодня уже на такие предложения и вовсе никто не реагирует. Я думаю, просто поумнели. Поняли: ну, национализируем то, что было так бездарно и преступно приватизировано, — и что потом с этой вновь обретенной государственной собственностью станем делать? Нет ответа.
Не могу похвастаться, что пристально слежу за сегодняшней экономической литературой, но вряд ли сильно ошибусь, если заявлю, что, хоть она обширна и в общем потоке немало дельных книг, свежих концептуальных идей в ней нет. Преобладают учебники и практические пособия — на них повышенный спрос, ибо в общественном мнении утвердилось, будто лишь на экономическом поприще можно выбиться в люди. С торговлей связываются главные надежды, в большом фаворе бухгалтерский учет; даже на производстве инженеры вытеснены с ключевых должностей “менеджерами”. Романтика созидания, объявленная нынче “совковой”, за двадцать лет приобщения к “западным ценностям” начисто вытеснена из, говоря высоким штилем, “жизненных планов молодежи” расчетливым практицизмом. “Лебединую песню не хочут, лебединого мяса хотят”.
Выходят десятки книг по истории экономических учений — и почти все о том, как торили “единственно правильную” дорогу к рынку. К слову, пролистал я недавно несколько изданий такого рода, вышедших в последнее время: в них представлен широкий спектр западной экономической мысли и символизирующих ее имен. Но вот удивительный факт: лишь однажды на их страницах встретилось имя Д. И. Менделеева, да и то — как химика, создателя периодической системы. Крупнейший в истории России экономист, ближайший сподвижник и даже наставник реформатора Витте для адептов рыночной “алхимии” просто не существует. Что касается самого С. Ю. Витте — он таки упоминается, даже несколько раз, но как-то вскользь, без попытки анализа тех идей, которые на грани ХIХ и ХХ веков послужили базой идеологии стабильного промышленного развития России. И опять напрашивается параллель: сто лет назад “большевики” никак не хотели считаться со своеобразием крестьянской России, а в советское время о Менделееве помнили только как о химике; но разве не такое же отношение к истории отечественной экономической мысли и у “большевиков” нынешних — либералов-рыночников?
Заглянул еще в экономические журналы, полагая их индикаторами актуального состояния научной мысли. Обнаружил там много “современных” понятий: “индикативное планирование”, “институциональная среда”, “макроиндикаторы”… Двадцать лет назад и слов таких не знали. Выходит, наука развивается. Правда, поднимаемые проблемы, в основном, не превышают масштаба отдельной коммерческой фирмы. Однако, полистав свежие номера, нашел-таки и статью об экономической стратегии. “Объединяющая общенациональная стратегия развития, — вещает автор, доктор экономических наук, — призвана осуществляться на основе системно-институциональной парадигмы. Такой подход диктуется объективной потребностью в глубоком институциональном преобразовании всей национальной социальной системы, а не ее частей, каждой по отдельности. Не вызывает сомнения, что наше общество стоит перед необходимостью разрешения поистине общесистемных проблем имущественной дифференциации, преступности, коррупции, демографической ситуации, миграции, резких региональных разрывов. А для этого требуется определение необходимого пути развития нашей страны как макросоциальной системы”14 . Ни слова в простоте! Нет бы сказать: наше общество нуждается сегодня не в улучшении отдельных институтов, а в коренных переменах. Но кого такой очевидностью удивишь? К тому же автору пришлось бы предлагать что-то конкретное. А так — и видимость науки присутствует, и никого не обеспокоишь посягательством на его собственность и “деловую репутацию”.
Известный в поздние советские времена писатель Симон Львович Соловейчик запустил в оборот ироническую формулу “надо чтобы”. Она выражает, как он пояснял, суть многих социальных прожектов. “Надо чтобы” — и будто бы вопрос решен. А кто и, главное, каким образом осуществит это “надо”? Вам не кажется, что процитированный мною сейчас “экономический стратег” руководствуется тем же беспроигрышным принципом “надо чтобы”?..
Монография-“дайджест”
Хоть экономика — не моя профессия, однако чтение экономической литературы для меня — не хобби, а часть необходимой повседневной работы. Время нынче такое, что всякая общественно-политическая мысль пронизана, как мышечная ткань нервными волокнами, связками экономических идей, поскольку в последние десятилетия (включая и поздний советский период) все недуги нашего больного общества выводятся общественным мнением так или иначе из экономических первопричин. С другой стороны, все ключевые проблемы общества — производства, науки, образования, здравоохранения, культуры, права, даже политики — нынче решаются при участии экономистов: рынок! Так что хотя бы самое общее представление о состоянии экономической мысли, я думаю, стремится иметь каждый, кто хочет что-то понять в нынешней жизни.
При всем при том отнести себя к числу прилежных читателей литературы по экономике не могу. Обычно из книг и публикаций в периодике на экономические темы, попадающихся мне на глаза, приходится выбирать, не придерживаясь какой-то системы, лишь то, что по теме выходит за узкоспециальные рамки, представляет мировоззренческий интерес.
Монография екатеринбургского профессора-экономиста М. Р. Скулкина “Социализированность мировой цивилизации” тоже оказалась у меня в руках более или менее случайно. Не отложил в сторону лишь потому, что заинтриговало название: оно обещало анализ экономических проблем в связке с социальными в рамках цивилизационного подхода и с расширением проблемного поля до глобального масштаба. Впечатлил и научный аппарат: в списках процитированных автором источников — многие десятки монографий и статей на русском и английском языках, документы международных организаций и форумов, публикации на сайтах интернета. А если еще учесть цитаты, которые автору пришлось позаимствовать из вторых рук (что вообще-то не возбраняется, хотя цитировать Шолохова… по Зюганову все-таки не очень хорошо), то создается впечатление, что ни одно значимое для нынешней экономической науки имя, ни одна обсуждаемая сегодня экономистами концептуальная идея не обойдена его вниманием. Таким образом, монография М. Р. Скулкина представилась мне не просто исследованием по конкретной теме, но своеобразным дайджестом экономической литературы, воспользовавшись которым можно получить обобщенное представление о том, как сегодняшняя экономическая мысль воспринимает и обсуждает проблемы, стоящие и перед Россией, и перед всем мировым сообществом. С такой надеждой я, вооружившись карандашом для почеркушек и бумагой для выписок, принялся осваивать этот 600-страничный том.
Скажу без экивоков: читается труд М. Р. Скулкина тяжело. Утомительные перечисления чуть ли не на каждой странице: во-первых, во-вторых, в-пятых, в-десятых. Многочисленные повторы, да еще и не по одному разу. Например, о преимуществах “коллективно-долевой” и “коллективно-неделимой собственности” в одних и тех же выражениях, с перечислением тех же пунктов говорится и в предисловии, и во введении, и во второй главе, и в третьей, и в шестой, и в заключении. Так же многократно и монотонно повторяется практически каждый смысловой мотив, который автор полагает важным для подтверждения его концепции. Наряду с этим то и дело разжевывается очевидное. К примеру (самое начало первой главы): “Потребление, будучи заключительной фазой общественного воспроизводства, представляет собой использование продуктов различного характера в целях удовлетворения разных потребностей. Потребление может быть личным и производственным, а также потреблением материальных и духовных благ и услуг”. Кстати, заглянул в Даля: “потребление” у него (как, впрочем, и в других словарях, что оказались под рукой) трактуется как производное от глагола “потреблять”, “потребить”, а смысл этих глаголов выражается набором синонимов: “расходовать, держать, издерживать, изводить, употреблять, истратить на какую надобность, на потребу”. Чем хуже? Но это бы еще ладно — все-таки понятно, что хотел сказать автор, и смысл сказанного особых сомнений не вызывает. А вот такой, к примеру, пассаж — он о чем? “Прогрессивная роль марксизма в развитии отношений собственности заключается прежде всего в том, что это развитие осуществляется в соответствии с законами диалектики”15 . Или: “Развитие современных производительных сил осуществляется на индустриальной основе, которая проявляется в различных экономических закономерностях индустриального развития общественного производства” (с. 125)… Прямо скажем, не Гайдар с Чубайсом, к которым как ни относись, а в способности излагать свои мысли ясно и даже увлекательно им не откажешь.
Читатель, поди, уже “предугадал” следующий ход моей мысли: дескать, преодолеешь частокол трудностей авторской повествовательной манеры — и будешь вознагражден. К сожалению, и этого не случилось: меня совсем не увлекли идеи монографии М. Р. Скулкина, которые, насколько я мог понять, особенно греют душу автора. К примеру, меня мало впечатлило, что профессор претендует на статус основоположника новой научной дисциплины — “теоретической экономики”. Возможно, я чего-то недопонял в замысле Михаила Романовича, но разве Адам Смит, Давид Риккардо, Карл Маркс, но также и Кейнс, Сэмюэлсон, Кондратьев, Леонтьев, Хайек не развивали теорию экономики? Или теория экономики и теоретическая экономика — “две большие разницы”? С другой стороны, в истории экономической науки хорошо известны такие фигуры, как, скажем, Сергей Витте, Генри Форд, Людвиг Эрхард: они не “вооружали” теоретическими знаниями неких практиков, но, опираясь на собственные теоретические прозрения, сами же руководили хозяйством отрасли или даже страны: радикально его преобразовывали и достигали выдающихся результатов, что служило самым убедительным доказательством верности их теоретических предположений. Так, может, смысл “теоретической экономики”, по Скулкину, состоит в том, чтобы, в отличие от экономистов этого типа, в хозяйственную практику не вмешиваться (и, стало быть, не отвечать за свои интеллектуальные экзерсисы)? Увы, монография дает основания и для такой трактовки прокламируемой автором новой научной дисциплины…
Противоречивые, скажем так, чувства вызвал у меня и “анализ социализированного типа современной мировой цивилизации, который формируется в настоящее время” — так тема монографии определена в издательской аннотации, но эта же формулировка не раз встречается и в авторском тексте. Прежде всего — о чем речь? Цивилизация, как известно, — это определенный уровень состояния общества, но разве бывает общество не “социализированное”? Тавтология всегда оставляет ощущение невнятности мысли. Однако не будем придираться к слову: из контекста книги достаточно очевидно, что автор имеет в виду некий социально-экономический порядок “с человеческим лицом”. Но тут другая загвоздка: в одних эпизодах монографии “социализированный тип” общественного устройства представляется такой же исторической неизбежностью, какой, скажем, советская идеология представляла коммунизм. В других же эпизодах хоть прямо и не говорится, но вполне убедительно доказывается с цифрами и фактами, что на самом деле этот тип мироустройства не формируется, поскольку человечество движется отнюдь не в этом, а в прямо противоположном направлении. Но что поделать, если автору так хочется, чтоб он формировался…
Технологически человечество, констатирует автор, ссылаясь на авторитетные источники, уже сейчас в состоянии “уничтожить голод и нищету во всех странах мира” (с. 64), но на деле ареал нищеты угрожающе растет, а богачи при этом богатеют (с. 24, 25, 30 и др.); “судя по многим признакам, мир движется к провалу в области развития человека” (с. 63) и т.п. Такого рода утверждений в тексте предостаточно, и все они подкреплены убедительной цифирью. Причем профессор М. Р. Скулкин с понятным огорчением констатирует, что “авторы Доклада16 даже не упоминают о возможности какого-либо совершенствования существующих производственных отношений и, в первую очередь, отношений собственности в мировом сообществе. Более того, имеются серьезные преграды на пути ускоренного индустриального развития бедных и отсталых стран, которое создавало бы основу для их прогрессивного экономического развития. И, наконец, богатые страны, относящиеся к “золотому миллиарду”, не заинтересованы в изменении существующего миропорядка, служащего источником дальнейшего обогащения этих стран” (с. 67— 68). Так что, опираясь не на “альтернативные” источники информации и аргументы, а на текст самой монографии, смело могу утверждать: решительно неоткуда взяться рационально организованному социуму “с человеческим лицом”!
Однако Михаил Романович считает, что в принципе появление такого общества все-таки возможно, только “требуется усовершенствовать господствующий мировой порядок по следующим основным направлениям…” (с. 75). Направлений усовершенствования он намечает пять: изменить характер помощи развивающимся странам; устранить дискриминацию цен на сырье, за счет продажи которого живут развивающиеся страны, и т.п. Хорошо бы, конечно, “изменить” и “устранить”, но кто должен заниматься исполнением этих замечательных пожеланий? Развивающиеся страны сделать этого точно не могут, поскольку находятся в зависимом от богатых стран положении. Богатые и могли бы, да не захотят: им это невыгодно.
Несколькими страницами позже основоположник “теоретической экономики” заявляет, что правящим кругам стран “золотого миллиарда” “следует продемонстрировать свое желание пересмотреть существующие соглашения…” (с. 83). Что ж, желание они вам продемонстрируют “за милую душу”, но весьма сомнительно, что захотят претворить его в практические действия: не станут они в ущерб самим себе пересматривать какие бы то ни было соглашения с бедными странами. По крайней мере, до сих пор этого не наблюдалось.
В том же духе профессор М. Р. Скулкин обсуждает и многие другие вопросы: “совершенствование образовательного процесса в России” (с. 99), “определение важнейших приоритетов государственной политики в отношении детей” (с. 532), даже формулирует “первоочередные задачи нового стратегического курса России” (с. 597), будто кто-то уже принял решение проводить такой курс…
Опознав во всех этих рассуждениях упоминавшийся выше принцип “надо чтобы”, я, признаться, вовсе утратил интерес к “теоретической экономике” М. Р. Скулкина.
Не прибавил мне энтузиазма и еще один аспект “фундаментальной теории” автора книги — ему даже посвящена отдельная глава, которая называется несколько витиевато, но духоподъёмно: “Возрастающая роль России в развитии социализированности мировой цивилизации”. С первых ее строк становится, однако, очевидно, что имеется в виду не реально возрастающая роль, а нечто желаемое и потому выдаваемое за действительное. А именно — “определенные преимущества [России] по сравнению с другими странами в расширении деятельности народных предприятий, скорейшем преодолении кризиса трудовой мотивации, чем отличались большинство трудовых коллективов нашей страны” (с. 210). Можно подумать, что до злополучных реформ начала 90-х советские люди горели на работе… Читатель, я думаю, меня поймет, если откажусь обсуждать очередную версию легенды, будто хоть мы сейчас и отстаем по всем параметрам от Запада, но мы же русские люди: изловчимся, развернемся, размахнемся — и враз окажемся впереди планеты всей…
Так что давайте светлую мечту М. Р. Скулкина о “социализированной цивилизации” до поры, то есть, по меньшей мере, до лучшего прояснения ситуации, отодвинем в сторонку. Вместо того внимательней присмотримся к обширному социально-экономическому материалу, который аккумулирован в этой монографии-“дайджесте”: он мне показался намного более важным и интересным, нежели все эти “надо чтобы” создателя “теоретической экономики”.
Но остаются вопросы…
В ряду вопросов, обсуждаемых сегодня экономической наукой (судя по монографии М. Р. Скулкина и по другим освоенным мною источникам), бесспорно, важнейшим является вопрос о собственности, поскольку все тревоги экономистов так или иначе связаны с неравномерным и несправедливым ее распределением в сегодняшнем мире. “Собственность, — поддерживает господствующую точку зрения и М. Р. Скулкин, — играет определяющую роль в структуре производственных отношений, так как последние непосредственно связаны с присвоением факторов производства” (с. 119). Проще говоря, наивна культивируемая идеологами рынка и экономических свобод сентенция: мол, чтобы хорошо жить — надо хорошо работать. На самом деле (и профессор в том, безусловно, прав) можно работать до изнеможения и влачить при этом нищенское существование. И вовсе не обязательно перенапрягаться в труде, чтоб быть богатым. Все зависит от системы отношений собственности. И опять следует отдать должное автору книги: опираясь на многочисленные источники, он безрадостную панорамную картину нынешнего состояния мировой экономики воссоздает вполне конкретно и правдиво (с. 24, 25, 29 и др.).
Не могу не согласиться с М. Р. Скулкиным и в том, как он оценивает пресловутую российскую приватизацию, хотя и хочу оговориться, что едва ли она была, как он считает, “грубой экономической ошибкой” (с. 212). Не ошиблись “приватизаторы”, а строили (и построили) капитализм. Сам же Михаил Романович утверждает, что они преследовали не столько экономические, сколько политические цели (с. 392), и тут я с ним совершенно согласен. Другое дело, что в результате вместо обещанного подъема экономики получился катастрофический спад, ну так капитализм — это же не обязательно как в Америке и Европе, это еще и как в беднейших странах Африки. Если кто и ошибся, так это те, кто поверил в ваучеры; поверивших было не много, но выбора у них не было. Так или иначе, М. Р. Скулкин убедительно показывает в цифрах, что большинство российского населения от приватизации не только не выиграло, но весьма существенно проиграло. Намного сократилось количество рабочих мест, “в разы” уменьшилась реальная заработная плата; природная рента, которая прежде худо-бедно работала на все население страны, стала после этого политико-экономического кульбита источником обогащения весьма малочисленной и, по общему признанию, не самой достойной прослойки общества (с. 380, 381 и др.). Этот “большой скачок” из советского социализма в “новый русский капитализм” стал первопричиной и многих нынешних бед.
С итогами приватизации российское общество не примирилось по сей день, но обычно обсуждает их в категориях моральных и юридических. М. Р. Скулкин предлагает не заболтанный и, безусловно, оправданный поворот темы: он трактует пореформенную ситуацию в собственно экономической плоскости, опираясь на имеющееся в литературе представление о существовании двух экономических систем, основанных на примате собственности, — однофакторной и двухфакторной.
Однофакторная — это когда “большинство тружеников производственной сферы отстраняются от средств производства и превращаются только в наемных рабочих, не принимающих участия в реальном совладении собственностью предприятия и не получающих от нее доходов” (с. 154). То есть основа этой экономической модели — частная собственность, так сказать, в чистом виде. Соответственно, двухфакторная система — это когда и рабочие в какой-то мере являются совладельцами предприятия, на котором они работают (с. 155 и далее). В основе двухфакторной системы лежит та или иная разновидность коллективной, корпоративной, общественной (выбирайте определение на свой вкус, а я большой разницы между ними, признаться, не вижу) собственности: коллективно-долевая, коллективно-неделимая и т.п. — целый спектр.
На основании экономического опыта разных стран (США, Германии, Японии, Испании, Израиля, Китая — рассмотрению национальных вариантов их опыта посвящена вся 3-я глава) автор монографии делает вывод о бесспорном преимуществе двухфакторной системы по сравнению с однофакторной. В частности, у американских компаний, работающих на основе двухфакторной модели, акционерный капитал растет в 2— 4 раза быстрее, чем у обычных, и они могут быть в полтора раза прибыльнее обычных (с. 134, 304 и др.). Автор полагает, будто весь мир это преимущество уже осознал, оценил и мало-помалу движется в направлении двухфакторной экономики, а вот российские “приватизаторы” почему-то изначально сориентировались на заведомо проигрышный вариант, ошибочно сделав ставку на устаревшую и развитыми странами изживаемую однофакторную модель (с. 387). “Становление однофакторной модели рыночной экономики России свидетельствует о том, что наша страна и мир движутся в разных направлениях” (с. 388), — утверждает М. Р. Скулкин. (Впечатляет, если забыть его же наблюдение, что весь мир тоже движется “не в ту сторону”.)
Тема “превращения наемных работников в частичных или полных собственников средств производства, демократизации многообразных отношений собственности” настолько увлекает уважаемого экономиста-теоретика, что возможность “социализированной мировой цивилизации” он, в конце концов, напрямую связывает именно с повсеместным утверждением двухфакторной системы (он называет ее еще “бинарной экономикой”). Дальше — больше: “Нам представляется, что существо “российской идеи” заключается в формировании социализированной российской цивилизации” (с. 591, курсив автора книги), а достигнуть этой цели можно, как считает профессор Скулкин, лишь при условии перехода от однофакторной экономической системы к двухфакторной. На первый взгляд так оно и есть.
Но остаются вопросы.
Прежде всего: если преимущества двухфакторной модели столь очевидны и неоспоримы, то почему мировое сообщество все-таки не торопится на нее переключаться? Даже в Соединенных Штатах, где детально разработана целая система организационно-правовых форм приобщения работников к собственности предприятий (ESOP, MUSOP, CSOP и др. — см. 3-ю главу), доля наемных работников, воспользовавшихся этой возможностью, составляет всего-то примерно 10% (с. 155)? Почему американцы, столь практичные в любой другой ситуации, здесь упускают явную выгоду?
А почему “высокообразованные” российские реформаторы 90-х годов эту перспективную дорогу экономического прогресса и вовсе будто бы не заметили — повели страну в тупик однофакторной системы? Чем это объяснить: недостаточной все-таки их их “высокообразованностью” или тщательно замаскированной корыстью? В невежестве, однако, их трудно заподозрить, тогда в чем была их корысть?
Далее. Эффективность двухфакторной системы М. Р. Скулкин объясняет тем, что она “усиливает мотивацию труда и повышает его производительность” (с. 29). Наверно, так оно и есть, но — почему? Ну да, я помню: “Становясь собственником средств производства, работник начинает трудиться на себя и тем самым преодолевает отчуждение от собственности и труда” (с. 142, то же повторяется на с. 148—149 и в ряде других мест книги, что исключает случайную оговорку). Проще говоря, автор монографии считает — между прочим, в точности так же, как и либералы-реформаторы, к которым он относится весьма критически, — что эффективно человек может работать только “на себя”. Тогда почему же “на протяжении всего ХХ века мелкие производители в индустриально развитых странах продолжали разоряться” (с. 332)? Уж они-то точно работали только на себя, а вот конкуренции с наемными работниками крупных предприятий не выдерживали. Конечно, разгадка этого “ребуса” очевидна: даже не надо рассуждать, а просто мысленно сравните, например, сапожника-кустаря с механизированным обувным предприятием. Однако представьте себе и двух работников у конвейера обувной фабрики: один — “собственник”, он владеет какой-то долей акций этой фабрики и, помимо зарплаты, получает дивиденды, а другой — наемный работник, но за свою успешную работу получает примерно такого же размера премии. Разница в мотивации их труда как будто очевидна, но так ли уж очевидно, что из-за этой разницы один будет работать более эффективно, нежели другой?
Но вот что, на мой взгляд, еще важнее: а точно ли понятие “работать на себя” можно выразить только в деньгах? Рассказывая, например, о японском опыте, М. Р. Скулкин сообщает, что там для повышения заинтересованности работника в успехах своей фирмы практикуется, наряду с другими вариантами приобщения работника к коллективному интересу, система “корпоративного патернализма” (с. 179): работник не дивидендами, начисляемыми на акции, но целым комплексом социально-психологических мер, затрагивающих разные грани его личности, пожизненно сращивается с фирмой. В результате он работает на себя, но получается — на фирму. Стало быть, коллективистская солидарность может обернуться личной мотивацией!
Между прочим, у нас, в условиях советской “общенародной собственности”, имелся очень похожий опыт: наемного работника (и даже не его одного, а весь его род, ибо культивировались “рабочие династии”) стремились превратить в патриота своего предприятия. Для того существовала целая система материальных и моральных стимулов, начиная от фотографии на доске почета и кончая кружком дефицитной колбасы из заводского подсобного хозяйства. Чем этот опыт уступал японскому? Но если согласиться с профессором М. Р. Скулкиным, что мировая экономика развивается от однофакторной системы к двухфакторной, то придется признать, что способ мотивации труда, утвердившийся в нынешней России (“работать на себя” вне коллективистской солидарности), стал заметным шагом назад по сравнению с советским опытом. Как вам нравится такой выход на “торную дорогу” мировой цивилизации?
К сожалению, Михаил Романович не акцентирует внимание читателя на подобных поворотах темы, это все у него возникает попутно. А ведь выводы из них напрашиваются любопытные. Прежде всего, иначе воспринимаются мимоходом высказанные профессором сомнения “относительно приоритетов частной собственности по сравнению с общественной, коллективной” (с. 387), подкрепленные достаточно впечатляющими цифрами. Не знаю, входило это в планы автора книги или нет, а только у меня, читателя, этим “побочным” сюжетом своего повествования он вызвал большое сомнение в надежности одного из трех идеологических “китов”, на которых зиждется социально-экономический уклад нынешней России. Ну, не может хозяйственная жизнь страны развиваться успешно, если все звенья ее поделены между разными собственниками, каждый из которых стремится извлечь из доставшегося ему куска бывшей “общенародной” собственности свою выгоду, особо не считаясь с интересами других участников единого экономического процесса.
Понятия “общественной”, “коллективной”, “корпоративной” собственности в контексте монографии выступают альтернативой собственности частной — не столь эффективной, как нас вот уже два десятилетия уверяют апологеты либерально-рыночных реформ. Они предполагают, что в систему отношений собственности индивид вступает не сам по себе (оставаясь при этом, согласно либеральному канону, “никому ничего не должным”), но в составе некоего сообщества, то есть в связке с другими индивидами. Это очень важный аспект ситуации, и нельзя сказать, что профессор М. Р. Скулкин не принимает его во внимание: многие страницы его монографии посвящены рассмотрению юридических оснований ESOP, MUSOP, CSOP и др. вариантов “совместной с другими”, скажем так, собственности. Вообще говоря, столь основательное погружение автора экономической монографии в юридическую проблематику не очень-то вяжется с его декларациями о “теоретической экономике”; но я бы особого значения этому обстоятельству не придавал, если б явно излишние здесь юридические частности не замещали отсутствующий в тексте, но абсолютно необходимый экономический анализ. Ведь на самом-то деле очень важно еще понять, почему одно сообщество работников (производственный коллектив, фирма) склоняется к ESOP, другое к MUSOP и т.д.
Да, отчасти это можно объяснить (что М. Р. Скулкин и делает) размерами средств, которые участники совместного “дела” хотят или имеют возможность вложить в “общий котел”, разделением кредитных обязательств и т.п. Но, на мой взгляд, никак не меньшую роль играют в каждом таком случае факторы совсем иного плана: и степень доверия партнеров друг к другу, и экономические цели, которые они — сообща и для себя лично — при этом намечают, и ощущение ими экономической конъюнктуры, и личные качества каждого (один осмотрителен и осторожен, другой азартен и всегда готов рискнуть), и чувство личной ответственности перед партнерами, перед своими близкими, перед согражданами-земляками, да хоть бы и перед страной.
То есть и в экономической сфере люди остаются людьми в полном объеме этого понятия. И ведут себя не в строгом соответствии с экономическими теориями, а по-человечески неодномерно!
Вы скажете: пусть так, но при чем тут экономическая наука? А вот при чем: нельзя выстроить эффективное в экономическом плане деловое сообщество, принимая в расчет лишь юридическую ответственность его членов друг перед другом. “Общество” и “коллектив” — не механические конгломераты “ничего друг другу не должных” индивидов, а “социальный организм”, где каждый, осознает он это или не осознает, связан с другими сотрудниками сложной системой производственных, коммерческих, морально-этических, культурно-этнических, религиозных и т.п. отношений. Только будучи включенным в эту систему, любой из нас, на своем месте, знает свою подлинную цену, в полной мере чувствует себя членом человеческого (и производственного тоже) сообщества, обладает чувством человеческого достоинства, ощущает себя человеком. И главная цель его экономической деятельности — не прибавочная (как у Маркса и, вслед за ним, у Скулкина) или добавленная (как в нынешнем налоговом законодательстве) стоимость, а способ реализации своего (со всеми “плюсами” и “минусами”) человеческого потенциала.
Человек — категория экономическая
Вы продолжаете утверждать, что это все-таки вне сферы экономики? Не скажите!
Как бы ни уверяли нас апологеты либерально-рыночной экономики, что любой способ зарабатывать деньги хорош, но вы-то лично разве согласились бы на любую работу только из-за более высокой зарплаты? Между прочим, уход в начале 90-х, скажем, учительницы, инженера, молодого ученого в “челноки”, “предприниматели” или ночные сторожа почти в каждом случае переживался как житейская катастрофа. Тогда же вошла было в наш обиход американская поговорка: “Если ты такой умный, то где твои деньги?” Вошла, да не удержалась: деньги мерилом ума у нас, к счастью, не стали. Между прочим, по этой же причине не оправдалась и надежда наших реформаторов на то, что либерализация цен заставит товаропроизводителей увеличить объемы производства (об этом речь шла выше).
Можно и не ворошить прошлое, оцените хотя бы повседневный “круговорот вещей в рынке”. Рынок апеллирует к человеку! Другое дело, что при этом не всякий человек его устраивает и он деформирует человека под себя.
Чтобы предприятие, как минимум, сводило концы с концами, его продукция должна исправно продаваться. А если она не продается, потому что рынок переполнен подобной продукцией? В таком случае нужно хотя бы изменить форму или цвет упаковки и внушить покупателю, что товар в старой упаковке безнадежно устарел, пользоваться им “непрестижно” и ради поддержания своего имиджа и социального статуса покупатель должен его выбросить на помойку (подчеркну: вполне исправный, а нередко по своим потребительским свойствам даже превосходящий то, чем требуют его заменить) и купить то, что производитель предлагает сегодня.
Но чтобы внушить покупателю эти нелепые представления и мысли, надо сделать его легко внушаемым — парализовать его рассудок и волю, заставить поверить, что, поддавшись стадному инстинкту, он не утрачивает, а, напротив, реализует свою неповторимую индивидуальность, беспрепятственно пользуется главной ценностью, которую дарует ему демократия, — свободой личности. Такая психологическая обработка постоянно ведется с помощью изощренной, бесцеремонной и вездесущей рекламы. Чудовищная индустрия рекламы по объему оборотных средств соизмерима с промышленным сектором экономики (отчего цены товаров весьма заметно увеличиваются, а спрос на них, соответственно, падает, так что приходится на рекламу тратить еще больше средств). Тем не менее человеку с развитым интеллектом и чувством собственного достоинства удается противостоять ее натиску. Чтобы реклама срабатывала эффективно, обыватель, к которому она обращена, должен быть морально и интеллектуально подавлен. Этой цели исправно служат массовое образование (“плюс” ЕГЭ, “минус” литература и т.п.), “искусство” для “пипла”, культ “гламура” и всякой иной пошлости в СМИ. Многие с пониманием и сочувствием вздыхают: что вы хотите — рынок есть рынок…
Вот вам простая и ясная логика, по которой выстроена идеология общества потребления. Вот вам “пароль и лозунг” однофакторной экономики, которая по замыслу профессора М. Р. Скулкина должна быть в обозримом будущем вытеснена двухфакторной (бинарной). Однако чтобы это произошло, мало издать 500-штучным тиражом ученую книгу о преимуществах коллективной собственности. “Надо чтобы” успех бизнеса не определялся необходимостью навязывать покупателю совершенно не нужные ему товары и услуги; “надо чтобы” каждый человек был разумен и самостоятелен в своих предпочтениях и поступках; “надо чтобы” социальный статус и достоинство индивида в обществе определялись не мерой потребления, а мерой разумного спроса, чтобы всем нам было не нужно то, что нам действительно не нужно. “Надо чтобы” человеческий потенциал не приносился в жертву бизнеса, а рос. И чтобы его возрастание было главной целью (равно как и главным средством) экономического развития общества.
Насколько утопична надежда, что это случится само собой, доказывать, по-моему, излишне, ибо очевидно, что “элите” общества потребления это не нужно, она и старается этого не допускать. Вот разве что прогрессирующая деградация нравов и всей духовной атмосферы зашедшей в тупик “цивилизации” заставит нас, в конце концов, усомниться в незыблемости символов нынешней экономической веры. Сомнение продуктивно: с него начинается разрушение мыслительных шаблонов.
И первое, что нам надлежит осознать: экономика должна служить человеку, а не накручивать проценты на биржевые фишки. “Человек” — категория экономическая, более того — ключевая в системе экономических категорий, если только экономика не довольствуется положением чисто “теоретической” дисциплины и не ограничивает свои притязания обслуживанием сложившегося экономического порядка. Такая задача — не из разряда “надо чтобы”, а самая на сегодняшний день актуальная проблема экономической науки. И лишь тогда, когда последняя сумеет, отрешившись от разного рода монетаристских схем (пусть они даже отмечены Нобелевскими премиями), встроить человека (со всеми его моральными “предрассудками”, национальным менталитетом, бытовыми привычками и пр.) в систему своих категорий, она перестанет быть экономической “алхимией” и превратится в подлинную науку, которая, может быть, и не позволит безошибочно прогнозировать развитие любой экономической ситуации, но уж, по крайней мере, предостережет от разрушительных “большевистских” (в старом и новом смысле) атак на самые устои мироустройства.
До недавнего времени приложение морально-этических и иных “человеческих” понятий к сфере экономических отношений считалось чуть ли не проявлением невежества, а либерально-рыночный путь рассматривался как единственно (и не надо, мол, глупостей, не изобретайте “perpetuum mobile”!) путь цивилизации. Нынешний мировой финансово-экономический кризис встряхнул либерально-рыночную рутину, заставил хотя бы отдельных трезвомыслящих экономистов и даже некоторых ведущих политиков задуматься о содержании человеческого фактора в экономических отношениях17 .
Между прочим, не зря говорят, что все новое — это хорошо забытое старое. Если нынешние российские экономисты, травмированные либеральным рынком, только-только начинают открывать для себя ключевую роль человеческого фактора, то для классиков российской экономической мысли само собой разумелось, что разработка любых экономических стратегий должна начинаться именно и только с человека. Под классиками я разумею, прежде всего, Д. И. Менделеева и С. Ю. Витте (а у горячо любимого профессиональными патриотами П. А. Столыпина своих экономических идей не было — были только свои методы, оставлявшие, как говорится, желать).
Конечно, ни тот, ни другой ни в коем случае не были предтечами социализма.
Менделеев, к примеру, весьма пренебрежительно отзывался о “социалистических бреднях” и не жаловал Маркса (потому, надо полагать, при советской власти его чтили как химика, а как экономиста замалчивали). Он не хуже Гайдара знал о большей эффективности, в сравнении с казенными заводами, частных предприятий и будущее российской экономики связывал, прежде всего, с частным предпринимательством. Однако экономический упадок Урала в конце XIX века он объясняет тем, что “на Урал стали глядеть только как на источник доходов, и вся жизнь там уложилась в рамки доходных статей”18 . Проще говоря, богатый промышленный край обнищал, потому что начал жить по законам рынка, как их понимали наши “младореформаторы” и продолжают понимать сегодня.
Способ “лечения” капиталистического застоя, предложенный Д. И. Менделеевым, заключался в том, чтобы объединить в стратегическом замысле интересы всех собственников, в том числе и государства, с тем, чтобы польза для каждого участника экономического процесса становилась непременным условием развития всего народного хозяйства (ныне списанный на “большевистское” прошлое и забытый термин), то есть оборачивалась пользой для всех.
С. Ю. Витте, называвший Д. И. Менделеева великим ученым и своим “верным до смерти соратником и другом”19 , народное хозяйство понимал точно так же: “Совокупность всех частных и общественных хозяйств данной страны, которые всегда находятся между собой в более или менее тесной зависимости и связи”20 . Естественно, ни тому, ни другому даже в голову не могло прийти, чтоб решать вопросы модернизации производства, “не боясь социальных проблем”: для чего ж тогда и производство модернизировать?!
Но если выстраивать стратегию развития народного хозяйства с учетом социальных проблем, то совсем иначе, нежели принято сегодня, следует отнестись и к взаимодействию государственной и частной собственности, и к выходу на мировой рынок, и к протекционизму. Думаю, оттого два великих русских экономиста и не в чести у нынешних теоретиков и практиков “бизнеса”, что учат совсем другому, нежели в Гарварде или Чикаго. А может, их подходы устарели? Воля ваша, но именно они организовали промышленный подъем России в конце XIX — начале ХХ вв., которому, по версии нынешних идеологов, помешала революция 1917 года. (Опять, значит, “большевики” виноваты. К слову, “большевики” непосредственно у Витте, прямо о том не говоря, позаимствовали идею золотого червонца, сыгравшую неоценимую роль в восстановлении народного хозяйства страны после гражданской войны21 .) Ну, а что учинили с экономикой страны в 90-х годах прошлого века гарвардские стажеры? Какие еще вам комментарии нужны?22
…А монографию екатеринбургского профессора М. Р. Скулкина, выдать которую за вершинное достижение современной экономической мысли весьма затруднительно, я представил здесь так подробно, чтобы показать наметившийся, может быть даже пока что и безотчетный, поворот в умах. Ведь Михаил Романович — человек дисциплинированный и на постулаты, не подлежащие обсуждению, — так сказать, на “символы веры”, — не посягнул. Ну, может, чуть-чуть потревожил “священную корову” частной собственности, а ведь мог бы и основательней поразбираться в том, отчего ей так вольготно в наших палестинах, а разного рода ESOPы, MUSOPы и прочие “народные предприятия”, при всех их достоинствах, не приживаются ни у нас, ни “у них”. Многое тогда из гайдаровского научного наследия предстало бы в другом свете.
Но ведь и без авторской подсказки понятно — из совокупности собранного в монографии-“дайджесте” материала, — что выстроить стабильную эффективную экономику, игнорируя все то, что в совокупности может быть обозначено как “человеческие ценности”, невозможно. Можно, конечно, успешно поиграть с ценными бумагами, с выгодой перепродать “бизнес” или выстроить финансовую пирамиду, но “мыльный пузырь” виртуального успеха рано или поздно с треском лопнет. Как это и случилось на исходе 2008 года. Прав был советский экономист академик Н. Я. Петраков: “Хозяйство, экономика — это ведь не цель, а средство достижения социальных целей, обеспечивающая система”23 .
А если бы профессор М. Р. Скулкин или кто-то другой попытался сфокусировать, собрать в один пучок разрозненные тревожные сигналы, содержащиеся в публикациях исследователей, озабоченных провалами монетаристской экономики, то пришлось бы ему “подвергнуть ревизии” (выражение из советских времен, но, похоже, годится и для нынешней идеологической безальтернативности) и других “китов” нынешнего миропорядка — демократию, рынок. Может быть, даже поставить вопрос: а точно ли, хоть они плохи, но человечество не в состоянии выдумать ничего лучшего? Может, просто кому-то очень невыгодно, чтоб оно лучшее выдумывало?
Оказывается, проще заявить об открытии нового направления в науке и гораздо труднее — посягнуть на устои…
1 Академик Красовский Н. Н. Озарение — дар человеческий. // Урал. 1993. № 9.
2 Кому интересно — внятный обзор всех компонентов этого скандала можно найти в “Новой газете”. № 8, 21.01.2010. С. 6.
3 Голанд Ю. М. Дискуссии об экономической политике в годы денежной реформы 1921—1925. — М.: ЗАО “Издательство Экономика”, 2006. С. 617.
4 Зарплата, конечно, тоже возросла, но — у кого в двадцать, у кого в тридцать раз (об “олигархах” речи нет). Вот и считайте. А что касается магазинных полок, ломящихся от товаров, так вы, во-первых, прикиньте, какова среди них доля отечественных, во-вторых, сопоставьте уровень потребления основных продуктов на душу населения тогда и сейчас. Результаты получатся ошеломляющие.
5 Аргументы и факты. № 2, 1992. С. 4.
6 Рыжков Н. И. Десять лет великих потрясений. — М.: Ассоциация “Книга. Просвещение. Милосердие”, 1996. С. 427.
7 Социальные ориентиры обновления: общество и человек. / Под ред. Т. И. Заславской. — М.: Политиздат, 1990. С. 135.
8 Социальные ориентиры обновления: общество и человек. С. 136.
9 Гайдар Е., Чубайс А. Экономические записки. — М.: Российская политическая энциклопедия (РОСПЭН), 2008. С. 3.
10 Голанд Ю. М. Дискуссии об экономической политике… С. 616.
11 Социальные ориентиры обновления: общество и человек. С. 18.
12 The New Times. 21.12.2009. С. 16.
13 Там же. С. 6.
14 Цитата подлинная, но ссылки давать не буду: мне здесь важен не конкретный автор, а тенденция.
15 Скулкин М. Р. Социализированность мировой цивилизации. — Екатеринбург: Изд-во Урал. гос. экон. ун-та, 2009. С. 124. В дальнейшем я буду цитировать это издание, указывая лишь номера страниц в тексте.
16 Имеется в виду один из источников, на который автор монографии неоднократно ссылается: Доклад о развитии человека 2005. Международное сотрудничество на перепутье: помощь, торговля и безопасность в мире неравенства. — М.: Весь мир, 2005.
17 См., например: Татаркин А. И. Пути преодоления кризиса: моральный аспект. // Вестник УрО РАН “Наука. Общество. Человек”. 2009/1 (27).
18 Менделеев Д. И. Уральская железная промышленность в 1899 году. — Екатеринбург, 2006 (Факсимильное воспроизведение издания 1900 г., СПб). С. 6.
19 Витте С. Ю. Избранные воспоминания. — М., 1991. С. 515.
20 Витте С. Ю. Конспект лекций о народном и государственном хозяйстве… // Урал. 1991, № 11. С. 28—29.
21 См.: Сироткин В. Г. Великие реформаторы России. — М., 1991. С. 19.
22 Впрочем, если нужны, отсылаю вас к своей статье: Лукьянин В. П. “Много, много нам надо сделать, чтобы промышленная наша сила не уступала соседской”. // Вестник УрО РАН “Наука. Общество. Человек”. 2009. № 2(28).
23 Социальные ориентиры обновления: общество и человек. С. 19.