Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2009
Людмила Коль — прозаик. Окончила филологический факультет МГУ, много лет работала преподавателем отделения “Русский язык как иностранный” филологического факультета МГУ. С 1993 года живет в Финляндии. С 2003 года является издателем и главным редактором финляндского историко-культурного и литературного журнала на русском языке “LiteraruS-Литературное слово”. Печаталась в журналах “Дружба народов”, “Звезда”, “Нева”, “Север”, “Зарубежные записки”, “Крещатик”, “Литературная учеба” и др. Автор десяти книг прозы, в том числе “Когда она придет” (2006), “Свидание с героем” (2007), “Роман с Заграницей” (2009).
В повести использованы стихи Татьяны Нильсен.
Девушка в фате
Повесть
…я подбегаю к людям… они стоят в темноте при свете прожекторов… черные машины… скорая помощь… прожекторы… люди… милиция… накрытые белой простыней носилки вносят внутрь скорой помощи… из-под покрывала свесился кусочек пестрой материи… мелькнул…
я бросаюсь туда…
кусочек твоего платья свесился… мелькнул… пестрый… ты была в нем сегодня… мы играли вечером в бильярд… кусочек в машине… не видно… где он… пестрого платья… ты играла в нем сейчас… в бильярд…
машина отъезжает…
я ничего не понимаю…
вата в ногах…
кто-то говорит…
кажется , это мне говорят…
говорят о тебе что-то…
сбила… насмерть…
я не понимаю…
кого…
сбила…
смерть…
при чем тут смерть…
я не хочу понимать…
мы играли в бильярд…
сегодня вечером в бильярд играли…
не в смерть…
1
Помнишь, ты сама предложила эту поездку.
Ты позвонила в субботу утром, когда я только что проснулась.
Было четверть десятого.
Вставать в выходной день рано полный абсурд, и мы с Кириллом лениво валялись в постели, обсуждая планы на викенд.
Вернее, ломала голову я. Потому что он, как ты знаешь, всегда сбрасывает текст на меня:
— Ну, давай, рули, я слушаю!
И мне приходится заводить мозги.
Но в тот раз я явно тормозила — ничего интересного в ближайшей перспективе не высвечивалось.
На викенд Кирилл регулярно раз в месяц берет дочь от первого брака. И мы осуществляем культурную программу: куда-нибудь обязательно Машу водим. Этот маленький монстр эксплуатирует папу на все сто и заказывает самые дорогие развлечения. Но Кирилл обожает ее, поэтому ни в чем не отказывает, водит в кафе, накупает ей кучу всего, чего она только не пожелает, а летом обязательно отправляет с мамой в какой-нибудь круиз. Я тоже привязалась к Маше. Хотя частенько начинаю думать: “Сейчас ей только десять… А что будет лет через пять?..”
Маша была у нас в прошлый раз. Поэтому теперь викенд оказался свободным. Целых два абсолютно ничем не занятых дня! Какая роскошь! И если их потратить бездарно…
“Можно, конечно, поехать на дачу к Сергеевым”, — соображала я. Своей дачи у нас пока нет. Зачем, собственно, связывать себя этим? Хотя… свой дом есть свой дом всегда, конечно. Время от времени вопрос витает, особенно теперь, когда картины Кирилла продаются во всех салонах на Невском, и на Литейном, и не только там. Его натюрморты размером двадцать на двадцать — их называют “тортики” — в последнее время стали стоить две тысячи долларов, и можно наконец помечтать о собственном доме, и не только помечтать, но и осуществить мечту. Мы даже регулярно просматриваем рекламу с проектами коттеджного строительства. Кирилл говорит, что сконструировал бы все сам намного лучше, но его планы никак не находят решения. Скорее всего, от лени, и от моей тоже, потому что не настаиваю. А Сергеевы — школьные друзья Кирилла. Они всегда рады гостям, нам особенно. Поэтому часто на субботу и воскресенье мы ездим именно к ним.
У Сергеевых тусовка практически каждый викенд. А в тот раз они только что закончили отделку верхнего этажа и приглашали посмотреть. Дача у них — на Перешейке, где теперь всё застраивается. Марина как-то посетовала, что на Лисий Мыс Дима не потянул. Дом не такой большой по нынешним меркам, но пристойный — места достаточно.
Гости разбредутся по комнатам, будут сидеть, пить мартини со льдом, трепаться о глупостях.
Потом Туся обязательно начнет рассказывать, как она два раза в неделю ходит в фитнес-клуб, и мужчины потихоньку один за другим слиняют.
Туся — маленькая, миниатюрная, можно сказать, с тоненькой талией, хорошо прокачанным прессом и очень широкая в бедрах. Вообще низ у нее крепко сбитый, даже мощный для ее фигурки, но именно такой, какой бывает у жизнестойких женщин. Туся состоит из “форм”. Она носит коротенькие юбочки, пикантно открывающие ее крепкие ноги, почти все юбочки в складочку, которая расходится книзу веером, что еще больше подчеркивает нижнюю часть. А верхняя всегда выпрыгивает из глубокого выреза красной, сильно обтягивающей майки. Красный цвет у Туси любимый. Поэтому когда она появляется, вернее ее бюст в красном, это приковывает взор не только мужчин, но и женщин — по-разному, конечно. Однажды в ее отсутствие даже пошутили:
— Своего Мишу Туся взяла именно красной кофточкой.
У меня не раз уже возникало подозрение, что она “взяла” и “берёт” не только Мишу, но ничего конкретного сказать не могу.
Туся любит эффектно оттениться на фоне других и всегда слегка опаздывает, чтобы появиться штучно. Ее идея-фикс — “совершенство души и тела” — уже всем наскучила. Но о другом Туся не умеет — непонятно даже, закончила ли она среднюю школу. Обычно она начинает со слова “вчера”, которое произносит в тот момент, когда все неожиданно затихнут и наступает пауза. И тут Туся говорит:
— Вчера…
И все уже знают, что вчера они с Мишей были в фитнес-клубе на занятии йогой.
— Чтобы выйти из стресса, нужно просто переключить внимание на упражнение, — скажет в очередной раз Туся
— Да, человека губят эмоции, — вяло отзовется Лена и стряхнет пепел с сигареты.
— Если человек научился контролировать свое тело, тогда все в порядке! — говорит Туся.
Ее южный выговор режет ухо, но, кажется, неизлечим. Маленькая, юркая, деловая Туся попала в Питер из Ельца. “Вышла замуж за ресторан”, как говорит Кирилл, потому что ее муж Миша держит несколько точек общепита, и одну, довольно престижную, недалеко от Невского. Туда приходят тусоваться литературная мелкота, молодые “гении”, начинающие художники. Даже Кирилл в стародавние времена вывешивал там кое-что из своих работ.
— Самое главное для снятия напряжения и утомления, оказывается, положение вниз головой, — продолжает Туся тоном учительницы.
— Почему? — машинально спросит кто-то, совершенно при этом не слушая.
— Как — почему? — вскинет на спросившего большие круглые глаза Туся.
Я каждый раз думаю, что она, пожалуй, была бы идеальной исполнительницей роли Ребекки Шарп в “Ярмарке тщеславия”. Впрочем, каждый из нас пригодился бы, наверное, для какой-то роли в этой комедии.
— Тогда все уходит к ядру земли, — терпеливо объясняет Туся словами, почерпнутыми на занятиях. — А обратно человек получает силу и энергию.
— Еще есть и китайская система — тайчи, — безразлично заметит Лена. Ей обязательно нужно показать, что она знает больше Туси.
— Нет, девочки, но вот вчера мы с Мишей попробовали пилатес! — рассказывала Туся в прошлый раз.
— А это еще что?
— Это в сто раз лучше, чем йога! Ты просто чувствуешь, как у тебя начинает работать каждая мышца, — и потом наступает легкость… невесомость во всем теле… И внутри, девочки, — необыкновенное просветление…
— Промыли, короче, внутренности, — вставила Лена скептически.
Лена расскажет обо всех сплетнях про поп-звезд, про Судзиловскую, Леонтьева, Киркорова, про Галкина и Собчак. Она вытаскивает их из интернета, если случается дырка в потоке. У нее поток: она правит рекламу для интернет-магазина бижутерии.
— Ты не представляешь, что за работа! — жалуется она мне каждый раз. — Маразм, если вдуматься!
— Так ты не вдумывайся!
— Я и не вдумываюсь, иначе свихнуться.
— Или уходи — единственный мой совет.
— Платят. Не так чтобы, конечно, — она пожимает плечами, — на это теперь весьма скромно можно, но… пока ничего другого стабильного. Я ведь еще в одном месте подвизаюсь, чтобы хватало. Так и сижу на двух стульях.
Лена вся жеманная, холеная, с очень белой кожей и темными волосами, которые сбегают красивой тяжелой волной вниз, ровно до плеч, с чертами лица как у “див” гламурных журналов. Раньше она была моделью, но “вышла” по возрасту. Приезжает всегда на “Honda Accord”, одна.
Своего бойфренда она скрывает. На вопрос о том, кто он, отвечает односложно:
— Компьютерщик…
Марина, может быть, что-то знает или предполагает, но молчит. Дима как-то что-то такое неясное обронил:
— Бойфренд, герлфренд — какая разница! Все-то вам интересно, девушки… — и засмеялся.
Марина тут же перевела разговор. Но мне в голову запало, и я вдруг вспомнила, как один раз, давно еще, мы, разморенные жарой, сели в тенек вдвоем в купальниках и Лена все время рассматривала мою кожу и говорила:
— Ой, Танька, какая у тебя кожа гладкая! — Водила пальцем по коленке, потом по бедру и приговаривала: — Какая ты гладенькая вся…
И мне показалось тогда, что в глазах у нее что-то странное. Я потихоньку отодвинулась и выползла опять на солнышко.
Впрочем, может быть, домыслы все это… Потому что потом больше никогда ничего такого не случалось.
Лена всегда в самой модной упаковке, курит исключительно длинные тонкие сигареты, которые когда-то назывались пахитосы.
Тут же усаживается в кресло на веранде, ногу на ногу, вынимает из сумочки сигарету, зажигалку, закуривает и начинает:
— Ну, девушки, так…
Она расскажет:
что купила наконец недавно сумку “Гуччи”, о которой мечтала целый год, — именно вот эту, из которой только что вытащила пачку сигарет;
что ездила в Snow SPA в Альпах — только там можно по-настоящему почувствовать, что такое настоящий SPA курорт;
что в коллекции “Prada” в этом сезоне модны простые рубашки.
— По-моему, тупо, — удивится Марина.
— Нет, этот строгий сюжет — именно то, что выделяет делового человека, — возразит Лена, — брюки с заглаженными складками, рубашка и короткое пончо.
— Все это уже носили когда-то.
— Да, конечно, стиль повторяется, но на новом витке! Абсолютно ведь никогда ничто повториться не может… Вообще, — произнесет она безапелляционно, — изысканно одеваться и изысканно одевать умеют только итальянцы.
— Ну, да, — согласится Марина, — самые известные дома моды: “Армани”, “Версаче”, “Дольче и Габбана”…
— А французы? — удивляется Туся.
— Это — в прошлом. Сейчас одевают весь мир итальянцы! — И Лена вытянет ногу, демонстрируя открытые туфли “Prada”. — Имейте в виду, девочки, сейчас в моду входит шифон.
— Моя бабушка носила шифон, — это опять Туся.
— Мы уже этот вопрос только что обсудили, — поставит точку на архивах Лена.
В прошлый раз ее волосы были забраны назад широкой лентой из черной шелковистой материи, которая плотно облегала лоб и шла вокруг головы, на манер балерины.
— Это тоже теперь модно? — кивнула Марина.
— Да, в этом сезоне…
— Но с распущенными волосами тебе больше идет, — подала наконец голос Ольга, которая почти всегда молчит, а если говорит, то только о ребенке.
У них с Романом три месяца назад родился сын, которого они назвали Ратмир и которого везде носят с собой в сумке. Сумку ставят на видное место: во-первых, чтобы сразу услышать писк и, во-вторых, чтобы все могли восхититься тем, что лежит запеленутое в белоснежный хлопок с воздушными кружевами.
— А в следующий раз, если мальчик, назовем Рогдай.
— А следующего — Фарлаф? — пошутили один раз.
— Нет, у нас — только буква “Р” в ходу, как у папы, — звучно и красиво: Руслан, Родион, Ростислав… Главное — значения хорошие.
В прошлый раз она опять начала про свою беременность, когда рассматривали их младенца:
— У меня беременность, девочки, прошла без всяких проблем: ни тошноты, ни головокружения, ни отеков — ну ничего! Наоборот, расцвела! Румянец во всю щеку появился. Мне все говорили: “Как ты похорошела!” Мы с Романом отдыхать поехали, когда было уже восемь месяцев.
Вообще она и Роман — странная пара: он старше ее на 30 лет. Хотя… теперь это уже не странно, скорее норма. Но разговоры про их брак всякие были: что-то про его предыдущие две семьи, про ее родителей, которые запрещали ей выходить замуж за Романа, потому что тот старше папы, про то, что она якобы никого не послушалась и убежала из дому, жила с ним целый год, прежде чем поженились. Плавает это все между строк, полунамеками, когда речь заходит о них. Хотя Роман очень моложав, миниатюрная Оля выглядит по сравнению с мужем совсем маленькой девочкой — они действительно смотрятся как папа и дочка.
— Некоторым идет беременность, зато потом все спадает сразу и выглядят еще хуже, чем до беременности, — сказала Лена, выпустив струю дыма в сторону.
— На работе про мою беременность вообще никто не знал — ничего не было видно. Да и в основном персонал у нас — молодые ребята. Первой узнала наш секретарь. Совсем еще девчонка, но как она догадалась, не представляю — я ей ничего не говорила. Она все присматривалась ко мне: нет-нет да и оглядит мою фигуру подозрительно. И вот один раз прихожу утром на работу, все сидят уже у компов, и тут она дверь широко открыла, чтобы на весь коридор, встала посередине и громко так: “Внимание, внимание! Говорит радиостанция “Мама”! Наша Ольга беременна и скоро идет в декрет!”
Все остолбенели натурально. Из соседнего отдела народ пришел, стали разглядывать: повернись то боком, то передом, менеджер по персоналу подошла ко мне и даже живот потрогала, говорит: “Кажется, есть что-то”.
— Но ты говорила, что при родах осложнения были? — всезнающим тоном подкинула ей вопрос Марина. Она каждый раз задает его для обязательных эпизодических лиц, чтобы Ольга могла что-то сказать, иначе та может просидеть весь вечер, не проронив ни слова.
— Ну, да. Роды никак не начинались, перехаживала здорово. Неделя проходит — не рожаю, вторая — не рожаю…
Все это Ольга рассказывает с удовольствием тем, кто слушает эту историю в первый раз. Но для меня ее рассказ — просто фоновые шумы. Потому что она повторяется без нюансов.
Я все это по двадцать раз слышала.
Потом включается кто-то из новых — я никогда даже их имен не запоминаю: они появляются на тусовках, как правило, всего один раз — и исчезают потом навсегда.
— Я и не заметила, как у меня воды отошли, — обязательно произнесет кто-то — Мне в роддоме говорят: “Скорее, а то прямо здесь родишь!” А я копаюсь с документами: то паспорт, то страховой полис, то договор на индивидуальные роды…
— У меня одна знакомая, пока за ней приехали, родила дома, муж роды принял!
— А моя сестра в Америке рожала — у нас не захотела…
И разговор начинает плавно жужжать вокруг темы.
Этот сценарий проигрывается из раза в раз.
Лена встает и переходит в другую комнату, чтобы посмотреть пока глянцевые журналы — обсуждаемая тема ее не задевает.
А я иду в сад.
Лучше качаться в гамаке и наблюдать, как наши мужчины будут изображать мини-гольф.
Гольф ненастоящий. Фактически драйвинг рейндж — тренировочное поле в несколько соток для паттинга, с лунками, как положено, песчаными бункерами и брейком, чтобы при ударе мяч отклонялся в сторону и его труднее было бы загнать в лунку. Все это, понятно, для экзотики, но Сергеевы нанимали фирму, которая делала дренаж, подобие рельефа, а теперь им стригут траву: ровно четыре миллиметра и не выше. Но всё это — мини, лужайка среди березок и сосен. Поэтому мужчины на самом деле попросту выпендриваются друг перед другом и пускают модные словечки, типа: “Дро!”, “Питч…”, “Пуш!”.
К ним непременно подойдет Инна. Ее муж Олег недавно круто занялся продажей недвижимости. А она работает в той же фирме менеджером: ездит в Европу, знакомится с продажей и фотографирует квартиры. Они выпускают иллюстрированный каталог и еще много всякой рекламы.
— Мы ориентируемся на средний класс, — рассказывает Инна. — Верняк: просто и надежно.
— Ну уж на средний!
— Конечно! Мы же не продаем виллы на каналах в Венеции или на побережье в Ницце. У нас скромно. — И она скромно опускает глаза.
Иногда она может предложить что-нибудь:
— Смотрите, девочки: Италия, совсем неплохой таунхаус на берегу озера. И всего за двести восемьдесят тысяч! Не хотите?
— Самого малого не хватает — двухсот восьмидесяти.
— Да что вы! — удивится Инна. — Это же совсем недорого, можно сказать, даром. А место — просто шикарное! Я бы вам не предлагала, если бы не была уверена в этом…
И разочарованно вздохнет.
А потом могут заговорить о черной магии — это еще одна из любимых тем Инны. В прошлый раз она, например, рассказывала, как встретилась с настоящим колдуном, когда ездила на Север:
— И ведь живет он просто в обычном доме! Представляете?
— Может быть, и у нас в доме есть кто-то… — округлила глаза Оля. — У меня пропал шарф из пашмины, который я только что купила! Принесла, положила на диван, любовалась. Потом ушла в другую комнату, а когда вернулась, его уже не было!..
И теперь непременно кто-нибудь опять вспомнит про этот случай.
Мужчины разбирают клюшки и мячи.
Наконец Роман устанавливает мяч между ти-маркерами и наносит по нему первый удар.
Игра всегда бывает на счет ударов, но они называют ее громко: “строук-плей”. На самом деле все выглядит обычной тренировкой.
Разговор идет скупо: все следят за движениями мяча.
Мне видно, как Кирилл играет мяч с паттинг-грина и попадает в древко флага.
— Штраф в два удара! — констатирует Дима.
У Олега мяч летит в сторону.
— Шенк, — опять доносится голос Димы.
Только он попадает мячом с ти на фервей, проводит мяч по фервею, выбивает его на грин и с одного удара попадает в лунку! Я уже выучила всю их терминологию, поэтому могу более-менее грамотно объяснить, что происходит на поле.
— Класс! — восхищенно говорит Олег.
— Стараюсь!
Потом начнутся шашлыки.
Дима никого к ним не подпускает. Он нарезает овощи, аккуратно нанизывает на шампуры, чередуя сладкий перец, крупные куски репчатого лука, помидоры и мясо.
Все уже настолько голодные, что молча и напряженно ждут. Но как только приступают к еде, разговор сразу зайдет о поездках, и все будут друг перед другом выставляться:
— Наконец я увидела Гауди! — скажет Марина. — После этого, кажется, ничего больше смотреть не нужно!
— Смотрит только она, я — только деньги плачу, — комментирует Дима, довольно снимая с шампура кусок хорошо прожаренного мяса.
— И сопровождаешь! — повернется в его сторону Марина, у которой рот уже набит, и получается: “шоповожаешь”.
— Ну, да, шопо — это главное, — кивает Дима.
— Мы объехали весь Кипр в этом году! — тут же перебьет Инна. — Норковую шубу привезла обалденную!..
— Подумаешь, Кипр! Мы в Рио-де-Жанейро отдыхали! Статуя Христа Спасителя — это нечто! Представляете, 38 метров и стоит на высоте 700 метров! А подняться нужно по 220 ступеням. Когда подходишь близко…
— No comment! Вам позавидовать можно. А мы в Лиссабоне были… Отдыхали в Кашкайше. Поля для гольфа… Шопинги… Рестораны…
Один раз Лена попыталась высказаться интеллектуально:
— Сто раз была в Париже, девочки, и только в этом году попала наконец-то на кладбище Пер-Лашез!
Туся тут же повела плечом и отмахнулась:
— Я кладбища не люблю!
И Лена дальше не продолжила. Я поняла почему: Пер-Лашез — это, в первую очередь, не “кладбище”. Но откуда же Тусе знать?
Я молчу. Мы с Кириллом недавно всего лишь в Лейпциг съездили, на традиционную книжную ярмарку. Там практически остался только центр, рядом с которым напихали бессчетное количество новых универмагов из стекла, да памятник Великой битве народов стоит, а все остальное пока имеет весьма неприглядный вид, чтобы не сказать “запустение”. Поэтому в “восточную зону” никто не ездит, отмахиваются: “Что там смотреть?” Я не ханжа и не пуританка, как выражается одна моя знакомая, я тоже люблю говорить о шубах, ценах и ресторанах. Но ведь скучно только о том, что делает лениво двигающаяся сплошным потоком толпа. А когда начинается пересказывание путеводителей для туристов или пустое перечисление художников Дрезденской галереи, мне становится дурно. Просто ставят галочку в списке мировых шедевров, у которых необходимо отметиться: “Собор Святого Семейства в Барселоне!!!” И совсем не представляют, почему же “падающие” дома Гауди не падают. Или что видят, например, когда смотрят на Сикстинскую Мадонну? Просто картину, я думаю, которую написал Рафаэль. И отмечают про себя: мы тут были.
Кирилл, если мы собираемся куда-нибудь, обычно предупреждает:
— Все посмотреть невозможно, да и не нужно. Давай выберем то, что запомнится навсегда.
В Лейпциге он долго молчал у могилы, где, предполагается, похоронен Бах. Потом сказал:
— Страшно стоять рядом с великим…
Поэтому когда обсуждаются поездки, для меня лучше помолчать, а то могу ляпнуть что-нибудь неэтичное. И я говорю самое заурядное:
— Шашлык отличный!.. Марина, можно еще вина?..
Протяну руку. Мне нальют. Потом чокнемся с кем-нибудь.
— Ну что, как лов? — спросит Роман у Димы.
Дима покупает лицензию и ездит каждое лето на рыбалку в Центральную Финляндию — на пороги.
— Был довольно крупный таймень, и у нас, и у других попадался. Царь-рыба, конечно, сильная, хищная… но в основном — мелочь, радужная форель, — ответит Дима.
— А размер?
— Сантиметров пятьдесят — сорок, может быть… Неудачно в этом году.
— На спиннинг ловили?
— На мокрую мушку.
— А много привез? — это уже Миша.
— Да нет, конечно. В морозильник положили. Вывозить ведь нельзя, есть только.
— Комаров, значит, кормил! — пошутит Олег.
— Зато оторвался! — с удовольствием скажет Дима. — Сауна каждый день, настоящая, финская! Они сто двадцать для нас делали, сами в такую не ходят. А сколько ящиков выпили, не сосчитать. Весь местный супермаркет закупили! Финны только таращились. Они — пиво в основном. А мы — со вкусом!
— А ты ремонт закончил? — спросит у Олега Миша.
— Да, подлецы, кухню до сих пор не установят. Переделывают третий раз.
— А джакузи?
— Отлично! Инка не вылезает…
— Джакузи — да…— глубокомысленно произнесет Роман.
— Мы тоже поставим! — тут же подаст голос Марина.
Напоследок дружно споют что-нибудь вроде “Пусть всегда будет солнце”, и со словами “Пусть всегда буду я!” Туся кокетливо взглянет на кого-нибудь из мужчин.
Я лежала и представляла сцены в лицах, пока делала дыхательную гимнастику, чтобы не терять времени зря, и размышляла так, словно решала трудную задачу: хочу ли я всего этого именно сегодня? И какие варианты у меня есть еще?
Кирилл встал и пошел в ванную. Слышно было, как он сначала бреет бороду — это он делает тщательно, оставляя небольшую щетину, которая придает мужчинам сексуальность, делает их брутальными, и он знает, что мне это нравится безумно. Потом полился бесконечный поток воды — моется он долго и со вкусом. Потом он сядет на тренажер и будет крутить педали. А потом опять пойдет в душ.
Викенд начинался обычной рутиной, которая сопровождает конец сильно перегруженной недели, забитой до отказа информацией, потому некогда расслабиться и подумать, как рационально спланировать два дня отдыха. “Рутина… рутина… рутина… — думала я, чувствуя, как внутри все цепенеет от этой промозглой мысли. — Какая все-таки все рутина, если никуда не мчишься, если ничто не предполагает ничего нового… Пустая трата жизни… если впереди — стена… Я начинаю задыхаться, словно больной клаустрофобией. И почему я все-таки не выкроила время и заранее не продумала программу? Рванула бы в Париж, в конце концов! Два дня в Париже! Всего два дня! Но было бы о чем вспомнить!”
Я досадовала на себя, что ничего, абсолютно ничего сейчас не могу придумать и, похоже, мы застрянем в городе. Днем Кирилл будет что-нибудь мастерить по дому — я иногда заставляю его делать всякую полезную мужскую работу, чтобы улучшить быт: книжные полки, например, из готовых деревянных профилей, которые он покупает в “ИКЕА”, или шкафчики в кухне. А вечером попросту поедем куда-нибудь в модное место потусоваться, выпить и опустить в желудок что-нибудь экстравагантное, чтобы потом при случае можно было сказать: “А вот недавно нам с Кириллом подавали…”
И тут мобильник на тумбочке недовольно заурчал. На ночь я отключаю в нем Моцарта и ставлю на тихий режим, чтобы звонок не пугал. Поэтому он сначала как бы нехотя просыпается, потом недовольно возится, если лежит на столе, потом возня начинается сильнее, с урчанием. Он уже почти подпрыгивает от возмущения. И если оказывается на краю, то попросту летит вниз.
Но я схватила его сразу: кто бы это — в субботу, да еще в такую рань?!
— Алло! — почти крикнула я, даже не взглянув, кто звонит.
— Привет…— произнесла ты.
Ты всегда говоришь спокойно — твой голос идет ровно, как бы на одной ноте, и это сразу усмиряет мои эмоции.
— Ты, наверное, размышляешь о том, как получше растратить два дня? — спросила ты, и твой голос почти не сделал вопросительной интонации.
— Ну, разумеется! — я проговорила это почти с вызовом, недовольная своей безалаберностью.
— Я предлагаю Остров.
— Остров? — переспросила я удивленно.
— Ну да, поездку на Остров. Согласна?
— Прямо сейчас?!
— Да. Как только соберешься, я заеду за тобой.
— Я соберусь сейчас же! — воскликнула я, вскакивая с постели.
2
Помнишь, мы познакомились с тобой на вернисаже.
Это было четыре года назад.
Кирилл снял дорогущий салон для их группы, которая временно объединяла нескольких уже известных художников и молодых начинающих иллюстраторов, выпускников Мухинского училища. Он тогда выставил довольно большую коллекцию натюрмортов и портретов.
У Кирилла много проектов. Обычно он оформляет своими работами фирмы, делал коллекции “Пирамида”, “Рыбы”, “Нефертити” — все маслом. Я видела их уже на стенах — очень впечатляюще! Приходится писать и копии — для офисов, ресторанов. Он работает на хороших материалах и отвечает за качество картин, поэтому его ценят. Часто ему присылают заказы для оформления презентаций фирм, кое-что он делает для Димы. Конечно, бывают и частные заказы, но они, как правило, не в счет.
Дома у нас висят только две картины в гостиной — пейзажи. Все его работы — в студии, которую снимает для него одна фирма. Там навалено столько эскизов, не проданных работ, начатого и не оконченного, что я даже уже и не пытаюсь навести во всем этом хоть какой-то порядок. Оно стоит по углам, вдоль стен, самое интересное развешано. Посередине — огромный письменный стол, и рядом — мольберт. Кирилл пишет целыми днями. Иногда заказы срочные, и он возвращается домой поздно, усталый и нервный.
Но все, что выставлялось тогда в галерее, — это делалось только для души.
Вернисаж проходил ранней весной, и работы были посвящены весенней тематике.
Мы, разумеется, волновались, потому что это была первая такая большая выставка Кирилла. Хотя, казалось, все тщательно предусмотрели: рекламу, анонс, буклеты, приглашения, каталог, который издал Дима. Но когда ты презентуешь свое творчество публике, никогда не можешь предугадать ее реакции.
Киоск был внизу, при входе, а экспозицию разместили на втором этаже.
Картины Кирилла поместили в центре. И я отметила про себя, что подсветка была очень удачно спроектирована — каждая картина смотрелась, а это важно.
Выставка открывалась в час дня.
Кирилл еще давал интервью какой-то газете. Журналистка долго мучила его. По-моему, художникам всегда задают одни и те же обязательные вопросы — у журналистов, наверное, раз и навсегда составлен такой список, с которым они обращаются к каждому автору, отмечая каждую “пройденную” тему галочкой:
— Какова, по-вашему, роль изобразительного искусства в современной цивилизации?..
И я всегда удивляюсь разнообразию ответов, по которым можно судить, что еще не все, оказывается, сказано!
Я не подходила, но прислушивалась:
— В какой технике вы работаете, помимо традиционной масляной живописи?..
— А как вы относитесь к киригами?..
— Какие тона вы предпочитаете?..
Кажется, он уже сто раз отвечал.
Я что-то перекладывала, поправляла книги на прилавке, когда стали входить первые посетители. А потом поднялась наверх вместе со всеми.
В зале собралось уже довольно много народу, и я ревниво наблюдала, у каких картин останавливались больше всего. Кирилл мелькнул где-то в другом зале. Я подошла к его стенду и остановилась около “Девушки в фате”.
— Очень индивидуальный художник… — ты произнесла это где-то рядом, за моей спиной.
Я обернулась.
— И такие солнечные картины…
Я поняла, что ты ни к кому не обращалась — просто высказала мысль вслух. Но это тут же сблизило нас.
— Он дарит улыбку, правда? — ты повернула голову в мою сторону.
Я не увидела твоих глаз — они были спрятаны за дымчатыми стеклами очков. Поэтому я увидела только пшеничного цвета каре и губы, которые приоткрывали ровную линию верхних зубов… Я не умею описывать внешность, но что-то было особенное в выражении твоего лица. Может быть, слегка грустное? Или всепонимающее? Не знаю. Но я сразу впитала его, как картинку.
Я ничего не отвечала, и ты продолжила:
— Я не могу не улыбаться, глядя на них!
— Вы находите его индивидуальным? — спросила я.
— Очень. Вот эта, например, — и ты протянула руку, указывая на “Девушку в фате”. — Похоже на стихи:
Две жизни моих — без тебя и с тобой —
Фатой разделились, как белой чертой.
Та жизнь, где со мной только тенью был ты,
Осталась за белой полоской фаты…
— Замечательно! Нужно будет сказать художнику! Эпиграф к его картине! Чьи это стихи?
Ты засмеялась:
— Мои. Я иногда в свободное время сочиняю.
Подошел Филипп. В руке у него был прайс-лист:
— Ты хотела эту? — он показал рукой на “Девушку”.
— Да, она мне очень нравится! — Ты бросила на него быстрый взгляд снизу вверх и обратилась ко мне: — Это мой муж.
Мы познакомились.
Я с любопытством — может быть, излишним, но так уж я устроена, что хочу сразу схватить в человеке главное, — взглянула на Филиппа. Очень высокий, сухощавый, что называется, “поджарый”. “Из породы долгожителей”, — отметила я про себя.
Подошел Кирилл.
Филипп тут же с вежливой улыбкой сказал ему несколько довольно банальных, парадных, ничего не значащих фраз и добавил, что обычно приходит на выставки лишь ради тебя — как спонсор:
— Моя жена коллекционирует все, что можно коллекционировать. Кто что любит, как говорится, но я не ограничиваю ее вкусы. — И, повернув голову в твою сторону, опять растянул губы в улыбке.
Ты на это ничего не ответила и перешла к другому полотну.
На картину тут же наклеили красный кружочек: продана. Я мысленно поздравила Кирилла с первым успехом.
Мы еще долго бродили вместе по галерее. Филипп останавливался перед каждой картиной и иногда обращался к Кириллу:
— Современное искусство, как говорится, не всем понятно. Вот что, например, художник хотел выразить здесь?
Они задерживались перед очередной работой, а мы двигались дальше.
Но ты больше ничего не выбрала. Потом все вместе вышли на улицу.
— Я остаюсь в галерее, — сказал Кирилл, стоя в дверях.
— А я — домой. До вечера!
Вы сели в машину, я поспешила к метро.
— Созвонимся! — сказала ты и помахала на прощанье маленькой изящной рукой, повернув ее ко мне ладонью.
Это было в первых числах марта, на грани зимы и весны, когда солнце ослепительное, а снег лежит горой и, кажется, еще долго не собирается таять. Такой парадокс в природе. Воздух свежий и чуть влажный уже — его начинающийся весенний трепет чувствуют ноздри. И оттого, что в природе происходит движение, изменение, все чувства обостряются. Я словно ждала, что произойдет чудо. Какое-то. Неважно, какое. Просто что-то произойдет вдруг, неожиданно в моей жизни. Я шла к метро в расстегнутом пальто — я забыла застегнуться, когда выходила из галереи, — и не замечала этого. Мне хотелось впитать в себя как можно больше радостного солнца, и я, прищуривая глаза, подставляла ему навстречу лицо. Нужно было спуститься в подземку, но я прошла мимо, и шла и шла по улице до следующей станции, потом прошла еще одну остановку, потом еще одну…
Мы созвонились в тот же вечер. И просто болтали ни о чем — о разном: сначала о твоей маленькой дочке Ксении, потом о мужьях, о работе. Мы узнавали друг друга, шаг за шагом двигались навстречу, приближались…
Оказалось, что ты на целых пять лет старше меня: мне было 33, тебе — 38. И я сразу почувствовала в тебе старшую сестру. Да-да, мне всегда хотелось иметь старшую сестру! Моя мать умерла слишком рано, я была еще маленькой девочкой, школьницей, и меня воспитывали попеременно то отец, то бабушка — когда отец женился во второй раз. Потом опять забрал отец, и я была в его новой семье, с двумя сводными братьями — в семье, где я фактически чувствовала себя чужой. Хотя жена отца относилась ко мне прекрасно и отношения у нас никогда не портились, но тепла между нами не было, и мне не хватало женского участия. Я не могла, как Наташа Ростова, забраться вечером к маме под одеяло, чтобы поболтать по-взрослому. Я могла лишь читать об этом в книге и завидовать счастливой участи этой счастливой девочки. Иногда мне хотелось просто прислониться к материнскому плечу, как к опоре, почувствовать, как его тепло переходит в мое тело… Но у меня не было матери. Или сестры. “Вот если бы была сестра! — мечтала я. — Старшая сестра… Как это, наверное, здорово!” Кому я могла рассказывать о своих первых жизненных впечатлениях, о любви, красоте… или просто болтать о моде… о девчонках… о хорошем — и плохом?..
Я стала писать дневник.
Когда утверждают, что всего никогда человек не высказывает, это неправда Я искренне открывала свое сердце бумаге, а потом запрятывала тетрадку так далеко, чтобы ни один человек не смог бы обнаружить моих откровений. Потом стала писать стихи. Не знаю, какие они были, я никому их не читала — только себе. Потому что они были обо мне — как продолжение дневника…
— А теперь ты пишешь что-нибудь? — спросила ты.
— Нет. Это закончилось вдруг в один момент — сразу после того, как я вышла замуж за Кирилла. С первым браком у него что-то не получилось… Я не выясняла, что там было не так. Но с тех пор как он женился на мне, нас обоих не покидает ощущение счастья, слишком большого счастья, вечного счастья — оно словно у меня за плечами стоит, вот уже несколько лет…
— Вечного не бывает…
— Но я его чувствую постоянно… Почти физически!
— Ни вечного, ни постоянного… — как будто не слушая, раздумчиво повторила ты. — Это миф…
— Конечно, ты права, это непреложная истина… Я знаю… Но сейчас мне кажется, что так будет всегда…
Ты коротко засмеялась в ответ.
— А те стихи, что ты прочитала в галерее… Ты сказала, что ты пишешь стихи. Это правда?
— Иногда, по настроению. Об этом знают только самые близкие друзья.
— Печаталась?
— Всего несколько стихотворений. Я ведь пишу любительские стихи. И то не под своим именем.
— Под псевдонимом?
— Да. “Леда”.
— Красиво. Но — почему?
— Стихи — это как бы еще одна я, другая. Раздвоение меня на разные ипостаси. Некоторые выбирают поэтического героя, совсем не похожего на них самих, скрываются за ним. А я разделила себя именем: то, что в жизни, и то, что в стихах. Я даже посещала два года литературный клуб. Знаешь, когда времени много, нужно что-то делать…
— А почему ты не работаешь?
— У нас Филипп решает. Говорит, что в первую очередь нужно воспитывать дочь, а потом уже — все остальное.
Я задала обычный вопрос женского любопытства:
— А как вы познакомились с Филиппом?
Ты ответила очень сдержанно, как будто прерывая дальнейшие расспросы:
— Когда я работала гидом.
И я не стала вдаваться в подробности.
Мы заговорили о литературных вечерах, театре, выставках, концертах.
Спустя два дня мы отправились в арт-кафе.
— Там собираются художники, музыканты, пишущие; сказать “поэты и писатели” — это слишком громко прозвучит, конечно, — объяснила ты по дороге. — Но регулярно устраивают поэтические аукционы для начинающих поэтов “Продано с молотка”.
— А что это такое?
— Каждый читает свои стихи, и они оцениваются публикой. Тебе непременно должно понравиться. Думаю, сегодня будет довольно много народу. Такое редко бывает. Я тоже, наверное, буду читать.
Мы шли по Невскому.
Снег все так же обильно лежал в скверах и парках белой пуховой периной. Но в центре развезло, и мы старательно обходили грязное месиво. На тебе была чудесная легкая шубка из светло-желтой норки, которая доходила до половины длинной юбки, через плечо — маленькая черная кожаная сумочка. На голове — черная фетровая шляпа с маленькой тульей и большими мягкими полями, которые словно вставляли твое тонкое матовое лицо в раму. А затемненные очки придавали долю экстравагантности и загадочности.
— Ты всегда в очках? — спросила я.
— Нет, дома снимаю, — засмеялась ты.
Я незаметно поглядывала на тебя сбоку и про себя решала, что хотела бы выглядеть так же: красивая, довольная судьбой женщина, которая смотрится на зависть стильно и которая создана для того, чтобы ею любоваться! В тебе не было ничего повседневно-вульгарного, все было легким, воздушным: и походка, и улыбка, и движения. И мне казалось, все смотрят только на тебя — я ловила взгляды прохожих, которые останавливались на тебе.
Наконец мы подошли к нашей цели.
— Это здесь! — сказала ты, показывая на вывеску. Мы стояли перед входом со ступеньками, ведущими вниз. — Смелее! — ты распахнула дверь и улыбнулась, пропуская меня вперед: — Здесь все очень демократично.
В кафе действительно было много народу, до одурения накурено, и мне сразу стало весело оттого, что все разом говорили.
Мы заняли столик и взяли по бокалу белого вина.
— Белое вино пить неполезно, даже вредно, но иногда хочется, правда?
— Да, — согласилась я. — Мне оно дает, представь себе, ощущение легкости и беспечности.
Я разглядывала стены, расписанные автографами, отрывками из стихотворений, эпиграммами и афоризмами, и думала, что и в начале прошлого века здесь, видимо, царила такая же атмосфера полуподвальной полубогемы.
— Действительно симпатично, — решила я наконец.
— Я же говорила.
— Мы почему-то с Кириллом никогда сюда не заглядывали.
В этом шуме и гаме уже что-то читала какая-то стриженная под мальчика девочка в очень коротенькой юбочке и очень высоких сапогах, напоминавших ботфорты и доходивших почти до юбочки. Она смотрела в потолок, и казалось, что именно к нему и обращается. Но разобрать все, что она произносила, было почти невозможно, и поэтому у меня возникали самые разные, не имеющие никакого отношения к ее стихам, вопросы: сколько, например, бойфрендов у нее уже было, или кто привел ее в этот кабачок, или зачем ей вообще писать стихи?
Девочке вежливо и жидко похлопали.
— Назначайте вашу цену, господа! — выкрикнул распорядитель, перекрывая голоса, и ударил молоточком по столу.
Тут же послышалось:
— Пять!..
— Это — что? — не поняла я.
— Цена в рублях за ее стихи. Теперь будут набавлять. Аукцион!
Постепенно аудитория настроилась на авторов, и наступила наконец тишина.
Когда девушка была “продана”, вышел молодой человек, у которого голова была наголо выбрита с двух сторон и только посередине шел петушиный напомаженный кок черного цвета. Его сменила немолодого вида дама. Она блуждала в рифмах, как будто на ощупь пробиралась по темному коридору. Ее оценили очень низко, а кто-то даже выкрикнул: “Это не стихи! Так не пишут!”
Потом была твоя очередь.
Ты подошла к роялю, слегка откинула голову назад и, глядя чуть вверх, стала читать:
Ты в судьбе моей — свет отдаленной звезды.
Ты в судьбе моей — солнце на небе высоком.
Все тревоги мои и мечты — тоже ты.
Но в пустыне надежд я — лишь след одинокий.
Полететь мне к звезде, но как ночь коротка.
К солнцу ввысь устремиться — обжечь только плечи.
И бреду я одна, утопая в песках,
По пустыне надежд — к миражу нашей встречи…
— Теперь ты представляешь, как происходит общение поэтов: и почитать стихи можно, и тут же тебя обсудят, или засудят, как меня сегодня… — сказала ты, когда мы возвращались. — Видишь, сколько штампов нашли! Поэтому я и говорю всегда, что у меня лишь любительское…
— У тебя очень грустные стихи, — отозвалась я, — мираж, одиночество, желание приблизиться к недосягаемому…
— Жизнь не так проста…
— Словно тебя что-то удерживает в прошлом… Да-да, именно такое чувство остается…
Я бросила на тебя взгляд, но ты ничего не ответила, и я продолжала:
— А у меня всегда полет вперед — я спешу, словно боюсь не успеть…
Ты молча шла рядом, и я опять взглянула на тебя, надеясь получить ответ.
Ты на минуту задержала шаг и глухим, изменившимся вдруг сразу голосом через силу произнесла:
— Знаешь, у меня погибла семья — муж и сын…
— Нет!.. — Я остановилась, пораженная твоим признанием.
— Да… Много лет назад…
Я не смела произнести ни слова и только смотрела на тебя.
— Они ехали на машине отдыхать на Балтику, а я должна была вылететь вслед за ними на неделю позже, работа задержала…
Я почувствовала, как ты сдерживаешь рыдание, дотронулась до твоей руки:
— Не надо больше…
Ты безнадежно покачала головой:
— Если бы вместе — то сразу бы все… А так… они остались там без меня…
Ты вдруг резко повернулась ко мне и быстрым движением сняла очки:
— Видишь?
Я взглянула и впервые увидела твои глаза: они сходились к переносице.
Ты грустно улыбнулась:
— Поэтому глаза такие… Поэтому и очки всегда ношу дымчатые… после всего… Муж только разворачиваться стал… Фирму открыл с компаньоном… Проекты пошли… Все налаживалось… Собирались переезжать на новое место…
— Значит, Филипп… — начала я и не докончила.
— Это было уже через несколько лет. Ксюше ведь только четыре года… Уехала оттуда — я родом из Котласа, слышала о таком городе?
Я не совсем уверенно кивнула:
— Название знаю…
— На Северной Двине. Я до сих пор не могу ездить туда… Никогда больше не езжу, не могу… Их тогда сразу… обоих… не мучились… Так ничего и не нашли, как всегда у нас… Ночью ехали, в дождь, налетел кто-то… Ну а дождь, как ты знаешь, смывает все следы… Вот. Потом приехала в Питер, устроилась на работу… Котлас — слишком маленький город, шестьдесят тысяч, все напоминало… А в Питере суета каждый день. Много работала, всегда без выходных старалась: отработаешь до вечера, дома уже ни на что сил нет — только спать до утра, ни о чем не думать… Гид ведь всегда на людях — люди, люди, люди, без конца… Главное — чтобы мелькали, чтобы не одно лицо перед собой видеть. И ты, как актер, играешь свою роль. Группы все время разные, роли тоже варьируешь. По несколько раз в день… А дней было много…
— Ты сказала, что встретилась с Филиппом, когда работала гидом… Тогда?
— Да. Я ездила несколько раз с туристическими группами из Питера в Кижи, и там мы познакомились. Ну, знаешь, как это обычно бывает… Ходил вокруг меня, вопросы все время задавал, всем интересовался… Очень внимательным был… Все это не могло не нравиться… особенно тогда… Фирма частично уже перешла мне по наследству, но я не могла заниматься такими делами, ничего в этом не понимала, бросила все… Филипп предложил помочь разобраться. Я согласилась, конечно. Он стал вникать, дела у него пошли сильно вверх — время настало благоприятное. Создали холдинг. Через два года он предложил пожениться. Я опять согласилась… Вроде бы так, если вкратце… — ты как бы поставила точку, чтобы больше не было расспросов.
Да, ты стала мне сестрой. Может быть, твоя история еще больше сблизила нас — горе часто ведет к человеческому пониманию. Но мы никогда не возвращались к той теме.
Вы стали бывать у нас, мы — у вас.
Ты нашла удачное место для “Девушки в фате”: она висела сразу при входе в гостиную, слева, напротив окна, и свет падал на нее прямо. Поэтому когда гости собирались в гостиной и усаживались на диваны и в кресла, она всегда привлекала к себе внимание.
Вы любили принимать гостей — все они были люди бизнеса.
— Коллеги, друзья и знакомые Филиппа, — объяснила ты с самого начала.
Для Кирилла это было совсем неплохо: он искал заказы. А такие люди любят быть в окружении копий собственного лица — чтобы оно смотрело на них со всех сторон. Поэтому он сразу стал писать несколько масляных портретов.
Филипп тоже попросил написать два портрета: его и твой. Но ты отказалась позировать наотрез:
— Нет-нет, я не фотогенична!
— Для портрета этого не требуется, — засмеялся Кирилл. — Я изображу тебя так, как пожелаешь.
Но ты отрицательно покачала головой:
— Нет!
Твое “нет” или “да” были всегда слишком категоричны и обсуждению не подвергались. Поэтому Кирилл написал потом только очень неплохой, парадный портрет Филиппа, и тот повесил его в своем кабинете: преуспевающий и знающий об этом, полный достоинства пятидесятилетний мужчина, красиво седеющий, с удлиненным и облагороженным хорошо налаженной жизнью лицом.
Портрет был так хорош, что Кирилл сделал копию для себя.
— Выставлю на каком-нибудь вернисаже, — сказал он.
— Да, очень удачно получилось! — кивнула я. — Не просто портрет, а картина, скорее. Ведь правда? Можно дать ей название. Например… “Успех”, а?
— Или “Игра”.
— Почему “Игра”?
— Обычно бесстрастные лица хранят много тайн. Он ведь всегда как бы чего-то не договаривает, замечала?
— Пожалуй, ты прав… У меня тоже такое послевкусие остается от общения с ним: что за его всегдашней полуулыбкой кроется недоговоренность…
— Вот это самое!
— Но, с другой стороны, он ведь всегда сверхвежливый, предупредительный, со всеми приветлив.
— Обтекаемый, лучше скажи.
— Ну-у… может быть. Но старается быть приятным.
— Старается. Создает оболочку, скорлупку, в которой сидит.
— Теперь мне понятна игра ярких, контрастных цветов на заднем плане! Это игра, которая идет внутри?
— Именно!
— Как ты все видишь?!
— Когда пишешь портрет, ведешь все время тайный внутренний диалог с натурой. Ты задаешь вопросы, а натура тебе отвечает — морщинкой, линией губ, разрезом глаз, излюбленным поворотом головы и так далее.
— А что ты еще узнал о нем?
— Не все сразу. Для этого портрета вполне достаточно. А вообще с одного лица можно написать огромное количество персонажей — смотря что художник подчеркивает.
Ваши вечера были скорее похожи на party: напитки, легкая закуска и легкие разговоры ни о чем:
— …они круто завязаны на нефти…
— …говоришь, подскочили?..
— …купил дом в Швейцарии…
— …а с чего начинал…
— …там такая “крыша”…
— …здесь почти не живет: у нее квартира на Бродвее…
— …у них всегда пафосно…
В этой толпе ухоженных, богато одетых людей собиралось много разных человеческих типов, но вы с Филиппом были, пожалуй, самой элегантной парой — глаза всегда останавливались именно на вас. К тому же Филипп умел вести себя сверхгалантно, что удается далеко не всем мужчинам. Причем любил подчеркнуть галантность по отношению к тебе.
Однако… У Филиппа было породистое, гладко выбритое лицо — встречаются такие лица у людей без корней: природа вдруг находит удивительно удачное решение. Он носил исключительно хорошие, дорогие рубашки и не признавал небрежности в одежде даже во время отдыха, и это мне чисто по-женски в нем нравилось, пожалуй. Я находила этот стиль очень современным — быть всегда “при галстуке”. Правда, улыбка… Кажется, она стала слегка раздражать меня. “Слишком сладкая, — каждый раз приходило на ум при взгляде на него. — Вежливо-предупредительная… Прямо по коже дерет от такой…” И я не раз думала: замечаешь ли ты ее? Но тут же старалась отогнать любую мысль, которая могла бы хоть как-то омрачить нашу дружбу.
3
Помнишь, как-то раз летом, взяв с собой детей, мы поехали отдыхать все вместе.
— Может быть, отдохнуть на Адриатике одной компанией? — предложил как-то Филипп после какой-то вечеринки, когда мы задержались у вас дольше других гостей. — Отличные пляжи! А море!.. — Он отпил глоток вина, поставил бокал на стол и откинулся в кресле. — Адриатика — как говорится, классика.
Предложение было заманчивым и неожиданным: я всегда чувствовала, что мы бываем у вас исключительно потому, что ты моя подруга. Поэтому удивленно вскинула глаза на него: не шутит ли? Но он энергично тряхнул головой:
— Я вполне серьезно!
— Филипп знает толк, — подтвердила ты, никак не выражая своего мнения насчет поездки.
— Ну, в общем, неплохо, наверное, — Кирилл посмотрел на меня: — Ты как?
— Если мы хотим, чтобы наш отдых выглядел экзотично и не мешала бы толпа, выберем небольшой городок, — сказал Филипп, уже тоном руководителя группы.
— Стоит пройтись по интернету и посмотреть места, — заметил Кирилл.
— Я знаю побережье! Положитесь на меня.
И нам ничего не оставалось другого, как полностью подчиниться воле и опыту Филиппа.
Рейс был вечерний, и самолет приземлился в совершенную темь.
Мы взяли такси, которое, кажется, ждало только нас: оно было единственное и мы были единственными, кто в нем нуждался.
Шофер — Джузеппе, Луиджи, Винченцо, Чезаре, какая разница, как его звали, — не по-итальянски очень высокого роста, в обтягивающих его худые длинные ноги джинсах, знающе кивнул, когда ему сказали адрес.
Я села сзади, посередине, и в переднее зеркальце мне хорошо было видно его лицо. Вначале он показался моложе, но при свете мелькавших дорожных фонарей тут же стали заметны и сильные мешки под глазами, и продольные борозды на щеках, еще не ставшие морщинами, но явно говорившие об усталости и о том, что жизнь у этого Джузеппе-Луиджи-Винченцо-Чезаре, который так галантно улыбается, открывая перед нами дверцы машины и повторяя “Si, signore e signori!”, совсем не сладкая. Я с любопытством разглядывала его, стараясь применить тот прием общения с “натурой”, о котором мне рассказывал Кирилл. Поэтому тут же представила, как дома этот итальянец ругается с женой, обманывает ее, утаивая часть зарплаты на свои мужские развлечения, флегматично поедает каждый вечер пасту с томатным соусом, обсуждает новости с соседями, любит своих детей, которых у него, наверное, не менее трех, треплет их за черные вихры, сажает на плечи и изображает “лошадку” или ползает на коленках по полу в тесной комнате, среди диванов, кресел, столов и столиков, а они весело карабкаются ему на спину… Все это я с удовольствием придумывала и явно увлеклась, потому что представила даже, как он может иногда рассердиться на них и отшлепать, например…
Но тут машина круто повернула.
Справа за вечнозеленым кустарником уже угадывалась тяжелая, густая масса воды — там было море.
Слева обозначились силуэты гор.
Дорога пошла серпантином вверх, и вскоре из темноты в глаза ударил яркий пучок света — мы приехали.
— Просто высший класс, как говорится! — засмеялся Филипп, когда шофер, артистично выгрузив наши чемоданы, отъехал. — Он даже сорок центов сдачи мне дал, представляете?!
И Филипп, подбросив две монетки в воздух и ловко поймав, опустил их в карман.
Утром я тут же подняла жалюзи и вышла на балкон.
Нежно-зеленоватого цвета море лежало внизу, и ему не было предела до самого горизонта. Легкие запахи цветов, кипариса, туи, магнолии, акации смешивались в один. Небо было чистым и, как это часто бывает, казалось безмятежным. По воде скользили изящные белые парусники. На отмели, там, где вода билась о камни, плескались черные утки, превращая ее в пену, а потом усаживались в ряд, неистово хлопали крыльями и наконец, широко расправив их, чтобы высушить на солнце, замирали. Глаза мне слепила переливающаяся на солнце мелкая рябь, от которой я зажмурилась и тут же рассмеялась: мне было хорошо!
— Знаешь, Кирилл, моя мечта — каждый день видеть из окна море. Просыпаться — и сразу на него смотреть. И размышлять о будущем, например…
— Вид замечательный, конечно, — сказал Кирилл, выходя следом за мной и облокачиваясь о перила. — Художнику это тем более необходимо. Счастливцы они — каждый день в таком раю живут!
В эту минуту ты позвонила по внутреннему телефону:
— Уже встали? Идемте завтракать к морю!
Вниз можно было спускаться двумя путями: по узкой крутой каменной лестнице, пробиравшейся между остатками средневековой кладки, или на прозаическом лифте, который находился в башне. К башне прямо из здания вел подвесной мостик, и с него хорошо были видны маленькие прибрежные гроты. Но в данном случае мы предпочитали романтику и сбегали вниз по неровным ступенькам, цепляясь за колючий кустарник. За нами прыгали по камням дети.
— Ну что, вечером будем есть морских гадов? — пошутил на следующий же день за завтраком Филипп.
— Гадов, гадов! — закричали от восторга девочки.
— Ну да, гадов, — Филипп посмотрел на них с загадочной улыбкой и сверкнул глазами. — Тут поблизости, мне сказали, — он опять повернулся к нам, — есть неплохой рыбный ресторанчик. И если вы не против, я предлагаю отправиться сегодня в эту маленькую живописную деревушку и поесть в местной харчевне свежей рыбы. Как мой проект?
Проект выглядел заманчиво.
Хотя деревушка, куда повез нас Филипп, стояла на отшибе и до нее на машине было не менее тридцати минут езды, она оказалась не такой уж заброшенной. В центре микроскопические кривые улочки, извиваясь, перетекали одна в другую, вели к каким-то дверям, за которыми опять была улица, а не внутренность дома, или переходили во внутренние дворики, сплошь уставленные горшками с цветами. Мы карабкались вверх-вниз и решали неразрешимую загадку: как люди ухитряются жить в таких лабиринтах?
В деревушке была своя гавань и каменный пирс, а в самом центре, на рыночной площади, стояла базилика Святой Марии четырнадцатого века, в которую мы зашли, чтобы познакомиться с местной достопримечательностью.
Филипп поставил две свечи.
— Ты вроде не католик, — заметила я, когда мы вышли из церкви.
— Какая разница? Главное ведь — свечку зажечь, чтобы Бог увидел. А в какой церкви, Танечка, — как говорится, не имеет значения, если Он — един.
— Ты всегда свечку ставишь?
— А как же! Я — христианин, не отрицаю Бога. И перекреститься нужно обязательно. Некоторые вот поставят свечку просто по традиции, как говорится, — и уйдут. Не-ет, так не годится… — наставительно сказал Филипп. — Нужно к иконе подойти, помолиться… С чувством нужно помолиться.
— Конечно, — кивнула я серьезно, — чтобы в грехах раскаяться чистосердечно. Сначала преступить, а потом — покаяться. И все в порядке!
Он, видимо, уловил иронию в моем голосе, потому что почти сердито сказал:
— Покаяться перед Богом не так просто.
— По-моему, лучше уж не преступать.
Он что-то ответил, но мы подходили уже к цели нашей поездки, и разговор оборвался, потому что иначе он мог тянуться до бесконечности — я люблю всегда оставлять за собой последнее слово.
Траттория занимала ровно одну комнату и выглядела очень веселой. Круглые столы были застелены белоснежными скатертями, стены чисто выбелены. На окнах висели легкие тюлевые занавески с ламбрекенами в мелкий цветочек. Потолки были низкими, а лампы в абажурах из белой прозрачной кружевной материи напоминали воздушные шарики, которые парили у нас над головами.
Нам так понравилось здесь, что мы облюбовали этот ресторанчик на все время нашего пребывания.
Постепенно народ откуда-то набирался и становилось шумно.
Ужин продолжался обычно долго, несколько часов, почти до полуночи — еду приносили лишь к девяти вечера.
— Здесь это ритуальное действо, которое необходимо соблюдать, — разъяснил Филипп, который довольно часто тогда ездил по делам в Италию. — Люди приходят провести время и отдохнуть после работы, а заодно и поужинать.
Он с улыбкой осматривал посетителей и взглядом подзывал хозяина.
Хозяин траттории, пожилой итальянец, подробно объяснял, что сегодня нового в меню, и записывал заказ. Потом приносили два стеклянных графина легкого белого вина местного производства и воздушные булочки. И наконец ставили огромные блюда с морскими чудовищами: каракатицами, кусочками осьминога, кальмарами, креветками, морскими ракушками, мидиями, мелкой рыбешкой.
Ни ты, ни я “гадов” есть не могли. Поэтому на первое мы брали ризотто, а потом жаренную до золотистого цвета, сочно хрустящую рыбу или фаршированного краба. Но мужчины и девочки наслаждались сначала антипастой, а потом с удовольствием поглощали сваренную в чернилах осьминога пасту. И только после этого приступали к рыбе. Все обилие еды где-то тем не менее умещалось внутри — мы никогда не вставали из-за стола с переполненными желудками.
Блюда разносила дочь хозяина, молодая делового вида женщина.
— Кости вынуть? — каждый раз спрашивала она.
Мы согласно кивали. И она начинала ловко орудовать двумя ложками, очищая для нас рыбу от костей.
Возвращались домой около полуночи, но спать не хотелось даже девочкам. Нам все-таки удавалось уложить их, а сами мы еще долго болтали. Было абсолютно темно, так что море сливалось с небом, очень тепло и тихо. Тишина прерывалась лишь один раз — когда наверху проходил ночной поезд. И только после этого мы вставали и расходились по комнатам.
Кирилл в тот раз решил, что Маша тоже едет с нами. Я прекрасно понимала почему: ему очень хотелось, чтобы у нас с ней “были отношения”. Маша всегда развлекала меня как ребенок, и я привязалась к ней, тем более что своих детей мне Бог, кажется, заказал иметь. Маша тоже была очень разумная девочка и понимала, что со всеми нужно ладить. Поэтому у нас все шло обоюдно.
Получилась компания из шести человек, которая разбилась на “пары”.
Девочки прекрасно сдружились и на пляже целыми днями копались в песке, обустраивая “квартиры” и “вселяя” в них своих кукол. Кирилл любил повозиться с ними обеими в воде, сажал их на плечи, а потом скидывал вниз. Они визжали от восторга, отчаянно били по воде руками и ногами, крутились волчком и требовали еще.
Филипп в этом не участвовал, а просто со всегдашней своей улыбкой наблюдал за ними со стороны.
Каждый день после заплыва мужчины шли в какой-нибудь маленький почти пустующий бар — они монотонно тянулись один за другим вдоль всего побережья — и усаживались пить пиво.
А мы бегали, до изнеможения играя в бад. Потом бросались в воду и плыли наперегонки.
Иногда, оставив девочек на мужчин, мы садились на небольшой катерок и отправлялись одни в Лагуну, чтобы побыть вместе, без них. Мы понимающе смотрели друг на друга и улыбались: обеим хотелось отдохнуть от всех и всего.
Лагуна находилась далеко в море.
Катерок легко покачивал нас на волнах и под простенькую музыку, которая неслась из репродуктора, удивительно быстро достигал своей цели: через полтора часа, обогнув совершенно отвесную скалу, причаливал к месту назначения.
Тоненькой цепочкой, получив зонты и захватив коврики, бутылки с кокой и еду, туристы спускались по трапу на берег и рассеивались до вечера. А вечером всех забирали обратно.
Там, на узенькой полоске земли, с обеих сторон открытой морю и до основания выжженной солнцем, ветер закручивал зонты в обратную сторону, срывал все и катил прочь, неистово гудел в ушах, уносил слова в сторону, и нужно было громко кричать, чтобы хоть что-то было слышно. Волны, с воздушной пеной на гребне, мягко накатывали, вымывая из-под нас песок. Мы срывались с места и мчались в совершенно прозрачную, чистую воду, в которой дно казалось таким близким. Нам нравилось не столько плавать, сколько поднимать фонтаны брызг и смотреть, как капли играют и переливаются на солнце. Мы смеялись и были, наверное, похожи на детей.
А потом мы бродили вокруг, едва удерживаясь против ветра, уходили подальше от людских тел на песке и болтали.
Как-то ты заговорила о своих делах, что бывало крайне редко. Обычно, когда кто-нибудь при тебе начинал жаловаться, ты пожимала плечами:
— Не понимаю, зачем грузить людей чужими проблемами?
Но тут ты неожиданно сказала:
— Осенью Ксеня идет в школу, и я серьезно начинаю подумывать о работе.
— Да, тебе обязательно нужно найти работу. Сидеть дома и глупо, и тяжело!
— Я бы нашла работу — у Филиппа. Но он категорически против!
— Почему?
— Он вообще никогда не посвящает меня в свои дела. Я и так-то не могла заниматься бизнесом, а после того как… — ты слегка запнулась, — та, моя, фирма полностью перешла в его руки, он разделил функции четко: я — это дом, он — это работа.
— А как же тогда работать у Филиппа, если не заниматься бизнесом?
— Не все же там занимаются этим. Есть ведь и просто рядовые сотрудники. Это то, что подошло бы для меня.
— Да, правда… А чем все-таки Филипп занимается?
— Фирма расширилась, и в чем заключаются ее функции теперь, я уже совсем не представляю.
— А раньше?
Ты пожала плечами:
— Начинали с деталей из высокочистых металлов для различных оптических приборов. Он искал заводы, где могут изготовлять такие детали, приходилось много ездить, договариваться. Короче, суетился. Он привык цепляться за жизнь — он ведь из очень простой семьи, — поэтому в конце концов устроился. Но сейчас, я чувствую, он абсолютно против того, чтобы я что-то понимала в его делах.
— У него, видимо, традиционный взгляд на женщину, как у большинства наших мужчин.
— Не уверена…
— Но ведь ты знакома с его коллегами…
— Ты думаешь, это те, кого ты видишь у нас? Отнюдь! Это просто знакомые. А дела у него, кажется, совсем с другими людьми. Но я их не знаю.
Ты задумчиво шла рядом.
— Попробуй поговорить с ним еще. Работать у него — это лучше всего для тебя, — посоветовала я. — И вообще я не понимаю, как он может решать все? Ты ведь молодая женщина!
Ты вдруг засмеялась и резко оборвала разговор:
— Ладно, не место и не время сейчас обсуждать это! Я просто так. Все устроится как-нибудь.
Мы загребали ногами песок и поддавали его вверх. Он приятно ссыпался по ступням и на ветру отлетал в сторону.
— Что ты ищешь? — спросила я, заметив, что ты внимательно смотришь себе по ноги.
— Камешек со сквозной дырочкой.
— А! Камень счастья!
И я тоже стала искать такой камешек. Это превратилось чуть ли не в манию. Мы перебирали прибрежную гальку, просеивали песок сквозь пальцы. И однажды я нашла его наконец! Это было уже в последний раз, почти перед отъездом домой. Я наткнулась на него, когда мы возвращались на катер — он торчал вверх на тропинке, и я чуть не упала, зацепившись за него носком сандалии.
— Есть! — закричала я радостно.
Он едва уместился у меня на ладони! Чистый белый камень отличной формы, с серой полосой и неровными краями, похожий на распластанного моллюска. А в самом центре было отверстие, в которое я смотрела на тебя, как в глазок.
— Какой большой! Я даже и не видела никогда таких!
Ты гладила его, как живого зверька.
— На, возьми!
Я щедро протянула камень тебе.
— Нет, это — твоя фишка, твое счастье, — сказала ты шутливо. — Каждый должен найти свое.
Всякий раз, когда катер приближался к нашей бухте, с моря прежде всего был виден замок — он стоял на самом мысу и при ярком солнце казался ослепительно белым. Но чтобы попасть к нему от нас, нужно было сначала пройти по верхней дороге вдоль моря и войти в ворота парка, вернее ботанического сада, который террасами спускался вниз, поплутать по дорожкам среди каштанов, буков, серебристых елей, туи, лиственниц, платанов, пальм, магнолий, рододендронов, высотой с пятиэтажный дом кипарисов. Огромные сосны с могучими ветвями нависали над дорогой, укрывая ее всю от солнца. Кедры, причудливо изгибаясь, склонялись до воды. Почти у самого берега играла крупная рыба, выпрыгивая из моря и сверкая серебристой чешуей. Били фонтаны, а в пруду плавали золотые рыбки. Если бы не думать о возвращении домой, о том, что Кириллу постоянно нужно искать проекты, а я опять вернусь к компьютеру, у которого провожу весь день, иногда не успевая съесть ланч! Наверное, райскую жизнь можно рисовать именно такой, как текла в пределах этой ограды. Если бы не знать о том, что за оградой иная жизнь…
— В замке, между прочим, музей. Стоит туда пойти, наверное, — предложила ты еще в самом начале.
Я не люблю музеи. Но знаю, что их нужно посещать. Поэтому я тянула до последнего, каждый раз отговариваясь то ленью, то жарой, в которую двигаться вообще не хочется:
— Сходим, конечно, как-нибудь. Но ведь там, сама знаешь, мебель, картины, посуда — как везде… Скучно…
— Лучше всего пойти утром, к открытию, а потом посидим в кафе и съедим мороженое, — предложила ты наконец, видя, что меня не уговорить.
Я сдалась. Тем более что приближался отъезд. И уж не побывать в музее — что же подумают обо мне, когда я буду на работе описывать свое путешествие?
Музей, несмотря на мой скептицизм, оказался очень даже интересным для такого уединенного места. Дом был небольшой и уютный, это был именно дом, замком он выглядел только снаружи. Внутри сохранилось все так, как было когда-то: занавеси на окнах, лампы, письменные приборы, обивка мебели, акварели, которые писала хозяйка; книги в высоких дубовых шкафах стояли на тех местах, куда их поставили владельцы сто лет назад. В зале для гостей висели большие овальные портреты двух молодых людей: она — совсем еще девочка, темноволосая, на прямой пробор, с большими глазами и милым нежным выражением лица, он — совсем еще юноша, с вьющимися светлыми волосами и мягкими чертами лица. Полные надежд и желания жить здесь долго и счастливо, состариться и умереть в один день… Каждая вещь в их доме была овеяна их любовью, каждое дерево в их саду было посажено их руками… Но судьба распорядилась по-своему и жестоко. И замок опустел в один день.
— Романтическая история, — сказала я, когда мы вышли. — Почти как Филемон и Бавкида, правда?
Ты ничего не отвечала, потом сказала задумчиво:
— Они пережили счастье…
— С одной стороны, конечно, — продолжала я, — а с другой, все ужасно… И зачем построен этот замок? Фактически он всегда пустовал…
Я незаметно бросила на тебя взгляд, надеясь, что ты поддержишь разговор. Но ты молчала. Соломенная шляпа с огромными полями и широкой шелковой лентой, спускавшейся на шею, полностью скрывала от меня твое лицо. Поэтому я уже не так энергично, как бы размышляя, добавила:
— Хозяина почти сразу убили в какой-то бессмысленной, глупой войне, на которую он не хотел идти… такого молодого, красивого… За что? Как все несправедливо! — Я снова взглянула на тебя сбоку, но ты не отвечала. — Она сошла с ума от этого… бредила, как будто он живой… — продолжала я рассуждать, — смотрела на куклу с его лицом, которую ей сделали, и думала, что он вернулся и опять с ней… И так прожить почти полвека!.. Полвека такой жизни!..
Я тут же пожалела о том, что, кажется, высказалась слишком неосторожно: я почувствовала, как ты вся сжалась и напряглась и по-прежнему шла молча.
Девочки, вырвавшись на свободу из комнат с дубовыми потолками, которые низко нависали и давили, с картинами, которые смотрели на них со всех стен, с мебелью, которую нельзя было ни потрогать, ни присесть на ней, тут же побежали вперед и уже прятались друг от друга среди обломков античных колонн и статуй, украшавших нижний сад перед замком, хохотали и были похожи на два живых ярких цветочка.
Я нарочито громко позвала их, чтобы хоть как-то замять разговор:
— Маша! Ксюша! Мы уходим!
Но они, не обращая внимания на окрик, продолжали веселую игру.
И вдруг ты, глядя в их сторону, глухо произнесла:
— У нее не хватило сил уйти… Это ведь непросто…
4
Помнишь, той зимой Кирилла пригласили на выставку работ художников Северного региона.
Он и несколько его коллег должны были ехать в Архангельск и Петрозаводск.
Такие вернисажи всегда необходимы — и для пиара, и для продажи. Поэтому Кирилл тщательно отбирал картины, долго упаковывал, и я ему помогала.
Он вернулся через две недели очень довольный поездкой:
— Практически все разошлось!
Я захлопала в ладоши:
— Ура!..
Кирилл обнял меня, поднял вверх, закружил по комнате и поцеловал в кончик носа.
— Все, дорогая девочка! Про-да-но!
— Покупаем две путевки в Таиланд! — тут же практично предложила я.
— Ну, это обсудим потом, а на завтра нужно пригласить народ — отпраздновать!
— Обязательно Филиппа и Леду, — сказала я, освободившись из его объятий и опускаясь на пол.
Между собой мы всегда называли тебя только Леда.
— Разумеется!
Потом мы сидели за столом и спокойно обсуждали его поездку.
— А теперь где будет очередная выставка? — спросила я, весело глядя на него.
— Вполне возможен финский вариант: в Хельсинки или в Турку.
— Тогда и меня возьмешь!
— Непременно!.. Да, кстати, — Кирилл слегка усмехнулся и повернулся ко мне всем корпусом, поедая свое любимое блюдо — яблочный пирог, который я приготовила заранее, а сейчас разогрела в микроволновке и положила сверху шарик мороженого. — Оказывается, Филипп работал раньше в Норильске.
— Откуда ты знаешь?
— Случайно узнал от одного посетителя выставки.
— Норильск… название припоминаю, конечно, известный город, только не знаю, где находится?
— На Енисее.
— А что — там?
— Никель, кобальт, медь, между прочим.
— А при чем тут посетитель?
— Помнишь портрет Филиппа?
— А как же!
— Я ведь его брал вместе со всем остальным.
— Портрет отличный!
— Ну, да. Так вот именно о нем.
— Что за история с портретом? — я оторвалась на минуту от пирога, который тоже поедала, запивая фруктовым чаем. — Что-то интригующее! — И я во все глаза уставилась на Кирилла, медленно слизывая с ложечки мороженое, которое постепенно подтаивало на горячей румяной корочке.
— Сама знаешь, у нас неискушенный человек не прочь поговорить на тему искусства. Подходит ко мне один такой, заводит разговор о высоком. Ну, я доходчиво стал ему объяснять. Потом он показывает на этот портрет и говорит: “Лицо знакомое. Не скажете, кто вам позировал?” Там ведь название картины, как ты помнишь, “Игра”. Ну, думаю, интересно, что дальше? И отвечаю: “Давно было, не помню. Набросок просто сделал с кого-то, а уж потом картину писал. Художники часто пишут по памяти”, — объясняю.
— Да, узнаю тебя, умеешь создавать ситуацию…
— Подожди! Он вглядывается внимательно и опять: “Просто вылитый…” — и называет Филиппа!
— Вот это да! Бывают же встречи!
— Дело не в этом. Я никак не реагирую, говорю как бы между прочим: “Может быть, не помню такой фамилии”, закрываю тему и развиваю другую: как, мол, живет он сам, чем занимается и так далее.
— Ну, да, ты как следователь по особо важным делам, — вставила я.
— Потом киваю на портрет, — продолжал Кирилл, игнорируя мои замечания, — и задаю встречный вопрос: “А он ваш знакомый?” — “Ну, как бы… был… сейчас уже далеко…” — “Далеко — это как?” — спрашиваю. “Переехал к вам, в Петербург. Потому я и спросил. Работали когда-то вместе”. — “А-а! — говорю безразлично. — А где работали?” — “На одном совместном предприятии, — отвечает, — в Норильске. Совместная фирма была. Там ведь большие разработки ведутся”. — “Понятно”, — говорю и думаю, что сказать дальше. И тут он мне: “Сейчас он у вас развернулся, слышал я”. И между прочим подкидывает текст такого содержания: “Женился, говорят, удачно — с большими деньгами взял женщину, потому у него сразу все и пошло”.
— Любят люди сплетни! — возмутилась я. — Какая “женщина с большими деньгами”?
— Как — какая?
— Она не “женщина с деньгами”.
— Ну, ты не знаешь, положим, про это. Ее первый муж, ты сама рассказывала, бизнесом занимался.
— И что? Он ничего не успел тогда, — отмахнулась я. — Делами стал заниматься Филипп, навел порядок в фирме. Сплетни все и зависть! И вообще кому какое дело до чужих денег?! Даже если и так, то прекрасно! Почему не пустить деньги в оборот? Не украл же он их?! Можно сказать, вывел ее из депрессии, помог в трудную минуту!
На вечеринку я постаралась пригласить как можно больше народу — если есть повод встретиться, то уж по максимуму!
Ты была просто ослепительна в черных широких брюках, блестящем топике и коротком, без пуговиц, жакетике, который легко сидел на плечах.
Мы с Кириллом не пожалели денег, выложились по полной. Помог с едой, конечно, и Миша — чтобы было красиво оформлено, по-настоящему вкусно и оригинально. Закуски были отличные, потом подавали холодный ростбиф. Все шло просто великолепно. Я наконец впервые надела свое роскошное длинное платье, которое купила не так давно в бутике, но ни разу еще не надевала. В нем я вполне соперничала с Леной. Оглядев меня, она произнесла:
— Миленько! — И в ее тоне мне послышался оттенок ревности.
Я чувствовала себя хозяйкой салона!
Кирилл привез кое-что из своей мастерской, выставил, чтобы было на что смотреть и что обсуждать. Были Марина и Дима. Дима взял с собой знакомого журналиста, и я знала, что еще в одной газете появится по крайней мере заметка об этой поездке.
Получилось действительно почти как настоящий салон: легкий треп, шампанское, приглушенный звон бокалов, что-то на тарелках… Были обязательные тосты. Одна милая девочка из консерватории, которую кто-то привел, спела пару симпатичных коротеньких романсов Дебюсси. Кое-кто сразу же приценился к новым картинам. Кирилл не успевал поговорить с одним, как подходил другой. Успех!
Я была на глубоком вдохе, даже после того, как все разъехались и дверь закрылась за последними гостями.
— Удалось, да? — я взглянула на Кирилла и счастливо засмеялась.
— Пожалуй. Стильно прошло.
Мы убрали посуду и остатки еды. Но я чувствовала, что, кажется, не усну до утра, поэтому включила тихую музыку, и мы уселись в кресла, переваривая сегодняшний вечер.
— Кажется, Филиппу не очень понравился сюжетец, — сказал Кирилл.
Я непонимающе посмотрела на него:
— Ты про что?
— Я рассказал ему про выставку.
— И что же там могло ему не понравиться?
— Норильск.
— Ты сказал?!
— Ну, да.
— Зачем?!
— Как-то само собой получилось…
— Надеюсь, про “женщину с деньгами” не упомянул?
— Я дурак, что ли!
— Ну… — я с досадой покачала головой, — если сказал “а”, почему бы не сказать “б”! Тот ведь ему привет не просил передать. Зачем вмешиваться?
— Да он подошел, рассматривал мои работы и заметил — ты знаешь, как он это делает: немного снисходительно, — что раньше их не видел. Я ему сказал, что это все не так давно закончено, а старое, самое лучшее, продал сейчас. И говорю, чтобы сделать приятное: “Твой портрет выставлял на вернисаже”. — “Но ведь он у меня в кабинете висит…” — отвечает. “Я сделал копию для себя, — говорю. И поясняю: — Я часто оставляю копии наиболее удачных работ”. И дальше продолжаю со смехом: “Одного твоего знакомого там встретил. Ты, оказывается, работал в Норильске?” И тут вдруг чувствую, как лицо его делает, кажется, стоп-кадр, а глаза цепко направлены на меня.
— Тебя просто фантазмы замучили! — фыркнула я.
— Подожди, не дослушала. Он так странно настороженно смотрит на меня и говорит: “Был там… А что?” — “Да ничего, — говорю. — Он узнал тебя на этом портрете. Сказал, что вы когда-то давно работали на совместном предприятии”. — “Еще кто-то, — говорит, — узнает меня по портретам…” — “Почему нет? Ты там очень похож на себя!” Он не ответил, засмеялся небрежно и отошел. Но вот взгляд бросил на меня странный, да.
— Не знаю. Леда ничего про его биографию не рассказывала. А я в подробности, как тебе известно, никогда не лезу. Какое нам, в конце концов, до этого дело? У них своя жизнь. Просто Леда стала моей самой близкой подругой. И я не хочу собирать всякие разговоры вокруг.
— Она, кстати, ничего не присмотрела для себя?
— Да нет… Мы не успели ни о чем поговорить — они сегодня как-то очень рано уехали.
Работа закрутила и меня, и Кирилла, ни в какой Таиланд мы путевок, конечно, не купили.
Зима была суматошная, загруженная разными проектами, постоянными командировками Кирилла, я тоже выезжала на ярмарки как менеджер корпоративного журнала сначала в Берлин, потом в Амстердам, ездила на семинары и салоны. Мы почти не встречались с тобой. Часто просто посылали друг другу коротенькие, торопливые эсэмэски, чтобы знать, кто где находится. По телефону переговаривались лишь изредка.
Твоя Ксеня в тот год пошла в школу, и я часто вспоминала наши разговоры на тему твоей работы, потому что ты так ничего для себя и не нашла. Или всемогущий Филипп не давал найти? Но когда я спрашивала об этом, ты отмалчивалась. Один раз на мой очередной вопрос о работе сказала:
— Все, что бы я ни предлагала, кажется ему не престижным для его жены. Поэтому вопрос пока снят. Я привыкла работать и работать. Сейчас вот собираю свои стихи, хочу издать сборник. С помощью Филиппа, конечно же. Обещал профинансировать. Редакторские услуги тоже оплатит он.
— Отлично! И чтобы потом продавалась в элитном книжном магазине.
— Разумеется… Он постарается. Не такая тоненькая книжка получится, наверное, — довольно много набралось за годы. Хотелось бы в красивом переплете.
Однажды меня, кажется, озарило, и я тут же подбросила тебе идею, которая пришла в голову, как только я открыла утром глаза. “Вот что ей нужно!” — подумала я и тут же набрала твой номер телефона.
— Что если тебе открыть свое какое-нибудь совсем небольшое предприятие?
— Для этого же необходим начальный капитал!
— Но ведь ты получила, наверное, что-то по наследству? — сказала я, намекая на твою прежнюю историю.
— Да… знаешь… теперь все вложено в холдинг Филиппа… У меня как бы ничего своего нет. Я тогда не очень разбиралась во всем… Он сам ездил туда…
— Куда ездил? В Котлас?
— Да нет, в Норильск, предприятие было ведь в Норильске. Я когда-то рассказывала, что мы собирались переезжать…
— Подожди-ка… Не соображу… Переезжать — куда?
— В Норильск. Там большой проект намечался, и фирма была там зарегистрирована. Там в то время много чего нового появлялось. Муж… — ты запнулась на этом слове, но потом продолжила: — работал до того в Норильске, поэтому у него и интерес, и все связи были там. Ну и денег, конечно, тоже заработал.
— Странно… Филипп тоже работал там… — вырвалось у меня непроизвольно.
— Филипп? Нет, Филиппа я встретила потом, в Питере. Я рассказывала тебе однажды.
Но я уже прикусила язык и почти равнодушно спросила:
— А какое отношение Филипп имел к Норильску?
— Он просто ездил туда потом, когда мы встретились, разбирался со всеми делами. Предприятие только открыли… — ты запнулась, — практически перед тем, как все произошло…
— Значит, он не работал там? — Я чувствовала, что любопытство одерживает верх и я устраиваю чуть ли не допрос подруге, но остановиться уже не могла.
— Нет, Филипп переводил капитал сюда, а для этого нужно было ехать на место. Понимаешь, две трети акций принадлежали нам, одна треть — компаньону. Потом, после того случая, дело вел компаньон, а я уехала. Честно сказать, боялась. Ну вот, Филипп сразу выкупил акции компаньона, стал совладельцем, тут же продал ту фирму, а потом открыл свою. Поэтому я совершенно ничего не имею — все деньги вложены уже в новое дело.
И я услышала в телефонную трубку, как ты устало вздохнула.
— Да-а… — только и произнесла я уныло.
— Филипп — владелец всех акций фирмы. Пока…
— Но он, конечно, строит планы, как расшириться?
— Давай лучше не будем про это, — попросила ты.
Вечером я передала наш разговор Кириллу и в конце с возмущением сказала:
— Так что — какая “женщина с деньгами”?! Похоже, у нее вообще ничего не осталось!
— Вот я про то же, — ответил он.
Я ничего больше не спрашивала у тебя. Но через некоторое время тема сама собой возникла вновь.
Вы пригласили нас в гости по поводу дня рождения Филиппа. Народу в тот раз было совсем мало. Я даже удивилась, что все так скромно. Не знаю, может быть, я слишком мнительная, но мне показалось, что было несколько иначе, чем всегда. Да-да, как-то неуютно было. Филипп не улыбался своей довольной улыбкой, держался очень прямо и, как мне показалось, натянуто; на твоем лице я не увидела ни разу живого, радостного выражения: оно было весь вечер одинаковым. Никто не пел. Попробовали сыграть на рояле что-то доморощенное. Прозвучало одиноко, словно в пустом помещении. Раздалось несколько хлопков.
Разошлись необычно рано: около одиннадцати уже кто-то стал собираться.
— Как-то напряженно, не заметила? — сказал Кирилл, когда мы ехали домой.
— Немножко, — ответила я односложно.
— На них не похоже.
— Может быть, у Филиппа что-то идет сейчас не совсем так…
— Да, что-то не так… — произнес Кирилл с явным намеком.
— В конце концов, люди нажили за несколько лет миллионы, и никто не выясняет, как они нажиты, — сказала я довольно резко. — Поэтому давай не продолжать, пусть сами разбираются.
— Меня интересует совсем не это, — ответил он.
— А что?
— Меня интересуют бытовые сцены.
— Что это значит?
— Ну-у… как он, например, познакомился с твоей подругой?
— Я же тебе уже все рассказала.
— Но ты сама не все знаешь.
— Я знаю то, что мне рассказала Леда.
— Она тоже может чего-то не знать.
Я удивленно смотрю на Кирилла:
— Чего не знать?
— Деталей, например.
Все-таки я не удержалась и на следующий день, обсуждая с тобой по телефону этот вечер, спросила:
— Что-то случилось?
Ты не совсем уверенно ответила:
— Не-ет… — И, что тебе было не свойственно, спросила в свою очередь: — А что?
— Ничего… просто ты показалась мне слегка грустной.
— Да нет… Филипп немного занят сейчас… — ты сделала небольшую паузу, — делами сына…
— Сына?! У него сын?
— Он уже взрослый, двадцать восемь лет.
— Ты ничего не рассказывала про это.
— Он давно живет своей жизнью, у нас не бывает. Конечно, мы знакомы, но… в одной компании практически не встречаемся. С Филиппом они общаются исключительно в рабочей обстановке. Поэтому проблема как бы снята сама собой. У него даже фамилия матери, а не отца.
— А чем занимается?
— Бизнесом, как Филипп.
— У него своя фирма?
— Кажется… Я не очень вникаю… — И поправилась: — Ну да, своя практически, просто там несколько совладельцев… Сейчас они расширяются… Все ведь теперь расширяются. И они что-то новое открывают… Кажется, Филипп тоже вошел в долю… или просто помогает организовать… Впрочем, я не в курсе — меня не посвящают, просто краем уха слышала, как один раз они обсуждали дела по телефону. Но Филипп ведь не из крутых. А сын… думаю, он очень высоко поднимет планку…
И мне послышался легкий иронический смешок на другом конце провода.
5
Помнишь, ты приехала ровно через полчаса.
Я успеваю принять душ, срочно выпихивая Кирилла из ванной комнаты.
— Я эгоистка, да! — кричу я. — Но я еду сейчас на Остров!!!
Он надувается, конечно. Но я уже ничего не могу поделать с собой. Меня зовешь ты! Мы можем видеться только изредка, по выходным. Ты все еще не работаешь — Филипп, похоже, совсем зажал тебя. А у меня совсем мало времени. Потому что я работаю весь день в диком напряжении — зарабатываю. Как говорит наш начальник: “Зарплата у вас хорошая, девушки, а что маленькая, так я не виноват — цены растут быстрее!” Когда я вечером возвращаюсь домой, мне бы только улечься перед телевизором, на животе, прямо на покрывало, и ноги вверх, чтобы ступни отошли от каблуков. А потом — спать. Даже секс не приносит удовольствия, а превращается, похоже, в привычку. Ужасно! Потому что я все еще люблю Кирилла — то есть хочу его. Но когда ты в стрессе от работы, когда она ежеминутно стоит у тебя колом в голове и ты не можешь расслабиться всю неделю, полностью отрубиться от плена интернета, в котором сидишь целыми днями, напряженно следя за тем, как меняется информация, какой может быть полноценный секс?!
— Милый, не сердись! — я глажу Кирилла по щеке и целую, предательски целую.
Но он отворачивается. А у меня нет времени, чтобы загладить свою вину.
— Сегодня ничего в голову все равно не лезет, никаких идей, — быстро говорю я, глотая горячий кофе: я даже успеваю проглотить чашку кофе! — Поэтому каждый будет отдыхать как умеет — это и есть моя идея! — хитрю я, мгновенно сжевывая бутерброд с сыром.
Я понимаю, что он никогда мне этого не простит. Но что я могу поделать с собой? Я жажду общения с тобой!
Все происходит молниеносно, как в фильме с замедленной съемкой.
Потом я выхожу на кухонный балкон и вижу, что твоя машина уже стоит внизу.
— Все! Убегаю!
Я целую Кирилла еще раз — и исчезаю за дверью.
Я выбегаю из парадного, ты открываешь переднюю дверь. Я заталкиваю сумку на заднее сиденье, и мы отъезжаем. Я еще раз оборачиваюсь и машу рукой Кириллу, которого не вижу через заднее стекло, а он не может видеть меня с пятнадцатого этажа.
— Итак на Остров? — ты полувопросительно смотришь на меня.
— Да-да, конечно, ты же сказала! Я знаю, что это замечательное место, но я никогда там не бывала.
И вот мы сидим рядом в машине, и ты уверенно ведешь ее.
— У меня в понедельник с утра отгул, — говорю я.
— Почему?
— Один раз пришлось полсубботы сидеть, поэтому я предупредила, что в этот раз выхожу после обеда.
— Отлично! Тогда переночуем с воскресенья на понедельник.
“Бедный мой Кирилл! — думаю я. — Он не ожидает еще и такого подвоха!”
Гостиница, которую ты заказала для нас, — небольшой особняк начала позапрошлого века, где сделали капитальный ремонт, превратив, кажется, в чудо современного сервиса. Здесь каждая деталь с первого мгновенья обволакивает меня уютом.
Внизу холл, закрытый огромным ковром, вокруг стоят диваны и кресла. Много цветов и света, который падает с потолка. Я поднимаю голову вверх, чтобы посмотреть, откуда падает так много света, и вижу, что потолок — стеклянный купол и сквозь него видно небо и полуденное солнце.
Мы получаем ключи и обязательное напоминание, что завтрак до девяти тридцати.
Справа ведет наверх мраморная лестница с витыми перилами. И когда мы поднимаемся по ней на второй этаж, оказываемся на балконе с цветами, креслами, столиками, торшерами, зеркалами, картинами на стенах и огромными, до самого пола, окнами.
— Здесь удивительно приятно! — восклицаю я, оглядывая обстановку.
— Старалась! Фактически это пансион, все должно быть по-домашнему.
— Мне уже хочется посидеть в этих креслах!
Я порываюсь пройтись по балкону. Но ты останавливаешь меня:
— Подожди! Непременно посидим, но давай сначала забросим сумки!
Я вхожу к себе в номер и ахаю: пол из блестящей плитки цвета какао с молоком, такого же цвета шелковые драпировки на окнах, везде разбросаны персидские коврики, в алькове — огромная кровать, накрытая каким-то фантастического рисунка одеялом, опять зеркала, подсветки на стенах. А посередине — ковер, на котором расставлены кресла и между ними блестит столик из гнутого стекла.
Я ставлю сумку и с любопытством открываю дверь в ванную. Она оказывается нежно-фисташкового цвета, огромной, с двумя ступеньками, которые ведут в душ. На вешалке висят белые махровые халаты и в пластиковых пакетиках лежат две пары махровых тапочек.
— Я в восторге! — говорю я тебе, когда мы выходим из гостиницы. — Все сделано с таким вкусом! Я, кажется, умру от любви к комфорту и красивому интерьеру. Это все когда-то считалось мещанством. А по-моему, быт — это здорово! Во все времена люди любили быт. Как ты нашла эту гостиницу?
— Какой-то смелый португалец решил вложить деньги в России и открыл у нас свой бизнес, переоборудовав старое, почти заброшенное здание под гостиницу. Ты заметила, что все отделано плиткой? Это португальский стиль, у них все всегда в плитке — и пол, и стены. Но стены он отделал под мрамор. Мы когда-то были здесь с Филиппом… праздновали очередную годовщину свадьбы… он так захотел…
Сначала мы долго блуждаем, стараясь изучить место, куда мы попали. Деревья почти срослись кронами, под ними влажно и пахнет травой. Дорожки извиваются, пересекаются, и наше блуждание похоже на попытку выбраться из лабиринта.
Мы натыкаемся на высокие заборы, за которыми виднеются только крыши. Просто дачи? Или особняки?
— Филипп недавно тоже начал строить дом… — роняешь ты, глядя на них, — каменный… с башенками по углам…
Я вскидываю на тебя глаза, но ты абсолютно серьезна.
— Значит, вы уедете из города?
— Я не знаю планов Филиппа…
Я опять вскидываю глаза на тебя, но лицо твое непроницаемо.
На каменном столбе читаем надпись: “Центр здоровья и медитации”. За забором — абсолютная пустота и тишина, на окнах огромного дома, который глыбой уставился на нас сверху, — плотные занавески. Ворота кажутся неприступными: никакого намека на то, что они когда-либо могут открываться — просто сплошная металлическая стена.
— Интересно бы знать, что там на самом деле… — говоришь ты. — Знаешь, у меня ощущение, что за нами наблюдают…
Мы озираемся по сторонам и видим, что вокруг — никого, ни на дороге, ни в парке. Один этот дом за забором… Мы незаметно забрались в глухое место…
— Совсем ведь близко от гостиницы, а впечатление, что здесь никто не обитает…
— Мне как-то не по себе, давай уйдем отсюда… — говорю я приглушенно.
— Пожалуй, — отзываешься ты так же приглушенно, и мы поспешно шагаем прочь, чтобы скорее миновать этот жуткий забор.
Наконец впереди уже что-то мелькает, мы выходим опять к поселку, к дороге и облегченно вздыхаем.
Несмотря на конец августа, зелень все еще густая и сочная.
— Погода странная теперь — ты запрокидываешь голову вверх, — весна никак не начиналась, лето еле раскачивалось, и холодно и дожди, а в конце августа жара…
— Да, деревья умирать не хотят, — отзываюсь я из травы. Я почти целиком спрятана в ней.
— Где ты? Я тебя не вижу! Ау-у!!..
Мы возвращаемся уже поздно.
— Идем в ресторан? — ты вскидываешь на меня глаза.
— Да, конечно. Но переодеться сначала…
— Быстро и без затей, ладно? Сегодня у них обычный вечер. Все будет завтра.
Когда мы входим, почти все столики уже заняты и нам предлагают сесть в центре. Зато отсюда хорошо видно, что происходит.
Мы заказываем поздний обед: томатный суп с гренками и язык.
— Еще не все заехали на викенд, — говоришь ты. — Завтра здесь будет переполнено. И обязательно будет небольшой концерт. Хотя… может быть, и сегодня что-то устроят.
Нам приносят завернутые в салфетки приборы.
— У вас что-то намечается вечером? — спрашиваешь ты официанта, пока он раскладывает вилки и ножи.
— Обязательно! Сегодня будет петь Ники.
— Кто? — переспрашиваю я.
— Вы не знаете Ники?! Прекрасный голос! Вам непременно должно понравиться. Он скоро начнет.
Перед нами ставят белый хлеб с чесночным маслом.
— Вкусно! — улыбаешься ты, отламывая кусочек хлеба и кладя на него с кончика ножа маленький кусочек масла.
В ресторане шумно, и разговаривать приходится довольно громко.
За столиком в углу — компания из шести человек. Молодые люди с обязательной сережкой в ухе, девушки курят. У всех уже наполовину опустевшие бокалы, в тарелках — далеко не первое блюдо. Они что-то обсуждают, и практически весь шум из-за этого. До нас долетают обрывки разговора:
— …Москва — второй по дороговизне в мире…
— …третий: Токио, Нью-Йорк…
— …Лондон потом!..
— …миллион двести за дом заплатят — дорого!..
— …у нас на Рублевке три кидают сразу…
— …праздновали день рождения диджея…
— …прикольно пожрали, ребята, и дешево…
Напротив садится мужская пара. А может быть, второй — это просто телохранитель? Мне интересно, и я исподтишка разглядываю их, решая это про себя. Один высокий, худой, с очень коротко, почти наголо, стриженной головой, с цепким взглядом, все руки у него в густой татуировке. Другой — коренастый, крепенький, с бицепсами, с прижатым затылком и слегка оттопыренными ушами Нет, все-таки, пожалуй, больше похожи на пару. Они тихо переговариваются, но из-за шума, сколько я ни прислушиваюсь, ничего уловить не могу. Ясно одно: тот, который с татуировкой, главный. А второй, крепенький, — возможно, совмещает функции? Впрочем, какая мне разница? Но я продолжаю с любопытством наблюдать за ними, почти до неприличия присасываюсь взглядом, изучая попеременно и того, и другого.
Из-за столика у окна поднимается мальчик в расстегнутой, надетой поверх майки рубашке и, манерно виляя нижней частью тела, пробирается между столиками к бару. У мальчика очень бледное, вытянутое, сильно заостренное книзу лицо с впалыми щеками, глаза глубоко прячутся под выступающими надбровными дугами, руки в локтях согнуты и прижаты к талии; я отмечаю про себя, что у него много колец на пальцах, на запястье поблескивает браслет, в обоих ушах сережки. Краем глаза я вижу, как худой следует за ним взглядом и потом этот взгляд неподвижно упирается мальчику в спину, пока тот, устроившись у стойки, медленно пьет. Худой что-то коротко говорит, и крепенький достает мобильник, набирает номер, протягивает ему. Худой бросает туда какую-то фразу и отключает связь.
В этот момент начинает играть тапер, и все разворачиваются в его сторону.
Мы уже выпили по бокалу вина, и официант разлил еще. Вино — красное французское “Каберне Совиньон”. Наконец приносят еду.
Вдруг среди шума пропискивается — по-другому сказать невозможно — тоненький голосок, непонятно чей — то ли девочки, то ли мальчика, — который старается покрыть шум какой-то мелодией, в которой я угадываю репертуар Газманова. Я верчу головой, чтобы видеть, откуда идет этот гнусавенький голос. Впереди, у инструмента, маленький, белобрысенький мальчишечка, типа подростка. Вытянув шейку, слегка раскачиваясь из стороны в сторону и подражая Газманову, старательно вокалирует: “…по натянутым нервам… я аккордами веры… эту песню пою…”
— Если вдуматься в слова, полная абракадабра, — говорю я, наклоняясь к тебе через стол.
— Но никто не вдумывается — на это и рассчитано. Набор слов.
— Зато каких! “Аккорды, натянутые нервы”… Впечатляет…
Мы понимающе улыбаемся друг другу.
Шумная компания начинает полупьяно подпевать.
Спереди у мальчишечки на маленьком бледном личике торчит зализанный торчком вихорчик. Одет он в белый пиджак и черные джинсы, и это делает его еще тоньше, еще миниатюрнее. От его старательности становится смешно, и в то же время его жалко.
— Это и есть Ники? — киваю я в его сторону.
— Именно. Он и раньше, когда мы сюда приезжали, выступал. Очень удачно имитирует. Пиарит певцов. Папина деточка — папочка у него крутенький, пропихивает везде, где собирается тусовочный народ. Это мне Филипп объяснил.
Ах, да, ты же уже была здесь когда-то с Филиппом…
— Это его работа? — отзываюсь я.
— Ну-у… как бы…
Гнусавенький голосок между тем выводит: “…и опять вы уходите, может, прямо на небо…” Компания тащится и самозабвенно вторит: “…может, прямо на небо…”
Ники кормит слушателей неразборчивым попсовым салатом: после этого идет репертуар разных групп, в котором обещают “лучший ужин” — “пять капель за красивые глаза” и “ты в моем услышишь голосе: я хочу тебя сейчас!”.
Потом Ники опять возвращается к Газманову: “…где-то вороны пьют, от восторга хмелея, этой песни живые, ржаные глаза…”.
Я наблюдаю, как двое напротив оборачиваются наконец в его сторону, и тот, что с татуировкой, несколько раз громко и манерно хлопает.
Заканчивает Ники старыми, давно забытыми шлягерами: “…Забытая песня мне дарит тепло, как будто все было вчера…”
Из-за одного из столиков поднимается крупный мужчина и, с достоинством неся впереди себя огромный, тяжелый живот, который существует уже, видимо, отдельно от хозяина, идет пожимать руку певцу.
— Ты будешь спать? — спрашиваешь ты, когда мы поднимаемся по лестнице.
— Не знаю. Спать совсем не хочется!
— Тогда пойдем ко мне играть в стихи!
— Замечательная идея! Я давно не тренировалась.
На втором этаже впереди Ники в обнимку с какой-то маленькой на вид девочкой, хотя лет ей, наверное, шестнадцать, идет вихляющей походкой, полуспустив джинсы, так что они болтаются почти на бедрах, а на коленках вздулись пузырями и гармошкой спускаются вниз. Он жмет девочку, потом слюняво лижет в губы. Девчушка, кажется, хорошо напилась, прилипла к нему тщедушным тельцем. Ники, по-моему, тоже ступает нетвердо. Рука его лезет ей в джинсы.
— Ужасно… — произносишь ты тихо.
И я понимаю, к кому это относится, потому что сама думаю о том же.
Ники с девочкой поворачивают в боковой коридор.
— Делать из детей игрушки, — говоришь ты. — Игрушки в руках взрослых… Тем более ужасно, когда эти взрослые — сами же родители…
Мы заходим к тебе.
— Давай! Забирайся прямо с ногами на диван!
Мы берем листочки бумаги, ручки и усаживаемся друг напротив друга.
— Начинаю! — командуешь ты.
Я жду.
— Серый цвет печали… — говоришь ты первую строку.
— Шалью на плечах… — подхватываю я.
— Тени приглашают…
— К вальсу при свечах…
— Здорово! Давай дальше! Твоя первая.
— И прозрачной тенью…
— В танце закружусь…
— Госпожой-метелью…
— Я в твой сон ворвусь…
— Меняемся!
— Только гаснут свечи… — продолжаю я.
— Исчезает тень… — подхватываешь ты.
— И падет на плечи…
— Серой шалью день…
Мы смеемся и постепенно входим в азарт игры.
— А теперь давай верлибр! — предлагаю я.
— Начинай ты!
Я шутливо бросаю начало:
— Я стою на болоте…
— На крошечном островке суши… — отвечаешь ты.
— И чтобы не упасть… — продолжаю я.
— Я должна стоять крепко и прямо…
Я хлопаю в ладоши:
— Целая философская мысль получилась!
Ты, как всегда, чуть грустно улыбаешься и говоришь так, словно вразумительно втолковываешь маленькой девочке:
— Это философия жизни…
Ты хочешь сказать что-то еще, но в этот момент звонит мобильник, который лежит на журнальном столике.
— Наверное, Филипп! — говоришь ты, хватаешь аппарат и подносишь к уху: — Алло!.. — Ты молчишь несколько секунд и потом повторяешь: — Алло… алло… Перезвоните, не слышно. —
Потом смотришь на дисплей: — Опять этот звонок!
— Какой?
— Номер не высвечивается.
— Ошибся кто-то.
— Вероятно, — не совсем уверенно говоришь ты. — Но это повторяется довольно часто: слушают и молчат.
— А если муж проверяет, где ты?
— Разве можно проверить по мобильнику?
— Теперь, кажется, все можно — мы давно просвечены насквозь. Скоро вообще невозможно будет принадлежать самому себе — начнут угадывать мысли.
Ты бросаешь на меня недоверчивый взгляд.
— Конечно! А ты не знаешь? К этому все и идет.
Мы продолжаем прерванную игру. Но через какое-то время опять раздается звонок по мобильнику.
Ты сначала смотришь на дисплей и, прежде чем нажать кнопку связи, недоуменно пожимаешь плечами:
— Номер не высвечивается.
Все повторяется снова: ты произносишь “алло” несколько раз, но в трубке молчание.
— А может, какой-то робкий поклонник? — шучу я.
— Лучше, пожалуй, его отключить совсем.
И ты нажимаешь кнопку отключения.
6
Помнишь, мы играли с тобой в бильярд.
Утром мы спускаемся к завтраку.
Никого уже нет — мы пришли к концу.
— Вам чего хотелось бы, девочки? — спрашивает буфетчица.
Она пожилая, с добродушным лицом, в белом фартуке, похожа на бабушку.
— А что, у вас на заказ разве?
— Кашу, блинчики, яичницу — это все на заказ. А сыр, колбаска, йогурт — это перед вами стоит.
— Давайте блинчики.
— А кашу?
— Это уже много…
— Ну хоть чуть-чуть, кашу есть полезно! — настаивает буфетчица. — А блинчики замечательные, с творогом, сейчас только испекла.
Делать нечего. От ее радушия трудно отказаться.
Она приносит тарелки и с кашей, и с блинчиками. Съесть все невозможно. Мы почти давимся, но едим.
— Вкусно, девочки?
Мы молча киваем.
— Впихиваешь, впихиваешь во всех, — ворчит буфетчица.
— А зачем впихивать? — не удерживаюсь я, еле проглатывая вязкую, похожую на клейстер, овсянку.
— А как же? — она непонимающе смотрит на нас.
— Ну да, зачем?
— А мозги? Как работать будут? — буфетчица стучит пальцем по голове. — Мозги работать должны… — Она уходит на кухню, продолжая ворчать: — Вот и впихиваешь во всех… Впихиваешь, впихиваешь…
Потом мы быстро переодеваемся, надеваем кроссовки и опять спускаемся вниз, отдаем ключи, выходим на улицу.
— У нас, между прочим, бильярд внизу, если вас интересует, — последнее, что мы слышим, и дверь гостиницы захлопывается за нами.
— Замечательно! Поиграем потом!
Перед домом, среди сосен, качаются на качелях.
— Ну, что? Тоже будем качаться?
— Нет, лучше гулять! Здесь так красиво, хочется обойти каждый уголок!
Мы блуждаем по закрученным лесным тропинкам. Но какая-то невидимая сила толкает нас опять в сторону вчерашнего дома с задернутыми занавесками. Сегодня на одном из окон занавеска отдернута, кажется, слегка в сторону.
— Хм, там кто-то все-таки есть! — показываешь ты на окно. — Я была, по-моему, права. Хотя вокруг — полное запустение.
— Или выглядит таковым, — кинув быстрый взгляд на окно.
— Или — да…
— Почему тебя так интересует этот дом?
— Не знаю… В прошлый раз, когда я была здесь, его не было.
— Не было?
— Нет. Был просто пустырь. Но уже огороженный. И заметно было, что стройка затевается капитальная.
— Так его недавно построили?
— Как видно.
— Но он не выглядит новым… Даже обшарпан, смотри: штукатурка облупилась…
— Да… И что там внутри — непонятно… Этот мощный забор, территория вокруг — как будто никому дела нет до бурьяна… И, — ты понижаешь голос до шепота, — как будто кто-то все время наблюдает оттуда…
Мне опять становится жутко, хотя все рядом, и наша гостиница тоже.
— Слушай, лучше уйти отсюда…
Ты смеешься:
— Боишься мистерии?
— Нет… Но все-таки…
Вдруг сверху падает капля.
— Дождь!
Незаметно, пока мы были заняты домом, набежала маленькая низкая тучка, и сейчас из нее отвесно падают огромные, тяжелые капли воды. А за ней, почти белесой, высоко светит яркое солнце. Мы смеемся и бежим под развесистое дерево, чтобы не промокнуть. Мы стоим под деревом, и я спрашиваю:
— Так тебе здесь все знакомо?
— Ну, да-а… Я тогда здесь все изучила. Филипп, сама знаешь, вечно в делах. Мы приехали на два дня, и он все время был в отлучке, возвращался вечером. Вечные звонки по мобильнику, переговоры, куда-то торопился… С ним отдыхать невозможно…
— Могу себе представить.
— Ты любишь бильярд? — оборачиваешься вдруг ты ко мне.
— Обожаю!
— Тогда идем! До ужина играем в бильярд. Переодевайся и спускайся прямо туда. Я тоже сейчас приду.
Озорно подставляя лица каплям навстречу, мы спешим под прекращающимся уже дождем к гостинице.
Я иду к себе, принимаю душ, переодеваюсь к ужину и надеваю вечерний туалет: легкий жакет из золотистой ткани и черные шелковые брюки, из-под которых выглядывают золотистые пряжки туфель. Беру маленькую золотистую сумочку и спускаюсь вниз.
Бильярдная довольно большая, с низким потолком, стол огромный. Три вечных игры: шахматы, карты, бильярд. Я люблю все эти игры, но так и не смогла им научиться: во все играю плохо.
Сейчас в бильярдной двое. Один наносит точный удар ниже центра битка и сразу попадает в лузу. Другой, кажется, новичок, и у него один за другим идут неправильные удары по битку. Я наблюдаю за ними и примериваюсь к игре.
Кто-то спускается, но это не ты.
Появляется вчерашняя мужская пара. Я жестом показываю им, что они будут за нами. Они кивают и тоже начинают наблюдать за игрой.
Наконец я слышу твои шаги — ты осторожно спускаешься по лестнице и входишь в зал.
На тебе изумительное длинное платье из натурального шелка — темное, почти черное, с тигровым рисунком, с открытой спиной и фалдами расходящейся внизу юбкой. На шее — нитка жемчуга, на запястье — жемчужный браслет с золотой пряжкой. В руке — изящная черная лакированная сумочка с отделкой из тигровой кожи. Через плечо небрежно перекинута тонкая шаль с длинной бахромой. Я с восхищением смотрю на тебя. Говорят, в женском обожании обязательно есть доля лесбиянства. Не знаю… Не думаю. Я просто горжусь своей подругой.
Тот, что с татуировкой, бросает на тебя короткий взгляд и снова устремляет его на стол.
Игра заканчивается. Теперь наша очередь.
Мы расставляем шары и делаем пробные удары. Начинать выпадает тебе.
Я сто лет не играла в бильярд. Поэтому руки дрожат, когда я дотрагиваюсь до кия. С непривычки он кажется жутко тяжелым.
Раздаются только сухие звуки сталкивающихся шаров. Вокруг молча наблюдают.
У меня биток сразу выскакивает за пределы стола. Ты играешь более удачно и скоро попадаешь первый раз в лузу. Я теряю шар за шаром. Конечно, все выглядит ужасно. Но тогда лучше совсем не играть. Поэтому мы продолжаем. Разноцветные шары разлетаются по зеленому полю. Все небрежно, невпопад и больше похоже на дурачество, потому что каждый раз при неправильном ударе по битку мы смеемся. По всей вероятности, мужчины теряют терпение. Но мы не обращаем на них внимания. Наконец игра закончена, если это можно назвать игрой.
По бокам становятся двое: худой и крепыш. Я замечаю, что ты удивленно смотришь на них.
Мы не уходим, а ждем опять своей очереди. И когда они заканчивают, начинаем снова. Рука у меня уже более твердая, и я два раза попадаю в лузу.
— Штраф! — вдруг произносит за моей спиной худой.
От неожиданности я вздрагиваю и оборачиваюсь:
— Почему?
— Вы оторвали обе ноги от пола.
Голос у него резкий, с металлическим оттенком, и впечатление, что он выплевывает фразу изо рта.
Мы продолжаем играть, но почему-то уже без удовольствия.
Наконец я кладу кий:
— Всё!
Они сменяют нас, и я замечаю, что тот, который с наколками, опять провожает тебя взглядом из-под опущенных век.
— Странный, — говорю я, когда мы поднимаемся в ресторан.
— Кто?
— Да тот, в татуировке.
— Мне кажется, я когда-то видела их обоих, — говоришь ты.
— Конечно, они вчера вечером сидели напротив нас.
— Разве? Я не заметила.
— Как не заметила?
— Да, я не видела их вчера. Я видела их когда-то раньше, по-моему. По крайней мере, того, который с наколками. Такого ведь не забудешь. Только не могу вспомнить, где именно…
— Ты путаешь. Они, правда, довольно рано ушли, но сидели прямо напротив нас. Ах, да, это я была лицом к ним…
В ресторане, как и вчера, уже полно народу. Нам приносят вино. От первого же глотка я чувствую, как оно ударяет мне в голову. Я начинаю беспричинно улыбаться, быстро что-то рассказываю тебе. Ты тоже улыбаешься. Столы, лица, лампы, официанты с подносами приятно плывут. Я уже не слушаю, что говорю, просто что-то произношу. Может быть, мои губы шевелятся, не извлекая никаких звуков… Но это не важно… Нам приносят еду: одно блюдо, потом другое, какой-то десерт… Мы смотрим друг на друга и смеемся. Что ты сказала сейчас? Какая разница, все равно смешно…
Начинает играть скрипичный дуэт — две высокие, стройные, черноволосые и смуглолицые девушки.
Движения у девушек отточены и абсолютно синхронны. А сами они, пожалуй, похожи на грациозных газелей. Их смычки легко взлетают вверх, так же легко взлетают вверх их блестящие волосы, и кажется, что звуки извлекают не инструменты, а их тела. Из разрезов на платьях мелькают обнаженные до бедер длинные, стройные, матово-смуглые ноги. Ресторан взрывается от аплодисментов и кричит: “Браво! Бис!” Мы тоже хлопаем изо всех сил, отбивая ладони. Девушки играют на бис, но им хлопают и хлопают, не желая отпускать. Потом кто-то поет и все подпевают, потом опять появляются скрипачки, и зал снова взрывается от аплодисментов.
Все это мелькает, кружится, несется. Мне хочется остановить движение, но не удается. Я вижу перед собой твои глаза: они смеются… На мгновение счастливая карусель приостанавливается — глаза вдруг становятся внимательно-грустными, но лишь на мгновение, твои губы что-то произносят, я не очень понимаю что, и снова все кружится и мелькает… Вот я ловлю твой вопросительный взгляд. Ах, нет, ты смотришь мимо меня. Я оборачиваюсь — туда, куда устремлены твои глаза: а, вошла эта мужская пара… Ты что-то спрашиваешь? Я не понимаю… Я что-то отвечаю, не слыша себя… Кстати, что ты спросила только что?.. Или сказала?.. Что-что? Не слышу!..
Тут кто-то подходит к нам, приглашает танцевать. Я вижу тебя тоже среди танцующих. Потом мы опять оказываемся за столом…
Сколько это продолжается, не знаю, время от времени я ловлю себя на мысли, что нужно уже, наверное, встать и идти в номер. Но как встать? Мы опять смеемся. Наконец ты говоришь:
— Пора!
На удивление, я иду довольно прямо.
— Подышим? — это спрашиваешь ты.
Мы открываем дверь и выходим на улицу.
Очень темно. Или только кажется после яркого света?
От свежего воздуха в голове начинает постепенно проясняться.
— Странно! — произносишь ты.
— Что — странно?
— Посмотри! — ты показываешь пальцем вверх.
Я поднимаю голову.
Там, вверху, абсолютно чистое красиво-темное небо, очень высокое, со множеством маленьких звездочек.
Луны нет, но все освещено ее сиянием.
— Видишь? — ты продолжаешь показывать вверх.
И тут я замечаю, что луна спряталась за тучу, которая черной полосой перерезала небо поперек.
— Как страшно: только ореол луны светится, а диска совсем не видно. Где он?
— Да, — отзываешься ты задумчиво. — В этом какая-то символика… правда? — Ты поворачиваешь лицо ко мне: — Знаешь, как жизнь: черным пополам…
У тебя всегда заканчивается горькой ноткой. Я это уже хорошо изучила, поэтому зову, отступая к двери:
— Лучше идем спать!
— Я, пожалуй, пройдусь немного одна.
— Одна?
Ты киваешь:
— Я недалеко. Люблю иногда пройтись перед сном в полном одиночестве.
Я колеблюсь несколько секунд. Но ты ведь хочешь пройтись одна. Поэтому говорю:
— Тогда до завтра!
— До завтра! — вторишь ты. Твоя рука делает легкий взмах, и ты, кутаясь в шаль, ступаешь в темноту.
Я поднимаюсь к себе в комнату и, прежде чем закрыть окно, выглядываю наружу. Тишина вокруг необыкновенная. Туча уже сдвинулась, и из нее появился яркий, чистый, светлый глаз, который внимательно смотрит вниз. “Сегодня полнолуние! — думаю я. — Вот почему так светло!” Меня окутывают неясные звуки… шорохи ночи… запахи зелени… вверху темное небо с яркими точками звезд… Таинственно и красиво!.. Чьи-то шаги в темноте… голоса… кто-то выходит из гостиницы… мелькнули две фигуры… А-а, опять эта пара… Везде эта пара…
Слышно, как внизу отъезжает машина…
Я вдыхаю напоследок полной грудью ночной воздух, закрываю обе половинки окна и задергиваю плотную штору, чтобы за мной не подсматривали из загадочного, виртуального мира. И потом проваливаюсь в мягкую свежесть постели.
До завтра!..
Внизу шум. Я уже заснула, но он будит меня. Кто-то что-то громко говорит внизу. Но я не разбираю слов. Говорят громко и напряженно. Слышно, как хлопают входные двери.
Я с трудом отрываю голову от подушки, прислушиваюсь.
Вдруг я слышу свое имя.
Я в один миг вскакиваю с постели, сердце начинает почему-то бешено колотиться, влезаю в джинсы, пулей лечу вниз… сердце бешено колотится…
На ресепшене несколько человек. Они тут же оборачиваются в мою сторону. Дежурная показывает рукой на меня:
— Вот она!
Мне машут:
— Идите! Скорее! Ваша подруга…
— Что? Кто?
— Там случилось несчастье… Кажется, ее сбили…
— Что?!.. Кто?!.. Сбил?!..
— Идите, идите! Скорее!
Я мчусь в ночь на слепящий луч света…
…я подбегаю к людям… они стоят в темноте при свете прожекторов… черные машины… скорая помощь… прожекторы… люди… милиция… накрытые белой простыней носилки вносят внутрь скорой помощи… из-под покрывала свесился кусочек пестрой материи… мелькнул…
я бросаюсь туда…
кусочек твоего платья свесился… мелькнул… пестрый… ты была в нем сегодня… мы играли вечером в бильярд… кусочек в машине… не видно… где он… пестрого платья… ты играла в нем сейчас… в бильярд…
машина отъезжает…
я ничего не понимаю…
вата в ногах…
кто-то говорит…
кажется, это мне говорят…
говорят о тебе что-то…
сбила… насмерть…
я не понимаю…
кого…
сбила…
смерть…
при чем тут смерть…
я не хочу понимать…
мы играли в бильярд…
сегодня вечером в бильярд играли…
не в смерть!..
Помнишь… ты сама предложила эту поездку…
7
Это было через два дня.
Филипп позвонил и сказал, что в пятницу сначала отпевание в Никольской церкви, потом похороны.
Я не могу подходить к телефону, и с ним разговаривает Кирилл.
— Экспертиза показала, что имел место несчастный случай, — говорит он, войдя в комнату, где я сижу.
Я смотрю в одну точку и ни о чем не думаю — внутри меня пусто. Не рождается ни мыслей, ни чувств — ничего. Просто в оцепенении смотрю прямо перед собой в какую-то невидимую точку.
— Слышишь?
Моя голова как пустая картонная коробка из-под туфель: никакие звуки в ней не отзываются.
— Да… — произносят мои губы. Я не поворачиваюсь в его сторону и продолжаю не мигая смотреть перед собой в невидимое.
— И водитель не был пьян, — продолжает Кирилл. — Он ее не заметил: была абсолютная темень. Он просто проехал по ней…
— Но он ведь ехал, наверное, с зажженными фарами…
— Разумеется. Она вынырнула из-за поворота — там перекресток, я был там, смотрел. Он заворачивал направо — и зацепил ее, протянул и только потом опомнился. Это был микроавтобус “Вольво”.
— Не понимаю: как же она его не видела? Если зажжены фары? — Теперь я смотрю на Кирилла, и мне кажется, что все как в фильме: как будто я вижу все это со стороны, на экране кинотеатра.
— Деревья, кусты мешали — там вся дорога заросла. Она, видимо, даже не поняла в темноте, что там дорога, ступила на проезжую часть…
— Не поняла? Она сама разве не водила машину? Разве она не шла вдоль этой самой дороги, когда гуляла?!!
— Это — другое… Водить — одно, гулять — другое совсем. Ничего предугадать нельзя…
— И — полнолуние, понимаешь? Было полнолуние, я очень хорошо это помню! Тучи разошлись, я видела из окна перед тем, как захлопнуть его на ночь, — небо было абсолютно чистым!
— Случилось… — разводит руками Кирилл.
Я ложусь на диван и закрываю глаза.
Есть — был… Есть — был… Как маятник в голове. Есть — был… Есть — был… Где грань между ними? Когда “есть” переходит в “был”?..
Передо мной снова возникает твой образ — в полосе света, которая падает тебе на лицо от фонаря, ты говоришь мне: “До завтра…” Ты улыбаешься той улыбкой, которую я запомнила с первого дня нашего знакомства, — открытой и загадочной одновременно. Легкий взмах ладони — и ты исчезаешь в темноте августовской ночи… А я открываю дверь и ныряю туда, где много людей, музыка, голоса, смех, яркий свет, туда, где мы только что танцевали…
Я поднимаюсь по лестнице… До завтра!..
Есть — был… есть — был…
Ты много чего говоришь мне сейчас… “Все кончается когда-то. Самое страшное, что неожиданно кончается. Этот момент нужно уметь пережить…” Может быть, ты так и не пережила его?.. Может быть?.. “Став спутницей твоей — твоей Селеной,/ Тебя любовью одарю нетленной./ Ничто не будет для меня так свято,/ Как сходство чувств, не знающих утраты…” Может быть?..
Есть — был… есть — был…
Кирилл приносит сок. Я отпиваю глоток, но сок кажется противно-горьким… Я стараюсь отпить еще глоток и протягиваю ему стакан:
— Унеси…
Есть — был… есть — был… Маятник в голове…
Страшный день прощания с тобой.
В тот день солнце смотрит вниз словно сквозь полупрозрачную кисею: оно ощущается, но его нигде не видно. Просто откуда-то просачивается приглушенный солнечный свет.
Мы с Кириллом заказали огромный венок. Мы долго решали, какие цветы тебе принести в последний раз. Я выбрала розы лимонного цвета с зеленоватой серединкой — холодные и необычные.
Их было так много, перевитых лентами… Ленты, банты… Так много цветов… Море цветов принесли тебе!.. Они соединились вместе: красные, белые, желтые…
Море плачущих роз…
До меня едва доходит смысл слов, которые поет хор:
Воистину суета всяческая,
Житие же сень и соние,
Ибо всуе мятется земнородный…
Слезы стекают по моим щекам, я не вытираю их, и они тяжело капают вниз, на пол, мне под ноги.
Наконец священник обращается к пришедшим прощаться:
“Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему, благодаряще Бога”…
Гроб не открывают… В таких случаях никогда не открывают…
Меня подводит Кирилл, я прикладываю губы к кресту на крышке гроба… Ничего не вижу вокруг…
Дьякон произносит последние слова:
“Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшей рабе твоей Елизавете и сотвори ей вечную память…”
“Вечная Память!.. Вечная Память!.. Вечная Память!..” — трижды повторяет хор.
Священник посыпает землю на крышку гроба:
“Господня земля и исполнение ея, вселенная и вси живущии на ней…”
Всё!..
Гроб медленно выносят. За гробом, сцепив руки внизу и опустив голову, идет Филипп. В черном… Скорбный взгляд… Как и полагается… Я лишь сделала ему знак головой, когда мы вошли в церковь, и все. Теперь же он проходит мимо меня, отделенный людьми, и я не вижу его лица.
Кирилл поддерживает меня под локоть и ведет к машине. Я осторожно ступаю, почти как те, кто учится ходить заново.
Мы едем отдельно.
Кирилл молчит. Я не могу остановить слезы…
Потом — уже кладбище.
По дорожке везут гроб, туда, к яме…
Останавливаются…
Говорят что-то… какие-то слова произносят… последние… наверное, важные… а может быть, совсем не важные… я их не слышу… не понимаю…
А потом, после всех слов, молчания, горсти земли, которую моя рука роняет вниз, опять садятся в машины…
Дома — окаменевшая маленькая Ксеня с восковым личиком на диване, в черном платьице, с большим черным бантом в светлых волосах… Огромное зеркало в прихожей завешено белой простыней… Какие-то чужие люди… Женщины, все немолодые, которых я никогда прежде не видела в твоем доме. Откуда столько? Кто они? Родственницы? Знакомые?..
Филипп что-то говорит — я слышу его голос, — видимо, отдает распоряжения. Да-да, Филипп… Мы подходили к нему на кладбище, чтобы сказать приличествующие слова… Не помню… слова произносили губы… я не помню уже…
Слышно, как в глубине квартиры тихо переговариваются:
— …вот, кутью сварили, переложить во что-то…
— …кусочек черного хлеба отрежьте — сверху на рюмку положить…
— …вот сюда надо, отдельно… просто стоять будет…
— …фотографию поставьте рядом…
— …с кутьи начнем, блины потом разогреют …
— …кутью в центр…
Вокруг меня медленное движение тел
рук
каких-то предметов…
Движение воздуха…
— Я тоже помогу… — говорю я.
Нужно что-то делать, чтобы не застыть в безмолвии.
Мне что-то вкладывают в руки, и мои руки начинают что-то делать: механически режут огурцы и помидоры для салата, механически достают приборы…
— …чтобы все было правильно, по-православному сделано…
С плиты слетает заварной чайник — это я задеваю случайно… в такие моменты я всегда что-нибудь задеваю… разбивается… я вздрагиваю… мелкие осколки на полу… потом падает чашка… резкие звуки в напряженной тишине… кто-то молча подбирает черепки…
— …теперь, кажется, все…
— …несите…
Мне дают поднос с едой. Я крепко и судорожно вцепляюсь в него, чтобы не уронить, несу в комнату… расставляю на столе салатники, блюдо с пирогами… как заводная кукла, поворачиваюсь, чтобы идти опять в кухню за следующей порцией… — и, словно споткнувшись, застываю: на меня смотрит со стены… “Девушка в фате”… ее серые глаза… они серьезно, без улыбки сморят прямо на меня… рот слегка приоткрыт в застенчивой полуулыбке, а глаза… они смотрят на меня очень серьезно… я не могу оторваться от этого взгляда… глаза… серые… твои глаза… так вот почему ты купила эту картину!..
На меня со стены смотришь — ты…
Не глядя на портрет, я иду в кухню, беру белое полотенце и возвращаюсь в комнату… я осторожно натягиваю полотенце на раму.
— Это же не зеркало, — произносит кто-то сзади.
8
Это было в конце октября.
И девять дней, и сорок дней прошли в каком-то бездумном забытьи. До моего сознания никак не доходило — как это, тебя нет? Как это, я не могу взять телефонную трубку, набрать номер и услышать твое ласковое, или насмешливое, или ироническое, или встревоженное: “Ты?!” Мне кажется, ты умела на расстоянии безошибочно угадывать, с чем я звоню тебе… Я каждый раз замирала, когда слышала твой голос…
Кирилл пытается говорить со мной, убеждать в чем-то. В чем? Какая разница… В том, что жизнь не кончается, конечно. Я делаю вид, что все понимаю, согласно киваю головой. Но примирения с действительностью не наступает.
Конечно, работа в конце концов отвлекает. Но когда я прихожу домой, опять впадаю в сомнамбулическое состояние. Раньше, даже когда мы не виделись неделями, я знала, что ты есть, что в любой момент, если трудно, я могу примчаться к тебе, увидеть твой ободряющий взгляд, твою улыбку, почувствовать твои обнимающие руки… Ты стеснялась своих глаз и прятала их за очками. Но мне они казались такими выразительными! Сестра… да, ты была мне сестрой по духу, моей старшей сестрой. Ты, не зная сама, вела меня, и я, кажется, полностью подчинялась твоей воле.
А что была для тебя я?
Я задумываюсь, и в памяти тут же всплывают наши вечера, когда мы оставались вдвоем. Ты подходишь к роялю, открываешь крышку, садишься и, обернувшись ко мне, вопросительно смотришь: “Что?” Мне все равно — для меня наслаждение все, что бы ты ни сыграла. Ты играешь Шуберта, или “Лунную сонату”, или романс Булахова — ты стала учиться музыке совсем недавно, но так усердно! Ты все время хотела самосовершенствоваться!.. Потом ты читаешь мне свои стихи, а я, уютно устроившись у вас в гостиной на диване, безмолвно внимаю — я твой обожающий слушатель:
Коль станем мы друг друга отраженьем,
Слияньем душ, сердец одним биеньем,
Тебе поверю, как зеркальной глади,
Что вовсе не имеет свойства лгать…
Я знаю, кажется, все твои стихи — даже еще не обработанные до конца ты выносила на мой суд. Ты умела быть критичной всегда, ко всем и к самой себе…
Ты мечтала о книжке своих стихов, но так и не успела издать ее… Как будто твои слова оказались пророческими: “Моя тетрадь со стихами принадлежит тебе”. Ты сказала это один раз, когда мы сидели в твоей гостиной. “Ну, да, по завещанию, не забудь!” — пошутила я в ответ.
Да-да, твоя тетрадь со стихами… Я попрошу ее у Филиппа…
Однако зарядили тоскливые дожди.
Все сразу пожухло и уныло обвисло, готовясь к зиме.
Как-то, в одну из суббот, когда мы, чтобы убить время и заполнить звуками постоянное молчание, смотрели какую-то французскую муть по ТВ, я предложила Кириллу поездку на Остров.
— Не знаю, смогу ли перенести это спокойно, но что-то меня тянет туда… В память о ней нужно поехать… — я все еще боюсь произносить твое имя вслух.
Он кивает в знак согласия.
И на следующий день утром мы отправились туда на машине.
У меня в руках несколько белых гвоздик.
— Положу… — говорю я Кириллу.
Он понимающе гладит мою руку.
Среди ежедневного занудствования природы день выдался на редкость погожий и теплый.
Мы припарковались и пошли вперед, не сговариваясь. Вперед — куда? К тому месту.
На асфальте лежали размокшие за много мокрых дней листья.
— Пахнет грибами, — говорит Кирилл.
— Тленом, — отзываюсь я.
Вокруг ни души.
— Казалось бы, рядом гостиница, а людей не видно. Неужели пустует по причине плохой погоды?
Но и хорошо, что никого вокруг: хотелось бы ничем не нарушать этой строгой минуты.
Миновав высокие заборы, мы наконец приблизились к цели нашей поездки и остановились.
— Ну вот видишь, это было так, — и Кирилл показывает руками: — машина слева, а представь, что вот отсюда неожиданно выступает человек. Водитель его просто не может заметить!
Я смотрю на асфальт, почти не слушая, что он говорит. Потом тихо кладу цветы на край цементного бордюра.
Выпрямляюсь, чуть отступаю назад и еще раз окидываю взглядом место.
Прямо напротив — тот самый дом, который так заинтересовал тебя, тот самый, покрашенный в розовый цвет, обшарпанный, с облупившейся штукатуркой. Я смотрю на него и вдруг замечаю, что окна пустые — занавески исчезли. А таблички, которая была раньше на столбе, тоже нет.
— Странный дом, — говорю я Кириллу.
— Какой? — оборачивается он.
— Вот этот, — я киваю в сторону дома, — он тут один такой большой, некрасивый и странный.
— Чем?
— Не знаю… Тогда на окнах были занавески и казалось, что из-за них кто-то подглядывает. А теперь окна пустые: видишь, верхний этаж просматривается насквозь.
— Теперь в жизни много странного, всего не разгадаешь, — говорит Кирилл, бросив взгляд на дом. — Пойдем!
Мы медленно идем к машине. Справа за решетчатым железным забором — гостиница. У ворот — будка секьюрити. И в окошко видна его голова.
— Зайдем? — спрашивает Кирилл.
— Ну… давай, — нерешительно соглашаюсь я.
Секьюрити открывает перед нами металлическую калитку, и мы входим.
— Мы к дежурной насчет номера, — говорит Кирилл первое, что приходит в голову.
— Проходите.
В саду тоже мокро, трава давно не стрижена, и на ней кучами лежат жухлые, полусгнившие, мокрые листья, которые сгребли на каком-то субботнике, но так и бросили.
Напротив входа одиноко стоят качели, те самые, — их до сих пор не убрали, и брезентовый навес уже почернел от дождя.
Мы открываем дверь гостиницы и входим. За стойкой — знакомая дежурная.
— Ой, вы… узнала… да…
Больше она ничего не прибавляет, видимо сообразив, что не нужно ничего больше говорить в такой ситуации.
— Мы приехали проведать, цветы положили… — говорю я.
— Такой случай… — она качает головой, — молодая, красивая… Жить бы и жить…
— Не сезон у вас, наверно, — пустынно, никого нет. — Я обвожу взглядом вестибюль, лестницу, так мне понравившуюся тогда. — Как будто вымерло все.
— Да… тут… у нас… — Дежурная мнется, явно не зная, что сказать.
— Что? Какие-то изменения?
— Ресторан ведь закрыт теперь…
— Правда? Жаль. Хороший был ресторан, вкусно кормили…
— Да… всем нравилось… А теперь вот закрыто все: и ресторан, и бар…
— Почему?
— Дом видели, наверно, который там, — она кивает в сторону, откуда мы только что пришли. — Там, где произошло… с вашей подругой?
— Розовый? Большой?
— Ну, да…
— Там центр здоровья был, а теперь я не увидела таблички…
— Какой центр здоровья, что вы! — Дежурная понижает голос почти до шепота и пригибает ко мне голову: — Там дом свиданий был…
— Да что вы?!
— Мужской…
— Мужской?!
— Ну да. Отлавливали, значит, молодых мальчиков. Наркотики, видимо, кальяны курили и все прочее… Обстановка была, говорят, соответствующая…
До меня, кажется, еще не совсем доходит, о чем рассказывает дежурная, и на лице, наверное, полное непонимание, потому что она пытается убедить меня:
— Да-да! Чем уж там занимались с ними, не знаю, но мальчики… Ну и накачанных туда завлекали. Оказывается, за такими сразу следят, в покое не оставляют.
— Кто бы мог предположить!.. — тихо восклицаю я наконец.
— Вот так. Окна закрыты всегда. Кто входит, кто выходит, — никогда не видно. Все ночью происходило. Нам-то тут невдомек. Да и какое нам дело? Тут вокруг много домов, мы ничего не знаем, кто в них живет и что там происходит. Так и этот был: центр и центр чего-то… Может, гимнастикой там занимались, может, еще чем — нам-то что…
— А как же узнали?
— Да вот после того случая и началось. Нас всех вызывали к следователю. Оказывается, к нам в ресторан ходили регулярно, встречались тут, иногда и номера тоже заказывали, следили. А нам что — мало ли кто в ресторан ходит… Замечали, конечно, что разная сексуальная ориентация. Так что же? Теперь ведь не скрывают этого, не то что раньше. Один часто бывал, мы его знали… Весь в татуировке ходил. С напарником своим действовал, оказывается.
— Я, наверное, помню его: все руки, шея в наколках… Впечатление, что все тело у него тоже было в наколках.
— Вот-вот, он, синий весь… Никому в голову не могло прийти, конечно, прилично себя вел всегда, ничего такого… Просто странного вида, да какое кому дело — теперь много таких. Ну, он в первую очередь под следствие попал…
— А как же все-таки всплыло? — повторяю я вопрос.
— Так шофер. Машина, “Вольво”, которая сбила, значит, ехала нормально, а навстречу — вроде бы оттуда выезжала.
— И что потом?
— Да не знаю. Говорят теперь разное: то ли фарами ослепила, то ли чуть не врезалась на скорости. Он свое алиби подтверждал, значит. Пока ничего еще не закончилось. Следствие ведется. Говорят, все у них схвачено было: и аптечные киоски, и рецепты на лекарства выписывали… Да выкрутятся эти… Они умеют выкручиваться. Такие вот у нас дела… А ведь всем невдомек было…
— Да, невесело.
— Да уж чего веселого, — вздыхает она. — Ресторан откроется, конечно, но попозже, когда все уляжется. Хозяин ведь сам приезжал. Занятный такой, по-русски быстро говорит: неправильно, а все понятно.
— А он разве здесь не живет?
— Да нет. Может, он и хотел бы. Но жена — ни в какую: она у него русская, за границей хочет жить. Поэтому они редко бывают. А тут приехали, конечно.
Кирилл делал вид, что разглядывает каталог российских гостиниц, который он взял со стойки, но я прекрасно понимала, что он внимательно прислушивается к разговору.
— Послушай, — сказала я, как только мы сели в машину, — а почему, интересно, Филипп никогда ничего не рассказывал о суде? Сказал только, что квалифицировали как несчастный случай — и все. Ведь, наверно, то, что говорила сейчас дежурная, ему известно?
— Возможный вариант. Хотя и не очевидно. Это, как я понимаю, — уже другое дело. Но она, конечно, сильно лукавит, говоря, что им невдомек было.
Вечером я позвонила Филиппу:
— Мы были сегодня там.
— Где? — не понял он с ходу.
— На Острове.
— А-а… — И ничего больше не прибавил.
— Зашли в гостиницу. У них теперь почти никого нет. Ресторан закрыт… — И так как Филипп молчал, я продолжила: — Там какие-то странные вещи происходят… Нет, не странные, но… даже не знаю, как сказать…
— Скажи по-простому, — пошутил Филипп, но вышло как-то натянуто и некстати.
— Ресторан, оказывается, часто посещали гомосексуалисты… — Я замолкла, не зная, что сказать дальше.
— И — что?
— Нет-нет, просто там, недалеко от гостиницы, рядом совсем, дом, в котором все происходило…
— Что происходило?
— Ну… молодые мальчики, наркотики, наверное, и все прочее… Ты ничего не слышал об этой истории?
— Какой истории?
— Ну, что там все обнаружили, стали чистить… То есть ведут следствие, — поправилась я. — Это все ночью творилось. Никто вокруг ничего не предполагал.
— Нет, не слышал, — сухо ответил Филипп.
— Дежурная гостиницы сказала, что все начало тут же всплывать, шофер потом показал, что его ослепил дальний свет фар машины, которая была оттуда и ехала, кажется, на скорости… — И так как Филипп молчит, я продолжаю: — Разве в деле это не фигурировало?
— В каком деле? — В голосе Филиппа мне слышится настороженная нотка.
— Ну, в этом, — я до сих пор не могу произнести вслух страшные слова.
— Дела никакого не было — был несчастный случай, Танечка. — И Филипп тут же перевел разговор на другое:
— Я заказал памятник.
— А когда будешь ставить?
— Весной уже, по-видимому. Земля оттаять должна и осесть. Я тогда сообщу.
— О’кей.
Как-то и не нашлось больше, о чем говорить. Мы попрощались, и я повесила трубку.
В комнату вошел Кирилл.
— Ну, что он сказал?
— Что ничего не знает.
— Собственно, я был уверен, что ответ будет именно такой.
— Почему?
— Ну, так, — Кирилл неопределенно пожал плечами, — интуитивно.
Мы с тех пор так ни с кем и не встречались. Я все время находилась в таком состоянии, что видеть кого-либо было тягостно. Поэтому отказывалась от любых приглашений: никаких корпоративных вечеринок — ничего. Полностью отключилась от светской жизни. И даже Машу Кирилл пока не привозил к нам.
Но как-то он вытянул меня опять к Сергеевым:
— Нужно, нужно, собирайся! В субботу обязательно поедем.
“И вправду, нужно развеяться… поговорить о том о сем, отвлечься… — вполне резонно подумала я, взглянув на себя в зеркало. — Нельзя, чтобы люди видели твое горе — ведь это касается только тебя”. В пятницу после работы я отправилась в наш салон, чтобы сделать стильную стрижку, мелирование и освежить лицо, а дома тщательно отобрала джинсы, рубашку и пиджак на завтра. Всё — как всегда.
Уже несколько раз выпадал снег и тут же таял. Но вечером подморозило, и с утра дорога, деревья, крыши домов, деревянные заборы были покрыты легким, казавшимся в утренних полусумерках голубоватым инеем. Невольно подумалось: “Красиво!” И впервые за эти несколько месяцев я поймала себя на том, что с удовольствием разглядываю пейзаж. Слегка опустив стекло со своей стороны, я вдыхала чистый чуть влажный воздух.
Кирилл, как бы угадав мое чувство, ободряюще улыбнулся:
— Заметь: только у нас! Марка!
Я засмеялась:
— Ну, не только, положим. В Финляндии будет сейчас то же самое.
— Там все-таки пейзаж другой.
Мы подъехали к воротам и позвонили по мобильнику, чтобы нам открыли.
Марина вышла из дома встретить нас, стояла на ступенях и махала рукой, показывая Кириллу, куда поставить машину.
— Возвращайся к жизни, нельзя так, — сказала она, легко похлопав меня по плечу, после того как мы расцеловались три раза.
В доме было уютно, в гостиной горел камин, и там сидели уже Туся с Мишей и Лена.
— Мы сегодня малой компанией, — сказал Дима. — Чего налить?
Мы взяли по бокалу традиционного сухого мартини со льдом и уселись в глубокие кресла.
— Хорошо живете!
— Главное — из города приедешь вечером и сразу попадаешь как будто в другой мир.
— На лоно сельской тишины, — засмеялась Марина.
— Ну да, — подтвердил Миша. — От этого сразу расслабляешься и усталость как рукой снимает.
— Смена впечатлений, пейзажа… — растягивая слова, сказала Лена. Она поставила пустой бокал на журнальный столик и обратилась к Диме: — Димочка, еще немножко того же!
И Дима стал наливать ей сначала джин, потом тоник.
— Ну, как ты? Уже немного прошло? — участливо спросила Туся, повернувшись ко мне.
— Как это может пройти? Конечно, уже не так остро все… Но…
— Никаких грустных тем сегодня, девочки-мальчики! — скомандовала Марина. — Лучше расскажи, Туся, как ты выдала свою сестру замуж — поучительная история.
— Ой, это уже старо! Я его вычислила, как только в самолет села, — он за мной сидел.
— А вычислила-то как?
— Его же фото везде! А по ТВ сколько раз показывали! Ну, я и завязала разговор, пока летели из Лондона. А сестра встречала меня…
Я понимала, что Марина нарочно старательно избегает всяких упоминаний о тебе, чтобы немного развеять мои мысли — у нее на это чутье. Но разговор сам собой вернулся на исходную позицию.
— Ужасно, конечно! — тихо произнесла Лена, обращаясь ко мне. — Очень хорошо представляю твое состояние.
— Так и осталась версия несчастного случая? — спросил Миша, наполняя очередной бокал.
— Ну да! А что может быть еще? Там было все слишком очевидно.
— В подобной ситуации никогда ничего очевидного не может быть, — сказал Дима.
— В чем весь прикол, ребята, — то, что тут возможны, как известно, четыре варианта, — Миша обвел всех взглядом человека, который знает много из того, что для других тайна за семью печатями.
— Вариант первый? — вопросительно посмотрела на него Лена.
— Несчастный случай. Самый простой, над которым ломать голову не нужно, на него всегда все можно спихнуть.
— Второй вариант?
— Самоубийство. И если нет прямых доказательств, то его не разгадать. Да и не будут разгадывать — останется навсегда как догадка среди знакомых и близких.
— Лучше не надо про это… Пожалуйста. Я не хочу думать о таком варианте… — попросила я, прикладывая пальцы к вискам.
Эта ужасная мысль мелькнула у меня самой один раз, но я тут же отогнала ее: нет-нет, только не это! Та, твоя прошлая жизнь, оставалась в тебе — я чувствовала это по каким-то неуловимым признакам: может быть, по грусти, которая была тебе свойственна, обрывкам фраз, по недосказанности, которая всегда ощущалась… Я навсегда запомнила твои слова, сказанные с горечью тогда, на Адриатике, когда мы вышли из музея: “У нее не хватило сил уйти. Это ведь непросто”. Но ведь у тебя был ребенок! Ты так любила Ксению! Оставить ее одну?! Нет! Ты знала, что нужна ей, и, я уверена, никогда бы не пошла на это…
— Ну, допустим, не надо, да… — продолжал Миша.
— Да-да, Миша, лучше про третий вариант! — воскликнула Туся.
— Вариант третий — преднамеренное убийство, заранее спланированное или когда жертва, например, оказывается свидетелем какого-то преступления и ее необходимо убрать.
— Ну, это понятно.
— И наконец вариант четвертый — непреднамеренное убийство.
— То есть?
— То есть когда есть невольное стечение обстоятельств.
— Жертва бежит, допустим, за узнанным преступником и попадает в аварию, — добавил Дима, — под машину, к примеру, когда шофер понимает, что сейчас собьет человека, но остановиться не может.
— Ну, да. Известные вещи.
— Зачем так усложнять?! — пожала плечами Лена.
— Криминал, что ли, шьешь? — взглянула на Мишу Марина. — Это ты можешь!
— Не криминал. Я даю пищу для размышлений.
— Ну-у… У вас там, наверное, опыт большой — то наезжают, то еще что-то…
— Бывает иногда. Потому и говорю.
— А как наезжают, Миша?
— Что за детские вопросы вы задаете, честное слово? Кино не смотрели, что ли?
— Так то кино…
— Ну и в жизни так же. Качков видали? Такие вот приходят. Если попугать надо. Забылся — тут тебе и напомнят, кто хозяин.
— В этом случае ничего неясного не было, — сказал Кирилл, кинув быстрый и красноречивый взгляд на меня: — Ночь, кусты, плохо освещенная дорога, поворот…
9
Это было месяца два спустя, наверное.
Меня встретил на пороге Кирилл, когда я открыла дверь своим ключом, думая, что он еще не вернулся из мастерской.
— Вот, принесли, расписался в получении.
— Что это?
— Повестка.
— Что?!!
— Явиться к следователю.
У меня похолодели руки.
— По поводу чего?
— Вполне вероятно, по поводу все того же.
— Но ведь прошло столько времени! Всех, кого надо, уже посадили, наверное!
— Не факт. Дело, видимо, крутое, затягивается… — сказал он, вертя в руках повестку и рассматривая ее еще раз, хотя ничего нового в ней обнаружить не смог бы.
— А я-то при чем? Чего они хотят от меня? — я с тревогой, не отрываясь, смотрела на него.
— Не волнуйся. Ничего особенного не будет. Просто зададут несколько вопросов. Что-то их интересует…
— А ты еще утверждал, что там все прозрачно!
В назначенный день Кирилл довез меня по указанному адресу и высадил у нового здания, с железной оградой, вдоль которой были посажены туи, — я отметила про себя даже такую деталь.
— Ни пуха!
— К черту!
Явиться к следователю — это было для меня впервые. Как это происходит и о чем меня будут спрашивать? Во рту пересыхало от волнения, и сердце чуть не выпрыгивало, когда я подошла к кабинету и постучалась.
Меня встретил человек в форме.
“Среднестатистической наружности”, — всплыло тут же в памяти определение.
— Садитесь, пожалуйста, — предложили мне.
Он пододвинул к себе бумаги, а я спрятала руки под стол — мне казалось, что следователь будет смотреть именно на них и видеть, как они мелко дрожат, хотя я изо всех сил старалась глубоко дышать, чтобы немного успокоиться. “Тут ничего страшного тебе не сделают”, — старательно повторяла я про себя.
— Расскажите, пожалуйста, в каких отношениях вы находились с Кравцовыми?
Я даже не сразу поняла, о ком спрашивают, — так чуждо вдруг прозвучала фамилия Филиппа в этой холодной комнате.
— Это мои знакомые, — после некоторой запинки произнесла я.
— Уточните: просто знакомые или друзья?
— Елизавета Кравцова была моя самая близкая подруга.
— Сколько лет вы были знакомы с ней?
— Около четырех лет.
— Что вам известно с ее слов о ее биографии?
Все происходило как во сне: это о тебе спрашивают? Это о тебе я сейчас должна рассказать? Нет, не так: “дать показания” — это называется так.
Я довольно схематично, не вдаваясь в детали, изложила то, что знала. Да и знала ли я какие-нибудь детали? Ведь они меня никогда не интересовали — я брала у тебя то, что видела сама. А детали?.. Разве это важно в близкой дружбе двух людей? Зачем копание в чьей-то жизни?
Мой рассказ, по-видимому, не удовлетворил, потому что следователь задал следующий вопрос:
— Рассказывала ли она вам о ее жизни со вторым мужем?
— Такие подробности меня мало интересовали. Я никогда ни о чем не расспрашивала — у нас были другие темы для разговоров.
— Какие, например?
— Например, интеллектуальные, — почти с вызовом ответила я.
Что им нужно знать о тебе? И почему — о тебе? А может быть, ты — просто предлог, чтобы выяснить что-то другое? Напряжение не покидало меня.
— Так, понятно, — невозмутимо продолжал следователь. — А что вам известно о прежней семье Кравцова?
— Практически ничего.
— Поподробнее, пожалуйста. Что-то все-таки известно?
— Знаю только, что у него есть взрослый сын.
— Так, уже лучше. Вы знакомы с ним?
— Нет.
— Вам известен род его занятий?
— Знаю, что занимается бизнесом.
— Каким именно, ваша подруга не говорила?
— Меня это не интересовало.
— Что еще она рассказывала о нем?
Я пожала плечами:
— Мы мало обсуждали тему родственников. По-моему, больше ничего не говорила… — ответила я, надеясь, что это поставит точку, но ошиблась.
— Какие у них были взаимоотношения?
— Они, кажется, не встречались.
— Она не объясняла, почему?
— Нет.
— Когда вы останавливались в гостинице на Острове, она не встречалась ни с кем из своих знакомых или родственников?
— Нет, мы были все время только вдвоем.
— Вы уверены?
— Абсолютно. Но, — я немного замялась, не уверенная, имеет ли это отношение к делу и стоит ли говорить, — один раз, я припоминаю сейчас, было два анонимных звонка по мобильнику, но мы не придали этому значения — может быть, кто-то неправильно набрал номер.
— Что значит — анонимных?
— В том смысле, что на дисплее номер не высвечивался и в трубке было молчание.
— Когда это было?
— В первый же вечер, когда мы вернулись в номер. И один раз она сказала, что, кажется, заметила одного посетителя ресторана, лицо которого ей кажется знакомым. Но она не могла вспомнить точно, где его видела.
— Опишите его.
— Он был с татуировкой по всему телу.
Он задавал еще вопросы и быстро записывал мои ответы. Наконец протянул бумаги:
— Прочитайте и распишитесь.
И потом отпустил меня.
— Вы задали столько вопросов, касающихся моей подруги, которой уже нет в живых… и ее близких… — сказала я, помедлив перед тем, как встать. — Могу я узнать, в связи с чем меня сегодня вызывали?
— В связи с делом о группе, которая действовала на Острове. Открыто дело по совращению несовершеннолетних.
— Группе? Это как-то связано с…— я запнулась, не зная, как продолжить, — с Кравцовыми?.
— Пока разбираемся.
Дома уже ждет Кирилл.
Я пересказываю этот разговор и напряженно жду его комментария.
— Та-ак… Значит, дело не такое простое. Тебя, я думаю, уже вызывать не будут. Однако при чем здесь Филипп?
— А Филиппу рассказывать об этом?
— Не уверен. Давай посмотрим, что будет дальше. Он ведь нам не звонит. А его наверняка тоже вызывали. Уж если тебя вызывали, то его должны и подавно. Так что не стоит о себе напоминать первой.
Вечером мы сидим перед телевизором и тщетно стараемся забыть перипетии дня и погрузиться в программу “Унисекс”. Но из этого мало что выходит, потому что память в который раз прокручивает один и тот же ролик.
Наконец Кирилл притягивает меня к себе и, обняв, вполне по-супружески целует в лоб:
— Выброси из головы все это. Тебя это не касается. Они получили информацию, которая им нужна, и больше беспокоить не будут.
— Хорошо бы…
— Переключись!
Вдруг он хлопает себя по коленке и начинает хохотать:
— Здорово! Слышала, что она сейчас спела?
— Что? — мои мысли не сосредоточиваются ни на чем ином, кроме вопросов, на которые мне пришлось сегодня отвечать.
— “…нужно помнить: жопа выход, а не вход…” — весело повторяет Кирилл.
Но я никак не реагирую.
— Понимаешь, если разобраться в том, о чем меня спрашивали, — говорю я, — то, кажется, их интересует прежде всего сын Филиппа. Потому что вторая половина вопросов касалась именно его. А первая — это как бы прелюдия.
— Вполне возможно. У него бизнес — какой? Откуда мы знаем…
И тут вдруг меня осеняет.
— Подожди-ка, милый… — слегка отстраняюсь я. — Вот это самое! — я показываю пальцем на экран.
— Что — это самое? — не понимающе смотрит Кирилл.
— То, что она пропела только что! Когда-то Леда туманно намекнула, что сын Филиппа нетрадиционной ориентации…
— Да?
— Это было сказано вскользь — просто как ответ на мое женское любопытство: женат ли он?
— Ты мне не рассказывала.
— Я даже значения этому тогда не придала и тут же забыла напрочь. Она с ним, кажется, не очень общалась… Разговор у нас был такой — сейчас вспоминаю, — я спросила, женат ли сын Филиппа, и она ответила: “Он, по-моему, не той ориентации… Но я не выясняла никогда, не мое дело”.
— Постой-ка… Дежурная гостиницы… Помнишь, про того, который с наколками…
— Вот именно! Именно об этом. Леда, когда мы были там, сказала один раз, что раньше видела уже того, который с наколками. Я тогда подумала, что она перепутала что-то. Потому что он за день до того сидел в ресторане почти рядом с нами. Но она сказала, что не видела его в ресторане, что это было когда-то раньше. А где и когда — не помнит.
— Да-а… Теперь это кануло в Лету.
— И вообще ее просто тянуло к этому странному дому! Мы гуляли два раза и оба раза оказывались перед ним! Место было ей знакомо: один раз они с Филиппом уже ездили туда отмечать годовщину свадьбы. Но, по ее словам, отдыхать с ним было невозможно: все время звонки, отлучки, словно работать приехал, а не праздновать. Поэтому она изучала “местность” сама. И мне сказала, что тогда дома еще не было, что он новый.
— Не было?
— Да. Он строился. Площадку обнесли, фундамент как будто был…
— Выглядит старым и обшарпанным… — иронически заметил Кирилл. — Впрочем, чтобы не выделяться, а?
— Может быть, раз машина выезжала оттуда, она что-то увидела?
— Теперь этого никто не докажет — ее нет. Как и то, кстати, что голубой, с наколками, был ей каким-то образом знаком. Она ведь и сама не могла вспомнить, как ты говоришь, где пересеклась с ним.
— Может быть, все они связаны? И она случайно видела его когда-то, где-нибудь, в компании сына Филиппа, например? Ведь может такое быть? А потом узнала?
— Кто? Где? Когда? Теперь уже на эти вопросы не ответишь. Все возможно. Может быть, папа причастен к строительству этого дома? “Помогал” сыну? Она ведь тебе объясняла, что он помогал ему: то ли вошел в долю, то ли организовывал что-то? Может быть, сынок и занимается таким “бизнесом”?
— И фигуры в темноте…
— Какие фигуры?
— Ну, вот те, пара. Я видела их перед тем, как лечь спать.
— Где видела?
— Внизу. Они вышли из гостиницы…
— И куда пошли?
— Куда-то. В ночь куда-то…
— Вполне, вполне возможно, — раздумчиво говорит Кирилл. — А ты рассказала об этом следователю?
— Нет. Я забыла.
— Ну, да, все ведь всплывает потом, когда начинаешь тянуть за ниточку.
— А что это доказывает?
— Факты лепятся один к другому, потом выстраивается пирамида.
— Когда мы были у Сергеевых в последний раз, Миша говорил про накачанных, — напоминаю я. — И сказал, что вообще все схвачено.
— Да, отлично помню ваши дамские вопросы.
— А Вера — дежурная гостиницы — тоже говорила о них: что там, кажется, специально отлавливали таких.
— Да, и это там фигурирует. Короче, многопрофильное предприятие у них было, как видно, — усмехается Кирилл. — Кто знает, что еще у них происходило. Дорожки, видимо, далеко ведут, поэтому столько времени возятся… Но нам-то с тобой не распутать никогда. Хотя любопытно, конечно… — Он опять нежно обхватывает меня за плечи, притягивает к себе и целует в лоб. — Ладно, малышка, не нужно забивать мозги.
Несмотря на советы Кирилла, меня захлестнуло желание самой выяснить хоть что-то в этой ситуации.
Я люблю иногда пошарить по интернету — много чего любопытного можно найти: то одно вдруг появится, то другое. Потом информация исчезнет — и вдруг появляется вновь, но уже с новыми нюансами. Главное — регулярно отслеживать. Не так давно, например, я неожиданно обнаружила даже данные о своем прадедушке, о котором имела весьма приблизительные сведения, доставшиеся в наследство от мамы и которые невозможно было уточнить после ее смерти. Я много раз пыталась найти что-то о своей семье в интернете, но безрезультатно. И вот однажды, в очередной раз написав имя, отчество, фамилию прадеда, я увидела, как передо мной выпрыгнула ссылка на сайт со всеми данными о людях из того места, откуда он был родом. Так, по крупице, я начала собирать “родословную”. Но при чем тут мои родственники, в конце концов!
Я хочу сказать, что мне никогда не приходило в голову собирать по интернету информацию о своих знакомых. И тут я впервые подумала: а что есть там о Филиппе? По крайней мере о нем, потому что у сына фамилия другая и я ее не знаю.
Я открыла google, написала “Филипп Кравцов” и нажала “Enter”.
За этим занятием я провела не один день.
Хотя работы было по горло, я упорно, день за днем продолжала искать во всех системах, открывала чуть ли не каждый сайт, где мелькала такая же фамилия или имя, в надежде, что найду хоть какую-то информацию. Но ничего, даже самой обычной информации о его предприятии, не находила.
И вот однажды вечером, после ужина, я молча выложила перед Кириллом распечатку, которую сделала после своих долгих поисков.
— Это что? — сначала не понял он.
— То, что мне удалось выловить. Газетная заметка столетней давности.
Он внимательно просмотрел бумаги, потом сказал:
— Ну, и кто был когда-то прав?
— Ты, конечно. У тебя особое чутье.
— Вот именно. Здесь упоминание о какой-то встрече, которая была в прошлом. Но из этого можно предположить, что когда-то давно у мужа Леды и у Филиппа интересы пересеклись и они собирались, по-видимому, осуществить некий проект. И, по-видимому, проект был связан с металлами, вернее, с производством деталей. Каких конкретно — из этой информации не следует. Леда про это, разумеется, не знала и так никогда и не узнала, судя по всему…
— И не надо, наверное, ей было знать — еще одна травма была бы.
— Естественно. Когда ты успела все это сделать?
— Пришлось порыться, да. И города, и фамилии, и проекты, и предприятия — чего только не вытягивала!
— Проект этот, как видно, не осуществился по какой-то причине. Видимо, по причине гибели мужа. В каком году он погиб?
— Вот, — я положила еще одну распечатку.
— Но у ее мужа была фирма, которая успешно развивалась. Он был генеральным директором. А у Филиппа? Сама говорила, что он развернулся, по ее словам, после того как получил доступ к этой фирме, то есть, называя вещи своими именами, к ее деньгам. Из чего ясно что?
— Ничего не ясно. То есть денег у него своих было, видимо, маловато. Он выкупил на них третью часть у компаньона и вошел в долю.
— Вошел, чтобы потом завладеть всем капиталом — ее капиталом.
— Ну… Это еще нужно доказать. Она же, наверное, добровольно сделала такой шаг. Я ее не спрашивала никогда, неудобно было разговаривать на подобные темы. Но из всего этого совсем не следует, что он познакомился с ней не случайно — ты ведь это предполагаешь? Наоборот, он вывел ее из стресса, помог, я тебе уже говорила об этом не раз.
— Таких “случайностей” не бывает. А криминал посмотрела?
— Да. И прессу просматривала. И криминал. Гибель ее мужа, кстати, не квалифицирована как несчастный случай. Дело закрыто за недостаточностью улик.
— Понятно.
— Что “понятно”? Ничего не понятно.
— Все может быть.
— Ну, да. Но с Филиппом они знакомы не были — он с ней познакомился в Кижах, в тургруппе был, с которой она туда ездила как руководитель.
— Правильно. Ты рассказывала мне это… С ней он знаком тогда не был… Кстати, совсем простой сюжет.
— Про кого?
— Про него и про нее. Есть некая несостыковка. Помнишь, тот мужик рассказал, что они работали вместе, Леда говорила, что он никогда там не работал, а Филипп тогда ничего не сказал, но и не отрицал ничего. Он явно уклонился от темы — усмехнулся и отошел. А если так, то что-то должно быть не так во всем этом. Во всяком случае, у меня возникло такое чувство.
— Что ты хочешь сказать? Что здесь — детективная история? А ты взялся ее распутать?
— При чем тут детективные истории! Просто что-то скрывается. А почему — кто знает? А может, и криминал… Ты никогда больше не спрашивала у нее про его прежнюю жизнь?
— Как я могла выпытывать у подруги? Я спросила один раз, да и то чувствовала себя чуть ли не предательницей по отношению к ней. Кошмар!..
Кирилл пожал плечами:
— Ну вот видишь, как поворачивается! Не всё так просто, не так всё просто… — Кирилл побарабанил пальцами по ручке кресла.
— Ты прямо как сыщик! А меня берешь в помощники?
— Ты сама себя им назначила.
— Но больше я не буду ничего рыть.
— Конечно. Это не наше дело.
— Лучше оставить в памяти все как было, не заслоняя другими событиями, — так лучше для нее. Ведь она не имела к ним отношения.
10
Это было весной, в середине апреля.
Звонок Филиппа не был неожиданностью. Хотя мы никогда о Филиппе не говорили и не вспоминали, я ждала от него известий: когда будут устанавливать памятник. Жестоко? Может быть. Но это только еще раз доказывает, что связующим звеном между нами была ты.
И вот наконец он приглашал на открытие памятника:
— В субботу в четыре часа. А потом, я надеюсь, мы отметим это в моем новом доме.
Очень церемонно прозвучало, как будто на званый ужин приглашал.
— О, ты уже так быстро закончил его? — удивилась я, и мне стало неприятно оттого, что он сделал на это слишком большой, как мне показалось, акцент.
— Ну, все зависит от умения, — засмеялся он.
Апрель был слишком теплым для Питера — все уже зазеленело. Хотя было понятно, что погода лишь коварно обманывает и в мае мог опять пойти снег.
Мы приехали на кладбище заранее и медленно пошли вперед, останавливаясь у некоторых новых могил, чтобы прочитать эпитафии.
Неделю назад праздновали Пасху — до сих пор то там, то здесь видны были остатки крашеной яичной скорлупы и остатки еды, которые еще не успели склевать птицы.
Твою могилу мы узнали издали — там уже собрались.
— Много народу, однако, — заметил Кирилл, — откуда столько? Неужели еще помнят?
— Не будь циничным!
— Люди слишком забывчивы.
— Это все — его тусовка. Она ведь мало с кем общалась.
Мы подошли и встали позади всех, издали сдержанно поздоровавшись с Филиппом.
Наступила тишина, и тогда Филипп начал медленно стягивать чехол, которым был закрыт памятник. Открылась стела из черного мрамора, с левой стороны — профиль чуть склоненной женской головы. “Просто, строго, но достойно”, — решила я, оценив работу.
— Вообще ничего, — произнес Кирилл рядом, — впечатляет, пожалуй. Интересно, кто автор.
Священник окропил памятник святой водой.
— Друзья, — начал Филипп, — мы собрались, чтобы еще раз почтить память той, что ушла так рано и так трагически…
После него кто-то тоже сказал необходимое: я услышала несколько чужих слов о его “спутнице жизни”, “матери”, “человеке”. Я чувствовала, что не смогу сказать ничего о тебе, что бы вышло из моего сердца, перед людьми, которые стояли впереди меня темной массой, — любые слова прозвучат фальшиво. Поэтому просто опустила голову и не поднимала до самого конца, чтобы не расплакаться.
На этом, собственно, все окончилось.
Мы подошли, чтобы положить цветы к памятнику, последними.
Я взглянула вверх. Мастеру неплохо удалось запечатлеть твой облик: в лице угадывалась частица твоей грусти, да. И никакой эпитафии — просто в камне высечены имя, фамилия, даты жизни. А внизу — раскрытая книга.
— Смотри! — кивнула я Кириллу.
— Это было ее желание — издать свои стихи, — сказал подошедший сзади Филипп.
— Да, она говорила мне, но не успела…
— Я исполнил это. Вот.
И я увидела, что он протягивает мне небольшую книжку.
— Изящно издано, — сказала я, принимая подарок и рассматривая его. — Спасибо. Это что, в единственном экземпляре?
— Нет, тираж небольшой, конечно, но я дарю всем, кто пришел сегодня.
— Что ты думаешь об этом благородном поступке? — спросила я Кирилла, пока мы шли к машине.
— Да ничего особенного. Сделал все по правилам.
Дому, который построил Филипп, пожалуй, больше подошло бы название замок.
Он был серым, с двумя башнями — именно башнями, а не башенками — по обеим сторонам от фасада и двойной каменной лестницей с балюстрадой, которая вела вверх, к входу с двойными дверями темного дерева.
— Да-а… — мы с Кириллом почти одновременно произносим это слово, когда подъезжаем, и смотрим друг на друга.
— Класс! — говорит Кирилл.
На пороге уже встречает Филипп.
— Не заблудились?
— Как видишь.
Рядом с ним женщина. Я невольно задерживаю на ней взгляд и решаю: его подруга?
— Познакомьтесь, — говорит Филипп, — моя жена.
От неожиданности у меня, кажется, слишком высоко взлетают брови, но я тут же овладеваю собой.
— Надежда! — протягивает мне руку женщина.
Женщина протягивает руку и выжидательно смотрит на меня. Я тоже протягиваю руку:
— Татьяна.
Я здороваюсь с ней, фиксируя в памяти слишком энергичное для женщины рукопожатие, и стараюсь, чтобы в моих глазах сейчас было полное безразличие.
Однако… однако я, кажется, видела ее уже, по-моему… Да-да, видела… Когда? Я роюсь в базе данных своей памяти, открываю файл за файлом. Где? Где уже было это лицо? Память на лица у меня отличная. Ну, да, правильно, оно мелькало и на похоронах, и на поминках тоже… безымянно, среди других, не выделяясь… Старая знакомая? Или — уже давняя подруга?.. Однако мой взгляд не задерживается на Надежде долго — я делаю вид, что устремлена вперед, в дом.
Нас проводят в зал, и я внутренне ахаю.
На первом этаже — стиль хай-тек. Холодно, но модно. Серебристо-серые тона, стекло — много стекла, большие стеклянные плафоны на тонких шнурах свешиваются вниз, белый металл, кресла из прозрачного пластика. Ничего лишнего, и много света отовсюду. От этого, видимо, помещение кажется просторнее, чем на самом деле. А полтора этажа еще больше увеличивают визуальное пространство. В нем теряешься. Зато, впервые мне приходит в голову мысль, человек, владеющий таким пространством, кажется себе, наверное, могущественным, а вполне вероятно, даже и властелином вселенной. Может быть, поэтому некоторые великие любили, чтобы их личные покои были маленькие замкнутые помещения с низкими потолками — именно потому, что несли величие сами?
Мы берем по аперитиву и присоединяемся к другим гостям, которые так же, как и мы, с интересом оглядывают холодные белые стены, инкрустированный белый с черным пол, очень высоко уходящий почти в никуда потолок. Каждый выражает восторг, и это неприятно действует на меня: о том, по какому случаю здесь собрались, уже забыто.
— Ну а теперь идемте осматривать остальное! — командует Филипп. — Кажется, все собрались.
Он, как экскурсовод, идет впереди.
Нам показывают ванные комнаты со стрельчатыми окнами, туалеты, выложенные мраморной плиткой, спальни, кабинет… Все украшено картинами, вазами, цветами, коврами, везде хрустальные люстры с белым металлом и галогеновые подсветки, которые тянут стены вверх.
— Потрясающе! — восклицает Кирилл. — Когда ты успел?!
Филипп довольно улыбается:
— Как говорится, Москва не сразу строилась.
— Но интерьер?!
— А для чего же дизайнеры существуют? Не сам же я разрабатывал! Им тоже нужно работу давать, как говорится. Это еще не все. Еще строимся.
— Не конец?
— Бассейн не готов пока.
— Размах! А с прежней квартирой как?
— Не знаю пока, — неопределенно отвечает Филипп и зовет: — Идемте, Надя уже приглашает, кажется. — И он ведет нас в столовую.
При входе я по старой привычке бросаю взгляд на стену: но на ней не видно “Девушки в фате”.
За столом я оказываюсь прямо напротив теперешней хозяйки всего этого добра — Надежды.
Я украдкой, из-под опущенных век, пока занята салатом, рассматриваю ее и сразу улавливаю выражение лица: энергичное, волевое, глаза узкие и совсем прячутся, когда она улыбается. Пойми, что в них кроется, — ничего не разглядишь…
— Замечательный дом построил Филипп! — обращаюсь я к ней, чтобы начать разговор.
— Понравился? Я очень старалась!
— Вы принимали участие и в строительстве?
— А как же! У нас все на паях!
— На паях?
— Да, мы пайщики, — она смотрит на Филиппа и смеется.
— Не понимаю…
— Надя занимается бизнесом, — поясняет Филипп.
— А-а…
— Капитал нужно укрупнять, как известно, и к тому же — в нужный момент, — говорит Надежда и опять выразительно смотрит на Филиппа. — Поэтому у нас на равных.
— А вы давно знакомы? — искренне удивляюсь я.
— Сколько мы знакомы, дорогой? — И так как Филипп не отвечает, она, легко смеясь, поворачивается ко мне: — Не может сосчитать. Давно.
На минуту я умолкаю, потому что ответ Надежды шокирует.
— Давно — понятие растяжимое, — приходит на помощь Кирилл. — Что же на свадьбу не пригласили? — И по тону его голоса я понимаю, что он хорошо играет в этой ситуации.
— Мы, как говорится, просто зарегистрировали наши отношения, — глаза Филиппа задерживаются на секунду на моем лице, его губы растягиваются в холодной улыбке, и я инстинктивно опускаю голову, чтобы не смотреть на него: мне кажется, что от него исходит что-то гипнотическое. “Ты, кажется, боишься?” — мелькает в сознании. И я должна признаться: у меня по спине пробегают мурашки от его взгляда.
Прием длится допоздна. Гости не спеша, с бокалами, перетекают из одного помещения в другое — как бы циркулируют.
— Как Ксеня? — обращаюсь я к Филиппу, когда мы тоже циркулируем в каком-то направлении и почти сталкиваемся. И умолкаю, потому что не знаю, как продолжить: почему-то сегодня слова застревают в горле.
— Ничего. У детей все быстро проходит…
— Может быть, привезешь ее к нам? Маша спрашивала о ней, — нерешительно говорю я. — Они ведь так подружились…
Я замечаю, как лицо Филиппа тускнеет.
— Мы отправили ее на время к дедушке и бабушке, погостить, — словно нехотя отвечает он.
— А школа?
— Догонит потом с репетитором.
И я вижу, что расспрашивать дальше не следует. Но одна мысль давно уже мучает меня, и я высказываю ее вслух:
— А их, кстати, не было на похоронах…
— Пожилые люди. Мы решили лишний раз не травмировать.
А-а, вот проскользнуло: “мы”. Значит, уже тогда все это было…
Однако я не подаю виду, что у меня мелькнула эта мысль.
— Я очень тронута тем, что ты издал книгу. Это лучшая память о ней, — я намеренно не произношу твоего имени. — Но понимаешь, была рукописная тетрадь… и мне когда-то ее обещали…
— Надо посмотреть, — поспешно отвечает Филипп. — Не разобрались еще с переездом, пороюсь на старой квартире, постараюсь найти. — И заметно, что он хочет отойти от нас.
— Дневник? — спрашивает Надежда — она появляется из-за его спины и улавливает обрывок разговора.
— Стихи, — отвечаю я.
— А-а… Видимо, чувствительная натура была — стихи писала. Такие… — она неопределенно пожимает плечами, — не поймешь их никогда… Разбиваются от одного прикосновения.
— Какого прикосновения? — не понимаю я.
— Я фигурально. Она, как я понимаю, сама в себе жила. Поэтому кто знает, что у таких в голове… Нагрузок не выдерживают. Покажется вдруг что-то — и конец. Сами себя могут накрутить.
— Вы о чем?
— Да так, об этой истории. Кто же знает наверняка…
— Кто не знает? Было заключение эксперта…
Надежда кивает головой и слегка иронически улыбается:
— Что они знают?! Поищем эту тетрадку, не беспокойтесь. Будем чистить квартиру и обязательно найдем. Та квартира ведь будет теперь сдаваться, так что каждую вещь в руках подержим, прежде чем выбросить.
— Вы собираетесь ее сдавать?
— Конечно. Это мой бизнес.
— Сдача квартир?
— Да, и это.
— А еще что? — до неприличия откровенно спрашиваю я.
— А еще продажа. Теперь вот собираемся открыть свою гостиницу.
— В Питере?
— Не совсем. Замечательное место для отдыха: летом все в зелени, тихо. Зимой можно кататься на лыжах. Так что клиентов всегда будет много.
— Вы арендуете помещение под гостиницу или строите?
— Фирма купила уже готовый дом.
Мы наконец прощаемся. Надежда идет за Филиппом в прихожую, чтобы проводить нас. Мы выходим. Последнее, что мы слышим, — как за нами осторожно, без хлопка, закрывается парадная дверь.
— Ну, как тебе все это новоселье? — спрашиваю я подчеркнуто, когда мы отъезжаем.
Кирилл пожимает плечами и молчит.
— По-моему, неприлично. Собирались совсем по другому поводу, а, оказалось, праздновали новоселье!
— Теперь даже очень прилично. Памятник поставил, книжку издал. Все, к нему никаких претензий.
— Ну и в церкви грехи замолил, наверное.
— Не исключено.
— А эта его жена? Ведь даже года не прошло!
— А ты что хотела? Чтобы мужик монахом жил?
Нет, конечно, но как все соединить? Ты, Филипп, эта женщина, капитал, который нужно укрупнять… и уже “укрупненный” капитал… До чего все цинично звучит!..
— Я не только об этом. Она ведь давняя знакомая, понимаешь? Она уже была!
— А-а… — понимающе усмехается Кирилл. — Женщина с большими деньгами…
— Думаешь, это продолжение темы? — я готова признать правоту Кирилла.
— Вполне допускаемая мысль. Значит, еще раз укрупнил свой капитал. Связующих элементов у нас нет: когда — как — зачем?
— Ужасно, если так…
Кирилл усмехается:
— Но этой руки за спину не заломишь — эта сама кого хочешь скрутит. Кстати, и к вопросу о гостинице.
— Да, интересно, о какой гостинице она говорила? Гостиница… Это уже круто…
11
Это было ровно через год, в августе.
Мы, не сговариваясь, решили отметить годовщину. Меня, если честно, удивляет чувствительность в некоторых мужчинах, но Кирилл относится именно к такому типу: он всегда очень хорошо понимает, что в данный момент я испытываю. Конечно, боль прошла — она не может длиться вечно. Но грусть осталась.
Мы приехали на Остров и, как и в прошлый раз, оставив машину на парковке, пошли по дорожке вперед.
Я опять несу в руках белые гвоздики, невольно вспоминаю нашу поездку и сравниваю, потому что прошел целый год и что-то уже изменилось в жизни, в природе, в ощущениях…
Август и в этом году теплый. Все до сих пор цветет, пышно зеленеет и не собирается умирать. Сквозь зелень просачиваются косые лучи солнца и уже по-осеннему мягким прикосновением ласкают кожу лица. Шесть вечера. Мимо деловито проносятся машины — возвращаются домой после рабочего дня.
Мы идем по узенькой тропинке вдоль той самой дороги и медленно приближаемся к тому самому месту.
Все так же. И выщербленный бордюрный камень тот же… Может быть, ты споткнулась о него и не удержала равновесия? Может быть… может быть… столько догадок, и ни одной разгадки…
Мы останавливаемся у него и несколько минут молчим.
Потом я бережно кладу, как и в прошлый раз, цветы на асфальт.
— Пройдемся?
— Давай.
Мы переходим на другую сторону дороги.
— Вот этот жуткий дом. — И вдруг я замечаю, что прежнего глухого забора теперь нет. — Смотри-ка! Что это?
Мы с любопытством заглядываем внутрь двора.
Перед домом аккуратный газон и посередине — выложенная камнями клумба.
— Гостиница “Веритас”, — читает Кирилл.
— Вот это да! Уже все продано, и следов никаких не осталось от прежнего.
— Похоже, что да.
— Но почему “Веритас”? Ведь та, прежняя, тоже “Веритас”. Ничего не понимаю… Ее что — перенесли?
— Да нет, та вроде тоже на месте стоит.
Видно, что дом оштукатурен и покрашен заново совсем недавно. Я поднимаю взгляд на окна — в них виднеются красивые дорогие шторы.
Мы обходим территорию, которая обнесена теперь ажурной оградой, еще раз оглядываемся на дом и выходим на дорогу.
— Туда зайдем? — киваю я в сторону гостиницы, где мы останавливались с тобой.
— Давай. Там в саду сидели, когда мы проходили мимо.
Мы приближаемся к гостинице, и я тоже замечаю людей перед входом.
— Ресторан работает? — спрашиваем мы у секьюрити.
— С семи часов.
— Ничего, подождем.
Мы входим внутрь.
За стойкой дежурной — молодая девочка. Она тут же навешивает гостеприимную улыбку и здоровается.
— Ресторан — с семи? — спрашивает Кирилл.
— Да. Добро пожаловать! А пока можете посидеть во дворе, — с очень вежливой улыбкой предлагает она.
— Спасибо.
— Или в бильярдную можете спуститься — у нас бильярд внизу.
— Нет, пожалуй, лучше пройтись.
Я задерживаюсь у стойки.
— А Вера… она — в другую смену? — я произношу это слегка интимным тоном, как спрашивают о хорошей знакомой.
— Вера… — девочка делает напряженное лицо, как будто что-то припоминает, — ах, да, это из бывших. Она уже не работает — уволилась.
— Давно?
— После ремонта.
— У вас был ремонт? — недоверчиво спрашиваю я, потому что на первый взгляд ничего не изменилось. — Что же тут ремонтировать?
— Я недавно работаю, поэтому не очень в курсе. Долго было закрыто. Говорили, что ремонт делали. Мы совсем недавно открылись.
И она опускает взгляд в свои бумаги, показывая, что разговор окончен.
Ровно в семь никого еще нет, и мы занимаем столик у окна.
Тут же подходит официант, кладет перед нами меню, и мы углубляемся в изучение блюд.
— Так все изменилось, — говорю я Кириллу, пока мы выбираем закуску. — У них и ассортимент другой, и мальчика этого не помню…
Снова подходит официант и слегка наклоняется, готовясь записать заказ.
— Раньше у вас было много рыбных блюд, — говорю я. — А теперь…
— Это не у нас, — вежливо улыбается он.
— Как не у вас? Я знаю вашу гостиницу давно.
— Наша гостиница открылась совсем недавно.
— Как? — не понимаю я. — Это же старая гостиница!
— Раньше была старая, ее держал португалец.
— Ну да. А — эта?
— А наша гостиница — совсем другое. Ту продали. Теперь здесь новый хозяин, вернее, хозяйка.
— Ах, вот как? А почему рядом еще одна с таким же названием?
— Это наш филиал, — терпеливо объясняет он. — Там ресторана нет, только номера.
Мы невольно перекидываемся взглядами с Кириллом.
— Вот так, — произносит он, когда официант, получив заказ, уходит.
— Ну, понятно, хозяин, видимо, сбежал от греха подальше, услышав про всю эту историю.
— Конечно. Дурной репутации испугался.
— Интересно, кто теперь хозяин.
— Ты же слышала: женщина. Он сказал: хозяйка.
— Деловая, видно. Еще и филиал открыла. — Я окидываю взглядом стены: — Здесь, впрочем, ничего не изменилось. А филиал — да…
— Ну, филиал, может быть, и не ее…
— Сейчас спросим, — говорю я, видя, что еду нам уже несут.
Перед нами ставят тарелки с огромным, политым оливковым маслом зеленым салатом, поверх которого рассыпаны поджаренные сухарики, а посередине растекается сваренное всмятку яйцо.
— О-о! — невольно восклицаю я. — Какая прелесть!
Официант польщено улыбается.
— Замечательно! — говорит Кирилл, тут же беря в руки нож и вилку.
— Вот что значит хозяйка! У вас ведь, если я правильно поняла, теперь хозяин — женщина?
— Да. Надежда Ивановна Кравцова.
Мы с Кириллом инстинктивно вздрагиваем:
— Понятно, — наконец выдавливаю я и уже почти весело добавляю: — Вот я и сказала, что женскую руку сразу видно!
Официант, подлив в наши бокалы вина, желает приятного аппетита и уходит.
— Ты все понял? — от неожиданности я не могу притронуться к еде.
— Тебе же было сказано, что она собирается открыть гостиницу.
— Да, но… Я даже подумать не могла, что здесь…
— А где же еще? Именно здесь и открыть.
— Почему именно здесь?
— Потому что главное — чтобы капитал не ушел.
— Как это?
— Если замешан сынок, то чтобы капитал не пропал, а попал снова в ту же семью, — говорит Кирилл. — Так делается всегда. Покупает она, а Филипп — папа — к этому как бы вообще отношения не имеет.
— Ну, да… Еще раз укрупнили, значит…
— Конечно.
— А, ну их, со всеми их капиталами! Лучше никогда больше об этом не думать.
12
Это было на следующий день.
Я получила от Филиппа большую посылку.
“Что внутри?” — соображала я, пока несла пакет домой. Ведь я ждала лишь бандероль с тетрадью.
Дома я в нетерпении разорвала плоскую картонную коробку и вынула из нее… “Девушку в фате”. Так вот что он прислал! “Отослал обратно” — так это можно понять…
Я ставлю картину на пол и прислоняю к стене. “Девушка в фате”… У нее мы познакомились с тобой…
Я сажусь в кресло напротив и долго смотрю на портрет. Просто смотрю. В голове что-то бродит, какие-то неясные мысли переходят от одного сюжета к другому. Но как собрать их воедино?..
Наконец я тяжело встаю и снова заглядываю в коробку: где же тетрадь — не осталась ли она там? Да, вот она! Я достаю оттуда обычную тетрадь в ламинированной обложке. Вот она у меня в руках — последняя память о тебе…
“Мои стихи” — название на первой странице написано размашистым, довольно крупным и очень разборчивым почерком. Стихи, которые я слышала столько раз!.. И почему ты любила писать от руки, а не печатать на компьютере? Может быть, тебе казалось, что частица твоей души перетекает в каждую букву, вычерчивает, вырисовывает, выписывает ее? Да-да, благодаря этой тетради я вновь ощущаю твое прикосновение…
Я провожу ладонью по поверхности бумаги, словно касаюсь тебя…
Вот они, твои строчки, — неторопливо бегут одна за другой, чуть наклоняясь к краю:
Теплом души ровняю плоскости.
А загляни в глаза — зима…
Так было всегда, я знаю… Твоя тоска не уходила. Я чувствовала, что ты жила как бы в двух измерениях: здесь и там…
Я снова вижу твое лицо, представляю, как ты сидишь у стола перед этой тетрадью…
…Или ты, мой друг, не хочешь,
Чтоб однажды в платье белом
Я пришла к тебе средь ночи?..
Или мужняя жена я,
Или слишком холодна я,
Иль уже немолода я…
Воспоминания о прошлом… Они не отпускали тебя ни на один день, всегда стояли рядом, что бы ты ни делала, где бы ни была…
Я перелистываю страницы, повторяя про себя строчки, которые когда-то выучила наизусть.
Впрочем… вот… Кажется, этого стихотворения нет в книжке… Нет, точно, я никогда не слышала его, и в той книге, которую издал Филипп, его тоже нет:
…От дождя укрываюсь зонтом.
Чем укрыться от вечной тоски?
Мне слышны твои были шаги,
Но умолкли они за углом…
Значит, ты не отобрала его для публикации? Ведь Филипп взял лишь то, что собрано было тобой. Или ты написала это стихотворение позднее? Здесь — “угол”… Угол… угол… угол… Поворот дороги… Ну, да, там поворот дороги был — это ведь тоже угол!..
Я закрываю глаза.
…свет прожекторов… черные машины… скорая помощь… люди… милиция… накрытые белой простыней носилки… кусочек пестрой материи… чьи-то слова: “там поворот… в темноте не видно…”
Ты спешила туда? Где “угол”?.. Нет, не может быть такого, чтобы ты знала…
Я листаю страницы дальше, словно хочу убежать от своей догадки. Но вот опять — тоже новое:
…Твоя навек. Какая в этом логика?
Уж память забывает облик твой.
И холодит от слез подушка влажная —
Я обрела любовь многотиражную…
На самом деле было так?.. К этому ты пришла?.. Значит, мои подозрения, которые время от времени возникали и которые я так старательно гнала прочь, — правда?! И ты так никогда больше и не смогла найти себя? Мне никогда ни о чем не рассказывала, но все, все знала?!.. Всё — было лишь видимость жизни?
Опять накатываются воспоминания. На глазах выступают слезы, но я не вытираю их — это слезы горечи и одновременно радости от сознания того, что ты опять пришла ко мне в строчках своих стихов, дорогая моя подруга!
Кирилл застает меня за этим занятием: я сижу перед картиной и читаю твои стихи вслух.
— Что это? — он недоуменно смотрит на картину.
— Получила сегодня от Филиппа.
— Понятно…
— Ну, да. Сказали же: будут выбрасывать, старые ненужные вещи. Вот, прислали. Про годовщину не вспомнили…
— Понятно… — повторяет он.
— Послушай, — говорю я ему, — этого стихотворения она мне никогда не читала! Оно из последних:
…Гнется зонтика тонкая трость,
К повороту меня торопя.
Только там уже нету тебя.
Лишь тоска и без умолку дождь…
Я поднимаю глаза на Кирилла:
— Понимаешь, она бежала тогда в ночь, к повороту бежала! Поворот — это ведь тоже угол, правда?
— В известном смысле…
— Она что-то предчувствовала?
Кирилл пожимает плечами.
— Да-да, предчувствовала! — уверенно говорю я. — Но как она это предчувствовала?.. Как она могла предугадать?!.. Как она могла знать?
— Ну, знание — определенная информация — заложено в нашем теле. Но предчувствовала ли она что-то?.. Хотя… в вас, женщинах, мужчине не разобраться никогда: о чем думаете, что чувствуете…
— Конечно! Вот еще! Я как будто опять разговариваю с ней. Тут много таких стихов, которых я никогда-никогда от нее не слышала.
— Можно взглянуть? Хочу сам посмотреть.
Кирилл берет тетрадь, открывает наугад, почти с конца.
— Кажется, что-то любопытное:
…Живу лишь я одними снами,
Свою мечту в ночи храня.
А явь бесцветными глазами
С презреньем смотрит на меня…
— Где? Покажи! Я еще не дошла до этого места. Это — из последних?
— Да, помечено прошлым годом, августом. К кому, вернее к чему, интересно, оно относится?
Кирилл передает мне тетрадь: — Вот это!
Я спешу за строчками:
…И век своих не поднимая,
Гоню я явь ко всем чертям.
А та, от смеха умирая,
Бредет за мною по пятам…
— Несладко обернулась для нее явь…
— Я предполагала, что там не все безоблачно, но чтобы так… Все было для нее как удавка… Только Ксеня держала… Понимаешь, клетка… Ее словно давило к земле… Она ведь никогда не была по-настоящему веселой! Никогда! Я никогда не видела! Но спросить об этом… нет, я не могла… А вот еще одно, слушай!
…мне так больно и так трудно в одиночку пыль дорог глотать.
Что уж там сандалии —
даже будни пустотою сердце стали жать…
Кирилл берет у меня из рук тетрадь:
— С рифмой и размером у нее были нелады, конечно.
— Разве это имеет значение?! Это просто дневник.
— Дневник женщины…
— Я не могу, я не могу! Она была мне как родная!
— Но ведь не вернешь уже… Ее нет, зачем бередить прошлое?
— Это он! Да-да, я теперь знаю! Ты был прав тогда! — кричу я. — Это он! Я должна высказать ему все!
Я бросаюсь к телефону.
— Не нужно! Не делай этого! — Кирилл хочет удержать меня, но я вырываюсь.
— Я должна!
— Стихи ничего не доказывают!
— Понимаешь, — я прижимаю руки к груди, — должна! Он должен знать, что я знаю!
Кирилл молча смотрит, как я набираю номер.
Холодный голос Филиппа на мгновение отрезвляет меня. Но лишь на мгновение.
— Это ты! — мой голос срывается. — Это ты убил ее! Теперь я знаю, что это сделал ты! Я нашла в интернете! Я долго искала и наконец напала на твой след: ты был связан с ее мужем! Ты поджидал момент и сначала убрал его! Снял — или как там у вас называется? И его, и ребенка — выбрал момент, чтобы сразу обоих, чтобы всю семью под корень. Оставил только ее — деньги! Она всегда была для тебя только деньги, и ничего больше! А потом ты выследил ее в Питере: ты забрал у нее все, и когда уже нечего было забирать, ты постарался отделаться и от нее. Она догадывалась обо всем! Это — для того, чтобы ты знал! — Кирилл хочет вырвать у меня трубку, но я держу ее крепко. — Я знаю, как ты плел свою сеть! Ты следил за каждым ее шагом, проверял, где она и с кем, подсылал своих людей, чтобы она не дай бог не зашла за черту, куда нельзя было заходить. Я видела того, с наколками. Мы играли в бильярд. Был дождь, и мы пошли в бильярдную… Я поняла теперь, что это был твой человек. Я видела его и другого — их вдвоем — в тот вечер. Я не поняла тогда, что они пошли за ней. Ты заказал ее!.. Ты так старался, чтобы она не увидела твое истинное лицо! Чтобы она не поняла! Но она знала обо всем. Она обо всем догадалась — я прочитала ее последние стихи. Меня вызывали к следователю. Я знаю, чем вы все занимаетесь, укрупняя капитал, как говорит твоя Надежда! Я была в ее новой гостинице, видела, как вы перекачиваете деньги из правого кармана в левый! Ты, ты убил ее! И никакая книжка, которую ты издал, никакие исповеди тебе не помогут! Никогда ты не отмолишь грехи и не отмоешь руки! Потому ты и ходишь в церковь ставить свечи: ты знаешь, что ты — преступник!.. И ты боишься!..
Я задыхаюсь от рыданий. Но в трубке — полнейшая тишина. Я умолкаю и прислушиваюсь: слышит ли меня тот, к кому я обращаюсь? Он еще там? Что он делает?
Наконец ровный, невозмутимый голос Филиппа произносит:
— Ты закончила свою эмоциональную речь, Танечка? В патетике, как говорится, тебе не откажешь.
Этот голос, как обычно, неторопливый и по-кошачьи мягкий, противно-слащаво-вкрадчивый голос, заползает под извилины мозга, опутывает, как щупальцами, гипнотизирует. И я чувствую, что прибавить мне больше нечего — я полностью обезоружена и молчу.
— Я понимаю, Танечка, горечь утраты любимой подруги, — продолжает Филипп, выдержав паузу. — И отдаю дань твоему богатому воображению. Но ты слегка забываешься, как говорится. Ехала машина, и произошел просто несчастный случай. Ничего больше не произошло, Танечка. Поэтому, как говорится, потише на поворотах. Не стоит так горячиться, — тихо и внятно произносит голос, округляя концы фраз. У Филиппа это замечательно получается, красиво получается, артистично выходит! — А то ведь можно и ответить, как говорится, по закону за клевету.
Я отлично представляю, как на другом конце провода он улыбается своей гаденькой вежливо-приторной улыбкой удава, и мне становится до рвоты противно. Странно, оказывается, во мне накапливалось все это постепенно, еще раньше, откладывалось в подсознании. И вот теперь, когда накопленное отвращение спонтанно вылилось, я чувствую облегчение: я плеснула ему в лицо холодной водой.
— Так что советую подумать, как говорится, — после еще одной паузы произносит Филипп, и вкрадчивый голос пропадает: раздаются короткие гудки.
— Чего ты добилась? — Кирилл подходит и отбирает наконец у меня трубку. — Нажила врага себе на голову!
— Пусть! — упрямо говорю я.
— Ведь доказать ничего нельзя.
— Пусть! — упрямо повторяю я.
— Хорошо, что ты прозрела, конечно. Но то, что ты наговорила сейчас, — лишь сотрясение воздуха! Домыслы — твои, мои, и ничего конкретного. Нет, как я уже говорил тебе, необходимых связующих элементов, чтобы что-то утверждать.
— Не в этом дело…
Мною овладевает усталость — я ощущаю ее во всем теле: усталость и безразличие.
— Он что, понял хоть что-нибудь?!
— Нет, такие не понимают. Но не в этом дело. Он должен знать. Пусть живут, как хотят, пусть радуются, если могут, но они должны знать, что другие понимают, как они ничтожны. Что они козявки. И когда-нибудь их, как козявку, раздавят. Понятно? Ведь они этого боятся.
— Лучше оставить Филиппа в покое наедине с собственной совестью.
— Но должен же он хоть как-то быть наказан?!
— За что? За то, что преследовал свои цели? А кто их не преследует?
— Но так цинично!
— Не циничнее, чем другие. Он ведь не выгонял никого из дому в чем мать родила. А вокруг — полно таких!
— Ты же знаешь, что он лишил ее капитала.
— В этом и ее вина тоже, кстати. Ты же сама когда-то говорила, что все было добровольно с ее стороны.
— Но это — тоже его рук дело: он мягко “настоял”, чтобы капитал перекочевал к нему.
— Раньше ты, помнится, утверждала другое.
— Сам же сказал: прозрела. А слежка?
— Не доказано!
— А постоянные звонки?
— Тоже прямых доказательств нет — домыслы.
— Но ведь звонки начинались именно тогда, когда она уезжала куда-нибудь без него.
— Ничего не значит. Где доказательства? Вообще все, что ты ему сейчас тут судорожно выкрикивала, — пустой блеф, не более того.
Но я не сдаюсь:
— А — Надежда?
Кирилл разводит руками:
— Всё — наши с тобой предположения. Абсолютно всё. Может быть, для нас догадки и значат что-то, но не для правосудия.
— Значит, никакого противоядия не может быть?
— Такова жизнь! В ней нужно уметь вовремя выкручиваться. А он, я тебе уже объяснил, не хуже других.
— Нет, дорогой, все равно ты меня не убедил!
Я тащусь в спальню, падаю на кровать и утыкаюсь в подушку, чтобы на какое-то время забыться.
И последнее.
Иногда я сажусь напротив “Девушки в фате” — она висит у нас в столовой, при входе, напротив окна, чтобы, когда приходят гости, они могли сразу обратить на нее внимание. Она висит точно так же, как когда-то висела у тебя в гостиной.
Я смотрю на портрет долго, разглядываю каждую черточку лица. Как странно… Наверное, это где-то предопределено свыше, хотя я не склонна к мистике, — ведь Кирилл никогда и нигде не видел тебя… Как же так случилось, что ты и твой портрет встретились тогда на вернисаже? Или у меня галлюцинации?
Я начинаю повторять про себя последние строки твоего стихотворения, которое ты прочитала в тот день:
…Мне снится порой, что я снова с тобой.
Две тени связала разлука фатой.
И вижу — тебя, моей жизни мечту,
Ведет ко мне ночь, растворяя черту…
Так ты знала? Откуда?.. Ты предчувствовала?.. Как ты могла предугадать?.. Что мы знаем об этом?..
Я опять мысленно бегу туда, в ночь, на яркий свет прожектора, а он словно отбрасывает меня назад…
Мы ведь просто играли в бильярд…
вечером в бильярд играли…
— Вот. Я описала все, господин следователь. Все, как было на самом деле. Да, я вспомнила потом: я рассказала ей тогда, что Филипп был знаком с ее мужем по Норильску и что, видимо, хотел стать компаньоном в фирме. Но только это. Ведь больше этого я и сама не знала — только то, что рассказал после поездки Кирилл… Она посмотрела на меня и ответила: “Да…” Я удивилась: “Но раньше ты…” Она перебила: “Я недавно узнала…” — и больше ничего не прибавила. Мы заговорили о другом. Я плохо помню сейчас, о чем мы говорили… Там было тогда очень шумно, в ресторане, так много народу… Но об этом больше ни слова не было сказано. А вы уж сами теперь разбирайтесь, кто виноват в этой истории…