Роман (окончание)
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2010
Евгений Москвин
Окончание. Начало в № 2, 2010.
Предвестники табора
Роман. Журнальный вариант
Эпизод 11. Исчезновение
(Рассказывает Максим Кириллов)
Сидя за обеденным столом (моя чашка с чаем давно пустовала), я вслушивался в отголоски разговора, долетавшие до меня с улицы через открытую форточку, — вместе с утренним солнечным светом, холодным и серебристым.
Говорили мать и дядя Вадик, довольно взволнованно, а иногда даже наперебой, — это чем-то походило на торопливое совещание, и я очень быстро понял: что-то неладно, но благоразумно призвал себя сидеть на месте и слушать дальше — если только выбегу на улицу или каким-то другим образом обнаружу свое присутствие, сразу же меня развернут обратно в дом и с чрезвычайной аккуратностью позаботятся о том, чтобы я или ничего не узнал, или, во всяком случае, узнал как можно меньше. Мне оставалось только сидеть как мышь и подслушивать.
Мишка пару раз старался встрять в разговор, но моя мать сразу же затыкала его.
Я сумел расслышать примерно следующее.
Мать. Странно… а другие родственники тоже не видели ее?
Дядя Вадик. А никто и не приехал в эти выходные. Они на курорте, в Анапе.
Мать. А-а, ну понятно! Деньги-то некуда девать! Найдут, найдут ее — можно даже не волноваться. Денег куча, так что в доску разобьются, а найдут. Заплатят милиции, и те будут знаешь как прыгать! Из-под земли достанут…
Мать еще что-то говорила полминуты, но я не смог расслышать. Затем:
Мать. Как, Перфильева тоже нигде нет?
Дядя Вадик. Да. И в сторожке искали, и к нему домой уже стучались раза три-четыре — ничего. Жена не открывает.
Мать. И думают, это как-то связано с…
Дядя Вадик. А непонятно. Но все надеются, что с Олей это не связано, нет. Иначе… да я не знаю, что тут сказать даже. Неясно ничего пока. Вообще.
Опять я не расслышал несколько фраз.
Дядя Вадик. …Бабка отругала ее за что-то.
Мать. Так, может, она просто из дома сбежала, дура?
Дядя Вадик. И одежды не взяла? Да нет, вряд ли… Зачем ей сбегать?
Мать. Ну зачем? Бывали такие случаи! Я в газете даже читала.
Дядя Вадик. Хотя ты знаешь, Ильинична говорит, что Оля никогда до этого по выходным в домике своем не ночевала, а на сей раз там осталась зачем-то. Непонятно. Ильинична решила, это из-за их ссоры, но как-то все…
— Ну точно, сбежала, — быстро резюмировала мать, — найдут, найдут, не волнуйся. Они богатые, так что ничего не случится. Или сама вернется. Милицию-то вызвали уже?
— Да. Страханов вызвал, — ответ дяди Вадика.
— Теперь послушай, Миш, — сказала мать, — не вздумай Максу обо всем этом говорить, ты понял меня? А то его же потом не соберешь…
Полминуты спустя Мишка вошел в комнату.
— Миш… что случилось?
— Оля… — встревоженно произнес Мишка, — ее нигде не могут найти.
Мы смотрели друг на друга. И чувствовали оба: “произошло нечто серьезное” и “это не просто так”, — во всяком случае, я это чувствовал, а по поводу Мишки знал почти наверняка.
И вдруг я сказал каким-то безотчетным, но вкрадчивым голосом:
— Это Предвестники табора унесли ее.
Еще мгновение назад я не знал, что скажу это, и теперь мне хотелось увидеть себя со стороны — только себя, стоящим на середине комнаты с завороженным, застывшим в прострации взглядом.
“Меня уже снимают на камеру?” — мелькнула в моей голове мысль.
***
По вызову Страханова милиция явилась только через час с четвертью, а до этого момента все ближайшие Олькины соседи вели неустанные поиски. Отмечу здесь, что никто почему-то не надеялся на то, что “возможно, не случилось ничего серьезного”, и даже не произносил этого вслух, чтобы себя успокоить, хотя прошло еще очень немного времени, — напротив, начала подниматься паника.
Но была ли она преждевременной? Убежден, что нет, ибо если случилась настоящая беда, человек это сразу почувствует; это сродни инстинкту. (Исключение составляла моя мать, но у нее-то на все всегда было “собственное мнение, свидетельствовавшее об очень хорошем знании жизни и солидном опыте”.)
Первоначальные поиски успехом не увенчались.
Наконец приехала милиция. Не бригада с собаками и десятком мощных фонарей на случай, если придется продолжать поиски и ночью, — как в фильмах, — а всего-навсего два брюхатых краснолицых милиционера из ближайшего городка. Страханов все коротко объяснил. По скучающему виду милиционеров было ясно: не сильно-то они верят в то, что действительно произошло что-то серьезное.
Наконец решили приступить к поискам.
— Может быть, вам дать ее фотографию? — сказал Страханов и тотчас повернулся к Олькиной прабабушке: — Есть у вас фотография?
— Где-то была!
— Зачем нам фотография? — сказал второй милиционер. — Идите с нами и все.
И снова поиски, уже с милицией, но никаких результатов — на сей раз они продолжались до четырех часов вечера, по всем направлениям, включая и ближайшую лесополосу. Но кто в конечном счете обследовал эту территорию? Два десятка человек дачного населения.
К четырем часам Страханов всем уже успел нашептать, что “эти милиционеры ребята малоадекватные — ходят туда-сюда, как на прогулке, и все” и нужно вызывать наряд из Москвы.
Марья Ильинична в Олькином исчезновении винила себя, вспоминая их вчерашние контры с правнучкой, хотя давно уже не похоже было, что причина кроется в этом. В конце концов ее отвели домой.
Как только милиционеры узнали, что председатель вызвал московский наряд, тотчас засобирались восвояси.
— Дожидайтесь, а мы поехали. У нас уже и смена закончилась, — бесцветно сказал первый милиционер, — те вам помогут, тут, видимо, действительно что-то серьезное стряслось. Да-да, Москву надо вызывать.
— Они приедут только завтра.
— С чего вы взяли? Они обязаны приехать сегодня. Если приедут завтра, подадите на них в суд, — сказал второй милиционер.
— Да. Подадите в суд, — подтвердил первый.
— Не о них сейчас речь, — сказал Страханов, — эта девочка могла заблудиться в лесу — нужна ваша помощь этой ночью, чтобы скорее найти ее.
— Я говорю: наша смена кончилась, и фонарей у нас нет на ночную работу. Если хотите, мы вышлем кого-нибудь из города к вам, как приедем.
Глядя вслед удалявшейся машине, кто-то сказал:
— Никого они не вышлют.
— Ладно-ладно, все, через несколько часов темнеть начнет. Давайте на поиски…
И в самом деле, наряд из Москвы приехал только следующим утром; до сей поры, однако, произошло весьма любопытное событие: отыскалась не Олька, а сторож Перфильев, исчезновение которого, между прочим, отошло пока на второй план. Впрочем, о нем вспоминали периодически и задавали друг другу вопросы, имеет ли это какое-то отношение к исчезновению Ольки или же просто совпадение. Как бы там ни было, отец и сын Черемшовы с четвертого пролета обнаружили Перфильева в лесу в состоянии, далеком от идеального, на тропинке, ведущей к караульному помещению; еще минуту назад он, скорее всего, лежал навзничь, а теперь, прилагая воистину нечеловеческие усилия, старался подняться; голова у Перфильева была разбита, лицо окровавлено, правый глаз распух — по всей видимости, от сильного удара.
Перфильева отвели в поселок; помогли добраться до дома. По дороге задавали вопросы, где он был и что с ним случилось.
— Марине плохо стало, у нее же диабет, а у нас инсулина нет… Промашка вышла! Я побежал в город, покупать…
— Ночью?
— Ну, а что, я ее умирать оставлю?!..
— Кто же вас так избил?
— Я не знаю, кто такие… следили за мной еще в городе, а потом напали здесь, в лесу. Ограбить хотели.
— Ограбить?
— Ну, а как еще! Зачем они напали, если не ограбить, — фыркнул Перфильев сердито; помолчал, а потом зачем-то прибавил:
— А инсулин я разбил… Когда дрался…
— Долго вы тут лежали?
— Да. С полудня…
Свою историю об инсулине Перфильев рассказал и час спустя, когда беседовал у себя дома с председателем.
— Выходит, вам было плохо прошлой ночью? И поэтому вы не открывали дверь, когда мы к вам стучались? — Страханов повернулся к Марине, которая теперь смачивала для мужа очередное полотенце; у нее дрожали руки.
— Что?.. Да. И весь день тоже. Но я недавно нашла несколько капсул и приняла. Завалялись в барсетке — из старых запасов.
— Расскажите лучше про эту историю. С девочкой, я имею в виду. Давно ее уже не видели? — поспешно спросил Перфильев.
Он хотя уже и обтер кровь, а все равно его вид, что и говорить, оставлял гнетущее впечатление: вспухшее лицо, бровь сильно рассечена и глубокая ссадина на щеке. (Когда его только привели в дом, внутри этой ссадины виднелась грязь и несколько еловых иголок.)
“Облава” началась следующим утром. Не знаю, походило ли это на фильм теперь (чем серьезнее становилась ситуация, тем сильнее я старался провести эту параллель) — мать так и не дала мне “оценить”, ибо наотрез отказывалась выпускать меня с участка.
Ну, а Мишка… ему, конечно, позволено было выходить, но он этим не особенно пользовался, — видно, чтобы не дразнить меня. Часами мы просиживали вместе, и чего уже только не наобсуждали и с каких сторон только не подходили к Олькиному исчезновению. Неоднократно я, помнится, обращал внимание на следующее обстоятельство:
— Олька никогда не ночевала в домике по выходным. Почему сейчас решила?
— Потому что бабушка ее отругала, — ответил Мишка.
— А может, по какой-то другой причине?
— Например?
Я покачал головой.
— Не знаю…
— Я тоже, — Мишка озадаченно развел руками.
Потом я спросил его:
— А Стив? Он ведет расследование? А Предвестники табора? Скажи хотя бы, они у него на подозрении, да?
— С чего ты решил, что они имеют к этому отношение? — с готовностью осведомился Мишка, памятуя, видимо, о моем странном высказывании, что Ольку, мол, “унесли Предвестники табора”. — Вообще, ты уверен, что мы тогда что-то видели на поляне?
— Как?..
— Я лично нет, — просто сказал он, стараясь не встречаться с моим ошарашенным взглядом, — мы так сильно устали, плутали. Нам могло это и привидеться.
— Привидеться?!
— Ну да.
— Брось… Я уверен, что видел их. А ты… как же ты сомневаешься, если… да ты же сам мне рассказывал о них! Еще до похода в лес, — покраснев от негодования, я выплевывал слова.
— Тем более! У нас разыгралось воображение, и все.
С Сержем мы не виделись (дня через три после происшествия он уехал в Москву, домой).
Пашка и Димка остались здесь; делились с нами впечатлениями со своего участка.
— Вас тоже загнали? — спрашивал я у Димки.
— Да. Отец сказал, что рядом может шляться какой-то маньяк… Не верю, папа просто предлог придумал…
— Я вот что слышал сегодня… — принимался говорить и Пашка, — насчет Перфильева… То, что с ним стряслось — имеет ли это отношение к исчезновению Ольки?
— Есть такая вероятность? — спрашивал Мишка.
— Тут слухи разные ходят…
…Так мы общались потихоньку, — но достоверной информации было не добиться. Все самые свежие известия приносил дядя Вадик, принимавший непосредственное участие в поисковой кампании. Но никаких определенных результатов не было.
Спустя пять дней мало уже кто надеялся, что Олька жива.
Ее так и не нашли.
Через две недели из нашего поселка ни с чем убрался последний милиционер. За пару дней до этого я слышал краем уха, как дядя Вадик говорил моей матери:
— Все облазили. Снова. И лес, и все поля ближайшие. Ничего не нашли. И никого. Просто ни души.
Ни души. А значит, и Предвестников табора никто не видел.
Эпизод 12. Два плохих романа
(Рассказывает Максим Кириллов)
Много слухов поползло после этой истории, а то, что поиски не пришли ни к какому исходу, только еще более подогревая людей, множило эти слухи. Подозрения, павшие на Перфильева, рождали домыслы и пересуды; с юридической же точки зрения доказательств его вины, конечно, не было никаких.
Во-первых, Перфильева обнаружили в лесу избитым в день исчезновения Ольки. Не слишком ли большое это совпадение? Но более всего здесь вызывала сомнения история, рассказанная самим Перфильевым — об инсулине. Действительно, то, что его жене стало плохо в ночь накануне, было известно только с ее и его слов. Особенно обратил на себя внимание тот факт, что жена Перфильева откликнулась на стук только тогда, когда поняла, что вернулся муж.
— Сам-то он стучал в дверь? — спрашивали Черемшовых. — Может, она ждала условного сигнала?
— Нет, стучались только мы с сыном, — отвечал Черемшов-старший, — никто не открывал, как и раньше. Тогда Перфильев прокричал: “Марина, ты там? Открой!” И после она сразу откликнулась: “Да, да, иду уже…” — и мы услышали ее шаги. Похоже, будто она ждала его возвращения.
Во-вторых, Перфильев сказал, что пролежал в лесу с полудня.
— Неужели ж его раньше никто не заметил? Сколько там уж рыскали! Если бы он в чаще лежал, это еще ладно, а так — прямо на тропе; на видном месте.
— Что, если он только позже выполз на тропу, а до этого лежал в чаще, без сознания?
— Ну… с полудня… так или иначе, что он делал до полудня в городе? Он должен был вернуться часа на два раньше — тем более он спешил… Он так и не описал людей, которые на него напали?
— Нет.
— Память отшибло, да? А сколько их было? Или этого он тоже не помнит?
— Говорит, двое…
Во-вторых (кому-то пришло в голову, и все сразу подхватили), — а что если исчезновение Ольки было связано с ограблениями? Какого рода эта связь в таком случае?
— Небось, они вскрывать пришли, Олька их увидела, — они ее тюк! — и зарыли где-нибудь… Боже, прости за черные мысли! Но ведь человека нет как нет сколько уж!.. Да… Я же говорила вам, помните, что проснулась почему-то в ту ночь? Как будто от какого-то крика… — не преминула поддержать идею Родионова, как только та дошла до нее.
— Что же вы раньше об этом ничего не сказали? — спрашивали ее.
— Я говорила, да меня не слушал никто! Все были поисками заняты. Ну да ладно, хоть теперь послушайте.
— О крике вы ничего не говорили.
— Правильно. Но теперь я уверена, что и крик слышала.
— Чей же они дом пришли вскрывать, по-вашему?
— Да хотя бы лукаевский.
— Но у Лукаева же никаких следов взлома, так?
— Он сказал: вроде как нет. Но это же ничего не значит — они могли и не успеть залезть к нему!
В-третьих, если имелась связь между происшествием с Перфильевым и исчезновением Ольки и связь между ограблениями и исчезновением Ольки… логично, не правда ли, предположить и связь между Перфильевым и ограблениями?
— Это он вскрывал дома! — таково было первое пришедшее соображение.
— Не может быть!
— Почему это? Ну почему?.. Человек все время искал себя. Разумеется, не нашел.
Чуть позже, однако, эти слухи резко пресеклись: выяснилось, что, по крайней мере, на одно из ограблений у Перфильева стопроцентное алиби.
— Это ничего не доказывает. Если он всем этим заправлял, у него может быть хоть двестипроцентное.
— Не-не, не похоже… скорее уж, он делал наводки на дома. А что? В самый раз! Он здесь всех знает. И что у кого где лежит.
— Верно — кто только его в дом к себе ни приглашал!
— Между прочим, вы знаете, что он у Лукаева чай пил за несколько дней до… ну вы понимаете… Родионова сказала… так что и правда, к Лукаеву могли пытаться залезть, а Бердникова их увидела…
— Да, все же нет ее в живых — это уже точно. Но если Перфильев наводчик, как быть с теми мальчуганами, которых видела Родионова? Помните, их в доме Лешки-электрика искали? Сам Перфильев искал!
— Да ладно — кого она там видела-то? Это мог кто угодно быть!
— Да-да, просто какие-то ребята прошли, а все уж и подхватили — наводчики. Малышня какая-то забрела, и все.
Все достоверные сведения о Перфильеве вкупе со слухами за считанные дни сменили прежнее положительное к нему отношение на негативное, а в отдельных случаях и враждебное. Засим, однако, никаких прямых действий против него не последовало. Никто не пошел и не стал высказывать обвинения в лицо, давить, напирать и все такое прочее. За глаза можно было говорить с какой угодно уверенностью: “Это точно он! И наводил на дома, и вскрывать помогал наверняка”, “Все говорит за то, что это он!”, “все сходится” и пр., а в то же время все прекрасно понимали, что против него нет ни единой улики, и ничего толком не сходится.
Еще очень важную роль сыграло здесь то, что, несмотря на все подозрения, почему-то в то же время сложилось и твердое впечатление, что Перфильев вряд ли может знать, где находится Олька Бердникова.
В результате оставалось только “наказать” его косвенно. Как? Ровно так, как наказывает “коллектив” неугодного себе человека. Косыми взглядами, шепотками за спиной.
К середине осени председатель, следуя “общественному мнению”, вынудил Перфильева уволиться.
***
Мне, однако, все эти факты стали известны значительно позже, через пять долгих лет: в то лето нас с Мишкой увезли в город через день или два после того, как поиски Ольки “официально завершились”.
(Уверен, мать увезла бы нас и раньше — как она любила говорить, “от греха подальше”, — однако дядя Вадик отсутствовал с раннего утра до позднего вечера, так что отвезти нас на машине было некому. Уехать “своим ходом” мы, разумеется, не решались, как, между прочим, и многие другие; все боялись.)
Итак, будучи не осведомлен о подозрениях, павших на Перфильева, я сосредоточился на этой странной и безотчетной догадке, пришедшей в самый первый момент, — Ольку унесли Предвестники табора. А Мишка, так неожиданно для меня поставив под сомнение, что мы вообще тогда что-то видели на поляне, заставил меня сомневаться: могу ли я в полной мере доверять своему брату?
Вернувшись с дачи, я запоем стал писать. Не дожидаясь окончания сериала “Midnight heat”, я решил написать продолжение к нему, — и преогромное. Я полагал, что это должно быть около тысячи романов… Во всяком случае, теперь я знал, на что потрачу остаток жизни.
Что это было за продолжение? Вот его главные особенности.
Я решил перенести героев фильма в наш поселок. На страницах романа они уживались с реально существовавшими людьми. Поселок, однако, остался таковым только номинально — я решил превратить его в тропический остров — по Мишкиной теории государства. Я помнил основные ее постулаты и, как мог, старался пользоваться ими при создании романа.
Теперь Стив Слейт должен был сражаться с Предвестниками табора — чтобы вернуть Ольку ее несчастной семье. Предвестники табора ускользали бы от него из романа в роман, и Олька так и оставалась у них в заложницах. Однако в последнем — тысячном — романе Стив все же должен был освободить ее и уничтожить злодеев. Я решил “воплощать эту фабулу постепенно”: в первом романе, который я написал на одном дыхании, не было вообще никакого действия, — я просто описывал порядки тропического острова и его жителей. Особого внимания удостоился офис Стива Слейта, располагавшийся на месте перфильевского дома. Памятуя о своем испортившемся к Перфильеву отношении, я “изъял” сторожа из поселка. Этого же “удостоились” Пашка и старуха Родионова и еще… я сам. Не только из-за того, однако, что я ассоциировал себя со Стивом Слейтом, — главная причина состояла в том, что “романы о себе пишут только дилетанты”.
В процессе работы над первым романом я решил, что даже такому великому сыщику, как Стив Слейт, необходимо все же как следует подготовиться, прежде чем он вступит в борьбу с Предвестниками табора, потренироваться. Так что пусть уж лучше во втором романе он будет просто сражаться с обычными бандитами, “покусившимися на рай”. Быть может, у кого-то возникнет соображение, что я оттягивал эту встречу, просто опасаясь Предвестников табора — даже на страницах своего романа? А может быть, у меня крепло осознание — подспудно, — что Стив Слейт ничем не поможет? В романе? Нет, в реальной жизни.
Как бы там ни было, ясного отчета я себе в этом не отдавал — при работе над вторым романом. Я “тренировал” Стива Слейта, и его жизнь висела на волоске по десять раз за одну главу! За третий роман — в котором как раз должны были появиться Предвестники табора, чтобы похитить Ольку — я так и не взялся…
Так случилось, что мать после того лета оставила более половины своих надзирательских замашек (разумеется, это чрезвычайно благотворно сказалось на возможности моих творческих изысканий). Матери и правда теперь было не до надзора — в ее жизни появился мужчина, у которого водились кое-какие деньги; ради таких мужчин она была способна на многое и всегда окружала их вниманием и заботой. (Между прочим, своего отца я никогда не знал — он умер до моего рождения. Мать, однако, часто с презрением рассказывала, что он не просто “не был человеком с серьезной материальной базой, но даже и простой устойчивостью не смог меня обеспечить”.)
В следующее лето мы поехали уже не к себе на дачу, а в загородный дом дяди Жени. Помню, хотя я и неважно относился к нему, это решение вызвало у меня странное облегчение.
То же самое повторилось и год спустя, и два года и т. д. В результате на нашей собственной даче появлялись уже только дед и дядя Вадик (изредка)…
Если личная жизнь матери “налаживалась” (впрочем, она всегда говорила “наша личная жизнь налаживается”), то у дяди Вадика она, напротив, все более приходила в упадок. Он развелся с женой и, окончательно переселившись в нашу квартиру, из года в год пил все больше и больше.
Мишку я стал видеть значительно реже. В нашу квартиру он стал наведываться только за отцовскими алиментами или же с целью одолжить какую-нибудь книгу из школьной программы для внеклассного чтения — если таковой не находилось в его собственной домашней библиотеке. За все это время он обмолвливался со мною двумя-тремя десятками фраз — не более.
Мы отдалились друг от друга.
Часть 2
Десять лет назад
(Рассказывает Максим Кириллов)
Глава 1
Всю дорогу Мишку клонило в сон — он так устал за последние несколько дней. Наконец он уронил голову и задремал. Только его руки с сильно раздувшимися венами продолжали сжимать матерчатые узелки на рюкзаке.
Мишке, однако, в который уже раз не удалось полностью отключиться — помешала дорога, на которой становилось все больше гравия и выбоин. Автобус стал подпрыгивать, дребезжать, раскачиваться.
Мишка чуть приоткрыл глаза и некоторое время смотрел в узкую щелочку между занавеской и рамой, потом, внезапно переведя взгляд на меня, улыбнулся, тряхнул своей кудрявой шевелюрой, зевнул и выпрямился.
— Ну что, получше? — спросил я, чувствуя блуждающую улыбку на губах.
— Я не выспался, но мне лучше, да, — сказал он, а затем прибавил, что ему никогда не удавалось заснуть в транспорте — так, чтобы полностью, — только немного забыться на двадцать минут. Но почему-то спать после этого совсем уже не хочется и чувствуешь себя изрядно отдохнувшим.
— Ха… у меня точно так же, — выпалил я.
— Да… это значит семейное… только потише говори, ладно?
Когда мы въехали в город, Мишка спросил, сколько еще осталось ехать.
— До поворота на лес ты имеешь в виду?.. Забыл, что ли?.. Минут десять…
— Да я же редко ездил сюда своим ходом. Больше на машине, с папой…
Я достал пару сапог из рюкзака, а затем стал снимать ботинки.
— И чего ты сразу не надел сапоги, как я!.. Ты и пять лет назад не хотел сапоги в лес надевать.
Губы Мишки готовы уже были изломиться в паучьей ухмылке (теперь она появлялась значительно реже, чем раньше).
— Врешь — не было такого, — заявил я.
— Путаю, хочешь сказать?.. Ну да, возможно… Но то, что ты вечно спорил с матерью по поводу одежды, — вот это я помню совершенно отчетливо. Все шорты не хотел надевать, — он игриво подмигнул мне. Паучья ухмылка, наконец, появилась, — это-то ты не забыл?
Я покраснел и сунул ботинки в рюкзак; так ничего и не ответил.
— Поверить не могу, — сказал Мишка.
Я серьезно посмотрел на него.
— Во что? — и услышал в своем голосе невольное благодушие, которое, как мне тотчас представилось, придает мне взрослость; интересно, а что услышал Мишка? оттенок времени? — В то, что мы возвращаемся через столько лет?..
— Ну… лет не так уж и много прошло… и в это, и в то, что твоя мать отпустила нас с дедом одних…
Я шмыгнул носом.
— А это и впрямь так удивительно?
— Учитывая, что я ее уламывал? — Мишка сделал ударение на местоимение “я”.
— Нет. Учитывая… ну… дядю Женю, — два последних слова я произнес с какой-то специальной интонацией — так, словно выговаривал сложное иностранное имя.
— Ага!..
Я готовился к тому, что он, заслышав мою реплику, в который уже раз начнет “назидать” — ненавязчиво, мол, “тебе не стоит напирать на мать, это было бы эгоистично. А в данный момент ей тем более нужны покой и забота — твоя и… дяди Жени. Раз она полюбила дядю Женю, значит, его забота пойдет ей на пользу”.
Далее Мишка вряд ли сказал бы напрямую: “Ничего такого особенно плохого в дяде Жене нет, и чего ты так на него взбеленился? Неужели до сих пор не сумел найти с ним точек соприкосновения? Ведь ты отдыхал на его даче все эти годы… Неужели не сумел?..” И уж точно Мишка ни в коем случае не употребил бы слова “ревность”. Нет, скорее всего, он продолжал бы следующим образом: “Вот моя мать, к примеру, уделяла мне внимания значительно меньше — всегда. Но в этом было множество плюсов. И в твоем случае точно так же, разве нет? Если плюсов меньше сейчас, то ранее — пять лет назад — это дало тебе возможность избавиться от нажима и серьезно заняться литературой”, — что-то в таком духе. Льстя мне в самом конце.
“Но это же пять лет назад, а теперь что?” — возразил бы я.
И тогда Мишка положил бы меня на обе лопатки таким приблизительно ответом: “Но ты же и теперь занимаешься литературой”.
Думаю, если бы мне удалось научиться полностью предсказывать Мишку, я бы посчитал, что многое преодолел в жизни…
Однако к своему “ага!” Мишка присовокупил совсем иное:
— Знаешь, то, что она отпустила нас… меня это удивляет, меня… все еще… невольно… я же не знал, что кое-что поменялось. И не кое-что, а многое… и коренным образом.
— Ты имеешь в виду не только…
— Все. Все поменялось. Вообще. И, главное, с моим отцом…
Через Мишкино плечо я мог видеть нашего деда — он сидел на задних сиденьях автобуса; каждый раз встречаясь со мною глазами, он вскидывал голову, — будто я окликнул его, и он теперь ждал, что же такое я ему скажу; потом браво подмигивал.
Его ничто не печалило (во всяком случае, внешне уж точно ничто), и это меня столько же удивляло, сколь и вдохновляло. Мать сказала мне, что неделю назад, когда дядя Вадик умер в больнице, она очень боялась: как войти в дедову комнату и сообщить ему о смерти сына? “Его ведь удар хватит!.. Но как быть? Надо же сказать”.
“Я знаю: ты вошла в комнату и попыталась его подготовить — сначала”.
Я хотел показать, что мне наперед известны все ее мысли, слова, действия… Мать, вероятно, завела разговор примерно так: “Есть одна новость, которую я должна сообщить тебе…”
“В чем дело?” — спросил бы дед, обернувшись от стола, на котором лежал том Большой советской энциклопедии.
“Плохая новость… очень, очень плохая”, — сказала бы мать и т. д.
Я почти угадал. Почти — разница состояла лишь в том, что мать вместо слова “новость” употребила иное слово, — пожалуй, довольно странное в данных обстоятельствах: “тайна”.
“Есть одна тайна. Хочешь, я открою тебе тайну?”
“Ты о чем? — сняв дальнозоркие очки, дед обернулся от стола, на котором лежал том энциклопедии. — Что за тайна?”
“Тайна, которую я храню…” — она запнулась, стараясь выбрать лучшее продолжение. Интересно, она смотрела при этом в сторону?
“Давно?” — спросил дед.
“Да… Ровно два часа. Плохая тайна… очень, очень плохая”.
Я почти угадал — и в то же время не угадал вовсе.
Когда “тайна” открылась, дед немного обмяк, его светлые глаза очень широко открылись; затем помял губами и причмокнул пару раз. У него мог случиться сердечный приступ, удар — все, что угодно, — но только не сразу после того, как он узнал.
Хотя бы полчаса спустя…
“Он так ничего и не сказал?” — спросил я у матери.
“Нет, почему… он сказал: “знаешь, как Вадик пил последний год… так я не удивлен, что у него сердце не выдержало. К этому все шло”. И правда… Меня сначала удивило, что он так спокойно отреагировал, а теперь я, знаешь ли, с ним согласна”.
“Но ты все равно не успокоилась”, — заметил я утвердительно.
“Нет… конечно, нет”.
Мишка упомянул об изменениях, которые произошли за эти годы. Мать действительно не давила на меня, как прежде, но правда в том, что она так или иначе не отпустила бы нас на дачу одних или “с одним только дедом” (в данном случае, это было равнозначно), — это была бы “слишком большая роскошь, слишком”. Так теперь она любила говорить о чем-то, с ее точки зрения, все равно непозволительном. И то, что все же материнские оковы оказались на два-три дня полностью разрушенными, явилось только результатом Мишкиной дипломатичности и авторитета. (Результатом того, что изменения не обошли стороной и его тоже.)
Да, теперь это был уже не прежний подросток со странными идеями и способный вспылить и начать психовать по самому неожиданному поводу. Заканчивая первый курс юридического факультета МГУ, Мишка сумел уже устроиться в юридическую фирму.
Моя мать оценила это так: “Образование важно. Но рабочий стаж еще более важен. Настоящий старший брат, серьезный, ответственный. Нормальный человек, безо всяких бредовых идей. Вырос наконец!”
К счастью, последняя оценка, относящаяся к Мишке непосредственно, не соответствовала действительности (той “правильной” действительности, в которой жила моя мать), ибо в конечном счете с его стороны — по отношению к ней — изменилось только одно: он стал во всем и всегда с ней соглашаться.
Я тем не менее до самого последнего момента не думал и не принимал всерьез, что нам предстоит ехать на старую дачу. Положа руку на сердце, их разговор я слушал вполуха. И все же постараюсь поточнее воспроизвести его здесь.
Кажется, началось все издалека: мать рассказывала Мишке, как ему следует переоформлять на себя гараж, доставшийся от отца, и к кому за этим обратиться. Мишка сидел в кресле, в напряженной позе: согнулся, озадаченный взгляд устремил в пол; рука подпирала подбородок — ну точно мыслитель, занятый фундаментальной философской проблемой! Мишка принимал такую позу в одном и том же случае — когда моя мать принималась втолковывать ему насчет оформления каких-нибудь бумажек. Он все молчал, слушал… как вдруг рассыпался в благодарностях — мол, мы отдаем ему этот гараж, а на самом-то деле он ведь нам принадлежит!
— Ну будет тебе!.. Он принадлежал твоему отцу. Главное, все сделай, переоформи… чтобы и комар носа не подточил… сам знаешь, как с документами иногда приходится. И не забудь еще, что нужно будет замок поменять. Мы давно уже собирались, но все откладывали. Теперь это на тебе. Ты ведь слышал, да, что случилось пару лет назад? У соседа по гаражу? Отец рассказывал? Кто-то залез к соседу и колеса от мотоцикла утянул.
— Замок я поменяю, хорошо, — заверил Мишка мою мать.
— Сразу за тем, как переоформишь, ладно? Обещай мне. И все нужно почистить и прибрать внутри заодно после… Там ведь еще какой бардак! Ты теперь человек хозяйственный — я надеюсь, на тебя можно положиться.
— Конечно! Все сделаю… я вот только еще о чем подумал. Это уже не касательно гаража. Касательно дачи.
— Если хочешь поехать этим летом с нами к дяде Жене, пожалуйста, это можно без проблем устроить.
— А дедуля как же?
— Что дедуля?.. Дедушка на старую дачу ездит.
— На старую? — откликнулся Мишка даже с некоторым удивлением, будто он и в первый раз не говорил о ней. — Сто лет там не был!.. А точнее, пять. Вы-то хоть ездите туда?.. Макс мне сказал, что вроде нет.
— Послушай, у меня ведь времени нет везти вас туда. Это и не планировалось. Мы к дяде Жене как всегда, на все лето. Я ему уже пообещала. Старая дача, что она!.. Хм…
Мать говорила это куда-то в сторону, не глядя на Мишку, как вдруг… обернулась и посмотрела на него в упор; она наконец поняла, куда он клонил.
— Нет.
— Что? — серьезно осведомился он.
— Одни вы туда не поедете — даже не рассчитывай.
— Почему же одни. С дедулей можно съездить, я думаю.
— Нет.
…И пошло-поехало. Они не спорили, нет, как бывало прежде, — просто он убеждал ее мягко, но настойчиво, аргументируя каждое слово; поначалу мать отказывалась наотрез. Потом начала задавать вопросы.
— Что вам там делать? Ну вот скажи мне… — она взяла Мишку за руку, — скажи… что вам там делать?
— Ребят нужно проведать, пожалуй.
— Каких ребят?
— Димка, Пашка… Серж… Я не знаю, бывают они еще там.
— Нашел друзей, тоже мне!
Это и правда был не самый удачный ход, так что тему нашей старой проездной компании Мишка тотчас замял и принялся расписывать моей матери, как усердно мы будем там “помогать дедуле по хозяйству”. Затем предложил, “почему бы вам, тетя Даша, все-таки не поехать с нами?”.
— Макс, — позвал меня Мишка, — очнись… поехали дачу проведаем.
— Вот видишь! — моментально подхватила мать. — Он даже и не слушает. Значит, не хочет.
— Он просто улетел в другое измерение, — улыбнулся Мишка.
Меня, конечно, задело: они разговаривают и обсуждают меня так, будто я какой-то музейный экспонат, но я стерпел.
“Я еду на старую дачу”. Как только я ясно сказал себе это, сразу почувствовал неприятное жжение где-то в районе грудной клетки.
Сразу за тем, как Мишке удалось-таки уломать мою мать с этой поездкой на старую дачу, у меня наконец появилась возможность утащить его в свою комнату. Больше всего мне, конечно, хотелось показать ему пару глав из нового романа, который я теперь писал.
В коридоре я, сам не знаю почему, принялся яростно, заливисто хихикать — даже с каким-то истерическим оттенком — что, учитывая мое недавнее, совершенно спокойное настроение, конечно, Мишку удивило.
— Что с тобой такое?
— Ни… ничего… — стараясь остановить смех, я принялся прикрывать рот рукой, но от этого смеялся только еще больше, потому что меня смешили уже сами эти “насильственные действия” над собственными губами.
Мишка и сам уже стал смеяться.
— Сидел, витал, и вот тебе раз — вернулся на землю.
— У меня… так… бывает… — эту короткую фразу я выговорил в три этапа, так и продолжая перемежать слова истерическим хохотом.
— Вернулся с другой планеты, и твое сознание не выдержало земного притяжения.
— С другой планеты… хаха-хахаха… ха-ха…
Это еще бы долго продолжалось, если бы Мишка вдруг не спросил:
— Или ты радуешься тому, что мы поедем на старую дачу?
Я моментально перестал смеяться.
— Нет, не поэтому.
— Ага!.. Так ты не рад? Я так и понял!
— Рад… — поспешно отмахнулся я; мы уже были в моей комнате, — просто… — и снова я принялся ржать, — …просто я хотел… показать тебе… свой роман.
— Отличная идея! Как раз хотел тебя о том же просить… ну, а что тут смешного? — смотря на меня, Мишка улыбался уже недоверчиво.
— Ничего… ну просто… нет, не могу объяснить.
— Ладно, где твой роман? Ты от руки его пишешь, в тетрадь?
— Ну, а как же еще!
— У меня есть печатная машинка. Могу подарить тебе, она мне не нужна.
— Дедушка обещал мне привезти нашу печатную машинку, с дачи.
— Это еще досоветская, что ли, которая? Она ж тяжеленная!.. Надо будет найти ее там, как приедем.
— А это идея, слушай! Классно!
— Попечатаем. Ну а тут в городе я тебе лучше свою отдам, хочешь?
— Хочу!
— Ну, где рукопись-то?
Я протянул ему толстую тетрадь.
— Что же ты всю исписал ее?
— Ну, а как же! Это же роман! Он должен быть большой.
И тут Мишка принялся поддразнивать меня и раззадоривать, как прежде, говорить таким пафосным распевным голоском и важно повторять одни и те же слова: “Хо-хо, всю исписал! Рукопись, значит, у него такая!.. Ру-у-укопись…”
Я побледнел.
— Миш, прекрати.
— Что?
— Я сказал — прекрати.
— Ты обиделся? Извини, — Мишка смотрел на меня с тревогой; он сжимал тетрадь в руке, но так до сих пор и не открыл ее. — Слушай: клянусь, я серьезно воспринимаю твое творчество… не так, как твоя мать.
— При чем здесь моя мать?.. Нет-нет, я не поэтому, вообще не поэтому…
— А в чем дело?
Я сказал ему, что я не тот уже, что прежде, и не надо разговаривать со мной, как тогда…
— Как пять лет назад?
— Да, как пять лет назад. Ладно? Не будешь? Обещаешь?
“Нарисуешь мне купюры? Обещаешь?” — скользнуло у меня в голове.
— Конечно, — ответил Мишка, — я на самом деле прекрасно вижу, что ты повзрослел… скажи, а ты пишешь детективы, да?
— Да.
— Видимо… не про Стива Слейта уже?
— Шутишь! Конечно, нет! Забудь об этой ерунде раз и навсегда!
— Хорошо. О ком же ты пишешь?
— У меня теперь свой собственный герой, мною придуманный. Зовут его Мизаретта. Он работает в полиции, инспектор.
— Ага! Значит, дело-то не в России происходит?
— Нет, в Англии… но сам Мизаретта — итальянец. Это плохо?
— Кто сказал?.. Слушай, а что он делает? Сражается с преступниками, вступает в перестрелки…
— Нет-нет-нет, ничего подобного! Он распутывает самые невероятные и сложные преступления. Мозгами.
— Ага! Это уже интересно.
— Вот черт!..
— Что такое?
— Ты вспомнил про Слейта, мне теперь даже стыдно стало.
— Из-за чего? — удивился Мишка.
— Поверить не могу, что я писал когда-то такую ахинею!.. “Он ударил его левой ногой в правое ухо, потом перекувырнулся через себя и нанес удар рукой в нос”. А потом, помню, все соображал, чем бы заменить слово “удар” в этом предложении. Ведь еще раньше там было “ударил”.
Мишка рассмеялся.
— Правда, такое было?
— Я тебе говорю. А знаешь, что еще меня занимало? Сколько нужно калькуляторов в офис Слейту — хватит ли двух… Ну, для оборудования.
“Ну, а главное-то что, главное? Офис, калькуляторы — все это мишура; в них и толики смысла не было. Что будет интереснее всего Мишке знать, именно ему? Ты пытался реализовывать его теорию государства”, — услышал я внутренний голос, но о государстве благоразумно промолчал.
— Пф-ф-ф… — прыснул Мишка, — зачем ему калькуляторы?
— Вот и я о том же!.. Ладно, все, не будем!.. Теперь я пишу настоящие детективы, высококачественные.
Мишка собирался уже открыть тетрадь, чтобы начать читать, как вдруг я схватил его за руку.
— Нет, послушай. Подожди чуть. Давай я тебе прежде расскажу пару классных фишек из романа. А то, может быть, ты как начнешь, тебе станет неинтересно, и ты бросишь, а если будешь знать эти фишки, я уверен, все будет нормально — до конца дочитаешь.
— Ну давай, рассказывай.
— Смотри… — я подвел его к окну и отдернул занавеску, — видишь кирпичную будку?
— Ну, вижу… электроузел. Там рубильники.
— Да знаю я это и так… я про другое. Эта будка стала в моем романе прототипом преступного логова. Навеяла идею, понимаешь?..
— Ага.
— Так вот. По сюжету романа в этой будке творятся темные дела. И знаешь, кто ими занимается? Врачи! В будке, по сути дела, и нет уже никаких рубильников, но электропровода остались — они подсоединили к ним электрошок; переоборудовали будку под штаб, понял?
— Нет, не понял. Ничего не понял пока.
— А еще когда эти врачи ездят по Лондону, их машина скорой помощи оставляет колесами зеленый слизистый след.
— Что?.. Почему?
— Ага!.. Стало интересно! Вот теперь читай.
В комнату заглянула мать.
— Эй, Миш, твоя мама звонила, просила передать, чтоб ты немедленно домой шел.
Мишка поглядел на меня и развел руками: мол, что делать.
— Придется идти.
— Но ты же обещал почитать мой роман!
— Бери его на дачу, я там почитаю.
— Нет, читай сейчас, — возразил я капризно.
— Ну прости… не могу… да я же, знаешь, и не понимаю ничего в этом деле: где хорошо написано, где плохо, — не разбираюсь, так что вряд ли сумею дать тебе какие-то ценные комментарии.
— Дачу мы еще с тобой обсудим, Миш, — вставила мать, — раз уж вы поедете, я проинструктирую тебя.
— Хорошо, тетя Даш, — быстро согласился Мишка.
— Так ты даже и вообще не будешь читать? — вяло осведомился я.
— На даче прочту, обещаю, — повторил Мишка, сидя уже в прихожей на корточках и надевая ботинки, — меня очень заинтересовало то, что ты говорил… ну про это… про будку, врачей… и след от скорой помощи особенно понравился, — Мишка хитро подмигнул мне, — а как твоего сержанта зовут, скажи мне еще раз?..
— Инспектора! Он инспектор.
— Да, верно. Так как?
— Мизаретта.
— Ага, Мизаретта. Все, теперь не забуду.
Я стоял, потупившись и краснея, — нет, на сей раз Мишке так и не удалось меня развеселить.
— Моя ошибка… — произнес Мишка; скажи он это чуть резче — создалось бы впечатление, будто он что-то себе присваивает.
Он не договорил и, зачем-то прогнув шею, принялся пытливо высматривать убогие двухэтажные дома, промелькивавшие за окном, а ведь ему и без того все было видно, — занавеска так и оставалась отдернутой.
— Слушай, здесь, похоже, все, как было, так и… да, тетя Даша права была — ничего здесь не меняется.
Я нахмурился — теперь это была одна из моих привычных реакций, когда кто-нибудь говорил мне, что моя мать в чем-то оказалась права. Я поправил Мишку:
— Моя мать говорила, здесь нет ничего интересного, — моя ухмылка стала шире.
— Ну не важно… о чем я там?.. Я сказал об ошибке. Я совершил ошибку.
— В отношении дяди Вадика?
— Да. В отношении папы.
— Брось! Ты же не мог знать, как все было. У нас, в нашем доме.
— Я же говорю — я жалею, что так редко навещал вас… Но послушай, а что же… дядя Женя, к примеру. Неужели же он не мог заставить его бросить пить? Применить… ну пусть и применить силу даже, когда отец напивался и начинал дебоширить.
— Дядя Женя… — я рассмеялся невольно; я мог сказать Мишке, что от всего, что касается по-настоящему семейных отношений, дядя Женя уклоняется, но не решился, промолчал.
Мишка сказал:
— Ну ладно, ладно. Давай про папу. Ты говоришь, я не мог знать. Это не так: я должен был увидеть.
— Увидеть? Как? Я не понимаю.
— Твоя мать звонила мне месяца три назад, говорила о его состоянии. Я не поверил. Я встретился с ним и даже не заметил, что он пьет.
— Что? Ты встречался с ним?
— Да. Это была моя ошибка, да. И я ее признаю. Мы просто встретились, поболтали. Он, разумеется, и не знал, в чем настоящая цель нашей встречи.
“Настоящая цель? А может быть, ты просто не захотел увидеть?”
Склонив голову, я бросил взгляд на Мишку, исподлобья, я чувствовал, как во мне начинает закипать негодование, однако не был еще готов к наступлению, — не потому, что не знал, как проведу его, а просто мне необходимо было еще в полной мере осознать всю тяжесть Мишкиной “слепости”, — так он теперь это представлял мне. Он старался обелить себя? Да нет же, он действительно верил в то, что говорил.
Я произнес утвердительно, но пока что еще спокойно:
— Ты, конечно… не спросил его напрямую.
— Нет. Да я и не верил — честно — что он может так вести себя. Ты же помнишь, каким он был хорошим человеком — раньше.
Автобус остановился, и мы вышли: дед через задние двери, а мы с Мишкой — через передние, и поскольку мы уже немного проехали поворот на лес и нужно было вернуться, дед сразу оказался впереди. Он стоял и смотрел на нас и весело кивал, указывая себе через плечо, — как бы приглашая следовать за собой.
— Ну чего, дорвались теперь до воли, точно? Давайте пошли!.. Дорогу-то не забыли? — дед не стал нас дожидаться — развернулся и пошел к повороту.
— Да, все как прежде, — уверенно сказал Мишка.
— Совершенная дыра, — я пожал плечами и отвернулся.
Два ряда старых двухэтажных домов; и дорога между ними, — это и правда можно было только с натягом назвать городом. Но дело было, конечно, не в том, как правильно это называть.
— Согласен, да… Сюда же, кажется, бывших заключенных ссылали — в советское время, я имею в виду… И смотри, стекляшку продуктовую снесли…
— Эй, ну вы чего? Не отставайте! Чего вы, столбы считаете, что ли? — дед уже поворачивал на дорогу к лесу.
— Идем, идем, дедуль!.. — поспешно выкрикнул Мишка и засеменил вперед. — Ты не знаешь, стекляшку давно снесли?
— Стекляшку? Да года два назад…
Я намеренно не стал догонять их — делал хотя и быстрые, но короткие шаги; у меня, должно быть, нервы сдавали.
Мишка вернулся ко мне.
— Макс, давай быстрее пойдем. Тебе идти, что ли, тяжело, рюкзак тяжелый? — странная наивная забота в голосе.
— Почему я только теперь об этом узнаю?
— Э-э… о том, что я… виделся с отцом? Мы с твоей матерью решили, что это останется между нами… и папой… но папа тоже ведь не знал настоящей цели встречи, — прибавил Мишка. — Но скрывать от тебя как-то… ну ты понимаешь. Ты же родной мне человек. Это вообще твоя мать настояла — не говорить тебе. Я просто хочу, чтобы ты не имел против меня никаких…
— Все в порядке.
— Да и чего теперь скрывать, в конце концов, — резюмировал Мишка.
— Мне все равно.
— Нет, Макс, послушай…
— Но мне правда все равно. Это же не мой отец.
— Это твой дядя…
— …которого я никогда не любил.
— Макс!
— Но это правда.
— Ты не любил моего отца?
— Нет, потому что он не любил меня.
— А может, по какой-то другой причине? — резко осведомился Мишка.
— Нет. Именно по этой.
Мишка помолчал — пару мгновений; затем произнес:
— Он любил тебя, — убежденно.
— Нет, не любил, — опроверг я просто.
И почему-то именно в этот момент (а не минутой и не пятью раньше, когда мы еще ехали в автобусе) я снова почувствовал страх: “Я вернулся на дачу… я уже здесь”.
Снова послышался дедов оклик — ни капли недовольства, только нетерпение, — абсолютно та же интонация, что и в прошлый раз:
— Эй, чего вы опять там?.. Все секретничаете?
Он подмигнул нам, улыбнулся и шутливо погрозил пальцем:
— Вот я задам вам!..
Я скорчил гримасу, кислую и презрительную.
— Слушай, может, хватит уже, а? Иди себе спокойно. Мы догоним, когда надо будет.
— Ох, какой сердитый, вы посмотрите на него! — отозвался дед с шутливым гонором. — Ну все, я вас жду. С места не сдвинусь, чтоб не отставали.
— Отстань!
— Ну что такое?
— Отстань, сказал, — упрямо повторил я и покраснел.
Дед стоял, ничего не мог понять, только головой качал.
— Дедуль, извини нас, — Мишка, конечно, не преминул вмешаться; он подбежал к деду, — пошли… давай вместе пойдем, я тебе расскажу, о чем мы…
Конца фразы я не услышал — Мишка говорил моему деду почти на ухо, приобнимая его за плечи одной рукой.
— Ты скажи только, вы там ничего плохого не затеваете? — спросил дед громко.
— Нет-нет, конечно, нет… — ответил Мишка вполголоса; потом снова принялся увещевать деда быстро, на ухо; я, впрочем, был почти уверен, что они обсуждают меня.
Дед наконец закивал; не просто с пониманием — с какой-то бравой важностью.
— Понимаешь, да, дедуль?..
— Конечно, конечно, угу…
Мишка оставил его, сам встал посреди дороги, обернувшись ко мне и не двигаясь…
— Макс… — произнес Мишка, когда мы наконец поравнялись. — Послушай… я знаю, что совершил ошибку, и тебе сложно простить меня за это. Но…
— Но что?
— Хотя бы не повторяй этой ошибки вслед за мной, ладно? Дед же себя плохо чувствует — говори мягче. Я все понимаю, но будь мягче — по отношению к нему. Он же ни в чем не виноват.
— Плохо себя чувствует? — и это я принял в штыки, а ведь Мишка был сейчас абсолютно прав.
Мишка ничего не ответил, и разговор долгое время после этого не возобновлялся.
Вошли в лес, и я тотчас припомнил эту странную способность, которой раньше обладал, — ощущать паутину, повсюду и только в определенный момент времени, наступающий совершенно внезапно, — теперь мне хотелось называть это не свойством или каким-то особенным состоянием, но утраченной способностью.
“Да будет тебе, а действительно ли ты утратил ее?” — я сожму ладони в кулаки, прижму запястья к талии, словно бы жду и хочу прикосновения паутины — чтобы она “поздоровалась со мной по собственной инициативе, — а на самом деле хватит и того, что мне просто станет боязно, щекотно и даже немного приятно”. Смысл только в одном: острее ощутить возвращающиеся кадры детства.
Вот оно уже вернулось — на несколько разрозненных мгновений.
Я делаю прерывистый вдох.
Я думал, его нельзя вернуть… и ошибался.
Нет, не ошибался…
Выдох…
— …сдержанно отношусь к твоим родственникам, чего раньше — пять лет назад — не было и в помине. Ты ведь помнишь?
Я понял, что Мишка возобновил разговор. Он шел впереди.
— Помню.
— Я говорю даже не о дедуле в первую очередь. О матери. Тебе может показаться, что я либеральничаю, но это не так. Я просто веду себя сдержанно. И заботливо.
— Так же и я должен? — я спросил это просто по инерции, отстраненно.
— Попробуй — это не сложно.
“Сдержанно… сдержанно… — невольно завертелось у меня в мозгу, — и ведя себя сдержанно, я не должен повторять твою ошибку — когда ты не откликнулся на призыв о помощи. А может, и тогда тоже ты вел себя сдержанно — только и всего?” — тут я испытал внезапную скуку; я понял вдруг, что больше не горю желанием в этом копаться.
— Это приносит плоды.
— Что?
— Это приносит плоды — Мишка повернулся, — Макс, ты все время улетаешь куда-то, ей-богу! — он подмигнул.
— Не надо мне снова это повторять, — попросил я.
— Хорошо, не буду. Так вот, по поводу плодов: мы вырвались сюда, на старую дачу. Без твоей матери — ты разве не заметил еще?
Я улыбнулся.
— Неужели не осознал еще шикарности нашего положения? — он все смотрел на меня.
Еще немного, и на его лице появится сияющая улыбка… а почему бы и нет, в конце концов?
— Я и сам в восторге, если честно, — моя улыбка стала шире.
— Верю. Просто этот восторг, видимо, медленно приходит… Твоя мать теперь считает меня ответственным. Правильно, так оно и есть: я завоевал ее доверие. Хотя бы даже с похоронами папы.
У меня екнуло в груди.
“Вот он идет, обернувшись, не сбавляя шага… как тогда, пять лет назад в лесу. А после мы обнаружили исчезновение дяди Вадика”.
Исчезновение.
У меня снова екнуло в груди.
— Это же я организовал всю церемонию, оформил все документы, абсолютно за все заплатил, до копейки. Я действительно все разрешил в одиночку. Ни на кого не перекладывал. Это же мой отец. Ну что? Разве я не прав в том, что говорю?
Я проглотил слюну. А потом произнес (с небольшим, наверное, усилием):
— Когда ты уговаривал мою мать, ты чуть не допустил промах. Ты сам-то помнишь?
— Что?.. Какой промах? Нет, не помню.
— Я не особо внимательно слушал, но запомнил. Ты о нашей проездной компании упомянул. О том, что хочешь встретиться с Сержем, с Пашкой, с Димкой…
...с Олькой…
— …а она сказала: было б с кем встречаться или как там…
— А-а, да-да-да. Но я же перестроился тут же, по-моему.
— А ты умеешь сглаживать углы.
— Скорее, огибать. И не умею, а научился, — он снова обернулся и кивнул мне даже как-то торжественно, словно это было настоящим достижением в его жизни.
А может быть, он так и считал на самом деле?
— Ты хотел спросить у меня, и впрямь хочу ли я встретиться с ними? — сказал Мишка.
— Что?
— Ну, Серж, Пашка, Димка… они же неисправимыми были…
“Неисправимыми?..” Любопытно… очень любопытно! Я, однако, не стал переспрашивать — слушал дальше.
— Да-да, неисправимыми… ты знаешь, не просто хочу — сегодня же, пожалуй, отправлюсь на их поиски.
Мишка так и сказал: “на их поиски”, — словно речь шла о длительном путешествии или эти люди исчезли…
...как Олька…
— С тобой — если ты составишь мне компанию, конечно…
Чем ближе мы приближались к поселку, тем живее становились воспоминания.
Вот из-за деревьев показалась поселковая ограда и травяная полоса перед ней — та самая, на которой мы строили когда-то “верхотуру”.
— Мне кажется, трава гуще стала, — заметил Мишка.
— Да. И зеленей, — добавил я, — “двухколейки” больше нет уже.
Когда мы проходили мимо Олькиного участка, я отметил, как сильно он зарос и весь будто бы постарел… и все же не стал задерживаться (побоялся?), прошел мимо. А вот Мишка, напротив, задержался и стал что-то высматривать поверх покосившейся калитки.
Я смотрел на Мишку, стараясь справиться с комом, застрявшим у меня в груди.
— Они съехали?.. Не знаешь? — осведомился он, понизив голос и резко указывая пальцем в сторону участка. Словно стремился выведать эту информацию втихомолку.
— Не знаю… видимо… участок теперь не кажется жилым.
— Надо будет у дедули спросить.
— Помнишь, что было?
— Еще спрашиваешь!.. Во всех подробностях. Пошли.
Меня бил озноб.
— Или можно еще кого-нибудь с нашего проезда спросить… чтобы дедулю не травмировать, — бормотал себе под нос Мишка уже на ходу.
“Какой ты заботливый!” — чуть было не брякнул я.
— У Широковых спросить, что ли… — продолжал размышлять Мишка вслух, — надо поискать их…
Я пожал плечами, однако твердо знал, что вот сейчас, в это самое мгновение, поворачивая на свой родной проезд, мы не встретим никого, дорога будет пуста от людей прошлого. Они еще не вернулись — это произойдет несколько позже.
В тот день пришлось отложить “поиски” — Мишка слишком устал.
Мы отправились спать рано, сразу после ужина, беседовали, лежа на кроватях в нашей прежней комнате, почти в полном мраке, — полоска неба над оконными занавесками отбрасывала два прямоугольника света: первый — на потолок, второй — на витиеватое кресло, спинкой упиравшееся в подоконник; оба с каждой минутой тускнели.
“Меркнущее кресло”, — вертелось у меня на языке, но из определенных опасений я избегал произносить вслух это сочетание, даже шепотом, — словно боялся, что сразу за этим кресло окончательно угаснет. Изредка со второго этажа доносился осторожный шелест газеты — когда дед переворачивал очередную полосу.
Мишка затеял откровенный разговор.
— Знаешь, брат, мне, ей-богу, казалось, мы сегодня с тобой поссоримся — по-настоящему, я имею в виду, — так начался разговор, безо всякой прелюдии (на самом деле первое, что смутило меня, — внезапность этой примирительной интонации).
Я уже и не помнил, когда Мишка последний раз называл меня “братом”, в исключительных случаях, я думаю, — а с момента возобновления нашего общения этого точно не случалось. Мне стало немного не по себе. Я был абсолютно уверен, что Мишка лежит теперь на спине, подложив обе руки под голову; взгляд устремлен в меркнущий потолок. Я помнил, что несколько пластин, которыми он был выложен, сделаны из оргалита. Интересно, помнил ли Мишка?
Мать как-то рассказывала, откуда дядя Вадик в свое время раздобыл оргалит, но это я уже позабыл.
— Когда?
Я мог спросить: “С чего ты взял?” или “Почему?” — но я спросил: “Когда?”
— Не знаю точно. А ты как думаешь? — спросил Мишка.
Выходит, он понял, что поводом для ссоры могло послужить не только его признание, что он видел дядю Вадика незадолго до смерти. Даже скорее всего, не оно…
Я соврал:
— Не хотел я с тобой ссориться. С чего ты взял?
— Уверен?
— Абсолютно… Послушай, те люди на поляне… помнишь?.. Пять лет назад.
Кровать скрипнула, я понял — Мишка перевернулся на бок и старается теперь, преодолевая темноту, разглядеть меня.
— Люди?.. Да, помню. Конечно, помню. Как ты называл их тогда, а?
— Предвестники табора.
— Да, точно! Предвестники табора. Откуда у тебя такое название взялось, не могу понять?
— Как думаешь, мы тогда все же видели что-то или нет? — спросил я и ждал, затаив дыхание.
— Что-то?.. Их, ты имеешь в виду? Уверен, что да, видели.
— Почему же ты это отрицал?
— Я это отрицал?.. Ну да, возможно. Я просто перепугался, струсил. Я ведь рассказал тебе про странных людей на Поляне чудес, помнишь? Перед походом в лес.
— Помню. Ты это выдумал?
— Да… А потом оказалось, что как бы и нет — все получилось, как я говорил.
— Но это же… невероятно.
— Я знаю. Я и сам не мог этого объяснить. И до сих пор не могу. Я тогда и струсил потому, что не мог объяснить. И по поводу Стива Слейта… я боялся, что и он тоже может появиться.
— Я этого и хотел, — шепнул я, но не улыбнулся.
— Но насколько ты этого хотел? Ты хотел этого, как восторженный ребенок. Сейчас бы ты поступил, как я.
— Возможно… да, ты прав, пожалуй.
— Макс… может, это все-таки были цыгане какие-то?
— Вряд ли. Не обманывай себя, Миш. Это невероятно — и точка, — я поднялся с кровати.
— Но все же должно существовать какое-то разумное объяснение… Макс, ты куда?
— Сейчас вернусь… Воды попью.
— Да, да, должно существовать какое-то объяснение, — опять повторил Мишка, пока я через две двери добирался до прихожей — там стоял кипятильник.
Я зажег свет — у меня зарябило в глазах, но я сумел все же выхватить взглядом проползший по потолку яркий отблеск фар.
Еще лежа на кровати, в темноте, я вспомнил флаги на поляне. Теперь же, увидев этот отблеск фар, я не только представил флаги еще более явственно — я припомнил свет луны, спускающийся по ним на землю.
Откуда взялась эта ассоциация? Ведь Предвестников табора мы видели днем, где-то около полудня.
Я никак не мог вспомнить — откуда, — однако был уверен: она не случайна.
А потом резко отбросил эти мысли и ясно сказал себе: Широковы приехали. Значит, завтра… жизнь вернет прежних своих героев. Снова в моей памяти всплыла Олька.
Глава 2
I
На следующий день сразу после завтрака отправились к Широковым и все сделали по-старому: принялись звать, стоя возле калитки, не заходя на участок.
Пашка сильно изменился за пять лет; он должен был измениться, я, однако, не ожидал, что в значительно лучшую сторону, — теперь в нем появилось множество положительных качеств. Взросление стерло в нем всякую заносчивость и наглость полностью, превратив Пашку в добродушного домоседа без единого, впрочем, намека на хозяйственность и с молодым брюшком, чуть выступавшим из-под футболки с надписью “Naughty by nature”; корявые желтые буквы были подчеркнуты снизу бейсбольной битой. Речь, однако, шла не о бейсбольной команде, а о рэп-группе, к коей Пашка, скорее, испытывал “глубокий музыкальный интерес” (по его собственному выражению), нежели был ее страстным поклонником.
— Знаете, что такое настоящий рэп? — рассказывал он нам. — Он меня впечатляет. Настоящий рэп — это когда солист диктует всю песню под оглушительные удары барабана. Никакой мелодии не допускается, кроме звуковых эффектов.
Другим увлечением Пашки была литература.
— Знаете, сколько книжек фэнтези я уже перечитал? — признавался он нам. — Если даже их сериями объединить, десятки получатся. Десятки серий!
— А что за авторы? — любезно поинтересовался Мишка.
Пашка начал перечислять авторов и все книги, которые он прочел; вышло и впрямь много — перечислял он минуты три-четыре; прибавлял еще комментарии, типа: “Эта книжка — так, ничего… А вот эта мне очень понравилась… Эта моя самая любимая… А эта редкая — мне ее пришлось бандеролью заказывать из новосибирского издательства, но дело того стоило, это была последняя часть из трилогии; а трилогия просто класс — мне ее смерть как хочется еще перечитать”. Особое внимание Пашка уделил тому, какая книжка какой являлась продолжением, а также какой автор наиболее приближен по мастерству к великому Толкиену.
С будущего сентября Пашка должен был начать учиться на экономиста (с инженерным уклоном); принялся рассказывать нам, “какие прикольные ребята” встретились ему во время сдачи экзаменов — уже — “то ли еще будет, когда начну учиться”.
Во время беседы нам часто приходилось повышать голос, дабы перекричать стрекот газонокосилки, то и дело подъезжавшей к задней стене дома — и я представлял себе, как солнечные ножи швыряют об стену клочья сорняков; стальной ураган рвал и метал — словно его бесила предельная сложность травы.
Ревущая зелень.
Влажные ошметки листьев оставляли на торсе и рабочих джинсах Димки Широкова темные штрихи и кляксы. Он не меньше своего брата был рад видеть нас с Мишкой и, пожимая нам руки несколько минут назад, сказал:
— Сейчас, обождите, ладно? Траву покошу и выйду… Как дела-то вообще? Черт-те сколько не виделись! Ладно, поговорим… а потом в карты можно перекинуться, хотите? В “джокера” умеете? Мы все время с отцом и матерью играем. Я научу вас, если хотите.
Пашка недоуменно поднял брови.
Я, конечно же, припомнил, как Димка и раньше приходил в восторг от игры в карты. А потом подумал: куда делись эти его нелепые очки, заложенные марлей… В результате, вследствие двух по сути дела противоположных впечатлений, у меня подскочило настроение…
Наконец косилка за домом остановилась.
— У нас, еще помню… — Пашка, тотчас понизив голос, подстроился под воцарившуюся тишину, — …один в начале учебного года пришел на уроки прямо с магнитом и так врубил его на перемене, что обе колонки охрипли, а у меня не, у меня такого не случится, даже если на полную поставлю; там рассчитано все — “Artech” всегда очень классно делает…
Фигура Димки снова показалась из-за дома.
— Ты скоро там? — крикнул я.
— Еще один заход. У меня масло кончилось просто. Сейчас-сейчас… минуты две-три…
Пашка нахмурился.
— Может, в дом пойдем, а?
Мишка забеспокоился, не потревожим ли мы кого-нибудь.
— Да не волнуйся… на второй этаж, в мою комнату…
— А Димыч как? — сказал я.
— Я не буду в карты играть, — твердо заявил Пашка.
— Почему?
— Не хочу. Настроения нет. Я играю в карты с кем угодно, кроме Димки, — это было сказано очень непринужденно, но уверенно, — и еще вечером, желательно… я так привык.
Мы отправились в дом.
Я немного задержался на крыльце, Пашка и мой брат уже были внутри. Димка выключил косилку и осведомился:
— Вы куда?
— Пашка нас позвал к себе.
— А-а…
— И ты тоже приходи. В его комнате будем.
— Нет, спасибо. Я не хожу в детский сад — вырос уже.
— Что?
Димка не стал это повторять, но глядел на меня, ухмыляясь.
— Что мне там делать? В puzzle с ним играть, что ли?
— Он собирает puzzle?
— Вы смотрите только с Пашей поосторожней, не обижайте его, — сказал Димка, лукаво подмигивая, — он у нас очень ранимый.
Я рассмеялся, а чуть позже, когда был уже в доме, услышал через окно, как Димка, собирая вилами скошенную траву и складывая ее в две кучи возле мангала, слащавым голосом затянул песенку:
Я Сю-ю-юра, ребенок не-е-ежный.
Я до пяти считать могу…
Я Сю-ю-юра, ребенок не-е-ежный.
Я все сумею, я все смогу…
***
Три детали Пашкиной обстановки вспоминаются мне в первую очередь (может быть, потому, что они были выхвачены тремя световыми эллипсами — от ярких желтоватых лучей, проникавших в комнату сквозь прорези в темных занавесках).
Маленький эллипс выделял в разложенном на столе “паззле” фрагмент павлиньего хвоста. Puzzle был собран только наполовину, и свободные фишки, хаотично разбросанные по углам стола и по поверхности уже собранного фрагмента, походили на руины из картона.
Средний эллипс — недоеденный картофель в тарелке, словно сгустки манной каши. Мельхиоровая ложка с тонкими желтеющими разводами.
Большой эллипс (ярче остальных) — и вот она, добрая половина Пашкиных страстей и увлечений, словно высвеченная фотосалонной лампой, “фэнтези” на книжной полке. Пашка, должно быть, каждый день несколько часов посвящал чтению этих книг, лежа на кровати и закинув ногу на ногу.
— Ща я вам пару песен “Naughty by nature” поставлю, о’кей? — Пашка спросил это с такой интонацией, что сразу стало ясно: если мы и откажемся, он так или иначе поставит их для себя.
— Вон мой магнит, — он направился в самый темный угол комнаты, — обратили внимание? Бум-бокс это называется.
— Как? — с вежливым интересом осведомился Мишка.
— Бум-бокс. Я берегу его от солнечных лучей. Он, конечно, слишком классный и современный, чтобы сломаться от такой фигни. Но я просто делаю это по старой памяти — когда у меня был еще старый магнит, он так перегрелся на солнце, что пленка стала крутиться в два раза медленнее, а на встроенных часах стало сто секунд в минуте вместо шестидесяти, прикиньте?
Мы с Мишкой, конечно, рассмеялись такой нелепости, но Пашка и глазом не моргнул — напротив, он сказал это с такой серьезной и сожалеющей интонацией, за ней слышалось крайне бережное отношение к принадлежавшим ему вещам; и заботливое.
— У меня здесь три альбома. Из какого вам поставить сперва?
Мы, разумеется, не нашлись, что ответить. Пашка и не стал особо дожидаться; сказал:
— Ладно, поставлю из второго. Он самый забойный. Да, вы приехали как раз вовремя.
— О чем ты?
— Завтра я останусь здесь один — можно будет как следует оторваться.
Я вытаращил глаза — вот это сюрприз.
— Один?
— Да.
— Неужели совершенно один? Вот это класс!
— Я обожаю такую лафу, да. Это настоящая тема. Я, бывало, чтобы без родичей посидеть, даже до понедельника здесь оставался… Если, конечно, никаких дел не было в городе и мне не нужно было за дисками куда-нибудь ехать, — важно прибавил Пашка.
— Но ты-то, наверное, оставался для того, чтобы одному здесь побыть… — внезапно заметил Мишка; медленным голосом, который, казалось, увлекал его самого. — Чтобы развеять скуку, которую накапливают в тебе люди… — притронувшись к одной из свободно лежавших мозаичных фишек на столе — черному глазу павлина с тусклым созерцательным огоньком внутри.
Мишка, разумеется, искренне открывал свои собственные настроения, иногда, видно, его посещавшие, но сейчас они не вызывали у меня ничего, кроме тайного раздражения. Такая классная возможность оторваться, родителей не будет, делай, что хочешь, а он говорит о каком-то одиночестве! Но я призвал себя к спокойствию. Мишка говорит, что надо учиться дипломатичности? Прекрасно, проведу эксперимент на нем самом. (От этой мысли мне стало приятно — словно я возвысился над Мишкой.)
В данном же случае эксперимент означал подавлять в себе горячность — прежде всего.
— Не знаю, может быть, — Пашка, наклонив голову, быстро почесал затылок, — ну так как, вы со мной?
— Да мы не зна-а-аем еще пока, — опередил я Мишку; растягивая слова (на недавний Мишкин манер) и изображая сомнение и озадаченность, которые тем не менее можно преодолеть, если захотеть, — но, наверное, можно… Да, Миш? — я поглядел на Мишку. (Старался глядеть очень спокойно.)
— Да.
— Но еще не знаем все-таки… Раз Димки не будет…
— Ну еще бы! — фыркнул вдруг Пашка, — Я как раз это и устраиваю, чтобы быть подальше от него. Он вроде как с отцом в автосалон собирается, — Пашка скорчил гримасу.
— Ты не питаешь симпатии к своему брату, да, Паш? — сказал Мишка.
— Без понятия… Я питаю симпатию к пиву, шашлыкам и всякому такому, — произнес он бесцветно, — и все это будет — я вас угощу.
— Пиво? — встрепенулся Мишка.
И смотрел на меня, а не на Пашку, — я это только почувствовал, потому что сам-то смотрел в другую сторону.
И тут я положил Мишку на обе лопатки — подобно тому, как раньше он сделал это с моей матерью.
— Ну, если даже мы придем, пиво я не буду пить, конечно, — так я заявил.
И теперь уже точно знал, что вечеринка состоится.
— Хорошо, — кивнул Мишка, — ты вечером собираешься?
— Конечно, вечером.
— Мы придем…
Разумеется, я гордился и очень важничал про себя, “что мне так ловко удалось разрешить эту ситуацию в свою пользу” — я едва ли не проговорил эти слова шепотом себе под нос.
Я заткнул Мишку за пояс.
— …сто процентов придем.
И тут произошло нечто, меня удивившее: Мишка как-то значительно подмигнул мне, а затем еще сделал глубокий и медленный кивок головой. Быть может, он хотел мне дать понять этим, что да, мол, мы повеселимся на славу, или все-таки… Мишка все контролировал и вовсе я не заткнул его за пояс?..
А впрочем, какая разница! Главное то, что я победил.
— Мы только еще с Максом хотели пишущую машинку отыскать.
— Зачем это?
Мишка коротко объяснил.
— Детективы пишешь? Романы, да? — заинтересовался Пашка.
— Да, — сказал я.
— Я пока еще их не смотрел, но, зная Макса, предполагаю, они, скорее всего, классные, — вставил Мишка; неясно, что он имел в виду под этим “зная Макса”, однако я, помнится, от его слов чрезвычайно возгордился.
— Меня детективы не очень прикалывают… не… лучше роман фэнтези напиши — я тогда обязательно прочту, — сказал Пашка.
Я принялся объяснять ему, что терпеть не могу писать по заказу, по чьему бы то ни было, — это как-то низко, даже подло по отношению к искусству (что-то в таком духе); прибавил еще с важным видом, что хочу заниматься настоящей литературой. Тогда Пашка спросил:
— А почему — подло?
— Э-э… не знаю. Просто подло и все.
Тут вмешался Мишка и мягко напомнил мне, что помимо серий фэнтези существуют точно такие же серии детективов, — и все это пишется по заказу.
— Неправда! — воскликнул я. — Детективы — это настоящая литература, настоящее искусство, — я даже покраснел от негодования, ибо очень ценил все то, что написал за последнее время — про инспектора Мизаретту; и далее я тоже собирался работать в детективном жанре, до конца своих дней, создать десятки романов про Мизаретту; мой сыщик по уму и способностям встанет в один ряд с Шерлоком Холмсом и Пуаро, обязательно. Вот так.
— Возможно. И все же Мишка прав насчет серий, — заметил Пашка.
— Нет-нет-нет, есть же разные детективы, — поспешно сказал Мишка, поправляя себя, — Макс, как я понимаю, тяготеет к классическим начинаниям… верно, Макс?
— Да, — проговорил я едва ли не сквозь зубы.
— Ну вот. Значит, ты на верном пути, — Мишка игриво толкнул меня в бок.
— Ну ладно. Но если все же когда-нибудь напишешь фэнтези, обязательно дай мне почитать — я охотно. Фэнтези — это понтово.
Засим я успокоился — более или менее; у меня было желание продолжать эту тему и доказывать Пашке, что “нет, этого я никогда в жизни не стану писать, — только детективы”, но все же я сдержался, не те были обстоятельства — во-первых, Пашка пригласил нас завтра к себе — это его в некоторой степени реабилитировало; во-вторых, пора уже было расспросить о поселке.
Я ощутил секундный страх и снова вспомнил об Ольке.
Пашка сообщил не много, не мало, — средне; ответы не лаконичные, но и не слишком затянутые. Поначалу у меня создалось впечатление, что он равнодушен и безучастен; потом, однако, я понял, дело было не в этом: Пашка еще и не склонен был анализировать информацию, которой обладал. (В каком-то смысле это было только лучше, потому что она поступила к нам безо всяких искажений; кроме того, Пашка так подавал ее нам, что мы-то с Мишкой тотчас делали выводы.)
Первый человек, о котором Мишка, понизив голос, завел разговор, был Серж.
— Не, он давно здесь не появлялся… — Пашка чуть нахмурил брови и качнул головой, — не появлялся, как и вы… с того же времени. Но слышно о нем часто. Родионова рассказывает всякие новости. Последняя из них: “Мой внук поступил в милицейскую академию”. А учился он в английской школе, — сказано это было безо всякой оценки, а просто с той интонацией, с какой перечисляют факты.
— В английской? Я не знал, — сказал Мишка.
— Ты и не мог знать — он туда три года назад перешел. Так вот… рассказывала, что поступить в академию невероятно сложно, и Серж очень рад, что попал. Потому что при поступлении срезали беспощадно, и даже золотых медалистов. Особенно по подтягиваниям и стометровке, — опять безо всякой оценки, только перечисление.
А я представил себе тотчас, как Серж, вернувшись домой с экзаменов, рассказывал то же самое всем своим родственникам. Я ухмыльнулся. Сразу после мне, однако, пришло в голову, что не следует представлять себе Сержа, основываясь на событиях пятилетней давности, — он же вполне мог измениться. Ведь Пашка изменился! И тем не менее поверить в то, что изменился Серж, было труднее.
— Родионова еще рассказывала, как усиленно он готовился. Каждый день с утра бегал два километра, что-то в таком духе.
— Это вы там не про Сержа перетираете? — послышался с первого этажа смешливый голос Димки.
— А тебя вообще никто не спрашивает! — моментально отреагировал Пашка.
— Дим, поднимайся сюда уже, — позвал Мишка, — потреплемся.
Пашка отвернулся в сторону “паззла”.
— Мы тут с ним в бадминтон играли. Он приезжал пару недель назад, — последовал ответ с первого этажа.
— Так Серж все-таки приезжал сюда? — сказал я.
— Ну, это не в счет, что он приехал один раз, — просто ответил Пашка, — да еще и с Димкой в бадминтон играл. Я с Сержем не поговорил почти, — он равнодушно пожал плечами.
— Прямое попада-а-ание облегчает понима-а-ание, — Димка едва ли не принялся напевать — снова.
— О чем это он? — рассмеялся Мишка.
— Так сказал Серж, когда заехал Димке воланом под дых. Так Димке и надо, — заключил Пашка и ухмыльнулся.
— А Лукаев? Жив?
— Конечно, жив.
Мишка рассмеялся.
— Только на прошлой неделе грозился скормить Димку своему чайному грибу — за то, что тот слишком много газонокосилкой трещит… Хорошо бы, Лукаев так и сделал. Да… Лукаев… Он бодр, как тридцатилетний перец. Разъезжает себе по Франциям и Испаниям на деньги сынка да причитает о разрушении Советского Союза. Иногда.
— А его жена как же? Отпускает его?
— Вот она умерла, — кивнул Пашка, — два года назад. Так что он отделался от нее наконец. Хотя, говорят, на похоронах плакал, как ребенок.
— Я не удивлен, — игриво заявил Мишка и качнул головой, — это очень вписывается во все его странности.
— Ага. Ну… и не только он избавился от жены.
— В каком смысле?
— Перфильев еще, — Пашка как-то значительно качнул головой.
— А, у нее же диабет был… от диабета? — отреагировал Мишка. — Нет, подожди-ка… ты сказал, избавился? Я не понимаю — избавился?
— Его жена умерла от диабета, да, но он спасать ее не стал, когда приступ начался. В больницу даже не отвез — сослался на то, мол, что ей передвигаться вредно, да и что за больница в этом поганом городишке рядом. Не больница, а дыра. Всякое такое, в общем. Я ей, мол, здесь помощь окажу в два раза лучше. Вот и оказал — она уже как два года на том свете. Она летом позапрошлым откинулась.
— Но я не понимаю… — Мишка смущенно качал головой, — дядя Сережа ведь вроде… — он не договорил, а только удивленно смотрел на Пашку.
— Хороший человек — ты это хотел сказать?
— Ну…
— Вот я так и понял, что вы до сих пор ничего не знаете…
Вот так мы с Мишкой и узнали, кого же тогда (и теперь — то есть до сих пор) подозревали в причастности к исчезновению Ольки… Вот это номер! Ничего себе!! Оказывается, Перфильева!
И какой же была первая мысль, невольно мелькнувшая в моей голове сразу после этого открытия? “Вот видишь, Предвестники табора оказались здесь совсем ни при чем, так что успокойся”. И я почувствовал холодок в животе и стыд за эту эгоистичную мысль. Но я ничего не мог поделать с облегчением, которое почувствовал.
Да, это было облегчение, пускай и очень непродолжительное — длилось оно секунд пять, не более. А позже?.. Меня пронзил холод — это был уже не холодок в животе, но холод по всему телу. Я вспомнил “салки на великах” и как неожиданно Перфильев остановил меня…
Запах земли и йода, руки… он не играл, нет — сухая жестокость в голосе… “убить”, “ублюдок” — страшные слова… тени… были какие-то тени?
Человек застрял в дымоходе по шею.
Я вздрогнул и побледнел. И уже не слышал, что говорил Пашка…
Из забытья меня вывел Мишкин вопрос:
— Выходит, все считают, что это… Перфильев?
— Что считают? Что он похитил ее? Убил?.. Неа, так никто не думает, — сказал Пашка, — и дело не в доказательствах. Какие нужны были бы доказательства для сплетен! Нет… просто, ну… все были уверены в его причастности — ему же кто-то по башке дал в тот день? А чтобы он сам это сделал… да нет, нет, на это не очень похоже. Вот то, что он наводчиком был, это сто пудов…
— В то время я интересовался у папы, нет ли каких новостей на даче, но он просто сказал, что все без толку. И Ольку уже искать перестали. Но если бы ее обнаружили… живую или… ну ты понимаешь… папа сказал бы мне это совершенно точно.
Пауза. Потом Мишка тихо выругался: “Черт возьми…” Своим видом он будто говорил: “Это я во всем виноват”; он выдохнул и принялся теребить подбородок. Затем резко поднял голову:
— А еще?
— Известно ли что-нибудь еще?.. — Пашка покачал головой с сомнением, а затем заявил, что да, возможно, была какая-то информация, но она до него, видимо, не дошла.
— Представляю, какой удар был для Бердниковых… — Мишка почти шептал, — черт возьми… это же трагедия всего нашего поселка.
— Да, — просто кивнул Пашка, — а Бердниковы продали участок, кстати.
— Давно? — спросил Мишка.
— Три года назад. В Германию умотнули. Прабабка еще была жива к этому моменту. Да может, она и сейчас жива. А новые владельцы… я понятия не имею, кто они такие. Они и не приезжают. Вообще.
***
Мне едва хватило терпения дождаться, пока мы распрощаемся с Пашкой.
— Мишка! Что же… что же теперь делать? — спросил я, едва мы вышли за широковскую калитку.
Он остановился и посмотрел на меня.
— В каком смысле?
— Как в каком смысле? Ты что, не понял: это Перфильев… убил Ольку.
— Ты что… — Мишка покрутил указательным пальцем у виска, — “того”, а?
— Пашка так сказал!
— Да неужели? Ты глухой, что ли? Или идиот?
Меня задели его слова — даже если списать на нервную лихорадку, которая меня охватила… он мог бы выразиться и помягче.
— Неважно, как он сказал, я-я… — пролепетал я.
Мы уже были на нашем участке.
— Я хочу сказать… теперь есть зацепка — мы должны… — мне хотелось сказать “расследовать”, но я почему-то постеснялся этого слова и заменил его: — Разузнать… ну может быть, как-то надавить на Перфильева? Он что-то знает в любом случае.
— Послушай… это полнейший бред. Он не расколется. Он пошлет нас подальше — и все… Ты только не подумай, что я отказываюсь, потому что не хочу нажить себе проблем — нет. Просто у нас действительно ничего не выйдет.
Перед моими глазами встал эпизод пятилетней давности, когда Мишка так и не вышел на плиты, не стал выступать на общем собрании со своей “теорией государства”. И мы все были благодарны ему тогда.
— Откуда ты знаешь? — процедил я.
— Можешь поверить мне на слово.
Весь следующий час я посвятил тому, что только и канючил, и давил на Мишку: “Мы должны что-то сделать… мы не можем это так оставить… придумай, что сделать…” — и все такое прочее.
— Ты меня об этом просишь? Давай ты сам придумаешь, и мы это обсудим. Правда, я обещаю тебе: если ты сам придумаешь, мы это обсудим.
— Ну, Миш!.. — я остановился в замешательстве; мы сидели в доме, в нашей комнате, на кроватях. — Придумай сам!
— Слушай… Макс… пойми, слишком много времени прошло уже.
— Ага, слишком много времени! Значит, можно обо всем забыть, да? — не выдержал я.
Мишка наконец разозлился.
— Ну хорошо, идем, — он встал и демонстративно открыл дверь комнаты, — пошли!
— Куда?
— К Перфильеву, к кому же еще! — Мишка произнес это без ехидства. — Будем давить на него, допрашивать — все, как ты скажешь. Только я с тобой после этого не общаюсь… точнее, так: я буду с тобой общаться, но ни за какой помощью ко мне не обращайся.
— В этом деле?
— В любом деле, Макс.
— Это нечестно, Миш.
— Нечестно? Ну хорошо… давай вообще без ультиматумов — я в твоем распоряжении. Полностью. Делаем все, как ты скажешь, — Мишка выговорил это очень резко, даже грубо.
Я двинулся было к двери… и застыл. Паршивее всего было то, что я просто боялся Перфильева.
— Ну что же ты? Пошли, если ты так уверен в успехе.
Я вдруг понял, что Мишка совершенно прав: мы ничего не можем сделать. Мы всего лишь дети. По-прежнему. Только теперь я осознал, сколь чудовищен был наш провал, когда Мишка пять лет назад не выступил на собрании.
— Черт… — я выругался упавшим голосом, потом сел на кровать и стал кусать губы; понял, что готов расплакаться.
Мишка сел рядом и принялся меня утешать. Следующие полчаса разговор протекал следующим образом: я снова убеждал его, что “мы должны разоблачить Перфильева”, “должны вернуть Ольку, а если она умерла — отомстить” и пр. А Мишка мягко отвечал мне: “Ладно, мы что-нибудь придумаем. Ладно”.
“Обещаешь?”
“Да… Обещаю”.
Только теперь это была уже игра самоуспокоения — мы старались отговориться от этой темы просто потому, что стыдно было вот так вот бросить ее, признать свое поражение. Нет, лучше сделать вид, что мы просто откладываем на потом, что нам нужно просто подумать и прийти к наилучшему решению.
Мои глаза ничего не видели; Мишка — я это чувствовал — смотрел на меня. Мы с Мишкой ни за что бы не признались друг другу в том, что вели игру. И я ненавидел себя за то, что вел игру. Снова я плыл по унылым водам.
II
— Кстати, мы же нашли пишущую машинку…
Отражения костра напитывают Мишкины белки мутно-оранжевой акварелью.
Я шепчу себе: “Напитывают”, — а вернее, шевелю губами два раза вверх-вниз, вверх-вниз, а сам прокручиваю в голове это слово, — и мои собственные глаза начинают слезиться.
— …я говорил тебе? — Мишка подается влево.
Пространство между ним и Пашкой сужается, Мишкин подбородок близко нависает над тарелкой, на которой остались только алые окружные разводы кетчупа и пара капель пива. Мишка пьян, заторможен.
— Нет, — отвечает Пашка, — какую пишущую машинку?
Пашка тоже пьян, но слабее; сидит на бревне под сливой и курит, пуская вверх, в листья, тугие струи сигаретного дыма. В колонках бум-бокса, который стоит на полотенце на земле подле бревна, вышагивает рэп. Не слишком громко. Бряцающие электрогитарные аккорды, редко перемежающие уверенный барабанный ритм. Эти аккорды вплетаются в мое сознание, как струи сигаретного дыма в лабиринты зелени.
Но вот в колонках навязчивый голос начинает диктовать текст песни — аритмичные многословия (на американском языке) едва втесняются между барабанными ударами. Я тотчас представляю себе такты на нотной строке — рисованные палочки-границы оттягиваются в стороны, словно под властью невидимых пальцев, — как струны…
Нотная строка? Здесь же нет ни такта музыки.
Мишка отвечает:
— Ну… чтобы Максов роман перепечатать.
— А-а… — Пашка поворачивается ко мне (несколько толстых корявых букв и половина бейсбольной биты, нарисованные на его спине, исчезают из поля зрения) и благодушно кивает головой и зажатой в руке пивной бутылкой, в которой бултыхается темная жижа (когда он успел выбросить сигарету, открыть бутылку и выпить ее наполовину?); на этикетке виднеется продольная царапина. — Да, роман… ты как-нибудь все же напиши фэнтези… фэнтези — это тема, я прочитаю… Детективы я не очень.
— Ты не представляешь, сколько вещей мы вчера разобрали, чтобы отыскать ее… — Мишка останавливается, затем произносит: — Все это когда-то держал в руках мой отец. У него ничего даром не пропадало… — голос у Мишки тихий и искренний; мне становится не по себе, — если бы он еще подольше пожил, обязательно нашел применение всем этим соткам, подшипникам, даже пустым газовым баллонам, понимаешь? Вагонки там еще пруд пруди…
Пашка медленно кивает.
— Он же был мастером на все руки. И этот парник, — Мишка кивает в сторону нашего участка, — это же он его построил. И какой гигантский. Здесь никогда ни у кого таких не было. Только у пчеловода, по-моему, ты не знаешь?..
Пашка делает неопределенный жест рукой.
— Мой отец был мастером на все руки, да, — повторяет между тем Мишка, — я… я теперь тешу себя мыслью, что и сам когда-нибудь сумею походить на него.
Я внимательно смотрю на Мишку.
— Походить — это максимум, что у меня получится. На большее я просто не способен.
Я перевожу взгляд на Пашку. Он, очевидно, не в своей тарелке от того, что Мишка вот так внезапно принялся изливать свою душу; главная причина неловкости, однако, не в том, что он чувствует себя не самым подходящим для этого человеком, нет, — прежде всего, Пашка сейчас слишком плохо соображает, чтобы разговаривать на серьезные темы.
Он говорит неопределенно:
— Я, кажись, видел дядю Вадика здесь — недели три назад.
— И что, он плохо выглядел? — живо ухватывается Мишка, подаваясь всем телом вперед; странно, в этот момент Мишка совершенно не кажется пьяным; проговаривает эти пять слов он так четко и с таким особенным оттенком заботливости, словно речь идет не о его, а о Пашкином отце. На Мишкином лице ярко и весело играют костровые всполохи.
— Да не, я чё-то не заметил… не знаю… — Пашка лениво облизывает губу.
— А-а… — Мишка кивает. — А то я просто подумал, что он, может быть, как-то плохо выглядел. Уже тогда…
— От чего он умер-то вообще?
Я смотрю на Мишку.
— Да с сердцем что-то. Я, видишь ли… — он невесело усмехается, — …нечасто общался с отцом последнее время… Возможно… у меня и были какие-то препятствия к общению с ним, но я должен был преодолеть их… Я должен был… и самое интересное, что понимаешь это чаще всего тогда, когда уже слишком поздно…
— Не знаю… наверное… — Пашка пожимает плечами, — слушай, так что ты говорил о пишущей машинке?
— Да-да, ты прав… лучше уж давай поговорим о чем-нибудь более… — Мишка вскидывает голову и растягивает губы, — …короче, мы много вещей разобрали, чтобы отыскать ее. В результате знаешь, где она лежала? На чердаке, в самой глубине. Под брезентом.
— У вас чердак есть?
— На втором этаже потолок не сделан полностью. Мы лестницу ставили, чтобы залезть. Каких там только богатств ни набросано!
— Богатств? У нас тоже полно всякой всячины… Димка, болван, обожает в этом копаться… ну и чего, вы начали роман перепечатывать?
— Нет, видишь ли…
Я снова смотрю на Мишку.
— …случилась нелепая вещь: Макс перепутал тетради, взял пустую… так что его роман в городе остался.
— Хэ… — снова Пашка кивает головой и бутылкой в мою сторону, и снова буквы на его спине и половина бейсбольной биты исчезают из поля зрения, — ну ты даешь, конечно!
Я развожу руками.
— Там совсем ничего нет в этой тетради? — спрашивает Пашка.
Я пораженно смотрю на него: почему, черт возьми, он поставил этот вопрос именно так?
— Да-да, тетрадь пустая. Абсолютно, — отвечает Мишка, опережая меня.
Поначалу он, если можно так выразиться, просто не сказал всей правды по поводу этой тетради (“так же, как и по поводу дяди Вадика”, — тотчас отмечаю я про себя); теперь же ему пришлось врать.
О, ирония судьбы! Вместо того чтобы взять с собой роман о приключениях славного сыщика Джеймса Мизаретты, я впопыхах положил в рюкзак первый роман-продолжение “Midnight heat”. Да, у этих тетрадей были одинаковые обложки (лет десять назад мать купила целый штабель общих тетрадей по девяносто листов), но я по сей день не могу понять, как могла произойти ошибка — я же проверял и перепроверял раз пять, не меньше. И все же каким-то непостижимым образом эта тетрадь, проникнув в мой рюкзак, приехала на дачу.
Стив Слейт здесь. Он в поселке, ведет новое расследование.
Ей-богу, мистика!
“Что случилось? Что там?” — осведомился Мишка, когда я, вытащив тетрадь из рюкзака и обнаружив ошибку, принялся пораженно и нервно ее перелистывать.
“Ничего, — я густо покраснел, а затем сказал ему, что взял не ту тетрадь.
“Перепутал? А что в этой? Что ты взял?”
Я молча принялся запихивать тетрадь обратно в рюкзак.
“Макс!”
“Ну!..”
“Что ты взял?”
“Упражнения по математике”, — да уж, что и говорить, я брякнул совершеннейшую чушь.
Мишка, впрочем, не стал допытываться — просто отвернулся, потом, сложив пальцы рук, покомкал воображаемую бумажку, — но безо всякой паучьей ухмылки на лице, встал с кровати и уже направился из комнаты…
“Миш!”
“А-а?..” — у него было совершенно непринужденное лицо.
Я скорчил кислую физиономию.
“В этой тетради мой роман. Тот, который самый старый, про Стива Слейта”.
“Продолжение “Midnight heat”? Дай взглянуть”.
“Нет”, — вот тут уж я собирался сохранить абсолютную непреклонность.
“Почему?”
“Будто сам не знаешь!”
“Знаю: ты считаешь его неудавшимся. Но все же такой ли уж это повод, чтобы никому его не показывать?”
“Не в этом дело”.
“А в чем?”
“Я считаю его… не просто не удавшимся… но сильно неудавшимся”.
“Настолько, что тебе стыдно показать его даже мне?”
“Да”, — произнес я уверенно, а сам чувствовал тайный стыд, что вот так вот сжигаю мосты.
“Ну хорошо”.
“Ты не обиделся?”
“Нет… правда. Не хочешь — не показывай. Тебе решать”.
“Давай покажу. Прочитаешь”, — я снова потянулся к рюкзаку, чтобы вытащить тетрадь.
“Нет, не надо”.
— Эй, Макс!..
Этот оклик вернул меня к реальности: скорее всего, уже полминуты Пашка смотрел на меня мутными глазами.
— Что?
— Мы тут с Мишкой решили, что это ты виноват в исчезновении Ольки.
— Что?!
— Писатель… когда-нибудь ты станешь очень известным, а наше главное достижение будет заключаться в том, что мы просто знали тебя.
— А-а… ну да, — я натужно растянул губы — подражая улыбке, — разве это достижение — с вашей стороны?
— Тебе, главное, не допускать таких вот проколов — ну, как с этой тетрадью.
— Все же то, что мы сняли сверху эту чертову машинку, имело пользу… — сказал Мишка. — Там потолок весь прогнил, представляешь? Эта машинка тяжеленная — еще досоветских времен. Килограммов тридцать—сорок.
— Да ладно!
— Я тебе говорю! Прошел бы еще год, она бы просто продавила потолок и на голову бы свалилась… Теперь надо будет обшивку на потолке сверху менять. Но это мы еще с тетей Дашей посоветуемся.
Пашка изрек, что, благо, “они хранят всякую старую фигню в сарае” (он мотнул головой себе через плечо, как раз в том направлении, где располагался зеленый широковский сарай): на голову не свалится, “но все равно я бы половину выкинул к чертям, да Димка встал за нее горой…”.
— А другую половину выкидывать как-то не очень хочется, потому что… ну… дед Ольки раздавал всякие разные вещи — те, что у нее в домике были, помните? Мы, бывало, возились с ними часами… теперь их выкидывать, ну…
— Постой-ка… у тебя есть вещи из Олькиного дома? — у меня все замерло внутри.
— Да-да, я же говорю: ее вещи. Дед отдал нам целый ящик. Он и многим другим раздавал, не только нам. Это стало его любимым занятием — можно даже так сказать. Да, любимым… сложил все ее вещи в пакеты, в коробки и устроил свободную раздачу. Но понемногу — это нам он только дал целый ящик сразу — бух, и все!
— А я… могу взглянуть?
— Макс, мне кажется, сейчас слишком темно для этого, — вступил было Мишка.
— Да не волнуйся, в сарае есть свет, — совершив усиленный рывок, Пашка встал на ноги, — пусть посмотрит, раз ему надо.
— И я могу даже… взять что-нибудь из этих вещей?
— Да пожалуйста! Они нам не нужны, а выбрасывать жалко — сам понимаешь.
“Да, понимаю”, — подтвердил я про себя, перебивая тревожно бьющееся сердце: сейчас Олька подарит мне, наконец, свои вещи… и я стану обладателем рая.
Пашка отворил двери сарая, зажег свет и указал на дряхлую картонную коробку, туго забитую под скамью, — передняя стенка коробки выгнулась вперед.
— Ты всю ее возьмешь? Зачем?
— Да, всю.
Осторожно, чтобы не задеть садовые инструменты, висевшие на стене в железных ячейках, и не устроить обвал, неловкими движениями Пашка принялся вытаскивать коробку.
— Помоги мне… ну же… вот так… Есть! Утащишь сам дальше? Она вроде бы не очень тяжелая.
Я откинул кусок старой скатерти, которым было прикрыто содержимое коробки, и стал неверными движениями перебирать вещицы: дамское зеркальце, заляпанное краской, несколько черных фломастеров, запыленная наклейка, маленькая игральная кость, семерка пик…
Семерка пик? Что-то знакомое…
В груди гудело. Голова словно бы превратилась в увесистую гирю, которую я с превеликим трудом удерживал теперь на собственной шее. Я перестал чувствовать руки — они дрожали, едва ли не бились в судорогах. И самое главное… казалось, несколько секунд я мог видеть собственные глаза, через которые проносились неясные изображения… кадры… как пленка в кинопроекторе.
Я снова опьянел, только это был уже не результат действия алкоголя.
…Какие-то из этих вещиц я отлично помнил, но более всего в этой коробке оказалось почему-то спущенных резиновых шариков, — ослабленные ниточки болтались тут же; несмотря на солидный возраст, шарики, похоже, отлично сохранились. Сколько их? Десять? Пятнадцать?.. Не меньше десяти.
Сзади послышался оклик:
— Макс!
Это был Мишка. Я обернулся, но не сказал ни слова. Большой и указательный пальцы моей руки сжимали ниточку на шарике.
— Пойдем домой.
Я понял, что он почти трезв.
— Кажется, мы собирались сидеть всю ночь.
— Пашка пошел спать.
— Когда он успел?
Я-то даже не заметил, как он из сарая ушел! Видно, с того момента, как мы вытащили коробку, прошло много времени.
— Только что. Пошли, — повторил Мишка, — у нас посидим, если хочешь.
— Слушай, разве у Ольки были когда-нибудь воздушные шарики?
— Нет. И не могло быть. Она их не любила, ты помнишь? С раннего детства. Еще рассказывала, как аж до двенадцати лет начинала плакать от испуга, навзрыд, когда рядом с нею лопался шарик.
— Да, да, я это тоже помню. Но откуда тогда здесь эти шарики? — я кивнул на коробку.
— Я не знаю, возможно, это Широковы их сюда положили.
— Зачем?
— Откуда мне знать?
— Поможешь нести? Тут ручек нет, придется за дно держать…
— Так-так, Макс, перехвати… нет, по-другому… во-о-от…
Коробка была не тяжелая, но тащить ее было жутко неудобно.
— Смотри, чтобы на землю не свалилось… упало уже что-то?
Мы опустили коробку.
— Что там?
— Фломастер.
— Ага! Скорее всего, это один из тех, которыми я купюры тебе рисовал.
Я рассмеялся. Мы потащили дальше.
— Как они назывались? Пиастры, кажется?
— Нет, какие пиастры! Экю, — сказал я.
— Ах, да. Пиастры я, значит, на другой даче рисовал.
— На другой? — легкое разочарование.
— Но я же тогда еще на другую дачу ездил, на материну… да и сейчас, бывает, выбираюсь туда… послушай, по поводу твоего старого романа… ты не обиделся, что я сказал Пашке, будто ты пустую тетрадь привез?
— Нет.
— Это совершенно не потому что… ладно, послушай… я же понимаю, ты очень расстроился после того, как узнал от Пашки о Перфильеве. Вернее, после того, как мы узнали. И я расстроился… Поэтому когда вдруг всплыл этот роман, я подумал, дело совершенно не в том, что он плохо написан, и ты не поэтому не хочешь мне его показывать.
— А потому, что мне неприятно ворошить прошлое?
— Да. Но я ошибался. То, как ты за эти вещи ухватился!.. — он кивнул на коробку.
Под нашими ногами затрещал гравий, которым была посыпана дорожка возле дома.
— Заинтересовался, я хотел сказать. Боже, подумать только: это все как будто специально! Нет-нет, да и всплывает что-нибудь! Ну кто знал, что у Пашки окажутся эти вещи, скажи на милость?
— Ты прав… А ты взял бы их на моем месте? — спросил я.
— Не знаю… думаю, нет, — сказал Мишка, выдержав паузу.
— Почему?
— Смелости бы не хватило, — ответил он просто.
Невольно я испытал гордость… нет, вернее, укол гордости.
— Так ты сказал Пашке, что я взял пустую тетрадь вместо романа про Стива Слейта, потому что не хотел мне о прошлом напоминать?
— Ты обиделся? Извини.
— Нет-нет…
Мишка принялся объяснять, что да, это, пожалуй, главная причина, но есть еще другая — он не хотел говорить о романе конкретно с Пашкой.
— Почему?
В этот момент желтый квадрат окна осветил Мишкино лицо, и я увидел, что он ехидно прищурился.
— Ну… такой знаток литературы, как Пашка, оценил бы твой роман по достоинству — что тут сказать!
Смеясь, мы поставили коробку на крыльцо.
Я стоял возле входной двери и молчал — молчал не оттого, что решался на что-то; просто хотел, чтобы мой вопрос прозвучал как можно более неожиданно.
— Так ты еще хочешь прочитать его?
— Почему ты не сказал, что это роман про теорию государства? — спрашивал у меня Мишка спустя полчаса. — Мою теорию…
Мы были в комнате; я сидел на кровати, и коробка с Олькиными вещами стояла у меня на коленях; все то время, пока Мишка читал мою тетрадь, я следил за его глазами, пробегавшими по потускневшим строчкам; но все же иногда не удерживался, начинал рыться в коробке, каждый раз вынимая из ее недр самую неожиданную вещицу (однажды мне попался великолепный зажим для денег, украшенный бижутерийными камнями) и кладя ее на кровать, справа от себя. Не удерживался иногда и Мишка — прыскал над моими стилистическими ляпами. “Что там? Что такое?” — моментально реагировал я, и тогда он прочитывал вслух, и мы начинали смеяться уже вместе.
— Нет-нет, все это ведь можно в конце концов подретушировать, — заявил Мишка.
— В каком смысле? Неужели ты хочешь начать перепечатывать его на машинке?
— А почему бы нет? Ты не хочешь? Мы сделаем из него настоящее произведение искусства.
— Что-то не верится.
— Я тебе говорю. Можешь на меня положиться… А впрочем, как знаешь. Тебе решать.
Но как только Мишка понял, что его теория государства воплотилась на страницах моего романа, я уже перестал что-либо решать… Боже, как давно я уже не видел Мишку таким увлеченным! Он бегал по комнате туда-сюда, выполнял руками совершенно невероятные пассы, гримасничал, — словом, если раньше я упоминал, что Мишка по прошествии пяти лет изменился, то теперь прежний фантазер, кладезь сумасбродных идей, возвратился! Ну как, скажите на милость, отказаться, разочаровать его?
— Мы сделаем из этого великое произведение, Макс! Великое, слышал меня? Ты заложил блестящий фундамент, осталось его обработать — и все готово! Это произведение станет классикой мировой литературы!
Что мне оставалось, кроме как смущенно повести бровью?
— Правда? Ты уверен, что не преувеличиваешь?
— Я? Преувеличиваю? Это вершина творчества: создать эпохальное произведение, которое станет читать весь мир. Ну, а для того, чтобы захватить действительно всех — от мала до велика — существует несколько отличных приемов. Один из них — детективная интрига в сюжете.
— Да, точно. Детективная интрига! Тут ты прав! — я чувствовал, как и сам уже начинаю заводиться.
— И ее зачатки здесь у тебя тоже есть. Осталось только доработать. Я прав! — Мишка подскочил к столу, на котором стояла пишущая машинка, включил бра, — на потолок тотчас же уселся огромный радужно-таинственный махаон, — и, словно в подтверждение своих слов, Мишка четыре раза щелкнул по клавишам указательным пальцем. На чистом листе, вставленном в машинку, появились буквы: С С М Н.
— Сти-ивен Сле-е-ейт… ми-иднайт хи-и-ит, — нараспев озвучил Мишка, повернувшись ко мне.
И тут произошла чрезвычайно странная вещь: по неизвестной причине радужный махаон на потолке стал подрагивать. Я взглянул на бра — оно, разумеется, было абсолютно неподвижным.
Пораженный, я снова перевел взгляд на тень, — она дрожала в такт кузнечному стрекоту за окном.
— Эй, Мишка, смотри…
Ткнув пальцем в потолок, я прислушался; совершенная бессмыслица: как эта тень, этот махаон способен дрожать под действием звука, — скорее уж причина в каком-то постороннем источнике света. Но где этот источник?
Я подошел к окну и посмотрел; между тем некое чувство подсказывало мне, что отгадки я не увижу.
И тут я, кажется, понял. Это была совершенная бессмыслица, ответ, лишенный обыденной логики, но… Я знал, что ответ найден.
— Макс, да что такое?.. Эй, куда ты?
Ноги сами понесли меня вон из комнаты.
Я стоял возле Олькиного участка и заворожено смотрел на флюгер, освещенный тусклым светом уличного фонаря. Флюгер обветшал, покосился, но это был все тот же флюгер, и снова на его оси трепетал и подпрыгивал пестрый платок — будто отвечая на скрипящие провороты проржавевшей “ромашки”.
Я не обратил никакого внимания на флюгер по приезде сюда (хотя и задержался, чтобы рассмотреть постаревший участок), — никакого… Но, с другой стороны, знал ли я, мог ли предугадать будущее, когда впервые пять лет назад заметил флюгер с повязанным на него платком? Нет. И позже, когда увидел Предвестников табора, я тоже оказался не в силах связать их с этим знаком, сигналом, данным мне… свыше?.. Но теперь я понял… Для этого потребовалось пять лет! Но следовало ли жалеть, если, так или иначе, это не предотвратило бы трагедии? Я понял сигнал.
— Макс!.. — послышался борющийся с ветром оклик за спиной.
Я обернулся.
Мишка стоял сзади; тотчас же я снова посмотрел на флюгер.
— Идем домой.
Я указал на флюгер.
— Ты не помнишь?
Мишка молчал, и хотя мне было неясно его молчание, я не стал переспрашивать, а, подойдя к флюгеру, принялся тянуть руки, подпрыгивать, — как и пять лет назад, хотел сорвать с него платок… Я тоже вырос, окреп, но и на сей раз не мог сорвать платок с флюгера…
— Макс, да что ты такое затеял?.. Кажется, мы собирались перепечатывать “Midnight heat”.
— Они здесь, Миш…
— Что?
— Я говорю: они здесь.
— О ком ты?
— Предвестники табора. Они вернулись, — я не кричал, нет; напротив, сам не знаю, почему, говорил совершенно спокойно.
И я был совершенно убежден в том, что говорил.
— С чего ты взял? — тихий, затаившийся вопрос.
Я направился к дому.
— Эй, Макс! С чего ты взял? — повторил Мишка (уже значительно более резко, чем в прошлый раз), когда мы снова были в комнате.
— Сейчас не время объяснять. Я это точно знаю.
Я сел на кровать и начал вытаскивать шарики, которые были в коробке, — осторожно, чтобы ни один не повредить; и складывал их себе на колени.
— Откуда… Послушай, и что ты собираешься делать?
— Мы должны вызволить Ольку, слышишь? Хотя бы попытаться, Миш! А вдруг она еще жива? О Господи, только бы она была жива! Эти шарики… они здесь не случайно. Мы должны сделать то, что должны сделать, слышишь? Иначе…
— Иначе что?.. Что?!
— Иначе я себе никогда этого не прощу.
Я взял один шарик из коробки и принялся развязывать нитку, но мои руки сильно дрожали. Может быть, ножницами? Нет, я боялся повредить шарики.
— Что ты пытаешься сделать? Ты собираешься их надувать, я понял, — спрашивал между тем Мишка, — но зачем?
Я обернулся и сказал ему:
— Резина хотя и старая, но крепкая. Получится, я уверен.
Кто тебе сказал? С чего ты взял?
“Потому что сегодня мы должны сделать это. И по этой же причине — потому что мы должны — мы и обнаружили шарики… Я обнаружил. Я. Они не случайно лежали в этой коробке”.
Ты думаешь, они хорошо сохранились? Почему?
“Потому что здесь главное человеческие мысли и стремления… дух, а не материя”.
Я наконец справился с ниткой, намотал ее на палец и принялся надувать шарик.
— Макс, да что ты хочешь делать, черт возьми? Эй! — Мишка схватил меня за руку.
Я прекратил надувать, пережав шарик на конце большим и указательным пальцами. Наши взгляды встретились. Мишка требовал ответа — промолчать было нельзя. Я коротко объяснил ему.
— Ты спятил!
— Если ты не пойдешь туда со мной, я пойду один, ясно?
— Как ты собираешься найти эту поляну ночью?
— Нам не придется ее искать. Она сама нас найдет. Давай лучше помоги мне.
— Сама нас найдет? Макс, что это значит?
— Я сказал, помоги мне… послушай, не сейчас, ладно? Это слишком долго объяснять. Слишком! Ты меня понял? — этот последний вопрос я задал очень резко, почти угрожающе. — Давай надувай шарики.
Он сел на стул.
— Макс, просто… просто… я не понимаю, чего ты хочешь этим добиться…
Надувая уже второй шарик, я посмотрел на Мишку. Он был в замешательстве.
— Совершенно не понимаю… мы же выяснили, что эти… Предвестники табора не имеют никакого отношения… что Перфильев причастен — возможно, он к этому причастен, — Мишка вдруг резко поднял голову и посмотрел на меня; словно его осенила некая мысль, — ты что, испугался идти к Перфильеву, так решил себя теперь реабилитировать?
— Так…
Я бросил надутый шарик на кровать и схватил Мишку за локоть.
— А вот этого я не слышал, черт возьми! — ей-богу, в этот момент мне показалось, что я готов ударить Мишку.
И в то же время я едва удержался, чтобы не расплакаться, но Мишка вряд ли мог заметить это, потому что внешне я не подал никаких признаков.
— Макс… да ты что, успокойся… ты прав.
— Я прав?
— Да, ты прав, — он вскочил и взялся за еще не надутые шарики, которые лежали в коробке.
— Вот, так-то лучше.
— Да, да, да… — он суетился вокруг коробки и все бормотал, как будто в забытьи, — мы должны попытаться… должны, да… ты прав, ты прав, черт возьми…
На самом деле я действительно старался себя реабилитировать. Предвестники табора… все тревоги моего детства, все страхи, долгие годы будоражившие мое воображение… настоящий кошмар. Но именно против этого кошмара мне было выступить проще — теперь. Почему?
Потому что бороться с призраками всегда легче, чем с реальными людьми.
Когда мы надули все шарики, я написал на каждом: “Верните Ольку!” — черным маркером.
III
— Мишка, куда дальше? Ты помнишь?
Впереди, примерно в двух шагах от меня, едва виднелась замершая Мишкина спина. Над нашими головами повисли две грозди надувных шариков.
Олька. Верните Ольку.
Мы должны вернуть ее.
Предвестники табора. Люди, играющие в пинг-понг… каторжники, несущие на спинах колокола… великаны… велосипедисты соскакивают на землю — ни единого кадра на остановку…
Это все какая-то символика, черт возьми…
Это какое-то зло. Мы должны с ним бороться.
В темноте шарики кажутся неясными, белеющими пятнами.
— Куда дальше? — повторяю я.
— Я вспоминаю, подожди… — Мишкин озадаченный голос. От бега, от волнения…
Если луна осветит Мишку, я, должно быть, увижу серебристый воздух, клубящийся у него изо рта, — как на морозе.
Палящее дыхание.
Мы направляемся к поляне возле поселка. К Поляне чудес — я верю в то, что найду ее. Верю непоколебимо — это главное, как и пять лет назад. Но сейчас будет еще проще, чем тогда, потому что поляна отыщет нас сама. Главное, было следовать сигналам, которые поступали, правильно их использовать. Сначала шарики, потом флюгер… И то, что мы должны осуществить, придумал не я. Это тоже сигнал, который просто поступил мне… возможно, от Ольки.
— Если мы заблудимся, черт возьми… мы же никогда ни фига не умели ориентироваться…
— Мы отыщем поляну, — сказал я.
Достаточно уже того, что мы просто стараемся отыскать — поляна идет нам навстречу.
Мы отыщем Предвестников табора… да нет, они уже здесь, я их чувствую. Но теперь я способен на большее, нежели просто на странные, необыкновенные мысли — когда рядом Предвестники табора.
— Все, я понял, куда нам, — я выдохнул, — нам в ту сторону, — я ткнул пальцем налево; совершенно наугад — я не знал, куда идти.
— Там же чаща!
— Ничего подобного. Только небольшая поросль, — соврал я.
Однако теперь, когда я сказал это, там действительно окажется “только небольшая поросль”.
— Уверен?
— Абсолютно. Как быть с шариками?
— Держать перед собой. Другого выхода нет. Очень осторожно.
— Там зарослей всего метра три-четыре. Потом широкая тропинка.
В результате все оказалось так, как я говорил, — мое воображение материализовалось.
Я научился это делать — но только на сегодняшний день, — сегодняшний день особенный.
А Мишка всегда умел. До определенного момента даже не подозревая об этом. Должно быть, у него до сих пор сохранились эти способности.
На поляне было светло, как днем, — от луны, взошедшей слева, над лесом, и переливавшейся в реке времени — на водной глади словно рассыпались хрустальные осколки и серебряные монеты. Белая одежда людей, плывших в лодке, и стройного лодочника, и тех, кто играл в пинг-понг и в жмурки, отливала чуть голубоватым, призрачным оттенком. Цвет травы, напротив, остался прежним — ни темнота, ни свет луны почему-то совсем не изменили шалфейного оттенка. Желто-синяя арлекинья чешуя на сиамских близнецах походила на витраж. Близнецы все так же без устали взваливали друг друга на спины, поочередно, в абсолютном безмолвии, а на лицах — гримасы свирепого крика.
— О Боже, все вернулось. Наше детство вернулось, Миш!
— Оно никогда не вернется, — завороженный шепот Мишки.
— Да, ты прав.
Великаны, шествовавшие через поляну, каторжники, заходившие за горизонт, затем появлявшиеся из-за него по другую сторону далекой краснокирпичной постройки, освещенной теперь розовым полукружием неведомых огней…
“Как глупо, что я только что сказал о вернувшемся детстве — Предвестники табора когда-то… украли его? Великаны уложили мое детство в дорожные чемоданчики, но разве это была кража? Нет, это просто четвертое измерение, движение жизни. Предвестники табора только подтвердили уход моего детства”.
И снова я почувствовал, как где-то там, среди арок, скользнул узкий, продолговатый платок, едва не растворяющийся в ветре; да, как и пять лет назад… Затем цепкая тень на земле — и я сразу заметил проседи в шалфейной траве, от лунного света; я вкушаю траву под тенью, сок на языке — вкус изменился, пять лет назад он был слаще…
Кажется…
“Быть может, я должен противостоять им? Но как? Это невозможно. А значит, невозможно вернуть Ольку? Нет, мы должны вернуть ее”.
И тем не менее, сказав это себе, я понял, что уже не верю в ее возвращение. И — как странно — не испытал ни ужаса, ни угрызений совести. Это Предвестники табора всему виной? Они вживили в меня безверие? Нет, на сей раз дело не в них.
Я заметил, что Предвестники табора уже не выглядят наклеенными на поляну… ну или почти не выглядят — некий подобный эффект все же еще присутствовал, однако он стал гораздо менее уловим.
“Быть может, из-за того, что ночь? Нет, пожалуй, дело не в этом. Но тогда выходит… они стали теперь более материальны?”
Я всеми силами старался сохранять спокойствие; у меня выходило — я чувствовал, что не сорвусь.
Но я опасался за Мишку.
— Это я их изобрел, Макс.
— Успокойся. Сохраняй спокойствие. Ты в порядке? На ногах держишься? Помоги мне развязать шарики. Ты слышишь меня?!
Я потряс его за руку.
— Что?.. — Мишка повернул голову.
“Он видит меня. Слава Богу!”
— Помоги мне… Миш, пожалуйста, сохраняй хладнокровие. Иначе у нас ничего не выйдет.
У нас и так ничего не выйдет. Ольку мы не вернем.
“Заткнись, заткнись немедленно!” — хотя я и выкрикнул мысленно голосу в голове, но это был затравленный крик.
Мы развязали шарики и пустили их на поляну, к Предвестникам табора — благо, ветер так и не стихал.
Мы стояли и смотрели, как матовые пятна шариков, рассеченные черными надписями, распределяются по поляне… и подбираются к Предвестникам табора.
Люди в белых одеждах, завершив очередную игру в жмурки, расселись на поляне; поначалу они перекидывали огненно-рыжий мячик, как прежде. А потом на его месте появился воздушный шарик.
Аналогичная перемена произошла и за пинг-понговым столом. Кажется, нет ничего нелепее — играть в пинг-понг воздушным шариком, однако двое мужчин перекидывали его с одного конца на другой так же ловко, словно ничего и не изменилось, и даже ветер теперь никуда не сносил воздушный шарик.
Он стал частью игры.
Но не это было самым любопытным, а то, что “замены” произошли “механически”: игра так ни на секунду и не остановилась. И мяч, и пинг-понговый шарик именно заменились воздушными шариками, я в этом убежден. Момента замены, впрочем, я так и не увидел — несмотря на то, что наблюдал за происходящим чрезвычайно пристально. Я спросил Мишку, увидел ли он хоть раз момент замены.
— Нет. А ты?
— Я тоже нет. А игры ведь не останавливались, точно?
— Да. О Боже… это просто… просто… — принялся заворожено нашептывать Мишка.
“Это просто как в фильме. Монтаж”.
Два шарика опустились на реку времени и поплыли, подрагивая на серебряной ряби, — как от холода. Чуть позже я заметил, что шарики заменили и чемоданчики в руках великанов, шествовавших через поляну. Мы все стояли и ждали; и всматривались — что будет дальше. Мишка вроде бы стал обретать равновесие. Я, напротив, начинал нервничать.
— Не похоже, чтобы они… прочли нашу просьбу, — я передернул плечами.
— Надо подождать, — сказал Мишка, — может, что-то случится, когда у них у всех будут эти шарики.
— Колокола у каторжников так и не заменились.
— Да, я вижу.
А пять лет назад ты видел замену движения?
“Да… нет, не уверен. Теперь не уверен”.
Но я и тогда не был уверен. Да, теперь я вспоминаю, что и тогда не был уверен — поэтому я жаждал перемотать этот эпизод, как в фильме. И кажется, так просто теперь было бы сохранить уверенность, всего лишь уверенность, не всматриваться в эти “замены”, не давать волю сомнениям — и тогда раз и навсегда заведенный порядок, с которым Предвестники табора совершают свой странный “ритуал”, оказался бы нарушенным. Да, так просто было бы сохранить уверенность — хотя бы сегодня, ведь я уже научен опытом. Выходит, Бог контролирует все, и он предначертал такой ход событий?
Нет, это слишком простой вывод. Дело в другом: я жажду перемотать жизнь, как фильм, чтобы лучше рассмотреть или переосмыслить некий ее эпизод; войдя в фильм прошлого, обратить внимание на ранее упущенную деталь, — в результате повернуть жизнь в иное русло и изменить причинно-следственную цепочку… Нет, видно, должна быть иная цель. Но какова она?
Мне это еще предстоит выяснить…
Флаги набирали длину — они были отчетливо видны на фоне посеребренных луной облаков.
— Черт, кажется, ничего… — я собирался сказать “не происходит”, но в последний момент окончил:
— …не помогает.
— Давай еще подождем.
— Миш, надо подойти ближе.
— Ты спятил?
— Давай подойдем… хотя бы к пинг-понговому столу.
— Макс, ни в коем случае. Ты слышал меня?
— Я подойду.
— Нет! — Мишка порывисто схватил меня за руку, когда я сделал шаг. — Не смей, слышал меня?
Они заберут тебя, как забрали Ольку.
Я остановился. Что это, трусость? “Нет, дело не в трусости. Если бы я только знал, что надо сделать… А подойти просто так…”
Не оправдывай себя. Это только трусость.
В ту ночь Олька не вернулась. Когда три флага на горизонте завернулись в букву “С” наоборот, я увидел, как свет луны соскальзывает с середины флагов вниз, по дуге, и вспомнил, как пять лет назад эта картина явилась моему воображению.
А теперь я увидел ее воочию.
Я ожидал, что люди свернут флаги и весь “ритуал” повторится заново, но они отпустили их в небо. “Так, а теперь что-то еще должно произойти. Вот сейчас она появится. Где-то на поляне”. Однако я ошибся — ничего сверх этого больше не случилось. “Верните Ольку!” Ответом были только три ленты, парящие меж серебристо-облачных островов.
Часть 3
Сумка с голограммой наполняется оттенками прошлого
(Рассказывает Максим Кириллов)
Вступление
Вот уже пятый час я сидел в пустом кинозале и, просматривая фильмы, делал заметки для рецензий.
На галерке среди груды колченогих стульев стояло пианино с ввинченными в него подсвечниками. Боковое окно часто отворялось, впуская сильные, теплые потоки ветра, который посвистывал в лабиринте деревянных ножек; рама ударялась о край пианино, стекла дребезжали. Я откладывал блокнот, нажимал на пульте кнопку “Стоп”; затворял окно, ручка заклинила, не двигалась, однако на время рама удерживалась; подпереть стулом было невозможно — слишком узкий подоконник, — да я и не решился бы вытаскивать стул из груды — она могла посыпаться, как карточный домик.
На пианино под левым подсвечником сияла оставленная кем-то подарочная сумка с голограммой. По мере того, как закатное солнце, набирая сочность, спускалось все ниже к горизонту, золотая голография наполнялась оттенками бирюзы и ультрамарина, а на углах узоров повисали терпкие алые пятнышки.
После захода солнца сумка, казалось, впитывала все то, что терял меркнущий горизонт, разгоралась богатыми алыми оттенками, угнетавшими даже истинный цвет — золотой. Узоры теряли объем.
Сегодня утром я совершенно неожиданно получил электронное письмо, не выходившее у меня из головы. Письмо от Мишки, которого не видел уже десять лет. Письмо было отправлено через мой литературный сайт — Мишка тепло приветствовал, интересовался, как обстоят мои дела на писательском поприще, “хотя, — добавлял он тут же, — мне и так известно, что там все просто отлично — иначе и быть не могло. Ты, конечно, знаешь, что я теперь обосновался в К***? Это курортный городок, и я подумал, может, ты навестишь меня этим летом? Позвони мне, я страшно соскучился” — и далее следовали “смайл” и номера телефонов.
Каждый раз отматывая фильм назад — для того, чтобы пересмотреть эпизод, — я не могу избавиться от ощущения, будто отматываю и свою жизнь — к прошлому, как киноленту; а когда окно на галерке в очередной раз отворяется и я нажимаю кнопку “Стоп”, тотчас вместо кадра фильма на огромном экране кинозала застывает кадр из моего детства, столь же случайный, сколь и чрезвычайно особенный.
Последний раз это были два человека, играющие в пинг-понг посреди шалфейной поляны.
Я поднимаюсь на галерку к отворившемуся окну. Сумка с голограммой на пианино, поглощая с горизонта последние оттенки заката, наполняется алым цветом до предела; бушует, как пожар. Через полторы минуты я выбегу из кинотеатра как ошалелый на улицу, навстречу открывшемуся видению, однако тротуар с невысокой железной оградой окажется пуст. Когда я вернусь обратно в кинозал, сумка будет светиться только золотом и ультрамарином.
Подойдя к окну, я вижу, как четыре человека в просторных белых одеяниях и белых головных уборах катят по тротуару… катафалк. Тоже белого цвета. Потом останавливаются на несколько секунд. Я затаиваю дыхание — кажется, крайний слева человек сейчас обернется.
Однако он только поправляет кружева и бархатные складки на катафалке, забившиеся под крыло колеса, и я вижу, что крышка гроба закрыта.
Шествие продолжает путь.
В первый момент я с трудом удерживаюсь на ногах, инстинктивно опираясь сзади на пианино. Ножка стула больно впивается в поясницу —груда стульев трещит, готова посыпаться…
***
Когда моя мать узнаёт, что Мишка написал мне письмо, ее первая реакция: “Мишка?! Наш Мишка?”
— Да.
— Чего это он вдруг! — восклицает она с гонором. — И что же он тебе написал?
— Приглашает к себе в К***.
Пауза. Мы разговариваем дома на кухне. Я стою в дверях, мать — возле разделочной доски, режет картофель соломкой — для жарки.
— Ну и что… — ее рука с ножом застывает; она оборачивается, — ты поедешь, что ли?
— Да.
— А я бы не стала унижаться. Он так с нами поступил, а ты побежишь к нему на цырлах.
— Как он с тобой поступил?
“Ты говоришь с нами, но я-то подозреваю, что имеешь в виду себя”.
— Я не хочу это обсуждать… Поезжай, если тебе охота. Посмотришь, как он там живет безо всяких хлопот.
“Да уж, как же тебе этого не жаждать — жизни безо всяких хлопот. Особенно после того, как дядя Женя сказал тебе “До свидания”.
— Я поеду, да. И как можно скорее.
— Как можно скорее? — мать снова оборачивается от разделочной доски.
— Да. Как можно скорее.
— А к чему спешка-то такая? Ты же говорил, у тебя тонна работы. Или как он поманил тебя пальцем, так сразу и нет работы. Я за тебя работать не буду, я тебе всегда это говорила. Не думай, что после смерти деда тебе удастся сесть мне на шею. Бежишь на цырлах к человеку, который вообще нас ни во что не ставит и никогда не ставил — а сколько я для него сделала! — мать все больше распаляется; нож щелкает ожесточеннее.
Иной раз я бы уже давно вспылил. Сейчас, однако, сохраняю совершенное бесстрастие. Я понимаю вдруг, что ни капли не люблю свою мать, — не люблю все последние годы, да и раньше это была лишь привязанность, ничего более, — внезапная мысль вызывает облегчение; и даже настроение повышается.
Я пожимаю плечами и тепло улыбаюсь ей.
— Не беспокойся. Все будет хорошо. Не переживай.
— А чего мне переживать-то!
Я делаю шаг к матери с намерением поцеловать ее — я не часто целую ее.
— Езжай. Мишка там как сыр в масле катается. Ты так никогда не будешь, потому что никогда к этому не стремился, дурак. И к деньгам тоже не стремился, как все нормальные люди. А Мишке просто повезло. Правильно, дуракам везет!
Я целую мать в щеку. Она удивлена — что это за приливы нежности! “Наверное, денег нет? Умаслить меня не удастся, не рассчитывай”, — отрезает мать.
После этого я действительно начинаю выпрашивать у нее на полет в К***.
Глава 1
I
В К***я вылетел чрез пять дней после разговора с матерью — у меня оставалось еще порядочно фильмов для рецензирования, однако я принял решение отменить заказы и взять отпуск — на месяц раньше срока. Причина моей спешки крылась только в одном (я, однако, даже себе в этом до конца не признавался): эпизод в кинотеатре вселил в меня бесчисленное множество подозрений…
“Да, все возвращается… Но я не хочу этого!”
Я то и дело повторял себе: “Нет, нет, это не могли быть они… это… невозможно? Нет, скорее, невероятно… неужели вновь?..” Пребывая уже в крайнем возбуждении, я осекался, боясь произнести про себя, о ком идет речь. Словом, в моей голове Бог весть что творилось.
Даже предвкушение встречи с Мишкой до определенного момента отошло на второй план, и только когда самолет совершил первое прикосновение шасси к взлетной полосе, а в салоне послышались звонкие аплодисменты, я стал представлять, как увижу его в зале ожидания и окликну. Или же мы увидим друг друга одновременно: резкий обоюдный взгляд, затем резвая улыбка на Мишкином лице (улыбка и на моем лице; но какая?), и вот мы уже спешим друг к другу…
(Мысли, что Мишка может увидеть меня первым, я избегал, ибо тогда я в любом случае оказывался обезоруженным.)
Следующий момент, который я представлял себе — это когда мы уже стоим и держим друг друга за руки; нет, мы не станем разглядывать друг друга, как делают это старики, и все же я обращу внимание на перемены в случайных чертах его лица… Я, конечно, способен был представить только прежнее Мишкино лицо. Но главное — его кудрявая шевелюра.
Словом, я старался подготовить себя к встрече, дабы избежать неловкого смеха, неловкой позы, взгляда — все представляется неловким, когда прошло уже порядочно времени. Но произошло то, чего я опасался: Мишка увидел меня первым.
Он окликнул меня, когда я, получив обратно паспорт, проходил в зал ожидания; Мишка стоял метрах в десяти, в толпе встречающих, и стал радостно размахивать руками (в правой была зажата газета, свернутая в трубочку), а затем скрестил их над головой, точно пародировал сигнальную систему: “Стоп, корабль, остановись!..” Я тоже помахал ему…
Мишка кричал мне: “Туда, туда проходи…” — и тыкал газетой куда-то в сторону, и казалось, будто он указывает в ухо старухи, морщинистой и высокой, которая была метрах в двух от него.
Мы с Мишкой стояли друг против друга; он улыбался мне мягко, добро, светло — как раньше; кудрявая шевелюра осталась прежней.
Квадратный подбородок; и еще я обратил внимание на двойную полукружную морщинку слева от губ — она не разгладилась, когда Мишка на секунду перестал улыбаться. Он все что-то говорил и расспрашивал о писательской деятельности, о тете Даше — как она поживает, о том, наконец, “как вообще дела обстоят”, но я слушал вполуха и все старался поймать в его взгляде хоть какую-то тревогу, или печаль, или переживание за наше прошлое, но странно — так ничего и не увидел. Взгляд Мишки был добродушен и абсолютно легок; и в то же время остр, резв.
“Господи, а может, и впрямь глупо, что я все помню и все снова прокручиваю в голове? Может, естественнее было бы забыть? Нет, как же это… ведь это просто невозможно…”
Я сказал:
— Кажется, мы собирались встретиться возле конвейера.
— Господи, Макс, ну какая теперь разница.
— Никакой, — я слегка улыбнулся.
Выдохнул.
“Да, действительно, нет никакой разницы: я увижу их здесь, если они только этого захотят”. Более того, я был уверен, что они обязательно появятся.
Предвестники табора.
Все время — с момента эпизода, когда я выглянул из окна кинотеатра, и до настоящего момента, я боялся произнести про себя эти два слова. Что же случилось теперь? Встреча с Мишкой запустила меня в прошлое? Возможно, и так.
II
Первое, о чем заговорил Мишка, было письмо, которое он отправил мне по электронной почте.
— Не ожидал?
Я улыбнулся.
— Конечно, нет.
— Говоришь, рецензировал какие-то фильмы? Я отвлек тебя от работы?
Я отмахнулся.
— Да это так, абсолютная халтура.
— Подрабатываешь, когда писательство перестает приносить доход? — Мишка вдруг выставил руку вперед. — Скоро, скоро я тебе все расскажу. Потерпи чуть. Усядемся где-нибудь, и все расскажу, — Мишка улыбался озорно и подкупающе.
— Так у тебя ко мне какое-то дело? Я так и понял.
— Все, все скоро расскажу… — повторил Мишка.
Он помог мне донести багаж до стоянки, а затем, когда мы уже сидели в такси, сообщил:
— Маша нас не встретит дома — к маме срочно уехала.
Посмотрел на меня и пояснил:
— Маша — моя жена.
Я закивал; Мишка улыбался; потом вдруг посерьезнел.
— У мамы Светы опять давление скачет. Мы боимся, как бы не… ну ты понимаешь. Главное, что там не только давление — еще всякие другие симптомы…
Мишка принялся перечислять симптомы, но я не слушал его, а рассматривал высоченную живую изгородь из воскового плюща, мимо которой мы неторопливо проезжали мимо: розовые звезды внутри шершаво-матовых белых цветов, оплывших от настойчивого солнечного света. Возле светофора такси резко замедлило ход, выбив задними колесами клочья дорожной пыли; затем направо, мимо сквера с соснами и кустами можжевельника, отбрасывавшими на рыжую землю четкие, взъерошенные на краях тени. Затем въехали на мост, но из-за большой высоты я так и не сумел поймать ни одного ромбика света на водной глади, а угадал близость моря шестым чувством; я смотрел на небо, усеянное горячими, талыми облачками, и мне казалось, что в голубых промежутках снуют изумрудные отражения-зайчики.
На середине моста такси снова остановилось, и через боковое окно метрах в десяти я увидел трех мужчин, ремонтировавших флагштоки. Три рекламных флага были приспущены, но изменчивый ветер играл с ними, стараясь раздуть их, как промокшую парусину, иногда ему удавалось.
Рука мужчины — крайнего справа — взмыла вверх, словно описывая полукружную музыкальную четверть (на самом же деле мужчина слегка потянул за канат, и флаг тотчас вспыхнул, как пламя); сверкнули часы на запястье — отражение солнечного света совпало с направлением моего взгляда.
“Неужели я сейчас увижу пурпурный циферблат и тонкие золоченые стрелки?”
Как пятнадцать лет назад.
Четырехконечный отблеск, рубиновый с топазом, навсегда отразился в моем сознании.
— …умерла моя мать, — закончил Мишка.
Я повернулся от окна — медленнее, чем этого требовала смерть.
— Что?
— Ты отвлекся?
“Я отвлекся? Улетел в другое измерение”, — скользнуло в моей голове; но Мишка не сказал этого — он не сказал так, как говорил раньше; я вдруг испытал какое-то странное обволакивающее жжение — в груди.
— Извини, я…
— Ты же знаешь, что моя мать умерла? — сказал Мишка.
— Конечно. Шесть лет назад, — выговорил я.
— Да, я еще и не переехал сюда. Я говорю: моя мать умерла от похожих симптомов, которые теперь у мамы Светы. Но главное то, что моей матери было совсем чуть за пятьдесят… знаешь, я ведь совершенно не был готов к этому… черт возьми… ну, а мама Света ее старше, так что мы опасаемся, очень опасаемся… — поджав губы, он качал головой, — главное то, что она решительно не захотела жить с нами. После того, как мы с Машей поженились: нет, ни в какую. Говорит ей: “Ты же всегда хотела отдельно жить, и нечего теперь удерживать меня — я нисколько не обижусь”. Съехала на старую квартиру, ну, а когда через год заболела, Маша ей сиделку наняла.
Мишка посмотрел на меня и развел руками:
— Пришлось нанимать, а что делать. Сам понимаешь. И врача тоже, — он выдержал небольшую паузу и прибавил: — Коммерческого…
Пауза.
— Слушай, ну что я в самом деле загружаю тебя этими проблемами. Ты приехал отдыхать, а я…
Мне показалось, что Мишка говорил взволнованно и откровенно, но, несмотря на это, его тревога была скоро проходящей, — так человек тревожится о проблеме, которая касается его лишь косвенно. И вот уже Мишка действительно смотрел на меня, улыбаясь широко и беззаботно, — как несколько минут назад.
— Ты заценишь, Макс: здесь просто замечательно жить.
— Почему вы не перевезли ее обратно в ваш дом? — произнес я отстраненно.
— Кого?
Мишка нахмурился, потому как, видно, ожидал, что на его реплику я отвечу: “Верю”, — или что-то в таком духе.
— Маму Свету? Она себя слишком плохо чувствует. Лежит на кровати и только жалуется с утра до вечера, что дочь свою редко видит. И еще икры просит.
— Что?
— Да заладила она с этой красной икрой — икры да икры дай. Маша ей уже несколько раз покупала, но как-то просто все это очень глупо, понимаешь? Просто удивительно, насколько странными становятся люди к старости.
Еще пауза. Наконец я спросил:
— Ты давно здесь?
— Чуть больше пяти лет. Ты что, и не узнал, когда я уехал? Тебе не сказали?
— Я просто забыл, — соврал я.
Такси остановилось.
— Мы приехали, выходи, Макс…
Мишка обосновался в двухэтажном коттедже, бетонном, с рыжей черепичной кровлей. Дом стоял недалеко от дороги; справа — четырехзвездочный отель и теннисный корт; слева, метрах в пяти, начинался крутой спуск, поросший лиственницами. Когда мы подошли к дому, я остановился и осмотрелся.
— Ну и как тебе? — стоя возле дверей, Мишка смотрел на меня.
Выражение лица у него было удовлетворенным.
— Ты опять отвлекся?
На сей раз мне и впрямь захотелось поправить его: “улетел в другое измерение”, — но я, разумеется, промолчал.
— Ты уже отдыхаешь? Если еще нет, то скоро начнешь, Макс. Это я гарантирую. Здесь почти каждый день бывает какое-нибудь чествование или праздник.
Я вспомнил флаги на мосту.
III
Проведя меня по всем помещениям первого этажа, Мишка сказал:
— Ты спать не хочешь, надеюсь? Если все же хочешь, я покажу твою комнату — на втором этаже.
Я ответил, что никогда не могу уснуть после полета.
— Ну и отлично.
Мишка повторил, что собирался прогуляться, потом сесть в какую-нибудь пивную — “там-то все и расскажу тебе”; но еще надо немного подождать, потому что Маша должна позвонить с минуты на минуту — от матери.
— Ну как тебе здесь? — стоя в просторной гостиной с креслами, которые напоминали кожаные варежки, Мишка повел рукой. Потом, не дожидаясь ответа, предложил пива.
— Давай.
Он протянул мне бутылку, потом взял пульт и стал переключать каналы на телевизоре, который стоял напротив кресел.
— Я редко его смотрю, но часто включаю просто по инерции, когда домой прихожу. Ты уж извини, хэ… Маша должна позвонить с минуты на минуту, — снова повторил Мишка; не с той, однако, интонацией, что “она позвонит, я поговорю, и после этого мы будем уже совершенно свободны”, — нет, очень странно, но Мишка, скорее, говорил это, как будто стараясь подготовить меня.
“Он будто заранее знает — до доли секунды — когда произойдет этот звонок, и говорит мне: “смотри, Макс, вот сейчас, внимание…” — я совершенно удивился своей мысли.
— Я все же надеюсь, что все будет хорошо, — сказал вдруг Мишка, — все будет в порядке — я на это очень надеюсь.
— Ты о чем?
— О маме Свете.
Я смотрел на Мишку и молчал, а он кивал мне значительно — раз, два, три…
IV
…зазвонил телефон — я услышал два звонка: сквозь ближнюю трель из соседней комнаты, довольно слабую, пробивалась более резкая — из кухни, — несмотря на то, что второй телефон был значительно дальше: через коридор и закрытую дверь.
— О, это Маша, наверное…
Мишка схватил бутылку пива — он почти и не пил из нее, — развернулся и побежал в спальню…
— Алё…
Когда я переступил порог комнаты, глаза Мишки были широко открыты, словно в предвкушении трагической новости; мне вдруг показалось, что если я подойду еще ближе и пригляжусь к его белкам, то увижу в них странные голубоватые прожилки.
Некоторое время ему что-то говорили, а он только слушал, однако первые же слова в трубке подействовали на него как релаксант — по всему Мишкиному телу пробежала волна облегчения, — и только его глаза оставались широко открытыми — до тех пор, пока он не стал отвечать…
— …Ах нету, да?.. — он положил пятерню на лоб, затем принялся медленно вести ее вверх; пальцы зарылись в густые волосы, глубже, глубже — пока ладонь не остановилась на темени; ноги потихоньку сгибались, Мишка медленно оседал вниз — будто его поразила какая-то сложнейшая задача; или сильный удар, от которого он падал, как на замедленном повторе…
— Так подожди-ка, ты была в аптеке, я не понимаю?.. — только и успел он спросить перед тем, как окончательно сесть на пол. — Ага… и ничего нет?..
Мишка на секунду отвлекся от разговора и спросил меня, была ли открыта аптека, когда мы ехали сюда…
— …не обратил внимания?
— Какая аптека, — я пожал плечами и не сводил взгляда с телефонного провода, который, пока Мишка “падал”, растягивался и преодолевал край столешницы все новыми и новыми завитками.
Этот пилящий звук “ж-ж-ж” на несколько секунд целиком заполонил мое сознание.
Я сделал глоток из бутылки.
— …это Макс, да… — продолжая говорить, Мишка улыбался и один раз посмотрел на меня, — приехал…
Снова Мишка отвлекся от разговора — сообщить, что Маша передает мне привет, — а затем в трубку:
— Да нормально вроде долетел, говорит… ну так что с лекарствами-то будем делать?.. Мамуля… высокое давление, нет?.. Ну смотри там как… а то у моей матери тоже было все нормально, а потом хлоп… — Мишка вытаращил глаза на потолок.
Я смотрел на него — до этого момента, — но сразу же отвел взгляд — как только увидел его ярко-белые, едва ли не светящиеся белки, сел на кровать.
— Ты знаешь, я не помню, чтобы мы с ней такое пили… может, тогда и ошибку сделали… Как оно выглядит, ты мне можешь сказать?.. — Мишка внезапно вскочил на ноги и принялся расхаживать взад-вперед по комнате на цыпочках. — Пф-ф-ф-ф-ф… — он зажал трубку рукой и с восхищенной улыбкой обратился ко мне:
— Знаешь, что она говорит?.. Что этот флакон с лекарством похож на тот, из которого пил доктор Джекил… ну, чтобы в Хайда превратиться… пф-ф-ф-ф… мы с Машей экранизацию смотрели пару дней назад… классная — я считаю, одна из лучших.
И затем снова в трубку, воркующим голосом:
— А, да-да, дорогая моя, извините, что я исчез, но меня просто так впечатлило ваше замечание!.. Да-да-да-да-да… — И вдруг Мишка весь подобрался, опустился на пятки; улыбка сошла с лица в один момент — он будто бы даже испугался чего-то. — Вот зачем ты мне это говоришь, я не понимаю?.. А? Ну зачем, объясни мне?.. — Он выслушал ответ и тотчас смягчился, расслабился. — А-а… ну я понял, ладно… раз в этикетке дело — ладно… Я зайду в аптеку, посмотрю… еще что-нибудь надо? Я говорю: еще надо что-нибудь?!.. Теперь слышно меня?..
Он снова сел на пол и чинно скрестил ноги, облокотился на кровать. Я тоже присел на кровать и откинулся назад; мою голову защекотали маленькие петельки настенного ковра, а в шею уперлась деревянная спинка, — но было почему-то вполне удобно, и я внимательно изучал рисунок на покрывале — все эти сочные тропические заросли и фрукты на розовом, почти телесном фоне, и трепещущих колибри, и вот… кудрявая шевелюра моего брата — это возвышение из колечек, и заросли на нем совершенно иные, высохшие, словно выжженные солнцем, больные, наконец, что особенно подчеркивало несколько седых волосков (а ведь раньше я не разглядел их! — и теперь они поразили меня). Голова Мишки казалась полуостровом, насильно присоединенным к материку…
…Мишка все более успокаивался и уже называл свою жену исключительно на “вы”; и его слова едва ли не теряли внятность, — он еще отвечал, но так, будто было совсем необязательно, когда именно надо ответить — сейчас или через двадцать секунд… или через две минуты. И казалось, что шум моря, проникавший через приоткрытую балконную дверь вместе с ветром, то неторопливый, то вдруг нарастающий — от волн, которые, ластясь вспененными барашками, ступенями катились по другим волнам, — еще более усыплял моего брата и усыпит, в конце концов. Но это будет необычный сон — с открытыми глазами, когда тебе не хочется уже реагировать на внешний мир ни речью, ни мимикой, когда кажется, что просто нет никакой необходимости это делать. И несвободен только в том, что знаешь наверняка: из этого состояния рано или поздно придется выйти, и приближаешь выход своим знанием, а не временем, над которым внезапно обрел контроль и научился останавливать, — а значит, несвободен вовсе.
V
После разговора с женой настроение у Мишки существенно повысилось: он насвистывал с мечтательной улыбкой на лице.
— Твоей теще лучше?
— Маме Свете? Да, слава Богу. Маша уже завтра приедет — совершенно точно. Так что познакомитесь, — с энтузиазмом скрестив пальцы рук, Мишка принялся разминать костяшки.
Мы вышагивали по тротуару мимо огромного пятизвездочного отеля; часть подъездной площадки — слева от вращающихся дверей — была оборудована под “спортзал на воздухе” — тренажеры стояли прямо под открытым небом.
Из-за поворота показалось весьма любопытное средство передвижения — каретный кузов, поставленный на четыре колеса, с молочно-белыми полированными панелями и золотистым узором, оборудованный двигателем. Экипаж был похож на автомобиль двадцатых годов. Стальные крылья — тоже молочно-белого цвета — огибали колеса четко по окружности и имели маленькие штативы, на которых стояли шаровидные половинки фар. Спицы колес слились от движения в сверкающий сплошной секторный диск.
Я встал как вкопанный: водитель, сидевший за огромным рулем, был одет в просторное белое одеяние. Я успел разглядеть также узкий подбородок и глаза.
Мишка обернулся и посмотрел на меня. От его неожиданно довольной улыбки меня и вовсе забил озноб.
— Что с тобой, Макс? Испугался каретомобиля?
— Что? — я проглотил слюну.
Мишка рассмеялся — конечно, он подумал, что я переспросил, потому что услышал незнакомое слово.
— Да-да, мы так здесь называем эту штуковину — каретомобиль. Увеселительная прогулка для туристов… Макс, ты нервничаешь? Что-то не так?
Мишка подошел ко мне и положил руку на плечо.
— Что с тобой такое?
“Нет, этого просто не может быть. Не может быть. Миш, неужели тебе ничего не напоминает эта белая одежда? А впрочем, должна ли она о чем-то напоминать… Может быть, я все слишком преувеличиваю?” Я не знал ответа на этот вопрос, однако впервые ясно сказал себе: я должен узнать, — во что бы то ни стало. Выходит, мне следовало поговорить об этом с Мишкой? Да, пожалуй; как бы трудно это ни было.
Тут я почувствовал настоящую досаду и неприязнь к нему — за то, что он до сих пор не сделал ни единого намека — о нашем прошлом; ни речью, ни мимикой, ни взглядом — словно бы и не помнил ни о чем. “Он, конечно, очень талантливо прячет в себе. Не подает виду — и так естественно у него это получается. Может, это и правильно”. Однако я был абсолютно уверен, что рано или поздно Мишка сорвется.
Я тряхнул головой.
— Ничего. Каретомобиль, ты сказал?
— Да. Местный “Авто***” закупил эти штуковины в Турции. В Кемере они более всего популярны.
Я хотел сказать Мишке: “Водителю, наверное, неудобно весь день кататься в этом… белом одеянии”, — но передумал, и после у меня осталось чувство, будто я остерегся дать намек на…
...Предвестников табора.
А потом я опять сказал себе, что это белое одеяние не могло сказать Мишке ровно ничего. “Вот если бы он видел то, что видел я из окна кинотеатра… А может быть, и в этом случае у него не возникло бы ассоциации? Но почему? Потому что для Мишки не так много значат эти воспоминания и он уже не придает им значения? Поэтому-то он и не выказывает теперь никаких намеков”.
VI
Это выглядело настоящим парадом кофеен и ресторанов. Удивительно, насколько сильное впечатление полной, совершенной свободы производил этот небольшой переулок (я почувствовал, как клубок мыслей в голове начинает распутываться).
Летние парусиновые шатры “кафе-на-воздухе” крепились к “головным” ресторанам — как приставные лестницы в самолетах, — и под каждым шатром дефилировала какая-то свежая, чарующе торжественная жизнь из смеха, жестов и самых разнообразных декораций: стеклянных орхидей и кокосов, потолочных проводов с синими и желтыми светящимися бабочками, небольших ванночек, из которых черпали пунш…
Мне казалось, я могу прикоснуться к каждой детали и человеку в этом светозарном переулке — стоит только протянуть руку. Под шатрами — случайность каждого движения, расхожесть, — между тем убери хоть одну составляющую — хоть один предмет или человека — и общая целостность окажется разрушенной.
Идиллия стекла и света, предметов и движений насквозь продувалась морским бризом, который, похоже, действовал на людей как веселящий газ, как наркотик. В гуще людей зажегся бенгальский огонь, — метрах в пяти-шести от меня, — но я тотчас почувствовал характерный запах. И еще я отчетливо разобрал несколько слов:
— …сегодня будет салют, слыхали?..
Сегодня будет салют? В детстве я обожал салюты, однако не стал расспрашивать Мишку — меня что-то удерживало.
— …в честь мэра, — расслышал я между тем и окончание случайной фразы.
Мы сели в самом конце переулка под красный угловой шатер, в баре, оформленном на манер пожарной станции: на первом этаже машина с каланчой и скопление настенных баллонов — их было больше раз в пять, чем того требовали правила безопасности; сам шатер стоял на красных вертикальных лестницах. Шум моря слышался здесь особенно сильно, и в первые минуты разговора мне приходилось даже чуть повышать голос — во время очередной волны — скорее, конечно, инстинктивно, нежели по необходимости. Потом я привык.
— Впечатляет?
Я взглянул на Мишку и понял, что он спрашивает о баре. Тут Мишка объяснил мне, что его теща владеет в К***парой-тройкой кофеен и баров; и одним рестораном.
— На этом переулке нам принадлежит только один бар — этот, — присовокупил Мишка.
Я улыбнулся.
— И ты завлекаешь сюда новых посетителей? Туристов?
— Почему бы и нет, если это какая-то известная персона.
— А здесь такие попадаются?
— Ну, конечно. Например, ты, — без тени смущения Мишка указал на меня ладонью.
В глазах его светилась улыбка и неподдельное уважение, а вот краешки губ растянулись совсем чуть. (Так улыбается учитель своему бывшему ученику, который стал знаменитостью; сам же учитель остановился в своей жизни в нескольких шагах от славы.)
Я махнул рукой.
— Да будет тебе, — но отвернулся и покраснел слегка, и Мишка, конечно, понял, что ему прекрасно удалось польстить мне.
— Я совершенно серьезно, Макс, — в голосе Мишки послышались не просто твердые — даже какие-то жесткие нотки, — тебе только двадцать три, а ты уже автор двух книг и неоднократный гость известных телепередач.
На секунду мне стало не по себе от его официального тона. Потом я снова улыбнулся.
— Так вот почему ты вспомнил обо мне спустя десять лет.
Он нахмурил бровь.
— В смысле?
— Я имел в виду… — я подался к Мишке, — …это послужило поводом?
— Да не знаю, — просто пожал плечами Мишка, — на самом-то деле как-то все это само собой получилось. Я помню, как увидел тебя по телевизору, подпрыгнул чуть ли не до потолка. И Машу стал звать — она в другой комнате была. А потом… — он остановился и вдруг примолк.
— Что? Пошел в магазин покупать мои книги?
— К сожалению, здесь не продают серьезную литературу. Только детективы, фэнтези, любовные романы — ну, ты понимаешь, — Мишка снова польстил мне; на сей раз, однако, я пропустил это мимо ушей и даже как-то усмехнулся про себя его лести. — Пришлось покупать на заказ. Благо, это не очень сложно оказалось. Кроме того, обе книги вышли в одном и том же издательстве.
— Совершенно верно, — подтвердил я, а затем назвал это издательство.
— Послушай, — неожиданно Мишка вдруг сжал мое запястье, — вот об этом я и собирался поговорить. Маша хотела бы вложить деньги в издание твоих книг — в дополнительные тиражи. У нас есть немножко свободных денег, Макс, так что…
Я спросил его, что требуется с моей стороны. Мишка ответил: только согласие. Тут я, разумеется, начал объяснять ему, что если Маша рассчитывает получить с моих книг такую же прибыль, как со своих ресторанов, она сильно заблуждается.
— Это же не детективы, которые я писал десять лет назад. Ты прочитал мои романы? — спросил я.
— Обижаешь! Конечно, мы с Машей прочитали их. Нам очень понравилось. Она готова вложить деньги… короче говоря, Макс… давай дождемся завтрашнего дня и все обсудим — втроем.
Я спросил его (все еще с долей недоверия), что же все-таки предстоит обсуждать, — ведь он только что сказал, что требуется только мое согласие.
— Ну… Машу интересует сам процесс книгоиздания, как я полагаю. А также реклама, раскрутка и все такое прочее.
Я сказал, что вряд ли смогу оказаться полезным, — именно в этом вопросе.
Мишка пожал плечами.
— Ну и ладно. Я все прекрасно понимаю: ты писатель, а к самому изданию никакого отношения не имеешь.
— Не имею, — подтвердил я.
— В таком случае, свяжемся с твоим издательством или пригласим человека со стороны. Как бы там ни было, завтра поговорим.
Мне принесли коктейль, Мишке — пшеничное пиво. Бутылка была открыта, и из горлышка выглядывала долька лимона; несколько секунд, затаив дыхание, я смотрел на эту дольку, затем перевел взгляд на Мишку. Сейчас он смотрел куда-то в сторону, и я, признаться, испытал от этого облегчение.
Может быть, Мишка помнил “Midnight heat” и решил перенести из фильма несколько деталей — в свой собственный бар? Нет, в это мне не очень верилось. (Именно таким образом подавали пиво в баре на тропическом острове из фильма — с дольками лимона, вложенными в горлышко.)
Мишка сказал:
— Почтовый ящик я нашел на твоем литературном сайте.
— Так ты здесь просто наблюдаешь за ресторанами, — сказал я утвердительным тоном.
— Ну… да.
— А юриспруденция? Ты бросил практику?
— Об этом я тебе тоже хочу рассказать. Тем более к этому имеет отношение мое знакомство с Машей и масса других вещей, — Мишка подмигнул мне, — ты же хочешь знать, как я докатился до такой жизни?
— Очень, — я вытащил коктейльный зонтик из своего бокала и положил его на стол.
Прежде всего Мишка объявил, что юриспруденцией он действительно больше не занимается — “и пусть это тебя не удивляет, Макс”.
— А меня это должно удивлять?
— Но я же тогда был таким серьезным, основательным. Ты ведь помнишь? Десять лет назад.
— Ну-у… да.
— Главное, что я понял позже: это все не стоило и выеденного яйца — в моем случае, я имею в виду.
— Почему?
Мишка ответил, что как только его покинули дорогие ему люди, — которых он любил или которые просто для него много значили, — он увидел все недостатки своего дела; увидел, что в нем нет души, и оно перестало удовлетворять его; “многие люди, напротив, погружаются в работу — когда у них личная жизнь ни к черту, но у меня получилось с точностью наоборот”.
— Все это, впрочем, происходило постепенно.
Некоторое время я пристально смотрел на Мишку; он теперь сидел, низко склонив голову над столиком, и внимательно рассматривал бурое стекло бутылки; говорил твердо, но медленно, с паузами.
Я сказал ему, что, надо полагать, смерть матери его подкосила.
— Да, конечно. Но это был только первый человек, которого я потерял. Еще… Девушка, с которой я встречался до Маши… знаешь, я совершенно не был готов… она ушла от меня. К моему лучшему другу, — Мишка выпрямился, — н-да… и знаешь, мне было больно — даже несмотря на то, что я не любил ее.
Мишка говорил несколько шаблонно — я, однако, не стал акцентировать на этом внимание.
Далее Мишка перевел разговор на своего друга.
— С ним я, честно, остерегался говорить.
— Как это?
— Не знаю, — ответил Мишка, — странно, конечно. Ведь она это допустила, но как он — он-то как это допустил? Но я не говорил с ним. Ну, почти… но никаких ссор, выяснения отношений не было. Возможно, потому, что он значил для меня гораздо больше, чем девушка.
— Понимаю.
— Просто разошлись холодно, ничего друг другу не объясняя. Перестали общаться. Как бы там ни было, сейчас я не просто не жалею, что не сподобился тогда на разговор — который, скорее всего, привел бы к ссоре, но даже рад этому. Когда я узнал, что он расстался с ней, понял, что совершенно не держу на него зла.
— Так ты помирился с ним?
— Недавно, год назад. Санька даже приезжал ко мне сюда погостить. Настоящая дружба забывает все, Макс. Но все это я понял только теперь, Макс, а тогда, — он сложил губы трубочкой, — у меня нервы сдали и вообще к чертям покатились.
Мишка вдруг посмотрел на меня и стал кивать головой.
— Маша спасла меня. Она настоящий молодец. Ты знаешь, по поводу нее… она не тот человек, который производит первое впечатление, но у нее очень выразительные глаза. Обрати внимание, когда будете знакомиться.
Я усмехнулся (невольно), а затем заметил (отстраненно, повернув голову в сторону), что в доме, кажется, нет ни одной фотографии.
— О, это она не любит, терпеть не может фотографироваться. И правда, фотографии — это мишура, я теперь это тоже понимаю. Маша их все повыкидывала.
Мишка сказал, что Маша пришла к нему в отдел в качестве клиента. “Сначала она мне не понравилась. Небольшого роста, с прямыми черными волосами, собранными в конский хвост; лоб высокий и несколько морщинок — они почти никогда не становились глубже; красная майка и бежевые джинсы. Ступала она очень размеренно и даже мягко”. Машу интересовала ликвидация предприятия.
“Она назадавала мне целую кучу вопросов, — когда Мишка говорил это, на его лице появилась мягкая улыбка. — Все они свидетельствовали о ее уже внушительной осведомленности… по поводу ликвидации, — он рассмеялся. — Мое настроение в тот день (как и все последнее время — я тебе говорил) было ни к черту, так что меня, помнится, так и подмывало уколоть: зачем ей вообще понадобилась моя консультация? Я тогда ответил ей (довольно сухо), что многое зависит от типа предприятия. Маша с готовностью сообщила, что речь идет об ООО. П-ф-ф-ф-ф… видишь, какое забавное было знакомство, Макс? Все вопросы Маша читала из большого блокнота, на глянцевой обложке которого сверкала иномарка. Пункт за пунктом — к концу списка у меня уже гудело в голове. И вдруг она поднимает глаза и говорит мне: “Вы же не думаете, что я сама уже обо всем осведомлена? Я ведь так и не спросила ничего по существу”. Это было сказано так искренне и непосредственно — если бы ты только слышал, Макс! И естественно. Меня это обезоружило. (И я, помнится, очень удивился этой резкой перемене в себе.)
— Так спросите по существу. Наконец, — предложил я, улыбаясь.
— А я думала, вы сами зададите мне вопросы — на основании того, что уже услышали.
— Но я пока затрудняюсь это сделать — вопросов было слишком много.
— А вы попробуйте…
Я вдруг почувствовал, что мы начинаем вести с ней некую странную словесную игру, и оба хотели бы ей воспротивиться, но… только не сейчас, чуть попозже. А потом еще и еще чуть позже… еще чуть… Это было для меня крайне необычно; я вдруг понял, что очень скоро мы не выдержим и формальная сторона общения начнет уходить. Видишь, Макс, с самого начала Маша подарила мне нечто новое”.
Маша предложила Мишке приехать к ней на предприятие.
“Я стал объяснять ей, что лишь консультирую клиентов, а если ее интересует оценка предприятия на месте, то надо обратиться в…
— Но я прошу вас, — твердо сказала она, сделав ударение на последнее слово.
— Меня?
— Да, вас.
— Послушайте, я не могу бросить работу и…
— Когда заканчивается ваш рабочий день?
— Через полчаса.
— Хорошо, я подожду.
— Вы предлагаете мне поработать сверхурочно?
— Да, вы не против?
— Можно один вопрос, — легкая улыбка; я поднял вверх указательный палец.
— Пожалуйста.
— Почему вы хотите, чтобы это был я?
— Потому что мне рекомендовали вас — как одного из самых компетентных и квалифицированных сотрудников.
— Неужели? Кто рекомендовал, если не секрет?
— Ваши коллеги, — ответила она.
После этого я начал уже подозревать, что моя встреча с ней не случайна”.
— В каком смысле? — спросил я Мишку. — Ты заподозрил, что твои коллеги занимаются сводничеством?
— Что-то в этом духе, да.
— Они знали о твоей… — я запнулся. — …ситуации?
— Ну… да, пара человек знала. Но только в общих чертах.
“Предприятием, подлежавшим ликвидации, оказалась обувная фабрика, хиленькая, половина станков с десятилетней амортизацией. Когда уже по прибытии я просматривал документацию, обратил внимание на фамилию владельца — Проскурин.
— Это ваш…
— Это мой отец. Он умер несколько недель назад, — я заметил, что сказала она это как бы невзначай, безо всякого выражения.
Я спросил ее, почему она хочет ликвидировать фирму, которая приносит доход, пускай и небольшой. Можно продать ее. Маша ответила, что для нее это слишком накладно — искать покупателя; легче закрыть и пустить все с молотка. А потом еще прибавила:
— Я здесь не живу, я приехала сюда всего неделю назад.
— Вы с отцом не были близки?
— Я вообще не знала его — практически.
Она взглянула на меня молча; снова выдержала паузу, находясь в нерешительности (а может быть, в тот момент мне просто хотелось так думать). Потом произнесла:
— Лучше покончить со всем этим.
— Вы хотите, чтобы ничто вам не напоминало о нем? — не выдержал я.
Маша вызывала у меня все большее расположение. Вообще я позже сделал весьма важный вывод, Макс: по-настоящему любишь человека, который тебе интересен. (Мишка сказал это с назиданием; я узнал этот тон.) Маша ответила мне, что ничем не обязана своему отцу и не любила его. И я поразился спокойствию, с которым она это говорила. На долю секунды я испытал неловкость и боязнь.
“Послушайте, давайте займемся уставом, если вы не против…”
Наши взгляды встретились. (Мы сидели в кабинете ее отца, по разные стороны стола, — ровно такое же положение, друг против друга, как и два часа назад, будто и не покидали моего кабинета, — только теперь я сидел в клиентском кресле.) Я подумал: “Она, наверное, видит, как мои глаза смотрят поверх этого устава”, — и мне стало почему-то забавно, и я даже улыбнулся, но лист бумаги, слава Богу, скрыл мою не слишком уместную улыбку.
“Конечно”, — я опустил взгляд.
Так мы снова принялись обсуждать ликвидацию предприятия, которое приносило доход. Первый этап ликвидации, второй, там несколько пунктов, а в этом третьем пункте еще важный подпункт, а впрочем, нет, он отсутствует, потому что предприятие приносит доход, и часть проблем с кредиторской задолженностью отпадает… Наконец, смешно стало — я пригласил ее в кафе.
Там я признался Маше, что впервые смеялся над несуразностью бумажной волокиты.
“Почему это произошло с вами теперь?”
“Я не знаю… Скажите, а вы знакомы с кем-то из моих коллег?”
“Что?.. — она посмотрела на меня. — В каком смысле?”
“Вы… вы же сказали, что кто-то порекомендовал меня”.
Маша так и продолжала пристально смотреть на меня, потом вдруг улыбнулась.
“А-а. Я все поняла”.
“Что вы поняли?” — я покраснел.
“Вы хотите знать, не старался ли кто-нибудь специально нас с вами познакомить. Другими словами, случайна ли наша встреча”.
Такой прямолинейности я не ждал, а потому вспыхнул и пробормотал: “Ничего подобного”, но тон вышел извиняющимся, так что я выдал себя с головой.
Маша сказала (выдержав значительную паузу):
“Нет, наша встреча совершенно случайна. Хотя мне действительно рекомендовали вас ваши коллеги”, — смотрела она при этом в сторону и опять улыбалась.
Я выдавил: “Рад это слышать”.
“То, что никто из ваших коллег не занимается сводничеством?”
“Нет, то, что мои коллеги ценят мои деловые качества”, — ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более официально.
“Вы мнительный человек, господин Левин, — сказала Маша, — неудивительно, если из-за этого вы часто ссоритесь с близкими людьми”.
Я уставился на нее. Думаю, я снова покраснел, только слабее, — я был поражен, и, кроме того, меня, что называется, задело за живое. На секунду у меня мелькнуло в голове: “Да кто ты такая, чтобы говорить мне это? Мы с тобой знакомы всего несколько часов!” А потом… я рассмеялся. Ведь в ее голосе слышалась все та же непосредственность и обезоруживающая простота (позже я услышал от нее еще очень много вот таких простых и в то же время весьма дельных замечаний — дельных не потому даже, что они попадали в самую точку, — нет, они были действенны — вот в чем все дело; я понял, что многие проблемы, которые мучили меня в жизни, — это мною же изобретенные монстры…)”
Мишка посмотрел на меня и покачал головой.
— И я имею в виду не только ситуацию с моей бывшей девушкой.
— Я понимаю.
— Хотя многое было завязано на этом. Это моя вспыльчивость… но сам я в одиночку не в силах был совладать с собой. Ты же понимаешь, о чем я говорю, Макс?
Я молчал. Мишка смотрел на меня некоторое время, ожидая, очевидно, поддерживающей реплики — смотрел абсолютно спокойно и уверенно; и то, что я так в результате и не произнес ни слова, нисколько его не смутило.
Спустя полминуты он снова заговорил.
— Но самое удивительное-то другое. Ты, наверное, думаешь, что я прислушивался, потому что любил ее.
— Это не так? — отреагировал я.
— Думаю, что нет.
— Ты не любил ее?
— Ну… она много значила для меня. Я прислушивался, потому что хотел полюбить. Я знал, что хочу полюбить.
— И сейчас ты любишь ее?
— Да, — ответил Мишка, — я люблю ее.
И снова все те же спокойствие и уверенность. Но главное — облегчение и веселость на лице, — словно он боялся, что не полюбит, но все-таки сумел это сделать… да нет, ведь так и было.
Он полюбил, чтобы успокоиться.
— После того вечера в кафе я предложил ей встретиться еще раз — уже безо всякой “ликвидации”. Вот так, собственно, мы и начали встречаться, а через полгода поженились. Разумеется, было не все гладко. Часто мне стоило огромных усилий, чтобы совладать с собой, — иногда меня попросту добивала Машина въедливость, — я, по крайней мере, называл это въедливостью — в критические моменты; мне начинало казаться, что Маша все время меня поучает, тогда как она… ну, я тебе уже говорил: она видела моих монстров лучше меня… Не сказал бы, что мы много ссорились — нет, у нас происходило следующим образом: мы просто расставались на некоторое время, это была своеобразная игра, я бы даже сказал, проверка отношений: кто же из нас не выдержит и первым позвонит. В первую такую проверку позвонил я — сдался, что называется… и если бы ты знал, как я был счастлив спустя один день, что сдался, — я ведь впервые остро почувствовал, что мне действительно не хватает этого человека.
— Это и был первый шаг к любви?
— Еще один, — поправил Мишка, — но ты прав в каком-то смысле, потому что по ширине он стоил десяти предыдущих. Ну, а в другой раз… в другой раз она позвонила, — лицо Мишки озарилось мечтательной улыбкой; взгляд теперь был устремлен куда-то мне через плечо, далеко, — заявила мне таким официальным тоном, чтобы я не забывал, что она наняла меня помочь в ликвидации предприятия, которая еще не закончена. Что заплатила деньги — словом, все равно придется увидеться еще раз… пф-ф-ф-ф-ф, представляешь? Вот после этого я и сделал ей предложение.
— Вы переехали сюда?
— Да. К ней домой, — сказал Мишка.
Затем признался, что в результате бросил работу без особых сожалений — его ничего не связывало с людьми, которые окружали его.
VII
— Что скажешь? — осведомился Мишка.
— Думаю, ты полностью научился объяснять себя.
Он оживился.
— В каком смысле? Кому объяснять?
“Самому себе”, — вертелось у меня на языке; я, однако, так и не произнес этого вслух — только брови поднял.
— Ладно, — Мишка мягко улыбнулся, — видно, ты уж сделал для себя какие-то выводы. А вести себя будешь так, словно ничего не случилось. Узнаю Макса!
Что он имел в виду этой последней репликой, мне осталось неясно. Какие-то конкретные эпизоды нашего детства? Я вдруг почувствовал непреодолимое желание поговорить с Мишкой о детстве, обо всем нашем прошлом — не надо уже никакого укрывательства. Глупо укрываться! Скучно, даже страшно жить вот так, как он теперь живет — в свое удовольствие, счастливо и бездеятельно, неторопливо и во всем всегда понимать себя, зная вдоль и поперек.
Теперь мне нисколько не было удивительно, что Мишка и словом не обмолвился о прошлом — я не хочу сказать, что он действительно позабыл о нем, — нет, разумеется, — но он и не играл, как мне раньше казалось. Дело обстояло иначе (я все же не был уверен до конца, но склонялся к этой мысли): Мишке просто представлялось совершенно неестественным упоминать обо всем, что меня так тревожило, упоминать здесь, в этом “райском местечке”; он был глубоко убежден, что это даже и неуместно — во всяком случае, мне нужно дать отдохнуть — сперва. Отдохнуть!..
“Наверное, он уже теперь, в тридцать лет, думает, что его жизнь прожита не зря”.
И словно в доказательство правоты моих мыслей, Мишка заявил вдруг:
— Знаешь, в последние годы я более всего мечтал создать крепкую семью. Не такую, в какой я вырос. И думаю, у меня получается это делать пока… я говорю пока, потому что мы ведь с Машей до сих пор так и не завели ребенка, но очень скоро…
— Надо же!..
Это восклицание, а затем звонкое прищелкивание языком, свидетельствовавшие, по всей видимости, о фатальном невезении, заставили меня обернуться и посмотреть назад — на проездную дорогу, в которую упирался переулок. Оказывается… некоторое время назад, метрах в пяти, прямо напротив нашего столика остановился… (я вздрогнул)…
Каретомобиль.
Небольшого роста водитель вылез из-за огромного руля и суетливо бегал туда-сюда, качал головой, наклонялся, упирал руки в бока и чертыхался, а белое одеяние с длинными рукавами, в котором, казалось, он вот-вот запутается, и трагедийно изломленные пальцы в лайковых перчатках создавали впечатление, будто передо мной и Мишкой разворачивается театральная постановка. Плотная базальтовая штора, закрывавшая окно кузова и походившая на фрагмент кулисы, довершала это впечатление.
Я снова и снова изучал водителя. Черные, коротко стриженные волосы (шляпы на голове не было), мясистое лицо, глаза небольшие, близко посаженные… словом, ничего примечательного, совершенно. Стараясь определить, что такое у него стряслось, я принялся оглядывать каретомобиль — опасливо, украдкой. Поломка, это ясно, но что именно…
Когда я снова взглянул на Мишку, обнаружил, что он тоже теперь следит за происшествием. Мишка заговорил, но я уже совершенно не мог сконцентрироваться на беседе — я сидел как в тумане. У меня конвульсивно подергивался мизинец на руке.
На другой стороне дороги, над каретомобилем, зажглось три фонаря — слепые белые квадраты, насаженные на высокую парковую ограду; было светло, но зелень, в мгновение ока умывшись мертвенным светом, потеряла сочность и перспективу…
Интересный сад.
Я контролирую все вокруг …
...кроме этого суетящегося Предвестника табора…
— Ну и куда он делся, интересно знать… — произнес водитель на дороге, совсем уже приунывшим, усталым голосом.
Он уже прекратил бегать — стоял, облокотившись на переднее крыло каретомобиля.
— Да что у него там стряслось? — спросил Мишка. — Пошли, посмотрим, — Мишка стал подниматься из-за столика.
— Нет…
Я схватил его за руку… потом отпустил.
— Не знаю… зачем?
— Пошли, пошли…
Обогнув столик, Мишка шагнул на тротуар.
— Эй! У вас неприятности?
— Да уж, еще большие меня ожидают в “Авто***”. Видали колесо? Заднее…
Мишка наклонился.
— Ага…
Продолжая сидеть за столиком, я наконец уразумел причину водительских мытарств: на заднем колесе “полетела” спица — выбитый железный прут торчал из обода, препятствуя вращению; удивительно, как не погнулись остальные спицы — видимо, поломка произошла не на полном ходу.
— Вы турист?.. Нет, видно, раз интересуетесь чужими неприятностями… — заметил водитель.
— Мы с братом обратили на вас внимание. Все никак не могли взять в толк, что у вас случилось.
— Случилось!.. Хорошо, еще я был пуст. Вези я кого-нибудь, от меня бы точно потребовали возмещение — за моральный ущерб.
— Ну, это вы преувеличиваете.
— Нисколько! — водитель воскликнул с таким жаром, что Мишка невольно посмотрел на него и выпрямился. — Не далее, как на прошлой неделе, одна старушенция выжала из меня порядочную сумму за то, что я подпрыгнул на булыжнике и приземлился за светофором — ну, заехал на какие-то там полметра, ничего, а она растявкалась — слышали бы, как меня поливала! У нее, видите ли, племянник остался в отеле, “мой Тема говорит, что меня никуда нельзя отпустить, я насилу вырвалась, и вот, пожалуйста — из-за таких, как вы, он и держит меня на коротком поводке”. А я подумал: “Да уж, тебя только на поводке и держать”. Но вслух, разумеется, не сказал — не сказал вообще ничего, а то такое бы началось! Она и так все не унималась, “у вас, мол, здесь недавно авария была, в этих же где-то местах, как же вы можете сохранять внимание, если, говорят, по пятнадцать часов работаете без перерыва. Вот и на тебе: авария! Все пассажиры погибли”. И тут уж я, конечно, не сдержался, крикнул ей, что никто там не погиб и нечего сплетни разносить. Да-да, так и сказал, хотя вы же знаете, как нас натаскивают: клиент всегда прав. Но я же не дрессированный турок в отеле, извините! Чтобы только кивать и улыбаться. Но мне, конечно, тут надо было помалкивать, признаю. Эта старуха еще больше прицепилась, ее вдруг осенило: “Это вы вели ту машину!” Я молчу. Ну, а она: “Да вы и сейчас пятнадцать часов работаете, небось!”, вывалилась из кузова и фьюииить… — указательным пальцем водитель изобразил витиеватую траекторию, — …Ну, а потом нажаловалась, ее сын затребовал денег в компании; пришлось, естественно, из своего кармана платить… не то в суд бы обратились, точно, и не жалко людям растрачивать драгоценное время на курорте!.. Представляете?..
Всю эту громадную тираду водитель выпалил, будто только и ждал, кого бы найти в слушатели. Позднее я пришел к выводу, что тирада, конечно, была заранее подготовлена.
Водитель хватался то за голову, то за полы своего одеяния.
Я сделал четыре осторожных шага к каретомобилю. Мишка тем временем поинтересовался у водителя:
— Неужели вы работаете по пятнадцать часов в день?
— Ну, конечно, нет! У каждого из нас смена по четыре часа, ну некоторые две берут, но не больше. А больше и нет…
— Вот-вот, я так и думал. Но это действительно вы вели?..
— Что?
— Я имею в виду, тот каретомобиль.
— О котором старуха говорила? Да никто там не погиб! — в сердцах воскликнул водитель.
— Верю.
— Как было дело, я сейчас вам расскажу…
— Нет-нет, давайте лучше займемся вашим колесом, хорошо?
— Точно! Давно пора. Ну и что посоветуете делать? Я послал своего брата за щипцами, в кабак к Видулину… знаете Видулина?
— Конечно.
— Вот. Но брат что-то не возвращается, времени уже черт-те знает сколько прошло.
— Зачем щипцы? Откусить кусачками с другого конца, да и все, — предложил Мишка.
— Э-э, нет. Только развинтить и предъявить в этом виде — никак иначе. За один месяц три неприятности — начальство уже взяло меня на вооружение.
— Боюсь, здесь уже кто-то поработал кусачками, — заметил я.
(Мой голос не дрогнул — поначалу было тяжело произнести хоть слово, однако я ведь уже, что называется, преодолел себя, все же подойдя к каретомобилю.)
— Что?
— Вы разве не обратили внимания?.. И ты, Мишка. Она же просто перекушена.
— Как так? — водитель подбежал ко мне и уставился на колесо.
— Да так же. Втулку видите? Даже крючок остался в пазу.
— Не может быть! А ведь верно… ну, это, значит, пострелята пошалили, черт бы их побрал.
— Какие пострелята? — осведомился Мишка.
— Дети. Какие же еще!
— Как это могло выйти? — осведомился Мишка.
— Я не знаю, — водитель озадаченно потирал подбородок, — я затормозил, проезжая мимо переулка. Мы с братом собирались поужинать… и вдруг слышу сзади какой-то треск. Обернулся — вот тебе на, поломка! А на самом деле выходит… Ну не знаю, я никого не видел.
Еще несколько секунд мы осматривали колесо; я машинально теребил пальцами железные крючки на концах спиц, вставленные в пазы.
— Раз спица перекушена, то ее можно перекусить и с другой стороны, — решил водитель.
— Уверены?
— Да.
— Тогда я могу попросить кусачки в “пожарке”, — сказал Мишка.
— Там есть? Вам дадут?
— Конечно. Это мой бар.
— А-а-а… — водитель понимающе закивал.
Мишка направился в бар.
Я поднялся с корточек. Идти вслед за Мишкой или остаться здесь? Я порывался уйти, но что-то меня все-таки удерживало.
Водитель теперь, как я совсем недавно, теребил крючки на втулке… как вдруг его рука застыла, он повернул голову и посмотрел на меня.
— Идите с ним.
— Что?..
— Идите, идите…
Он сказал это настойчиво, нет, скорее, даже настоятельно, это так странно звучало — словно какая-то рекомендация. Я развернулся и тоже пошел в бар.
Мишка стоял возле кассы, представлявшей собой небольшую кабину пожарного автомобиля, переговаривался с кассиром, светловолосым парнем, похожим на работника “Макдональдса”, — с козырьком и в клетчатой рубахе.
— Ну что там? — Мишка посмотрел на меня. — Все в порядке?.. Я послал уборщика, он принесет сейчас. Эй, Илья, — он снова обратился к кассиру, — познакомьтесь, между прочим, это мой…
Он не договорил, потому что у меня за спиной взвыл мотор, глаза Мишки расширились от удивления. Я посмотрел на дорогу. На месте каретомобиля остались густые клочья дорожной пыли.
— Не понял… — Мишка обогнал меня.
Мы вышли на дорогу. Пыль уже слегка осела; зад каретомобиля посверкивал метрах в десяти от нас.
— Он что, сказал, что уедет? — Мишка уставился на меня.
Я пожал плечами.
— Нет.
— Ничего не… врубаюсь. Вы отломили спицу?
— Нет.
— Как же…
Мишка обескуражено стоял с приподнятыми руками.
— Нет, я не понимаю… брат его, что ли, вернулся?
— Когда ж он успел!
— Ты не видел?
— Я видел столько же, сколько ты.
— Не понимаю, — в очередной раз повторил Мишка.
Он опустил руки и правой задел карман брюк…
— Макс, кошелек!..
— Что?
— Кошелька нет! — он щелкнул пальцами и крутанулся вокруг собственной оси. — Черт, кошелька нет!.. Ты не помнишь, куда я его клал? Не видел?..
— Нет, — я таращил глаза.
Мишка снова взвился.
— Черт!..
Первое, что мы сделали, внимательно осмотрели стол, за которым сидели, затем направились к кассе, изучили все и там. Кошелька и след простыл.
Мишка дергался, мне вдруг пришло в голову, что если бы поблизости оказались шахматные фигуры, он обязательно стал бы кидаться ими. Не в меня, нет, конечно, — во все стороны, беспорядочно. Как тогда, пятнадцать лет назад…
И мне вдруг стало приятно от этой мысли. Я готов был спорить, что теперь-то Мишка совершенно не мог объяснить себе, что с ним происходит.
В конце концов мы прекратили поиски, сели за стол. (Кассир предлагал вызвать милицию, но я дал ему знак обождать.)
— Уже ВСЕ на нас смотрят. ВСЕ, черт возьми… — Мишка чрезвычайно нервно выплевывал слова.
На нас действительно многие глазели.
— Успокойся… Какая разница. Прогуляемся?
— Но как же… может, еще поищем?..
— Давай прогуляемся.
Глава 2
I
Мы вышагивали по тротуару.
— Черт, надо же попасть в такую идиотскую историю, а! И главное то, что ну просто на пустом месте… Впрочем, так всегда и бывает. Да-да, так всегда… Это он украл, точняк. Но когда? Когда? Наверное, я наклонился к колесу и… Когда ты тоже уже подошел, — Мишка щелкнул пальцами, словно его осенила гениальная идея, — точно! Слушай, ты запомнил приметы водителя?
— Да.
— Я тоже… вроде бы. Сегодня же обратимся в “Авто***”… да нет, надо в милицию заявлять, какое там! Если ты устал, можешь идти домой. Я тебе дам ключи. А я тогда…
— Мы не найдем водителя, — произнес я тихо, но убежденно.
— Почему? — Мишка резко повернул голову.
Я спросил:
— Сколько там было денег?
— Да я и не помню… — ответил Мишка чуть мягче, — но больше тысячи — это точно… Черт! Ну и дураки же мы с тобой, что не раскусили его. А впрочем, нет, это я дурак, только я. Ты-то как раз увидел, что спица перекушена… ты действительно считаешь, что мы не найдем его? Почему? Я не понимаю. Хотя нет, понимаю: он все спланировал заранее, подготовился, и наверняка теперь исчезнет без следа… Но ведь какой розыгрыш, а? И спицу ведь специально перекусил, выходит. Послушай, нет, должен же быть какой-то след в “Авто***”… это же каретомобиль, он точно из “Авто***”… может быть, этот придурок украл его, не знаю.
Так Мишка и продолжал рассуждать вслух — и дальше, приходя то к одной догадке, то к другой, правдоподобной или абсолютно нелепой, а я между тем чувствовал, как у меня постепенно поднимается настроение. Нас с Мишкой отыскало очередное приключение? Пожалуй. (Будь мы детьми, я бы, разумеется, принялся уговаривать Мишку, что мы, напротив, не только должны отыскать пропажу, но и непременно последовать за вором, совершившим такое наглое преступление, и произвести арест. И Стив Слейт нам в этом поможет.)
Я был абсолютно убежден, что он не станет заявлять на водителя — в милицию или в “Авто***”, — попричитает, поругается, а потом просто примирится с пропажей. Опять все то же плавание по течению, унылые воды жизни… Впрочем, достаточно уже и того, что Мишка выбит из равновесия. У меня из головы не выходило его замечание: “И спицу ведь специально перекусил, выходит”.
Специально. Для того чтобы ограбить нас.
Нас — и никого другого… неужели действительно такое может быть?
А почему нет? Так бывает… в детстве…
И в то же время в Предвестниках табора никогда не было ничего детского — только театральная постановка.
— А этот его брат, который за щипцами ушел якобы. Ну это же вранье полное. Надо было догадаться: какой брат может быть, зачем брату ездить с ним на каретомобиле? Да, это мы точно должны были раскусить. А зачем такая выдумка? Очень просто: чтобы в случае чего отослать нас за ним, а самому в это время смыться. Он же не мог знать, что еще раньше представится удобный случай и я за кусачками в бар пойду. Что он тебе сказал, между прочим? Почему ты к кассе подошел?
Я ответил, что никакой особенной причины не было; о том, что водитель сам отослал меня, и об его странной интонации я умолчал.
— Все липа! Все спланировано: от и до. Черт! — Мишка внезапно опять плюнул и дернул головой. — И все только затем, чтобы стащить кошелек. Зачем? Кто поймет этих щипачей!..
Специально. Все спланировано. Специально. Для того, чтобы ограбить нас. Нас — и никого другого.
Вот зачем столько усилий.
Темнота накрыла город за считанные минуты. Я спросил Мишку о салюте и вдруг понял, что оборвал его на полуслове.
— Я говорил, где бы нам теперь деньги достать. Вернуться домой? Неохота — лучше уж в бар, из кассы взять. Потом, попозже.
Я сказал ему, что у меня есть деньги.
— Хорошо. Ты о салюте спрашивал? Мы как раз в правильном направлении идем.
— Неужели? На какую-то площадь?
— Нет-нет. Салют над морем. Очень красиво, — сказал Мишка.
— Верю. Салют в честь мэра?
— Как ты узнал?
Я промолчал.
— Услышал, наверное, где-то… — тотчас ответил за меня Мишка, — когда в “пожарке” сидели? Все туристы на берег сбегутся…
Мишка сказал, что ему осточертела толпа, и предложил пойти на мост. Я спросил его, тот самый ли это мост, который мы проезжали сегодня на такси.
— Да.
В очередной раз я вспомнил рекламные флаги.
— С моста очень хороший вид, и народу совсем немного, — сообщил Мишка.
II
Два рекламных флага разрывались, штормили на ветру, испещряясь морщинами и разглаживаясь. Третий — самый правый — так и оставался приспущенным, и на секунду меня охватило разочарование — так печалятся о недовершенном празднике. При каждом порыве ветра флаг не вспыхивал, как пламя, а только подергивался — нелепо, безжизненно, — но я знал, что стоит только потянуть за канат…
Я не стану этого делать. “Разве ты не жаждал нарушить этот рай? — который раем никогда и не был…”
Подойдя вплотную к парапету, Мишка быстро курил, делая нервные, прерывистые затяжки, докурив одну сигарету, он тотчас достал следующую.
Я стоял позади, метрах в двух, но даже с этой позиции открывался отличный вид на море, берег тоже было видно, и людей, уже подтянувшихся к морю на представление, и прибрежные сосны и лиственницы — черные причудливые тени, звенящие и осторожно потрагивающие друг друга от изменчивого бриза, от созерцания этих теней становилось теплее.
Две яхты на самой середине непроницаемо темной морской глади, с желтыми и голубыми оконцами и с подсветками на бортах, походили отсюда на детские игрушки с цветными стеклышками и электрической лампочкой внутри. Гирлянда из флажков, по всей видимости, опоясывавшая обе яхты по периметру, тут и там крепилась к низеньким железным перилам, вмонтированным в борта. Огни разделительных буев, сиявшие ближе к берегу, добавляли водной мозаике кровавые тона.
— Откуда будут стрелять? С яхт?
— Да, — Мишка кивнул, он задумчиво стряхивал пепел за парапет.
— Ты успокоился? — спросил я.
Мишка ничего не отвечал некоторое время, затем:
— Можно один вопрос, Макс?
— Конечно.
— Эта история, которую я рассказал тебе… — он остановился, казалось, что-то выверяя; его губы, бесшумно шевелясь, пропускали дым, — только ответь мне искренно, ладно?
— Хорошо, — тихо пообещал я.
— Она… показалась тебе глупой, да?
Мишка так и стоял ко мне затылком и, задав этот вопрос, снова стряхнул пепел.
— Глупой? — переспросил я нерешительно, но Мишка очевидно расслышал не вопрос — утверждение.
Он обернулся и качнул головой.
— Да?
Я произнес:
— Нет, — без оттенка в голосе.
Это было просто “нет”.
— А вот мне она кажется глупой. И совершенно незначительной.
— Теперь?
— Сейчас, — сказал Мишка.
А потом прибавил:
— И впервые за все время.
Над морем взмыли первые ракеты официального увеселения, — хрустящие взрывы и свист, — и тотчас на одной из яхт погасло два каютных окна. Люди на берегу ответили криками и поднятыми вверх зажигалками и бенгальскими огнями, кто-то принялся размахивать кепкой.
— Ты успокоился? — снова спросил я.
У меня за спиной проехала машина.
— Почти… успокаиваюсь, во всяком случае. Видишь? — он указал на сигарету. — Я всегда начинаю курить, когда со мной что-то не ладится… а этого делать не следует. Это означает, что меня действительно легко выбить из колеи.
Ракетные выстрелы — и новые огни над морем, синие и кремовые; цвет и яркость окрепли на взлете, затем, пройдя самую высокую точку траектории, копнами растеряли хрустящие искры, ослабли и увяли, умерли, так и не опустившись на воду, — словно не пожелали быть насильно погашенными морем. Небо заволокли соленые кисти дыма.
Мысли далеко. Боль тоже остановилась.
Это ненадолго — очень скоро все вернется.
Я понял, что оба раза забыл посмотреть на водную гладь: как расштриховались на ней огни фейерверка? — удивительно, учитывая, что по пути сюда разговаривая с Мишкой о салюте, я представлял себе именно отражения на воде. Ничего, в следующий раз.
В экстазе воздетые к небу руки с бенгальскими огнями и язычками пламени — от зажигалок. Изломленные жесты превращали море в театр теней. Кто-то прыгнул в воду, потом кто-то еще. Хотят отыскать на дне непогасшие искры фейерверка?
— Маша так говорит. А я с ней всегда спорю по этому поводу и начинаю дергаться, а она говорит: “Ну вот видишь, я прямо сейчас тебя выбила из колеи”. Что можно поставить против такого аргумента? Верно, ничего, — сам же и ответил Мишка.
Затем прибавил тише и медленнее:
— Я с самого начала ничего не мог ей противопоставить.
Третий ракетный залп, и на сей раз я действительно рассматривал цветные акварельные пятна на водной глади.
— Люблю ли я ее?.. Так, как раньше, как в юности, пылко я уже не могу полюбить.
Мишка обернулся и посмотрел на меня…
— Понимаешь, Макс?..
…Посмотрел даже как-то трагически, но мне, сам не знаю, почему, стало немножко смешно, как если бы Мишка всего-навсего изображал трагизм; на самом же деле — я знал это — он говорил абсолютно искренне.
Я понял, что не испытываю ни капли сострадания и нисколько не жалею о своей недавней неоткровенности. Будучи не в силах полюбить, Мишка просто отыскал компромисс. Это Маша научила его отыскивать компромиссы? Нет, уже и десять лет назад он прекрасно умел это делать… да и раньше тоже.
И что же теперь? Теперь он прекрасно научился находить компромиссы и с собой — если не во всем, то, во всяком случае, во многом. Но как же борьба? В раю нет борьбы. “Но это же не рай”, — снова повторил я себе. Нет, это рай — для Мишки.
Мишка стоял уже лицом ко мне, и над его кудрявой шевелюрой, искря золотом, распускались все новые разноцветные огни фейерверка.
— Ну что… — Мишка решительно швырнул окурок за парапет. — Пойдем напьемся? Хочешь?..
Я улыбнулся, повернул голову влево, и в этот момент…
Увидел Предвестников табора. Такими, какими я видел их пять дней назад из окна кинотеатра: четверо в белых одеяниях катили белый катафалк, метрах в тридцати от меня, по неширокой дороге между встречными проезжими полосами. Одно только изменилось: теперь эту “процессию” сопровождали еще два персонажа: каторжники, несущие на спинах колокола, — по обе стороны от катафалка.
Думаю, я сильно изменился в лице, потому что Мишка окликнул меня; я бросил взгляд в его сторону, но он теперь тоже смотрел на Предвестников табора. Наконец-то он узнал их.
Я снова смотрю на Предвестников табора (секунду назад я увидел, как Мишка поворачивает голову, чтобы посмотреть на меня, и понял, что мне легче смотреть на Предвестников табора, нежели встречаться с ним взглядом, значительно легче…)
Я делаю шаг; затем другой, третий — люди в белых одеяниях и каторжники уже чуть ближе на три шага страх никакого страха я позабыл о страхе нет не позабыл раз я произнес про себя слово страх но я не испытываю страха нет никакого страха я только должен выяснить во что бы то ни стало я должен нагнать их чтобы выяснить кто лежит в катафалке а впрочем я и так знаю я просто хочу удостовериться
я хочу увидеть ее лицо
хочу увидеть лицо
тридцатилетней женщины или до сих пор пятнадцатилетней девочки но я почти уверен она по-прежнему девочка потому что Предвестники табора неподвластны времени а она стала их частью они унесли ее но умерла она только… когда Мишка написал мне письмо
почему она умерла, когда Мишка написал мне? неясно
белые одеяния и каторжники совсем рядом метров десять
вместо двух людей в белых одеяниях подталкивающих катафалк сзади теперь два человека в белых свитерах белых брюках и кепи когда-то они играли в пинг-понг посреди травы
когда одно успело смениться другим? это монтаж такое уже было не раз на поляне и пятнадцать и десять лет назад помнишь как пинг-понговый шарик на столе “заменился” воздушным шаром?
подойти к катафалку справа и посмотреть кто в нем лежит просто подойти сбоку и посмотреть
они на расстоянии вытянутой руки я могу прикоснуться к ним рукой
один шаг, другой… сердце готово разорваться
еще секунда и я загляну в катафалк.
Сзади мне на плечо легла рука, а потом кто-то резко развернул меня к себе.
Я увидел удивленное Мишкино лицо.
— Макс, что такое?
— Что?
Пауза. Мишка оглядывал меня. Как бы стараясь подобрать слова.
— Да ты… ты весь дрожишь… — Мишка отпустил меня и смотрел широко открытыми глазами. — Что случилось? Ты узнал вора?
— Что?
— Эти водители… ты узнал грабителя среди них? Который у нас кошелек стащил.
Я проглотил слюну.
— Нет.
— А я думал… а в чем же дело тогда? А-а, ну я понял, ты хотел приглядеться…
Я чувствовал, как потихоньку прихожу в себя. Я сказал Мишке, что не мог увидеть грабителя — мы ушли в противоположном направлении.
— Тогда в чем же дело?.. — Мишка помедлил, потом спросил уверенно: — Макс, что происходит? Это уже не первый раз сегодня.
— В каком смысле? — слукавил я — инстинктивно.
— Будет тебе! Я же вижу, ты весь вечер себе места не находишь.
— Ты видел?
— Что, что видел?
Я повернулся и посмотрел назад. На дороге уже никого не было.
— Куда они делись?
— Водители? Они часто собираются попировать после работы… водители каретомобилей?
— Ты не увидел… — я остановился, потом решился в конце концов: — Катафалка?
— Какого катафалка?
Пауза. Мы с Мишкой смотрели друг на друга.
Я снова повторил:
— Куда они делись?
— Они свернули за поворот, — Мишка почему-то теперь улыбался, так улыбаются наивности маленького ребенка.
Мне вдруг стало страшно. Очень страшно.
— Какой поворот?
Метрах в пятнадцати действительно был поворот, но как они могли достигнуть его за такое короткое время. Они что, были уже далеко, когда Мишка развернул меня?
Я выдохнул, опустив голову. Мишка принялся говорить (будто бы даже самому себе, и с его лица так и не сходила улыбка), что “тебе, Макс, видно, что-то и впрямь померещилось. Ты, наверное, просто устал после перелета — в этом все дело. И чего я, идиот, загонял тебя по городу, ей-богу! — Мишка будто бы наговаривал в диктофон; и хмурился. — Надо пойти домой, чтоб ты выспался. Почему бы нам не…”
— Я не хочу домой, — оборвал я.
— Хорошо, — Мишка смотрел на меня некоторое время, видимо, его удивила уверенность, с которой я произнес это.
— Пойдем напьемся, — сказал я.
III
Мы засели в каком-то баре неподалеку от пляжа, с косыми потолочными балками, к которым были привязаны белые ленты из парусины, и пластмассовыми плафонами на цепях, менявшими цвет, — медленно, постепенно цвет перетекал из бирюзового — в фиолетовый, из фиолетового — в алый… И становилось странно, когда кто-нибудь из пьяных туристов неосторожно задевал плафон плечом. Слева от барной стойки было помещение метров пять в ширину с железными решетчатыми створами, на которых висел небольшой замок. За створами стояло два пустых бильярдных стола и горел яркий неоновый свет. Когда мы только усаживались, Мишка сказал, что “этот отсек с бильярдными столами — настоящая загадка для посетителей”.
— Ты обратил на него внимание?
— Да.
— Хозяин всегда противится, если кто-нибудь начинает уговаривать его открыть ворота, чтобы поиграть в бильярд. Он отнекивается — в бильярд, мол, в его баре никто уже давно не играет.
— Почему он тогда не продаст столы?
— А вот это и непонятно. Но более всего странно, что там всегда горит этот яркий свет. Он же мог бы выключить его, чтобы эти столы хотя бы не так бросались в глаза. Но он почему-то никогда этого не делает — я слышал, свет горит круглые сутки, даже когда бар закрыт.
Я заметил, что, рассказывая все эти любопытные, но не имевшие по сути своей никакого значения факты, Мишка как будто старается отвлечь меня
...от Предвестников табора…
…а заодно, по всей видимости, отговориться от того, что совсем недавно сказал — о себе и своей жене.
Хозяин бара тоже начинает отговариваться, когда кто-нибудь просит его открыть ворота; быть может, с той же интонацией, что и Мишка сейчас….
“Увидел ли он вообще людей с колоколами на спинах? Их видел только я? — очередная волна страха. — Да, конечно, их видел только я”.
Мишка принялся рассказывать мне о работниках юридической конторы, из которой он ушел. Я не прерывал его. Только смотрел пристально, почти не моргая. И… совершенно спокойно.
В голове у меня прокручивался один и тот же трехсекундный эпизод — я приближаюсь к катафалку.
Лента в кинопроекторе. Кадры, заслоняющие взгляд.
Я так и не успел посмотреть в катафалк и почему-то теперь благодарил за это Бога. Зачем смотреть? Я и так все знал.
— …Этот Семков… мой тогдашний приятель… У него знаешь какой широченный кругозор был — хэ!.. Нет, на самом деле я без тени иронии, Макс. Мы ведь там были не какими-нибудь насиженными нотариусами, которые высшие специальные курсы оканчивают… Так вот, этот Семков… Во всем-то он разбирался, все-то он знал. Живопись, литература, математика, информатика… даже химия, представляешь!
Я снова представил себя со стороны — будто через мои глаза бежит призрачная кинолента… Я выхватывал самые случайные кадры, одно только их объединяло — все они касались Предвестников табора и Ольки.
Флаги, отпущенные в воздух — тогда, десять лет назад. Люди, играющие в пинг-понг… воздушным шариком. Когда мы пустили воздушные шарики на поляну, Предвестники табора никак не отреагировали на наше с Мишкой “послание”, просто стали использовать воздушные шарики в своих странных играх… И это только усилило страх и тревогу; и усиливает ее теперь — при одном воспоминании.
“Хорошо, что я не увидел Ольку лежащей в катафалке”. Возможно, я сошел бы с ума, если бы увидел. Так что Мишка в каком-то смысле спас меня… А с другой стороны… быть может, так все и было заранее задумано?
Кем?
— …Он всегда с одной и той же интонацией говорил: таким тусклым подневольным голосом, как будто ему гортань поджали; большим и указательным пальцами — хэ. Футбол он почти никогда не смотрел — у него не было на это времени. Но зато он был ходячим справочником футбольной статистики. Он мог начать свою фразу с таких слов: “Следует отметить, что…” Мне казалось, прерви он фразу поздно вечером и завались спать… впрочем, “завались” подходит не слишком — я представляю себе, как он с вытянутой в струнку спиной снимает с себя одежду и аккуратно вешает в шкаф… короче, прерви он фразу поздно вечером, завтра рано утром встанет и начнет новый день с того, что продолжит ее — теми словами, которые не успел вчера досказать. Кстати, в свободное время он еще и занимался живописью. И представляешь, Макс, писал талантливые зарисовки, картины, вот только… какую ни возьми, везде у него почему-то обилие прямых углов. Даже забавно выходило… прямоспинный Семков… Вот тебе, пожалуйста, портрет для какого-нибудь будущего произведения, Макс. Но главное, и парадокс: несмотря на эти прямые углы, он прекрасно умел лавировать — для юриста качество чрезвычайно полезное, — Мишка перешел уже на совсем язвительный тон, — можешь мне поверить, Макс, чрезвычайно. Он и меня научил лавировать…
“Ты, по-моему, всегда и сам умел”, — далекая-далекая реакция в голове — на Мишкины слова; но и ее я связал с Олькой — все теперь было связано с Олькой. Если бы Мишка не лавировал, возможно, она была бы жива теперь… Но какова связь? Она есть. Более того, в ней и кроется разгадка всего.
Каждые три секунды меня охватывала жгучая волна боли. Внешне же это никак не проявлялось, на лице было абсолютное спокойствие — и мне было несложно носить эту маску. Почему? Потому что я пришел к некоему исходу? Но я же не успел заглянуть в катафалк. И все же это исход.
— Другую нашу сотрудницу звали Галатея…
Прикоснулся ли я к Предвестникам табора — когда заглядывал в катафалк? Хоть какой-то частицей своего тела? Возможно, локтем?
Я почувствовал теплое жжение — от уха до уха. Я моргнул — два раза.
Кажется, я не касался их.
— …Ее сын… говорят, этот идиот до пятнадцати лет задавал матери один и тот же вопрос: “Объясни мне, если на торгах ММВБ рубль падает по отношению к доллару, почему тогда эти торги не отменят?”
Мишка, вероятно, ожидал, что я засмеюсь, но я только слегка улыбался; это его, вероятно, озадачило. Тут я задал вопрос:
— Неужели же были только прямые углы — ни капли положительного?
Мишка замешкался на несколько секунд — почувствовав, вероятно, некое “противодействие”.
— Положительного? Ни капли.
Помотал головой и залпом допил пиво.
— Моя сегодняшняя оценка, Макс.
— Но десять лет назад…
Мишка не дал мне договорить, тотчас “схватив” эти десять лет:
— Боже, Макс, десять лет назад я был совершенно другим человеком…
— Я не об этом. Думаю, в какой-то момент это позволило тебе… — я запнулся — всего на одно мгновение, — уйти от действительности.
Мишка, немного побледнев, уставился на меня, его голова качнулась.
— О чем ты, Макс… послушай, — Мишка вдруг стал говорить горячим шепотом; он был еще не пьян, однако шепот усиливал это впечатление, — прости меня, что я не выполнил тогда обещания. Прости ради Бога…
— Обещания больше не терять друг друга из виду?
— Да, — он качнул головой, — я просто… я просто испугался тогда… — он все шептал, — я самый настоящий трус.
Я сделал жест рукой: “Не стоит винить себя”. (Разумеется, я был неискренен, но я уже привык к своей неискренности.)
— Ты помнишь?.. Что было?
— Спрашиваешь! Конечно, помню.
— Все до единой детали?
— Все до единой детали. Ты… ты, кстати, на дачу ездишь? — Мишка спросил это как будто исподтишка.
Помнишь, как он отговаривал тебя? Как не хотел идти на поляну второй раз?
Да, и правда удивительно, что я сумел настоять тогда. Мишка всегда самоустранялся или пасовал — когда доходило до дела.
Три ленты среди серебристо-облачных островов.
В очередной раз я вспомнил, как отреагировали Предвестники табора на запущенные шарики. Да, они ничему не препятствовали; и сейчас, когда я заглядывал в катафалк — они также мне не препятствовали.
Зато воспрепятствовал Мишка.
Но в этом и есть их главное зло.
Я ответил Мишке, что бываю на даче раз в году, ездил последние три года.
— Три раза то бишь… Ты видел кого-нибудь из наших?..
— Из проездной компании? — я не улыбнулся. — Нет.
— И ничего не знаешь о них?
— Ну… почти.
Я сообщил Мишке достаточно скудную информацию: и Димка, и Пашка Широков уже женились; Димка работает строительным альпинистом, Пашка — в фотосалоне.
— А Серж? О нем слышно что-нибудь?
— Нет.
А Олька? — подсказал мне голос в голове. — Что о ней слышно, Макс? Что ты знаешь о ней? Что ты знаешь?..
“Что я знаю? Черт возьми, а почему я, собственно, так уверен, что это она лежала в катафалке?.. Но кто, кроме нее, мог там лежать? Только она… Да, я знаю, что Олька умерла”.
Теперь.
“О Боже, да она умерла еще пятнадцать лет назад!..
Нет же, это произошло совсем недавно… Но как это возможно? Как она могла умереть только теперь? Пять дней назад. Что это значит? Что вообще происходило все эти годы?.. Не понимаю… Совершенно не понимаю…”
Мне ничего не известно о ней. Ничего — это действительно так. Все это только разорванные, случайные воспоминания. Кадры, заслоняющие взгляд. “Но как же быть с тем, что ты видел и замечал весь сегодняшний день?”
Это тоже разорванные воспоминания. Возвращающиеся.
— Тебе, наверное, неприятно вспоминать обо всем, что было? — сказал Мишка. — И больно?
Я, продолжая держать на лице неизменную маску спокойствия, произнес:
— Мне кажется, детство было счастливейшей порой моей жизни.
Это не было ответом на вопрос, зато я говорил абсолютно искренне.
— Это правда?.. Даже несмотря на…
— Даже несмотря на то, что случилось с Олькой, — произнес я беспощадно.
(Беспощадно — для него? Для нас обоих.)
В глазах Мишки скользнул страх.
Я прибавил:
— Так что ты был прав, Миш. Ты говорил мне, что я буду вспоминать о детстве как о счастливом и первородном этапе своей жизни. Помнишь? Когда я украл вкладыш у Сержа.
Лицо Мишки прояснилось.
— Да, что-то такое помню… но не так, наверное, отчетливо, как ты. Это неважно. Я и сам… я, знаешь ли, чувствую то же самое. Почему так выходит? Я не могу объяснить. Так у всех людей.
— Вот и тогда ты тоже это сказал. И поначалу я не придал твоим словам никакого значения.
— Люди забывают боль — наверное, поэтому.
“Нет, не поэтому, — сказал я про себя, — я люблю свое детство — счастливое детство — не забыв боль”.
— Или же, — продолжал Мишка, — она стирается чем-то другим, живительным, светлым…
— Те эпизоды, в которых я испытал боль, ныне существуют в живительном свете — это ты правильно сказал. Радуешься тому, что они просто были, эти счастливые моменты детства.
“Кадры. Промельки”, — вертелось у меня на языке, но я так и не озвучил.
— Но боль остается, — продолжал я. — Отдельно или перемещается в те моменты детства, где ее не было. Это воображение прошлого.
— Возможно, ты и прав. Это удивительно!
После Мишка наконец начал вспоминать эпизоды детства.
— Сколько тогда я наизобретал всего! Помнишь? Государство какое-то я там старался организовать.
Я внимательно вглядывался в Мишкино лицо. Я помнил, в какой экстаз он пришел десять лет назад, когда узнал, что в моем романе воплощалась его теория государства. Сейчас на Мишкином лице — только светлые, спокойные воспоминания, в глазах — пьяная сонливость.
Но все же теперь он с самого начала припомнил именно теорию государства.
— Какое-то государство, Миш? Это была лучшая из твоих идей, — я произнес это со значением и с подлинным уважением. — Знаешь, что мне теперь кажется, когда я вспоминаю о твоей теории государства? Помнишь, как ты однажды вечером излагал положения теории в Олькином домике? Ты тогда только записал их в тетрадь и позвал всех нас на обсуждение. Вот мне теперь кажется, в тот вечер я стал взрослым. Не потому, что ты сказал мне, что конечный результат твоей теории — тропический остров из “Midnight heat”, на котором я так мечтал жить… ты ведь помнишь “Midnight heat”, Миш?
— Да, помню. Конечно, помню.
— О тропическом острове ты сказал позже, и это, скорее, напротив, вернуло меня в детство и в игру — снова…
...еще на некоторое время. Это было в лесу, на следующий день. А потом мы потеряли дядю Вадика, а потом… появились Предвестники табора — они подтвердили уход детства.
В чемоданчиках, с которыми великаны пересекали поляну, унесли багаж моего детства.
Я продолжал:
— Тогда, в Олькином домике, именно в тот вечер… Боже, это был самый важный вечер — когда я стал взрослым. Потому что твоя теория оказалась чем-то таким, ради чего стоило повзрослеть. Она была призвана изменить мир, а ради этого действительно стоит взрослеть и двигаться вперед. Не к раю, нет. Рая мы никогда не отыщем в этой жизни. Просто двигаться вперед, а не плыть по унылым водам.
— Унылым водам? — переспросил Мишка.
Я, однако, не стал пояснять; я понял, что все же начинаю терять спокойствие, и начал наблюдать, насильно и внимательно, как в плафоне, справа за Мишкиным плечом, фиолетовый цвет, оседая на дно, уступал место изумрудному — медленно, медленно… в какую-то долю секунды я заметил оттенок аквамарина, затем — бирюзы.
— Да… я… я понимаю, о чем ты… — Мишка помялся, стал нерешительно вращать полную кружку пива, которую недавно принесли. Подставка под кружкой также вращалась, — знаешь, то, что ты сказал сейчас… мне это очень льстит. Я же просто развлекал вас тогда. И сам тоже развлекался. А с другой стороны, мне теперь стыдно.
— Почему?
— Потому что мы тогда так ничего и не осуществили. Ясное дело, у нас ничего бы не вышло, но мы ведь даже и не пытались. Я, я не пытался. Я изначально не собирался претворять это в жизнь, Макс.
— Ты не собирался?
Зачем я переспрашивал? Я же и так теперь это понимал. Нет, никакое понимание не имело значения. Дело в другом: во-первых, совсем недавно я обвинил про себя Мишку, что он всегда самоустранялся или пасовал; во-вторых, мне все же было неприятно от его признания, и я чувствовал себя обманутым. Как взрослый человек.
— Ты не собирался? — повторил я уже тише.
“Сколько детского счастья, и бед, и настоящего зла родило твое воображение, Миш! Но почему же были беды и зло? Быть может, как раз потому, что ты не придавал своим идеям особенного значения? И лавировал, хитрил — подчас ради самых банальных вещей? Например, чтобы понравиться Ольке? Так что же все-таки погубило Ольку? Мелкие цели? Ведь и о Предвестниках табора ты рассказал мне только затем, чтобы удивить и испугать. Или же Ольку погубила твоя… изворотливость? О тропическом острове — то, что это конечный результат твоей теории, — ты рассказал спонтанно, когда я, что называется, припер тебя к стене: и впрямь ли ты хочешь воплотить свою теорию в жизнь. А чаще всего ты и вовсе пустословил. Но откуда же, в таком случае, важный смысл твоих изобретений? Я ни на мгновение не сомневаюсь в его существовании”.
Мишка смотрел на меня, ничего не отвечал и неловко мялся.
— Я и не думал льстить тебе, Миш. Детство — счастливая пора жизни, и ты, видно, считал, что в силах сделать ее еще более счастливой. Вот и все.
— Для себя и для других. Ты прав, — подтвердил Мишка и выпрямился; мое заключение будто бы вывело его из неловкости.
Он даже не обратил внимания, что в моей интонации нет не только благодарности, но и дружелюбия. Многие годы я благодарил его про себя за дни, проведенные на даче, потом в моей памяти всплывала Олька и… я тотчас холодел и вопрошал: какова доля Мишкиной вины? И есть ли вообще его вина? Я чувствовал, что есть. Теперь я отыскал разгадку.
IV
Мишка допивал очередную кружку.
— Черт… если б ты знал, как я рад видеть тебя, брательник… ты открыл мне настоящую жизнь… а вернее, ты открыл мне глаза, что это мое прозябание — черт-те что, а не жизнь… посмотри сам… я тебя сегодня полдня водил по К***… ну скажи, разве эта дыра может сравниться с нашей дачей… с нашим детством! Пусть я не выполнял обещаний. И все же это лучше, чем торчать здесь.
— Не такая уж это дыра, Миш.
— Дыра, самая настоящая дыра!
— Но почему? — спросил я, тайно же испытывая удовольствие. — Мне казалось, тебе здесь очень хорошо.
— Ни черта! Мне здесь ни капли не хорошо. Ты развеял все мои иллюзии. Боже, как я мог докатиться до такой жизни! — Мишка говорил, жалея себя; и в то же время с интонацией внезапно прозревшего человека. Мне стало смешно. Снова, как и тогда на мосту, когда он, говоря о своей жене, задавался вопросом, любит ли ее, я не испытывал ни капли сострадания.
— Но и детство не было счастливым. Оно только теперь таким кажется. Мы говорили, — напомнил я.
Несколько мгновений — я поймал этот взгляд — Мишка смотрел на меня с невольной растерянностью. (Его глаза словно бы задавали наивный вопрос: “Ну и как же быть тогда?”) Я почувствовал, что сейчас не выдержу и ухмыльнусь, как вдруг мне пришло в голову, что Мишка сейчас похож на ребенка… и всякое веселье тотчас исчезло. Мне стало неприятно.
Я снова стал думать об Ольке. И о Предвестниках табора. И о Мишкиной вине.
— Нет, — произнес Мишка, — пятнадцать лет назад было лучше, чем теперь.
— Ты уверен в этом?
— Да. По крайней мере, рядом со мной были люди, которых я любил… сейчас… сейчас тоже рядом со мной человек, которого я люблю… да. Прости, что я не выполнил своего обещания… перестал общаться… Прости, что я тогда опять спрятал голову в песок… десять лет назад… но после той ночи на поляне… Боже! Ладно, я не хочу об этом вспоминать, черт возьми. По крайней мере, не сейчас.
“А когда? Завтра, когда ты снова “придешь в норму” и будешь радоваться жизни? Ведь вряд ли что-то изменится”.
— Я… я иногда думаю, что не люблю Машу. Иногда я так думаю, да. Но знаешь, именно сегодня… мне почему-то хватает смелости говорить об этом вслух.
— Почему ты говоришь о смелости?
— Потому что… я всегда боялся… остаться один. Вспомни, чем кончил мой отец… ну скажи, я сейчас похож на своего отца, да?
— Что?
— Маша всегда мне напоминает о моем отце, когда я выпиваю. Как только она узнала, чем он кончил, это стало у нее… Она всегда давила на меня, Макс… А вернее, поддавливала — аргументировано доказывая, что я ошибаюсь… а вернее, ничего она не доказывала — я сам признавал ошибки, стоило ей только бровью повести… но по поводу моего отца… Это же не очень честно с ее стороны — нажимать на меня по поводу отца. Она же не знала его. Ну ответь мне, Макс, а? Разве честно это?..
Я молчал. Через некоторое время Мишка продолжал:
— Но знаешь, я упомянул об отце не потому, что Маша нажимает на меня. Совершенно не потому… я просто помню всю боль нашего детства… я все помню… то, что случилось с моим отцом… то, что случилось с Олькой… И то, как я поступал по отношению к тебе. Скажи, ты не держишь на меня зла?
— За что? — осторожно спросил я.
— Нет-нет, я знаю, ты обижаешься на меня. Ты должен на меня обижаться — то, как я подставил тебя тогда…
Я нахмурился.
— О чем ты?
— А помнишь, как ты кинул по соседскому дому? Как этого старика-то звали, который там жил, а?..
В очередной уже раз я смотрел на Мишку и ничего не отвечал. На сей раз, однако, я испытал полную растерянность.
— Не помнишь? Как-то на букву… “к”? Кажется, на букву “к”. Но да ладно, неважно… Я ведь после этого сказал Ольке, что это ты во всем виноват… Помнишь, когда наш секрет наружу выплыл? После того, как мы играли в салки на великах… я ведь увел Ольку в сторону… или она домой пошла, а я нагнал ее — уже не помню.
“А я помню”.
Тень Мишки и тень дымохода на земле…
Человек застрял в дымоходе по шею.
И до этого я увидел такую же тень, когда Перфильев схватил меня за руль — когда я гнал на велосипеде.
А что означало это совпадение? Нет, не совпадение — подсказка, мне — для того, чтобы я понял, — через много лет, — кто на самом деле виноват в исчезновении Ольки. Перфильев и грабители, которым он был наводчиком, — это только одна сторона монеты. Перфильев имел отношение, да; грабители, вскрывавшие дома, — скорее всего, они убили Ольку. Но и Мишка тоже имел отношение, ибо он создал Предвестников табора — своим воображением, сказочную сторону моего детства, фантастическую, зеркальную, наконец, его сторону, погубившую Ольку.
Пять дней назад.
Это еще одна разгадка.
Но все же — какова доля Мишкиной вины? Он же не мог знать, что его фантазия имеет свойство материализовываться. А как только он заподозрил, что Предвестники табора появились по его вине, он сразу запретил мне говорить о них и о Стиве Слейте — дабы еще чего-нибудь не случилось…
Нет, это не обеляло его.
— Короче, я нагнал Ольку и во всем обвинил тебя, а сам вывернулся… но послушай, скажи… ты не винишь меня?
— За что? Я же не знал об этом.
— Нет-нет, за то, что ну… мне следовало уговорить тебя не кидать камнем… я же не…
— Нет, не виню, Миш, — оборвал я.
Мишка, однако, и не думал успокаиваться. Снова он принялся причитать и жалеть себя — о том, что Маша его все время пилит, о том, что ему надоело сидеть в К***— но главное: он понял это только сегодня, — Мишка постоянно это подчеркивал.
— Ну так уезжай отсюда.
— Нет, это означало бы сдаться. Не такой я слабак! Эти чертовы туристы, они у меня уже в печенках сидят. Я вот что сделаю. Поставлю здесь пограничный столб, запрещу въезд на курорт… прямо как в моей теории… в моей теории государства. Не хочу, чтобы они нарушали мой покой — я устал от случайных людей, Макс! — Мишка стал озираться. — Вот смотри, Макс, смотри… хочешь, закричу сейчас? Скажу, чтобы все выметались отсюда…
— Миш, не стоит…
— Чтобы они не нарушали мой покой…
Я резко поднялся из-за стола.
— Ну все, пошли отсюда.
— Не пойду.
— Пошли.
— Нет, не пойду. Я буду кричать сейчас.
— Ты хочешь выместить на них злобу за то, что неудачно женился? — не выдержал я и тотчас после этого развернулся и направился вон из бара.
Мишка встал и поплелся за мной.
На ходу он произнес как-то отстраненно, почти обиженно:
— Что, Макс? Ты сказал… я… ничего…
А потом еще:
— Я не… ты так думаешь, да? С чего ты…
Выйдя из бара, я сделал несколько шагов к дороге и остановился, чтобы подождать Мишку; я стоял спиной к двери, не оборачивался.
Я услышал скрип двери, затем быстрое шарканье ног и звуки борьбы, испуганно обернулся.
Кто-то схватил Мишку и не выпускал: в свете фонаря я видел руки в белых перчатках, сцепленные на Мишкином животе, просторные рукава белого одеяния и длинные белые полы, колыхавшиеся позади Мишкиных ног, — однако ни лица, ни даже силуэта головы нападавшего видно не было.
Мишка порывисто дергался всем телом то в одну сторону, то в другую, будто стараясь ослабить опутывавшие веревки, прилагал воистину нечеловеческие усилия, чтобы высвободиться. Однако все тщетно: руки Мишки тоже оказались блокированными, захват точно на локтевых сгибах, да еще такой искусный, что он вообще не мог ими пошевелить.
Я быстро шагнул в его сторону, но тотчас же руки в перчатках расцепились — резко, словно цепь лопнула, а затем — никакого звука отступающих шагов, я увидел только, как о стену бара ударилась белая ткань, слева от двери, — словно простыню скомкали и бросили с силой.
— Помоги мне, Макс!.. — вырвался у Мишки запоздалый крик — Мишка был уже свободен.
— Что случилось?
— Он же… напал на меня… т-ты видел? — Мишка заикался.
— Кто?
— Черт знает что, вообще ничего не понимаю, ничего… — пьяно выругался Мишка, сел на корточки и спрятал голову между колен, качнулся пару раз и чуть не опрокинулся назад. Мне пришло в голову: удивительно, как это Мишка в таком состоянии вообще удержался на ногах — во время борьбы.
И это тоже ловкость захвата. Предвестник табора не хотел, чтобы Мишка упал…
Прежде чем подойти к этой скомканной белой ткани, валявшейся на земле слева от двери, я помялся, шаркнул ногой — и только после этого приблизился, слабо чувствуя ноги под собой — как и тогда, когда шел к катафалку. Под подбородком жжение — от уха до уха, — сейчас я прикоснусь к Предвестнику табора.
Вернее, к тому, что от него осталось.
Подойдя вплотную, я бросил взгляд в сторону, словно вслед убегавшему человеку, который обронил вещь, для меня гораздо более ценную, нежели он сам и преследование; а может быть, это был взгляд, искавший стороннего наблюдателя. Как бы там ни было, я никого не увидел. Когда я приседал, меня вдруг передернуло, но я сумел справиться с собой и прикоснулся-таки к ткани. Она была скользкая и электризующая на ощупь — я терпеть не мог такой материал. Я вскочил на ноги.
— Миш, пошли отсюда.
Он не ответил, но, находясь в прежней позе, опять покачнулся. Нервно пройдя мимо Мишки и стоя уже на дороге, я обернулся.
— Ты слышишь меня?
— Ну что такое? — промычал он себе в колени.
— Пошли уже.
— Куда?
— Выйдем на пляж. Тебе станет лучше.
Мишка вдруг оживился: сделав усилие, встал на ноги, затем посмотрел назад.
— Ты видел, да?.. Он… напал на меня. Кто это был-то? — Мишка взялся за голову. — Ты не увидел?
Я смотрел на Мишку и ничего не отвечал.
И вдруг Мишка принялся размахивать руками, топать ногами и чертыхаться.
— Да что же это такое происходит сегодня, черт возьми!.. Невезуха какая-то, черт бы побрал!.. Черт!.. — в сердцах возопил Мишка.
Он морщился, щурился — как от яркого света.
— Ты прав, Миш, — я согласно кивнул; а потом улыбнулся обреченно. — Это все из-за того, что я приехал.
V
Мы вышли к морю. Пляж уже опустел — я увидел только двух детей, сидевших на корточках возле бетонного пирса, и мусорщика, темноволосого парня в шортах и бежевой робе поверх майки, неторопливо собиравшего в вязаный мешок обильные остатки пиротехники, которыми был усеян прибрежный песок.
Присев на край лежака и опустив голову, Мишка постепенно трезвел; первые десять минут он делал невнятные кивки, потом сел прямее.
Я сидел дальше от воды, на песке, между лежаков, и изредка начинал порывисто втягивать воздух: не осталось ли еще хоть немного характерного запаха от сгоревших бенгальских огней.
Нет, ничего не было. Все унес ветер, который будет дуть неизменно и всегда… Праздник кончился.
То и дело я собирался спросить у Мишки, как он себя чувствует, и все передумывал в последний момент, перед тем, как произнести первое слово: мне вдруг становилось неприятно и скучно. И зачем в таком случае спрашивать?
Мишка выпрямился, достал сигарету.
— Видишь, Миш, мы получили наш тропический остров, а счастья все равно нет. Конечный результат твоей теории государства, Миш… Но я нисколько не чувствую себя обманутым. Я знал, что счастья не будет. Помнишь, я говорил тебе про унылые воды?
Мишка молчал.
— Унылые воды — это значит плыть по течению жизни, Миш. Когда ты изложил свою теорию в Олькином домике… чуть позже я открыл и унылые воды, узнал об их существовании, — потому что впервые нашел хоть какую-то способность не плыть по ним. Мне захотелось идти против течения. Мне захотелось воплотить твою теорию в жизнь.
— Прости меня, Макс.
В который уже раз Мишка просил прощения.
— Нет-нет, не надо никаких просьб и прощений. Главное — не плыть по унылым водам, — заявил я с внезапным ожесточением и подался вперед; всем телом; и даже сам удивился этому всплеску, — надо всегда противиться унылым водам, как только можешь. Ну скажи, разве ты жил ради своей теории?
— Что было бы, если бы я жил ради нее? Или ради какого-то другого замысла? Я жил и живу ради чего-то, Макс. Разве нет? А впрочем, ты прав. Инерция жизни, унылые воды… да, я по большей части плыл по унылым водам. И теперь уже, наверное, не сумею повернуть против течения.
— Надо сделать все, что только можешь, — произнес я настойчиво.
Мишка улыбнулся печальной и светлой улыбкой — как тогда, пятнадцать лет назад, когда он говорил мне, что детство будет казаться счастливым и первородным. И вдруг задал абсолютно серьезный вопрос — без толики наивности или сарказма:
— Чтобы обрести рай?
— Нет, Миш, не для этого… Как удивительно, что ты говоришь о рае! Я и сам так часто думаю о рае. Я думал о нем всю жизнь. А впрочем, нет, ни капли не удивительно… Нет, не для этого… Чтобы когда не обретешь рая, не чувствовать, что сделал не все, от тебя зависящее. Это самое гнетущее и легкое чувство…
— Ты говоришь так, будто жизнь кончена. И мы уже ничего не сможем изменить в себе.
— Я не знаю…
Докурив, Мишка на минуту растянулся на лежаке. Потом снова сел.
Я заговорил:
— Человек не просто движется по жизни. Он накапливает ее в себе. Каждый раз мне кажется, что я обрету счастье, достигнув очередной вершины, однако когда достигаю… снова испытываю неудовлетворенность. Это искры, которыми нельзя насладиться в настоящем; они затухают в настоящем. Что же остается, кроме как копить их в себе, перемещая в прошлое. И когда этих искр становится уже много — вот тогда прошлое и начинает казаться счастливым. То время, когда мы не достигли еще ни одной вершины, когда все еще было впереди. Отсюда и берется этот живительный свет, в котором теперь все наше детство. Искры наполняют счастьем кадры прошлого — это иллюзия, однако так устроена жизнь. Рай — накопившаяся до предела жизнь. Внутри человека. Человек умирает, наполнившись искрами до предела, ибо они взрослят, огрубляют его тело; старят, в конце концов. Но как изменить этот порядок?
— Как обрести рай при жизни?
— Нет. Это невозможно. Даже ощутить искры в настоящем такими, какими они представлялись, когда еще манили из будущего… даже это невозможно. Для этого надо научиться перематывать жизнь, как киноленту. Перематывать очень быстро — вперед, назад… чтобы искры не успели потухнуть. Мне действительно все чаще кажется, что я живу в каком-то странном фильме. Где я являюсь и зрителем, и участником одновременно. Бог не создавал людей, мира и пр. Он создал фильм. Экран перед моими глазами. Он показывает мне фильм — я не знаю, зачем. И только Бог умеет перематывать ленту назад и вперед. Но каков итог? Что Бог хочет сказать мне этим фильмом?
— Может, ты должен отрецензировать этот фильм?
Я улыбнулся.
— Этим я и занимаюсь, точно?
— Это тренировка, Макс. Ты должен отрецензировать главный фильм.
Пауза. Потом Мишка прибавил задумчиво:
— А я, выходит, не должен.
— Выходит, так. Как и любой другой человек. Я, только я должен…
Снова пауза.
— Как думаешь, Макс… Насколько ты уже готов отрецензировать этот фильм?
— Я совершенно не готов, — решительно произнес я.
Мишка даже обернулся и посмотрел на меня.
— Я совершенно не готов, Миш, — повторил я напряженно.
Внезапно я понял, что имею в виду Ольку.
— Что-то… случилось?
Я, однако, ни капли не сомневался, что Мишка не догадывается — как он мог догадаться? И тем более о том, что я…
Мишка выдохнул.
— Ты винишь меня в исчезновении Ольки?
Пауза.
— В ее смерти, Миш.
Еще несколько секунд мы смотрим друг на друга.
— Ты винишь меня? — спрашивает Мишка уже более слабым голосом, в котором слышится уныние, отворачивается.
— Да. Олька… о Боже, я любил ее. Всегда-всегда, — я подумал, что неплохо было бы сейчас разрыдаться, подумал с печальной усмешкой, потому что плакать совершенно не хотелось.
А потом мне вдруг пришло в голову, что фильм моей жизни стал лучше, значительнее оттого, что я не просто сдержал слезы в этом эпизоде, но обошелся без них естественно, не прилагая никаких усилий. И усмехаясь.
— А я… ты считаешь, я не любил ее?
— Нет, ты не любил ее, — мысленно я развел руками, — в том-то все и дело. Поэтому и появились Предвестники табора, Миш. Это была одна из причин их появления. И сейчас они тоже здесь.
— Что? — Мишка резко обернулся.
Я всеми силами старался сдержать улыбку… однако у меня не получилось.
— Да, Миш, они здесь.
— Когда мы были… — Мишка напряженно замер.
— Да, когда мы были на мосту. Ты видел выпивающих водителей, а я — Предвестников табора, кативших катафалк.
Мишка вскочил и принялся ходить взад-вперед.
— О Боже, там… — он встал на месте, — там лежала она? Ты видел ее?
— Да, — солгал я.
Мишка сглотнул, осел, и в конце концов, растянулся на песке. Головой к морю. Набегавшие волны едва не доставали до его шевелюры.
— Господи, Боже мой… но я ничего не видел! Почему раньше мы видели оба, а теперь видишь только ты?
Я многое видел помимо Предвестников табора. Из нашего детства…
— Не знаю. Но это не галлюцинации. Предвестники табора объявились в тот самый день, когда я получил твое письмо.
Мишка сел.
— Так значит…
— Да. Я увидел их еще в городе. И точно так же — они катили по улице катафалк.
— О Боже… не понимаю. Я ничего не понимаю.
— Я тоже, Миш. Наверное, мы никогда и не сможем понять. Что же все-таки произошло тогда и что происходит до сих пор. Кто это такие и почему они преследуют нас. А впрочем, я даже не уверен, что они нас преследуют. Они просто вместе с нами. Вместе со мной.
— У тебя совсем нет никакого объяснения?
Я колебался. Наконец качнул головой.
— Нет.
Потом повторил уже более уверенно:
— Нет.
Мишка смотрел на меня некоторое время, затаив дыхание. Затем выдохнул, откинулся на локти, но тотчас же, как будто с принуждением, снова растянулся на песке.
Волны теперь были совсем далеко.
— Расскажи мне, Макс… расскажи, как она выглядела? Олька. Когда ты заглянул в катафалк. Как она лежала? Ты увидел пятнадцатилетнюю девочку?
“Она лежала так, как лежишь теперь ты”, — вертелось у меня на языке.