Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2010
книжная полка
На высоте трагедии
Юрий Казарин. Поэт Борис Рыжий. — Екатеринбург, Издательство Уральского Университета, 2009.
Книга Юрия Казарина “Поэт Борис Рыжий” — это книга поэта о поэте, ученого о поэте, человека о поэте. Это книга и о Поэте как таковом, и о Борисе Рыжем как Поэте, и о Поэте как Борисе Рыжем, если так можно выразиться. И все это образует плотную, густую завязь смысла. Все эти составляющие определяют целостность книги, скрепляют ее изнутри, но скрепление это очень подвижно. Через всю книгу проходит ряд основных мыслей, положений, слов, образов. Но эти лейтмотивы не нагнетаются, а как бы рассеиваются, чтобы тут же собраться в плотный смысловой пучок.
Жанр книги синтетичен. Черты научной монографии сочетаются здесь с элементами хорошей художественной прозы и эссеистики. Увлекательный рассказ о жизни и судьбе Бориса Рыжего естественным образом сливается с квалифицированным лингвистическим, литературоведческим и общеэстетическим анализом его творчества.
Путь Бориса Рыжего предстает в книге как история накопления боли и музыки, как трагедия утяжеления слова надбытийными смыслами, как “оформление и углубление в его поэтическом сознании образа катастрофы”; это “история человека, родившегося поэтом, который учился жить, постигая музыкой-музыкой высокий ужас красоты”.
Образ Б. Рыжего в книге многоаспектен, полифоничен, что соответствует творческому облику Рыжего, его “полисценарному” творческому поведению. Но главная его составляющая, ядро и сущность этой личности определены в заглавии книги — Поэт. Казарин раскрывает трагическую целостность личности Рыжего, его “лихорадочную поспешность жить, существовать, тратить свою плоть, истреблять себя”. Но в этом самоистреблении есть высокий смысл, ибо “поэт всегда трагедия: сделай его неодиноким и он перестанет писать”. Мысль о неизбежной и сущностной трагедийности поэтического творчества, о том, что “поэт существует в катастрофе”, что “писать, т.е. реализовывать себя, поэт может только самоистребляясь”, лейтмотивом проходит через всю книгу.
Потрясающая стилево-смысловая черта книги — деликатность автора. Он говорит как бы “сквозь” слово самого Рыжего, сознательно и умело отодвигая себя на задний план, виртуозно тасуя участки сложной личности поэта, высвечивая то один, то другой. Информативность, серьезность научного анализа поэтики и эстетики Рыжего продуктивно взаимодействуют с эссеистическим, художественным способом подачи.
Ключевые для книги слова-концепты: музыка, боль, трагедия — образуют некий смысловой раствор, пропитывающий весь текст.
Основная категория художественного мира Рыжего — музыка — присутствует в названии обеих частей книги, пронизывает весь текст, становясь нервом повествования. Если в названии первой части (“Весь музыкою полон до краев”) есть оттенок субъективности, “человеческого, слишком человеческого”, то во второй (“Есть только музыка одна”) остается уже чистая музыка — это музыка, которая “имеет странное свойство — к ней нельзя привыкнуть, настолько она проникновенна, откровенна и потаенна”. Такая музыка и становится основой поэзии: “Поэзия — вербализованная музыка, укрепляющая мышцы мысли”. К этой гибельной и вечной высшей музыке и приходит
Б. Рыжий в конце своего пути. Но и на протяжении этого пути музыка — неизменный спутник творчества Б. Рыжего: “Музыка была основой существования Бориса Рыжего… Музыка в его поэзии — это и лейтмотив, и концепт, и макротема. Музыка для поэта Б. Рыжего — это и причина, и процесс, и результат его поэтического выражения любого объекта, предмета, детали, атрибута, жеста, эмоции”.
Казарину удалось наполнить текст подлинно человеческим теплом. Незатихающая боль утраты не просто явственно дает о себе знать почти на каждой странице книги, но становится сущностным двигателем текста, катализатором смыслопорождения, стимулом для проникновения в глубины творческого самосознания Рыжего в попытке понять и объяснить глубинные мотивы его страшного поступка. Но горечь от того, что никакое объяснение не вернет человека, здесь неизбывна и необратима. Боль утраты, таким образом, формирует направленность книги, ее смысловую “заточенность”.
Целостная концепция поэтического творчества, сложившаяся у Казарина за все те многие годы, которые он пристально занимался этим вопросом, не накладывается здесь на личность и судьбу Б. Рыжего “задним числом”, а органически, природно прорастает из самой жизни поэта. Естественность, природность личности Рыжего соответствует естественности казаринского проникновения в эту личность. Субъект и объект, таким образом, сосуществуют в едином эмоционально-энергетическом поле и продуктивно взаимодействуют.
Неповторимость книге придает именно универсализм Казарина — таланты лингвиста, стихотворца, эссеиста объединяются для постижения личности поэта Б. Рыжего. Мемуарный, аналитический, лирический и иные дискурсы переплетаются в книге органически. Мысль автора движется по синусоиде воспоминаний, научных выкладок, развернутых свободных рассуждений.
Биографическая канва жизни Б. Рыжего предстает как внешнее выражение духовной биографии поэта, к каждому его поступку, факту действительности Казарин привлекает онтологические, психологические мотивировки, аргументацию, объяснение. Так, например, рассматривая отношения Бориса Рыжего со своей семьей, Казарин тут же привлекает концептуальный, онтологический план: “Борис был одинок как поэт, и неодиночество семьи, спасибо ей, порою облегчало постоянное давление одиночества природного, кровного, голосового”. Сама природа одиночества Б. Рыжего онтологична: “Его одиночество не было публичным, как у М. Цветаевой, например. Одиночество Бориса Рыжего не социально, это одиночество более сложное, комплексное, тотальное. <…> Поэт одинок антропологически и бытийно, потому что душа может работать только так, только в таком невыносимом для ее носителя состоянии и режиме”.
Структурирует книгу и то, что Казарин работает антиномиями, биполярными сущностями, проецируя их на жизнь и поэзию Б. Рыжего. “Жизнь” и “смерть”, “смерть” и “бессмертие”, “человек” и “поэт”, “поэт” и “литератор” и др. образуют в пространстве текста ряд сюжетных линий, перекрещивающихся иногда совсем причудливым образом. Но в антиномиях этих нет никакой академической выхолощенности. Казарин делает практически невозможное: дает нам Рыжего в контурах и штрихах настолько исчерпывающе, насколько вообще можно говорить об “исчерпаемости” в применении к личности и творчеству подлинного поэта.
Стихи самого Б. Рыжего входят в текст плавно и органично. Очень важно, что, необходимо привлекая к иллюстрации своих мыслей стихи Б. Рыжего, Казарин никогда не цитирует отрывок (строку, четверостишие и т.д.). Все тексты приводятся целиком, и это тоже работает на внутреннюю монолитность книги. Целостное стихотворение как замкнутое эстетическое целое наглядно иллюстрирует откристаллизованную мысль. Делать отрывки из одного и того же стихотворения иллюстрацией к разным тезисам Казарин себе не позволяет.
В языке книги дает о себе знать лингвистическое мышление автора. Ключевые слова обыгрываются им виртуозно, обнаруживая тончайшие, но концептуальные семантические различия (виноватый-повинный). Много в тексте удивительно точных собственно авторских номинаций (жизнестроительство-смертестроительство и т.д.). Емкость и афористичность казаринского письма напоминают об его книге заметок “Пловец”, но здесь, в отличие от “Пловца”, целостная концепция эксплицирована, в ней все детали прочно пригнаны друг к другу. Жанр монографии, таким образом, оправдывается абсолютно.
Подчеркнуть, запомнить, отметить для себя в этой книге хочется практически всё, настолько компрессованно и смыслоемко письмо Казарина.
Ненавязчиво, деликатно и глубоко аргументированно Казарин вписывает поэзию Б. Рыжего в целый ряд поэтических, эстетических и философских (Достоевский, Шестов, Ницше) парадигм, прослеживает концептуальные связи творчества Рыжего с поэзией Пушкина, Батюшкова, Дениса Давыдова, Полежаева, Некрасова, Григорьева, Фета, Полонского, Случевского, Рильке. Творчество Рыжего анализируется на пространстве от устного народного творчества до современного поэтического контекста. Столкновение стихов Рыжего со стихами его предшественников и современников высекает искры некоего универсального вектора поэтического творчества. Подробнейше проанализированный генезис поэтики Рыжего отнюдь не заслоняет, однако, творческой самобытности героя книги, но, напротив, высвечивает в его поэзии те или иные специфические черты. Тут уместнее, наверное, даже говорить не о генезисе, а о генетике — родство с тем или иным поэтом не замыкается на уровне пресловутой преемственности поэтики и эстетики, но является кровным, органическим. Каждый поэт сближается с Рыжим в немногих чертах поэтики, но множество таких сопоставлений не создает ощущения пестроты, эклектичности, а, напротив, убедительно выявляет гиперсинтетический характер поэзии Рыжего. При этом акцентируется то приращение смысла, которое Рыжему дают разные художественные системы и которое он дает им в процессе непрерывного диалога. Упор делается на тех моментах, которые позволяют Б. Рыжему, творчески переосмыслившему предшествующую ему русскую поэзию, открыть совершенно новую парадигму художественности.
Вообще слова “парадигма”, “сценарий” и т.п. частотны в книге. В поэзии Рыжего системно отфильтровывается главное в его судьбе и творчестве, целостный облик поэта динамически складывается буквально на наших глазах.
Книга “Поэт Борис Рыжий” убеждает, что поэтическое бессмертие есть и оно уравновешивает трагедию жизни и смерти поэта, становится закономерным итогом “смертостроительства”. Ведь “когда душа изоморфна музыке — тело уже не нужно, и поэт, несмотря ни на что, умирает вовремя. Потому что недосказанное как часть сказанного — это еще и нерасслышанное”. А “чем нерасслышаннее слово — тем оно чудесней”.
“Смерть поэта — процесс, в котором физическое существование человека превращается в метафизическое бытие написанного им”.
Такую книгу мог и должен был написать только Юрий Казарин. И он это сделал. Читайте и вслушивайтесь…
Константин КОМАРОВ