Из книги воспоминаний “Привалился к сердцу камень…”
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2009
В майском номере 2006 года читатели “Урала” могли познакомиться с фрагментом воспоминаний книги Павла Авдеева “Привалился к сердцу камень”.
Павел Меркурьевич — фронтовик, 1915-го года рождения, инвалид Великой Отечественной войны, ветеран 2-го МСБ, 19-й мотострелковой ордена Красного Знамени Слонимско-Померанской мехбригады, I Красноградского мехкорпуса, 2-й гвардейской танковой армии. “От Белгорода до Харькова” — фрагмент этой же книги воспоминаний.
Фронтовая маета нашего батальона, непрерывная переброска с одного участка обороны на другой продолжалась: батальон в составе бригады упорно продвигался на юго-запад от Курска — к Белгороду. Радио ежедневно сообщало о кровопролитных сражениях на Центральном, Воронежском, Западном и Брянском фронтах, напоминая нам: столкновение с противником приближается. Наше место в бою было определено Ставкой Верховного Главнокомандования. Победный полководец, маршал Советского Союза Г.К. Жуков, в книге “Воспоминания и размышления” упоминает об этом эпизоде так: “Степной фронт под командованием генерал-полковника И.С. Конева, действуя в составе 53-й, 69-й и 7-й гвардейских армий и 1-го механизированного корпуса, имел ближайшую задачу овладеть Белгородом и в дальнейшем наступить на Харьков, взаимодействуя с главными силами Воронежского фронта. Действия войск Степного фронта поддерживала 5-я воздушная армия генерала С.К. Горюнова”.
У нас — новый маршрут, новые села и деревни по пути. Вот село Стрелецкое. Мгновенно возникла ассоциация с известной картиной Василия Сурикова “Утро стрелецкой казни”. Подумалось: историческое село, возникло, наверное, в петровские времена, и живут там потомки сосланных в этот далекий край участников стрелецкого бунта. Да и названия ближних селений: Красное, Казачья Лопань, Пушкарное — лишь укрепляли меня в этом предположении.
Сосредоточивались мы в лесу около деревни Лучки 2 августа. Грозовые тучи застилали небо. Сильный проливной дождь дважды принимался поливать нас под оглушающие раскаты грома и нашей дальнобойной артиллерии, бившей залпами по фашистам.
Приблизились к фронту. Плащ-палатки не успели проветриться к позднему вечеру. В сырой одежде вздремнуть удалось самую малость: с восходом солнца началась ураганная канонада — артподготовка к наступлению. Спешно формировались штурмовые десанты на танки и в помощь саперам — строить переправу-времянку для переброски танков через речушку Липовый Донец: не все танки успели переправиться ночью. Противник укрепил линию обороны и сопротивлялся ожесточенно; его авиация наносила бомбовые удары, несмотря на активность наших истребителей.
Вновь, как на Калининском фронте, мехкорпус не смог вырваться на стратегический простор, чтобы всей мощью навалиться на противника, танки и мотопехота увязли в тяжелых боях, громя засевшего в укрепленных окопах и блиндажах противника. Вновь ударная сила мехкорпуса использовалась не в полную мощь. Комбат нервничал и сыпал ругательства, негодуя на вынужденные задержки.
Вечером 4 августа выехал я на штабной автомашине подбросить минометчикам дополнительно боеприпасов и кратчайшей дорогой сопроводить на новое место дислокации хозроту батальона — на опушку леса за оврагом. Только подъехал, как прогремел сильный взрыв: на противотанковой мине по дикой случайности подорвалась продуктовая автомашина. Кто-то прокричал: “Авдеева убило!” Из развороченной взрывом кабины вытащили еле живого шофера: голая его спина была сплошь покрыта мелкими занозами и ссадинами от расколотых и разнесенных вдребезги бортовых досок и спинки кабины. Подошедший к моей машине старший сержант Шаталин из отделения боепитания удивленно посмотрел на меня:
— Так ты живой?! Кричали, что тебя убило. А ты жив! Ну, долго жить будешь…
Подошел ко мне вернувшийся из санчасти с забинтованной, на подвесе, левой рукой лейтенант Василий Штанько и предложил пойти посмотреть поле, где вчерашним днем шел бой. Все оно истоптано, изрыто, трава перемешана с землей, еще не все закопаны трупы…
Прошли метров триста к оврагу, ноги начали скользить по крутому склону, и мы внезапно остановились, увидев сидящего у корневищ яблони молодого, круглолицего, черноватого от загара солдата в полугражданском одеянии. Он смотрел на нас черными большими глазами и повторял одно и то же слово: франце… франце…
Вроде бы француз? Подошел к нему поближе. Он встал. Смотрит тревожно, с испугом и вроде готов расплакаться. Всматриваюсь в него. Он повторяет: же франце. Удивляюсь: откуда быть французу? Продолжает говорить быстро и энергично. Из всего сказанного я понял: он из Лиона, француз, был интернирован фашистами и насильно привезен на фронт. В этом наступлении прятался в ямах. Немцы после боя отошли, отступили, а он остался, не хочет воевать против русских. Показал жестами, что бросил автомат, залез в подвернувшуюся земляную нору. Еще он пытался изобразить, как выгоняли из домов жителей и гнали их перед собою в бой во время контратаки. Многих женщин и детей они убили, но многим удалось и убежать.
У меня — неожиданная забота: переправить француза в штаб бригады. А время уже на исходе, надо успеть вернуться к месту остановки батальона, на КП к комбату. Попросил помкомбата по хозчасти направить автоматчика с французом в штаб бригады. Старшине же хозчасти Серебрякову и из боепитания Шаталову с ужином и запасом боекомплектов и продуктов (НЗ) для солдат предложил отправиться со мной на штабной машине. На месте КП — пусто. Но внезапно из земли вырос связной комбата Ордин и сообщил, что батальон спешно передвинулся на северо-восточную окраину села Стрелецкое и комбат там ждет нас.
Стрелецкое — большое село, разделенное широкой болотистой поймой речушки Возолки. К мосту через нее вел трухлявый от времени настил из бревен — лежневая дорога. Это две колеи из примыкающих торцами друг к другу бревен, без поперечного настила. На ее правом берегу — высокие холмы, на которых в юго-западном конце селения стояло несколько домов. Взвод автоматчиков и связисты занимали окраину села в березовой роще. Сгущались сумерки. Все знали, что утром начнется бой, и спешили перед ним подремать. Дежурные быстро разнесли по подразделениям термоса с наваристым борщом и кашей, компот и чай. Всем было выдано по стопке водки.
…Только уложил руки и ноги под палаткой, готовясь вздремнуть, начался минометный обстрел. Первая мина пролетела, завывая, над головой. Волны воздуха от ее полета обдали легким веянием плащ-палатку.
Земля дрогнула — мина ударилась о землю, видимо, срикошетила, снова ударилась — и грохнул взрыв. Покатилась взрывная волна. Взвизгнули осколки, перелетая через мое оцепеневшее от ужаса тело, скорчившееся под плащ-палаткой. После грохота разрыва — странная, тоже как бы оглушающая тишина. Через минуту слышу: звенит-летит маленький осколок, звенит, как шмель или пчела. Щелкнув, упал на плащ-палатку. Еще упало несколько штук, подпаливая темными пятнами плащ-палатку. Нет, не забыть звенящего в полете осколка, наверное, до конца своих дней.
Ударились около меня и несколько крупных осколков. Мина упала в расположении взвода автоматчиков. Его командиру лейтенанту Пудовкину обрезало осколком обе ягодицы. Присыпали сахарным песком, приложили ватные тампоны и на самодельных, на скорую руку сооруженных носилках четверо молодых ребят бегом понесли его к автомашине, чтобы подбросить в медсанбат. Еще плюхнулись мины справа и слева, оглушая и обдавая копотью автоматчиков. Ранено было пять бойцов…
Ночью роты мотострелков переправились через болотистую пойму речушки Возолки и вступили в бой. Командовал сводным отрядом прорыва замкомбата по строевой части капитан Шота Николаевич Гогоришвили — любимец бойцов батальона, дерзкий, смелый, удачливый в бою, великолепный исполнитель лезгинки и других грузинских танцев. А штурмовая группа автоматчиков прорвалась в тылы подразделения СС и внезапной атакой вызвала замешательство среди заспавшихся немцев. В рукопашном бою они уничтожили около 100 гитлеровцев и 45 человек привели пленными. Одного пленного допрашивал комбат, пользуясь фронтовым словарем. Фашист держался высокомерно и отказывался отвечать на вопросы. Шиляев нетерпеливо махнул рукой и бросил автоматчику:
— В расход!
Голубоглазый немец побледнел и сник. Вскоре хлопнул автоматный выстрел. А прояви немец открытость в разговоре, ответь на вопросы комбата, исход мог быть и иным. Но сила была в руках комбата, и он решился использовать ее до предела.
Препроводили всех остальных в штаб бригады. За успешную операцию капитан Гогоришвили был награжден орденом Красного Знамени. В бою он получил легкое ранение, но в медсанбате не остался — вернулся в батальон.
На захваченной за селом высоте батальон занял оборону, бойцы отрыли мелкие ячейки окопов и узкие щели. Это было уже под вечер 5 августа. Совершенно неожиданно в предзакатных лучах солнца из-за леса вынырнули и развернулись пикировать на нас до 30 “юнкерсов”. Едва они улетели — пошла в пике новая партия, потом обе группы — одна за другой — повторили заход. Мы задыхались от смрада разрывов, пыли и чада, забились головами в щели. От разрывов бомб глохли и слепли, теряли сознание от сотрясений, а несколько автоматчиков были убиты.
Связного комбата, автоматчика Ордина, взрывом подбросило вверх, и у него из носа и ушей потекла кровь, а он только невнятно мычал. Меня тоже засыпало землей и оглушило до тошноты, заикания и полной глухоты на какое-то время.
Очки мои чудом сохранились, видимо, только потому, что уткнулся головой глубоко в щель. Вскоре я пришел в чувство. Все тело ломило, меня лихорадило почти до рассвета. Немцев, видимо, отбросили соседние подразделения, и потому до нас они не добрались. Для них мы, полуживые после налета фашистской авиации, стали бы легкой добычей. Наши зенитчики сбили три немецких самолета, но и мы понесли значительные потери: кроме нашего батальона, был почти истреблен минометный дивизион, исковерканы все минометы и автомашины.
6 августа. Утром с большим трудом поднялись оставшиеся в живых после налета. Солнце начинало показываться из-за придорожных посадок, над Возолкой и ее поймой белела легкая кисея тумана, а немецкий самолет-разведчик уже промелькнул над просыпавшимися селами. Наспех позавтракали в большой хате. Комбат поручил начштаба Цибулько и мне оформить наградные материалы на всех, отличившихся в бою, — и на погибших, и тех, кто оставался в живых. Тут же, в землянке командного пункта, он подписал наградные листы, донесение комбригу Ершову и поручил мне доставить все это в штаб бригады.
Но не успел я сделать и несколько шагов от командного пункта, как послышался тревожный сигнал: “Воздух!! Воздух!!” Начали тявкать зенитки, дробно ударили пулеметы. Запрокинул голову, блуждаю глазами по сияющему, пронизанному солнцем голубому небу и тут же плюхаюсь на огородные гряды: самолеты — штук тридцать “юнкерсов” — развернулись и из-под солнца начали входить в пике. Слышно только, как свистят крылья, звенят моторы, вибрируют корпуса самолетов. Смотрю на пикирующий самолет, пытаюсь сбить дрожь, прижимаясь плотнее к земле, стремясь вдавиться в нее. Слышу щелчок открывшегося замка-подвеска для авиабомбы. Смотрю, как она каплей отделилась от самолета, слышу, как воет сирена, нарастает свист и увеличиваются объемы летящей бомбы, вижу в кабине самолета блестящие очки шлема пилота. Вдруг он взмывает надо мною… Жду взрыва… По лицу катится пот, взмокла от пота спина. Бомба ахнула где-то далеко от меня. Верится и не верится, что все обошлось, что самолеты, сбрасывая бомбы по другим целям, меня не замечают. Понимаю: это обман зрения и игра расшатанного воображения. Верно говорят: пуганая ворона и куста боится. Встал, быстро стряхнул с себя приставший к гимнастерке мусор и, убыстряя до предела шаг, двинулся по указателю в штаб бригады.
В домике у штабистов — сплошное ликование! По радио грохочет радостно голос Левитана: впервые за всю войну над Москвою прогремели радостные салюты из орудий в честь освобождения древних городов России — Белгорода и Орла! Так и хотелось подхватить своим “ура!” эту всеобщую радость. Мой знакомый штабист Миша Казаков просмотрел наградные листы, сделал замечание о краткости описаний подвигов представленных, порекомендовал еще представлять победные реляции на отличившихся живых:
— Всех, кто был в боях, представляйте!
Я, конечно, рад, что еще наградят многих, — все они достойны! Отвечаю кратко:
— Есть!
Тороплюсь вернуться в батальон, чтобы успеть оформить наградные.
6 и 7 августа батальон вел наступательные бои, отражая непрерывные контратаки отступающих подразделений противника, устремившихся на шоссе Белгород—Харьков. Немецкая пехота в подкрепление получила танки “тигр” и самоходки “фердинанд”. Опорные пункты они разместили на выгодных высотах, к ним трудно подобраться из-за глубоких оврагов и заболоченных пойм речушек.
В эти трудные дни особенно радовали нас удачные действия соседей — 35-й мехбригады, ее ставшего знаменитостью 4-го танкового полка, ворвавшегося в село Дубинино, где уничтожили три тяжелых танка, три противотанковых орудия вдавили гусеницами в землю, подбили две бронемашины, подавили четыре крупнокалиберных пулемета. До ста гитлеровцев были убиты.
8 августа, вечером, батальон вместе с танкистами роты капитана Матвея Нестеровича Бортовского занял крупный населенный пункт Казачью Лопань. Операцией руководил комбат-2 Анатолий Николаевич Шиляев. Он рассредоточил подразделения и несколькими группами, скрытно, по балкам, охватил село с запада, затем прорвался в центр и захватил выгодные позиции. Противник пытался уничтожить прорвавшихся смельчаков, но они держались стойко. Пригодились противотанковые гранаты. Помогли бронебойщики отделения сержанта В.М. Прилубщикова, особенно отличились наводчики В.П. Храбрецов и Я.С. Панкратов. В критические минуты комбат ободрял своим мужеством и решительностью бойцов. Сопротивление фашистов было сломлено. Подошедшие подразделения закончили их разгром.
Капитан Шиляев был представлен к награждению орденом Красного Знамени. Но получить орден было ему не суждено — трагически погиб в бою под совхозом “Первомайский”. Батальон занимал оборону на открытом всем ветрам бугорке. Окапывались под огнем танков и минометов. Артиллерийской поддержки у батальона не было: подойти артиллеристы не успели, а в боевых порядках батальон не сопровождали.
Уставшие от вчерашнего боя и не успевшие отдохнуть за короткую ночь бойцы крайне нервозно воспринимали внезапно сложившуюся боевую обстановку: открытая местность… простор для действий фашистских танков… Только удача и противотанковые гранаты… И нашелся трус-паникер, автоматчик Башкатов (или Башкеев — уже не помню, а по горячим следам не записал!). Он, сидя, в упор выпустил автоматную очередь в Шиляева. Комбат только успел вскрикнуть: “За что?” — и упал. На плащ-палатке отнесли его под яблони ближайшего сада и похоронили.
Старший лейтенант Парусов, принявший на себя командование батальоном, со слезами на глазах вручил мне документы и наградные знаки — все, что осталось от смелого и талантливого командира. Эти драгоценные знаки воинской чести и славы передал я в штаб бригады. На марше однажды видел того самого Башкатова — в железной клетке, с наручниками и цепями на ногах и руках. Его судили и расстреляли.
Вскоре из госпиталя вернулся в строй капитан Гогоришвили, и ему поручили командовать батальоном. Шоту Гогоришвили я очень уважал, но все же Анатолий Николаевич Шиляев был мне ближе. Считал его за своего родного брата. Это была очень тяжкая утрата — как гибель родного, дорогого для меня человека.
Не лишенный самолюбования, Шота Гогоришвили любил показать свою власть и собственное превосходство, хотя в то же время был снисходителен, прост в общении и доступен, без отчужденности и скрытости, прямодушен и не мстителен. В бою смел, находчив и дерзок, горазд на выдумки, когда нужно было обмануть противника.
Мне мало приходилось общаться с ним напрямую: подготовленные мною документы ему на подпись передавались через начальника штаба Цибулько. Находился комбат всегда отдельно от всех, со своим связным, на командном пункте. Командиры рот и других подразделений относились к нему уважительно, любили за смелость и прямодушие. Во время боевой операции он не любил медлительности, колебаний в исполнении принятых решений, жестко контролировал действия подразделений. Беспокойный характер Гогоришвили угнетал помначштаба Ф.Е. Писарева, которому более других офицеров штаба и управления приходилось уточнять обстановку и ход операции в соответствии с указаниями комбата. Как-то он доверительно рассказывал мне об этом:
— На этой беспокойной до дикости должности — до последнего дня жизни комбата Шиляева. Было много всевозможных поручений, но такой скрупулезной придирчивости, как сейчас, не испытывал. К чему он клонит? Чтобы подал рапорт? Не понимаю его придирчивости.
Я пытался успокоить его:
— А быть может, это его обыденный стиль поведения как командира? Не придирчивость, а проявление чувства ответственности? Зуд командирского беспокойства? Стремление все знать, чтобы принять новые решения?
День за днем бои шли, казалось, с нарастающей силой. Под Мироновкой, Полевым, Михайловкой батальон нес большие потери от авиации противника и танковых атак.
Вот сводную группу автоматчиков и бойцов второй роты на марше заметил фашистский самолет-разведчик. Развернулся, спикировал и бросил на упавших вдоль дороги бойцов чемодан. Видим: чемодан на лету раскрылся и из него посыпался веер гранат. Чемодан упал, кувыркаясь по полю, в стороне от нас. Не попали на нас и гранаты. Самолет улетел. Мы двинулись по своему маршруту далее.
Но большая часть группы на подходе к деревне пострадала: гранаты упали на распластавшихся по обочине дороги автоматчиков. Кто-то успел прикрыть головы саперными лопатками, противогазами, но человек восемь ранило, пятерых — смертельно. В числе смертельно раненных оказался начхим батальона Александр Федорович Семенов. На Урал он был эвакуирован из Брянска, работал инженером на Уралмашзаводе, прошел командирскую переподготовку по специальности начальника химслужбы.
Похоронили погибших… Вечная им память…
Меня, лейтенанта Василия Штанько, старшину Анатолия Журавлева и еще трех автоматчиков немецкий истребитель прищучил в деревушке. Один за другим, прижавшись к домам и изгородям, мы лежали вдоль по улице. Пули впивались в землю рядом с нами, образующиеся от них отверстия окутывались фонтанчиками пыли, и сыпался в ямки песок.
Было жарко и душно, пыль обдавала лицо, слепила глаза и набивалась в нос. Но все это после обстрела казалось мелочью. Самое главное, что отделались испугом, остались живы. Все просто: не всех на войне убивают. Остаются живые, чтобы идти к победе. Господи! Где же она, эта победа? До границы — целая страна — Правобережная и Левобережная Украина! Сколько надо жизней, чтобы дойти до заветной границы? У каждого из нас она только одна — в нежной оболочке живой ткани. Живая плоть! Уязвимая и непробиваемая. Неистребимая и нетленная. Ранимая и вечная.
В ночь на 18 августа под Михайловкой батальон снова понес тяжелые потери: в расположение неожиданно ворвались фашистские танки. Постовые уснули… Оборвали сон пулеметные очереди и лязг танков, предсмертные крики и стоны раздавленных танками солдат. Темная жуть и мерцание голубых подсветок танковых фар. Взрывы гранат. Не понять в темноте ночи, где свои, где враг. Танки подошли вплотную, обдавая чадом и оглушая гулом моторов. За танками — пехота.
Первыми под танки попали минометчики старшины Соломеина. Они же первыми открыли автоматный огонь. И, видимо, очень удачно: стрельба прекратилась. Танки спешно дали задний ход и исчезли в темноте за лесопосадками дороги. Гогоришвили сопроводил случившееся таким комментарием:
— Проснулся — земля дрогнула от взрыва противотанковой гранаты. Слышу: где-то приглушенно работает мотор танка. Содрал с лица плащ-палатку и… Бросило в озноб: перед окопом, метрах в трех, обрывался свет подфарников танка! Ящерицей выполз из окопчика и что было сил рванул на четвереньках в сторону. И — за танк, в тыл к немцам, чтобы обмануть их. Не догадаются, что бросился к ним в тыл. Отдышался… Слушаю… Автоматы смолкли. Слышу: топот удаляется в сторону передовой. Танк дает задний ход. Вдруг развернется — и в лучах подсветок — я как на ладони!
Счастливая случайность — рядом канава и яма. Скатился вниз, снова пополз, но уже к своим. А пока лежал, зарыл в канаве свои документы: партбилет, удостоверение, записную книжку. Смотрю: танк развернулся и скрылся в темноте за посадками…
Вскоре начался рассвет. Фашисты не решились на новую атаку нашего переднего края ни ночью, ни утром…
Во время ночного нападения фашистской разведки погиб парторг батальона Михайлов. В городе Шахты у него осталась семья. Из письма соседей по квартире он узнал, что жена ударилась в разгульную жизнь и общалась с немецкими офицерами. Он перепроверял эти сведения через других знакомых.
В последнем письме ему сообщили, что она отравилась и умерла. Детей не было у них. Михайлов затосковал о жене и стал искать смерти в бою. На Калининском фронте он одним из первых вырвался из окружения, связался с партизанами и помог корпусу выбрать наиболее безопасный путь из окружения. Похоронили его в Михайловке. Были тяжело ранены начальник штаба батальона Цибулько и его помощник Писарев, получивший ранения в обе ноги. В минометной батарее в живых остался только один расчет.
Солнечным и теплым утром после трагической ночной передряги разыскал я на штабной автомашине свой батальон и его комбата. Кроме хозвзвода и кухни, доставил в батальон из штаба бригады лейтенанта Александра Степановича Боярского. Он выглядел очень браво: из-под сдвинутой на бровь пилотки кудрявился рыжий чуб, выделялся белизной на загоревшей шее подворотничок. Хромовые сапоги блестели начищенными голенищами. Новенькие гимнастерка и брюки.
В дороге с ним разговорились без соблюдения субординации. Он рассказал мне, что родом из Туринска. Вспомнили о проживавших в нем декабристах, о друге А.С. Пушкина Пущине.
Боярский был ранен на Калининском фронте в первый день неудачного наступления под Дубровкой: должны были наступать на Выползово, а попали под убийственный огонь немецких дзотов около Цицино. Все пули и осколки достаются всегда Ваньке-взводному. Направили в медсанбат на лечение, потому только и не попал в окружение.
Он повеселел оттого, что встретил уральца, посочувствовал мне как бывшему окруженцу. Рассказал ему о злоключениях в тылу у фашистов. Так и подружились с ним как земляки-уральцы, и это помогало переносить тяготы фронтовой жизни. Расстались через год — на польской земле. После освобождения Варшавы он был назначен помощником коменданта польской столицы. После войны мы с ним мельком виделись, но поговорить так и не удалось. Оба торопились по своим неотложным делам уже мирной жизни.
В моей записной книжке — скупые и краткие записи: “12.08.43 г. Мироновка. Фрицы упорствуют, но отходят”. Вспоминаются детали: штурмовая группа мотопехоты под командованием Парусова на танках была подброшена к хутору перед Мирфкой. Фашисты поспешно поджигали хаты и пытались на мотоциклах скрыться. Удалось это немногим: попали под огонь наших танков.
Выдвижение нашей мотопехоты за хутором было встречено минометным и пулеметным огнем с бугров, укрепленных дзотами. Танкам Бортовского удалось вклиниться в оборону противника и деморализовать вражескую пехоту, подавляя огнем и гусеницами. Попытки немецких танков оказать сопротивление были безуспешны. Их удачно подбили наши танкисты”.
И еще записи: “14.08.43. Бои за Полевое. 16.08.43 г. Бои за харьковский лес”.
Стало известно, что батальону пришло подкрепление. Нас отвели для передышки в дубовую рощу. В один из дней тут было организовано разучивание нового Гимна Советского Союза.
Остатки батальона двигались во втором эшелоне, и до нас доходили сообщения об успешных действиях передовых подразделений. Вспоминаю об этом в связи с записью в своей “памятнушке”: “20 августа 1943 г. Пересечное”.
Накануне ночным ударом наши подразделения прорвали вражескую оборону и заняли этот крупный населенный пункт. Снова в бою отличились наши постоянные друзья — танкисты капитана Бортовского. Батарея артдивизиона 35-й мехбригады успешно отразила конратаку фашистских танков, прорвавшихся к лесу южнее селения Полевое. Их огонь спас жизни многих солдат мотопехоты бригады.
Была отмечена организованность и отвага 18-го отдельного моторизованного саперного батальона, обеспечившего строительство переправы для танков и артиллерии через реку Уду. Успешно прошла ночная атака, были заняты как село Пересечное, так и значительный плацдарм на западном берегу Уды. Три дня шли ожесточенные бои за станцию Люботин, и только 22 августа удалось бригадам мехкорпуса продвинуться к шоссе Харьков — станция Люботин. Первый мехкорпус был выведен из боя с выходом 5-й гвардейской танковой армии на линию фронта.
23 августа город Харьков — вторая столица Украины — был освобожден от фашистской нечисти. Взаимодействие с другими фронтами дало возможность Степному фронту выполнить очень трудную задачу — освободить Белгород и Харьков. 23 августа Москва вновь салютовала победоносному Степному фронту, его войскам.
Так закончились тяжелейшие бои подразделений 1-го мехкорпуса на всем 120-километровом пути от Белгорода до Харькова. По военным сводкам, освобождено 80 населенных пунктов. Войска мехкорпуса уничтожили 132 танка и самоходно-артиллерийских орудия, 10 бронемашин, 35 артиллерийских и минометных батарей, 12 противотанковых орудий, 240 пулеметов, 36 самолетов, 151 автомашину, 58 мотоциклов, разрушили 24 дзота, убили около 8200 гитлеровцев, 580 солдат и офицеров взяли в плен. Таковы данные архива МО СССР, приведенные М.Д. Соломатиным в его очерке “Красноградцы”. И это, скорее всего, не полные данные. Трудно подсчитать в непрерывном передвижении частей итоги боевой операции. Сложно, очень сложно подвести итоги и своих потерь, потому что часто просто не у кого спросить: раненые командиры выбыли в санчасти и госпитали, а погибшие уже не размыкают свои уста, чтобы вымолвить слово.
Эту тему — наши потери — много раз обсуждали мы с помощником начштаба батальона Ф.Е. Писаревым и начштаба батальона А.С. Боярским. Тяжкие, кровавые бои обезличивают жертвы. Уходят в безвестность многие тысячи погибших. Память о них — Могила Неизвестного солдата.
Наш батальон понес в боях тяжкие потери: погиб его командир Анатолий Николаевич Шиляев, был дважды ранен Шота Николаевич Гогоришвили, погиб командир пулеметной роты; тяжело ранены командир роты, замещавший некоторое время комбата старший лейтенант Парусов, командир взвода автоматчиков лейтенант Пудовкин, лейтенант Зайцев, комсорг… Велики потери. Дорогой ценой досталось спрямление Орловско-Курской огненной дуги. Но две крупные немецко-фашистские группировки — орловская и белгородско-харьковская — разгромлены. Рядовые и командиры слушали торжественные салюты Москвы.