Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2010
Александр Грановский
Грановский Александр Владимирович (1950) — по профессии врач, окончил Литературный институт им. Горького, прозаик. Печатался в различных сборниках прозы и публицистики, в журналах — “Sintagma”, “Брега Тавриды”, “Соло” и многих других. Последние годы главный редактор молодежного литературно-художественного журнала “Алые паруса”. Живет в Крыму.
Рассказы
Дежа вю
Мы сидели за столиком уютного кафе “Шантен” и пили… Впрочем, каждый по обыкновению пил свое: Борхес — подогретое молоко в тонком высоком стакане с готическим орнаментом, Кортасар — вино — любимое божоле 1951 года, я — нашу русскую водку, которая выглядела более чем прозаически, но лично мне на это было наплевать. Главное, что мы оказались в нужное время и в нужном месте, мы дышали одним воздухом, который, словно дымок над трубкой Кортасара, призрачными кольцами соединял нас с прошлым.
— …Человек никогда ничего не выдумывает, он только озвучивает слова, которые уже были или где-то есть, — отхлебывая глоток молока, хорошо поставленным голосом профессора говорил Хорхе, — и каждый автор — это всего лишь посредник между Богом и человеком. Ведь автор не знает, что пишет. Если его руку направляет Дух Святой, он просто писец. В Евангелии от Иоанна читаем: “Дух дышит, где хочет”. Поэтому имеет значение только текст.
— Мир создали рапсоды.
— Если бы не было Гомера, его следовало бы придумать.
— В каком-то смысле Бог — это тоже текст.
— А кто же тогда человек? — пряча улыбку в серебристую бородку, спросил Кортасар.
— И человек — текст — хранитель текста. Какое-то время это было главной его функцией, потом появилась письменность, книги, библиотеки, но библиотеки могут сгореть. Вавилон пал, когда сгорела его библиотека. Это была великая библиотека и великое государство. Уцелела всего одна книга — Библия, и она стала началом новой цивилизации. Когда сгорела знаменитая александрийская библиотека — рухнула империя Птолемеев. Текст — это матрица, которая структурирует над собой пространство…
— …И время…
— Которого нет…
— В другом месте вы говорили, что “музыка — одна из форм времени”.
— Это сказал не я — Шопенгауэр, он считал, что музыка может обходиться без пространства.
— А текст может обходиться без времени? — спросил я, сумрачно закуривая “Ватру”. Водка уже начала действовать, и следить за игрою мысли почтенных метров стало легче.
— Ради текста и пришлось придумать время, — подслеповато щурясь, Борхес перевел взгляд на то место, где, как ему казалось, мог сидеть я, и, конечно же, ничего не рассмотрев, сделал глаза пустыми, словно развернул их внутрь.
— В одном из своих рассказов ты, Хулио, когда-то написал, как однажды встретил своего двойника, который не знал, что он тоже Хулио Кортасар, и потому не написал ни строчки… — сказал я голосом вчерашнего дня, чтобы не спугнуть память.
— Это была правда, он меня не узнал…
— Ты, Хорхе, тоже когда-то писал, как встретил себя двадцатилетнего и даже рассказал ему будущее, но он подумал, что это сон.
На какой-то миг он замер, лишь тонкие сухие пальцы рук в своем запоздалом движении продолжали ощупывать темный бархат стола.
— …А потом вдруг сказал: “Если вы были мною, то как объяснить ваше забвение встречи с одним пожилым синьором, который в 1918 году сказал вам, что он тоже Борхес?”
— Гениальный ход, достойный своего продолжения… Ты, помнится, извлек тогда из кармана доллар, на котором стояла дата выпуска 1964…
Впрочем, моя осведомленность не произвела на Хорхе ни малейшего впечатления. Наверное, ему казалось, что он разговаривает внутри себя.
— Бедный мальчик, он, наверное, где-то и до сих пор трепетно хранит этот доллар, надеясь, что проснется и все окажется сном…
— С вами, Хулио, тоже, насколько мне известно, произошло нечто подобное, когда ваш двойник оставил вам доллар, на котором вы еще записали номер телефона…
— Это был не доллар, а франк… одна бумажка в десять франков, — он заметно начинал нервничать. — Только какое это имеет значение, господин…
— Тогда, синьор Хулио, вам, наверное, не составит труда вспомнить год и месяц, когда…
Мне даже было интересно, что он придумает на этот раз. Самое страшное для писателя… повторение себя.
— Неужели… Ну, конечно же… осенний день… Париж… и это милое кафе в самом сердце Монмартра, которое почти совсем не изменилось с того времени… и та же бутылка божоле, урожая 1951 г… Да, точно, это был 1964 год…
Надо было видеть, чего это признание ему стоило. На побледневшем лице Хулио даже выступила испарина. Только сейчас я заметил, что он похож на аббата. Почему-то с возрастом все писатели начинают быть похожими на аббатов, праведность которых порой просто непристойна.
— Тогда, синьор Кортасар, осталось уточнить лишь одну маленькую деталь. Что вы сделали с этой купюрой, когда ваш двойник ушел?
— Видите ли, господин… к сожалению, за все это время мы так и не удосужились узнать ваше имя… Впрочем, не важно… просто у меня не оказалось с собой нужных денег, и пришлось этой купюрой рассчитаться за вино…
На какое-то время за столиком повисла тишина, словно кончились все слова, и над нами витало нечто большее, чем слова. И когда к столику бесплотной тенью скользнул официант, я его уже ждал. Непослушными пальцами расправил на пурпурном бархате купюру в 10 франков и передал ее Хулио, чтобы он увидел его рукой записанный номер телефона. Но Хулио уже все понял, а незрячий Хорхе уже давно все знал.
— Так вы и есть тот самый господин…
Последнее слово прозвучало не совсем разборчиво, но к тому времени это уже не имело никакого значения.
Числа
“Жизнь дается человеку только раз, и надо прожить ее в Бостоне”, — любил говорить Антон, когда ему было хорошо. А хорошо ему было теперь всегда, с тех пор как он окончательно перебрался жить в компьютер.
Если бы еще в компьютере иногда давали пиццу (или на худой конец гамбургер с кофе) и можно было выполнять супружеские обязанности, которые настигали его порой врасплох и были похожи на партизанские вылазки в стан врага, — он бы считал, что жизнь в целом удалась. И можно с интересом смотреть в будущее, где Майкрософт скоро выпустит новую программу “Superlife”, которая в чем-то даже лучше жизни, так как этой программой можно, по крайней мере, управлять.
А самое главное, с помощью этой программы он сможет управлять своей женой Юлькой… которая будет думать, что она думает, а на самом деле Юлька просто не способна думать, такой уж ей достался процессор. Зато Юлька хороший друг, товарищ и брат, в смысле, сестра… и даже жена.
У нее вообще лучший в Бостоне борщ. А как она капусту квасит… с чабрецом! Он, Антон, может, ради этой капусты на ней тогда в Москве и женился. Просто в Бостоне капуста не такая — говорят, с геном не то каракатицы, не то медузы… Или это в картошке такой ген… Потому что в салате ген крысы.
Тут у них, в Америке, в каждом фрукте или овоще какая-нибудь “гена”… Что-то типа вируса в компьютере. Но с вирусом в компе хотя бы можно бороться, а как поборешься с геном каракатицы в капусте или с геном медузы в помидорах. Особенно во сне, когда холодные щупальца тянутся к твоим… а потом это оказываются руки Юльки… И никаких помидоров нет… А есть ночь, и завтра Юлька из этих помидоров приготовит борщ, на пробу которого народ уже записывается на месяцы вперед.
Недавно даже один индус записался. Натуральный такой индус в чалме, что называется, на босу… голову. Он думал, что Юлька семинары по борщу проводит. Сказал, что ему другой индус сказал, что борщ сильно продлевает жизнь. А ему надо во что бы то ни стало продлить жизнь, чтобы увидеть, кем станет в своей другой жизни совсем плохой индус, который увел его девушку Зиту. На что Юлька сказала, что борщ не только жизнь продлевает…
А капусту она теперь покупает у китайцев. Говорят, они ее прямо из Китая доставляют. На своих летающих тарелках. В смысле, самолетах… Словно специально для Юлькиного борща, благодаря которому скоро все будут жить вечно, только станут зелеными человечками, чтобы меньше места в капусте занимать, и совсем перестанут размножаться… Да и зачем?.. Но все это не имеет никакого значения, а имеет значение, как сказала этому индусу Юлька, — кто кого имеет…
Все это я вытащил из его файла в промежутках между раскуриванием сигареты и глотками пива, к которому Антон относился как к ритуальному напитку игры. И рано или поздно наступал момент, когда пиво стирало зыбкую грань между жизнью в компьютере и жизнью вне, или, как говорили продвинутые юзеры, — “расширяло сознание”. И тогда в это “расширенное сознание” мог проникнуть “гость” из других миров, которого Антон воспринимал как неизбежность — как плату за…
Он так и не придумал этому своему состоянию слова. А может, оно еще и не существовало, это “слово”. Он даже начинал бояться, что стоит этому слову появиться — и все исчезнет, как “с белых яблонь дым”. Как исчезло когда-то далеко в детстве, когда они с мамой и бабушкой жили в Крыму и мама тоже любила говорить, что “жизнь дается человеку только раз, и надо прожить ее в Крыму”. А потом так говорила его жена Юлька, но уже в Москве, где они вместе учились в энергетическом институте.
Но Москва его предала, а точнее, продала. Спасибо все той же Юльке, которая, конечно, хотела как лучше, а получилось, как всегда. Это она тогда нашла организацию с загадочным названием “Global Corporation”, которая по всему миру собирала лучшие мозги и продавала их в нужные места.
Ему еще крупно повезло, что его мозг оказался в Бостоне. А ведь мог с таким же успехом оказаться в Пиндостане… Работать на террористов… Или на международный наркокартель, щупальца которого (опять эти щупальца) дотянулись уже до… чтобы с помощью наркотиков превратить народ (а в перспективе и все народы) в стадо, которым легче управлять и которому будет по барабану, что есть и что пить и какая каракатица будет им, народом, управлять из своего помидора или из своей капусты.
Но у каждого своя карма. А карма случайностей не признает. В сущности, карма — это что-то вроде программы наперед. А так как эта программа связана с другими программами, то лучше в ней ничего не менять. Ибо нам не дано предугадать, чем “наша глупость отзовется”. И рано или поздно любая мысль упирается в буддизм. Поэтому все компьютерщики тайные буддисты. Для них не важна цель, а важен путь, который ведет в пустоту Му. Но настоящий самурай не должен бояться пустоты, в которой обитают духи. Так как “духи” это всего лишь не рожденные самураем мысли, которые еще не успели стать словами… А словами они становятся потом, когда цифры начнут заменять буквы.
У него уже давно совсем другая жизнь, и он другой, потому что так надо, чтобы соблюдать правила игры, которые лучше соблюдать… чтобы не было еще хуже.
Так когда-то говорила его бабушка, которая каким-то образом тоже была причастна к этой игре. Что подтверждал выцветший чернильный номер на ее левом предплечье, который он увидел случайно и всего раз, но запомнил навсегда, цепкой памятью одиннадцатилетнего ребенка, который родился стариком (как и все козероги) и всю оставшуюся жизнь старел (в смысле, молодел) задом наперед. И сейчас ему было по всем признакам все тех же лет одиннадцать, и тот выцветший номер все больше и больше не давал ему покоя. Словно подсмотрел какую-то тайну, которую бабушка унесла с собой, но сделала так, чтобы он запомнил…
И он помнил: № 271276… И даже пытался расследовать, что мог значить этот номер… на наружной стороне левого предплечья ближе к локтю.
Первой, у кого он спросил, была историчка, Софья Львовна, которая рассказывала о древней истории, — о походах Александра Македонского, о мужестве спартанцев, о Великом Царе Царей Митридате Шестом Евпаторе, который воевал с Римской империей целых 45 лет, о последних часах Митридата, который приказал своему телохранителю Битойту убить его мечом, чтобы не дать это сделать своему сыну — Фарнаку, который поднял против отца родного восстание и вот-вот с минуты на минуту должен ворваться в этот последний оплот цитадели … Уже приняли яд любимые дочери Митридатис и Нисса, а его, Митридата, яд не брал, так как он всю жизнь принимал противоядие, в которое входило много ядов…
Но Фарнак и после смерти отца продолжил войну с Римом, и тогда войска возглавил сам великий Гай Юлий Цезарь, который где-то в районе теперешней Грузии разбил войска Фарнака и послал в Рим гонца со ставшей с тех пор знаменитой фразой “пришел, увидел… победил…”.
А потом они с Софьей Львовной на горе Митридат собирали древние черепки, каждому из которых было… подумать только!.. две и более тысячи лет!.. На некоторых еще сохранились следы истории, которая совсем рядом… можно сказать, под ногами, но люди ходят по этим черепкам и не задумываются, потому что не знают… А те, кто знают, почему-то думают о другом…
Он еще хотел спросить о Гае Юлии Цезаре, который убил сына царя Митридата и которого в свою очередь убьет его тайный сын Брут…
Но урок уже закончен. Он видел, как дети незаметно выбрасывают черепки… которые завтра будут находить другие дети и так же с замиранием сердца искать на них остатки черного или красного лака.
И тогда, чтобы как-то отвлечь Софью Львовну от этого печального зрелища, он и спросил ее о цифрах на руке бабушки.
— Дети, попрошу вернуть черепки на место, — сказала Софья Львовна, словно ничего не слышала. — Завтра у меня здесь урок…
И только несколько шагов спустя, уже совсем другим голосом:
— А ты у мамы спрашивал?
— Спрашивал…
— И что она сказала?..
— Сказала, что бабушка не любила на эту тему говорить.
— Да, есть вещи… которые лучше не спрашивать.
Он потом и еще у одного человека спрашивал, уже в институте — у седовласого доцента с такими же бездонными, словно выцветшими от времени, как у бабушки, глазами. Но этот человек сказал, что есть вещи, которые лучше не знать.
Однажды ему попалась книга Джерри Бауэра, в которой говорилось, что “ваша жизнь складывается так, как складываются ваши числа”. И он какое-то время и в самом деле играл в числа.
Все это было интересно, но как-то несерьезно. И только в одном случае его просто пронзил озноб — когда вместо цифр бабушкиного номера начал подставлять буквы (из специальной таблицы в книге). И получилось слово Бостон… в котором он сейчас и жил. Но как об этом могла знать бабушка… или те, кто накалывал ей эти цифры много лет назад — продолжало для него оставаться непостижимой тайной теперь уже навсегда.
Иногда он даже начинал думать, что, может, тогда и в компьютерщики пошел, чтобы найти этот номер… и забыть. Потому что жить со всем этим дальше невозможно. Но его бабушка жила… И не просто жила, а своей жизнью помогала жить другим… Так как уже тогда знала то, о чем он сумел догадаться лишь много лет спустя — жизнь человеку дается не раз и не два, а столько, сколько он, человек, этой жизни заслуживает…
А номер 271 276 это что-то вроде кода доступа, который он может набрать теперь, даже не выходя из своего компьютера…
И сразу увидел бабушку… Она, как всегда, перебирала гречку… Значит, сейчас зима и в печке весело трещат дрова. А как стемнеет, к бабушке придет соседский дед Трофим, чтобы рассказывать о конце света, который уже не за горами, совсем недолго осталось ждать… Поэтому и бояться нечего… Хотя могут еще кого-то и забрать… Из восьмого номера вон Кольку Пророка забрали…
Но страха в этих словах не было, так как конец света был важнее. Он был как высшая справедливость, которой не смогла помешать даже война. Люди в хрустящих сапогах тоже думали, что будут жить дольше хруста своих сапог, а на рассвете за ними прилетали птицы…
Просто Конец Света наступал не для всех одновременно. И в этом была великая тайна жизни, которая открывалась не каждому и не сразу, на каком-то пределе примиряя с другой не менее великой тайной — смерти, которая почему-то казалась ближе.
…И тогда дед Трохим непослушными и пожелтевшими от махры пальцами начинал сворачивать из куска газеты “Правда” душистую “козью ногу”, сквозь дым которой пытался рассмотреть будущее. Но сильно мешал кашель, от которого у него выступали слезы. И сквозь кристальную чистоту слезы он успевал увидеть бабушку… которая как раз только приехала из Орловской области в затерянный в степях городок Бобринец, чтобы найти там свою судьбу… или потерять.
И даже сейчас, по прошествии стольких лет, и не вооруженному слезой взгляду было ясно, какая бабушка была красивая, словно ее и в самом деле послали (ясное дело кто) этой немыслимой красотой спасти мир, который уже начинал катиться в тартарары. И бабушке ничего не оставалось, как спасти одного человека — его деда Никифора, который спасал уже потом бабушку.
Сначала от “белых”, потом от “красных”, потом от “зеленых”, потом от банды Григорьева, потом от банды… да разве всех упомнишь. А потом и сам ушел к батьке Махно, чтобы громить ненавистных коммуняк, которые хуже любых бандитов… хуже чумы и любого мора, потому что им было нечего терять.
Об одном только дед Никифор жалел всю свою оставшуюся жизнь — почему с батькой Махно не ушел через Дунай в Румынию. Но это был бы уже совсем другой файл. А значит, тогда его дедом вполне мог бы стать дед Трохим… и его маму звали бы не Валентина, а Любовь… И тогда он, Антон, был бы уже не он… А это значит, что и женой его была бы не Юлька, а какая-нибудь…
Шарон… по фамилии Стоун… или 12736, если на цифры перевести.
А черепок с горы Митридат у него и сейчас с собой. Иногда Юлька тоже берет его в руки, чтобы увидеть море. Но видит только пустоту Му, в которой живут числа 3925 или ее любимый Крым, если на буквы перевести.