Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2009
Александр Карасев. Чеченские рассказы. — М.: Литературная Россия, 2008.
Охватив единым взглядом почти карманный формат обложки — черно-белой, с черно-белой же “военной” фотографией и нарочито неброским (словно бы прячущимся в тени великих “Севастопольских рассказов”) названием “Чеченские рассказы”, я подумала: “Ну что может женщина весомого сказать об армейской прозе?..”
Впрочем, я уже писала о военной прозе. В статье “Примеряем новые шинели” (“Литературная Россия”, 9.05.2007) я касалась и первой повести Александра Карасева “Запах сигареты”, вышедшей в “Новом мире” несколько лет назад. Проза Карасева была одним примером баталистики из многих, рассматриваемых в той статье. Насколько мне удался тот обзор, судить читателям. Но по наитию я до сих пор придерживаюсь позиции: об армейской прозе или хорошо (читай — со знанием дела), или ничего. Есть грех впасть в морализаторство и резонерство, рассуждая о чуждых тебе вещах…
И все же рецензия на книгу Карасева “Чеченские рассказы” написалась. Кстати, она далеко не первая и не единственная. В оформлении самой книги использованы фрагменты высказываний Владимира Маканина, Яна Шенкмана, Андрея Рудалева, а вступительная статья к сборнику рассказов написана Валерией Пустовой. Кроме того, в октябре 2008 года за книгу “Чеченские рассказы” Александр Карасев получил Бунинскую премию в номинации “Открытие года”. Так что ни терний, ни лавров первооткрывателя мне не примерять, и это дает возможность спокойно и свободно излагать собственный взгляд на некое литературное явление.
За время, прошедшее между “Запахом сигареты” и “Чеченскими рассказами”, стало очевидно: Александр Карасев писатель. Александр Карасев — перспективный писатель, плоть от плоти нынешней эпохи. Александр Карасев не баталист. Удивлены?.. Я тоже. Но это факт.
В сборнике “Чеченские рассказы” (который не следует отождествлять с одноименной книгой, ибо в нее входит еще и сборник “Первый снег”) одиннадцать коротких произведений, по внешним признакам относящихся к батальному жанру. Два из них, “Записки бывшего вэвэшника” и “Капитан Корнеев”, суть небольшие повести. В “Первом снеге” — тридцать текстов жанра смутного, синтезирующего автобиографические заметки, чуть ли не социофилософские трактаты (“Загрузился”), “записки на манжетах”, полновесные рассказы, новеллы и фельетоны.
Не знаю, случаен или намерен их порядок присутствия в книге. Но в том раскладе, при котором идут друг за другом “Своя позиция” (где еще присутствует армия — многоликий и серый герой), “Дорога в облака”, “Ильюшин и Невшупа”, “Марш Егерского полка”, “Зая” и так далее — очевидно: войну на огневом рубеже сменяют… как бы помягче… перманентные локальные войны, ведомые вокруг каждого из нас. Дети воюют с родителями (“Дорога в облака”, “Аркаша-компилятор”), жены воюют с мужьями (“Загрузился”), демобилизованные офицеры воюют с рыночными торговками за кусок хлеба (“Ильюшин и Невшупа”), а память предков воюет в сознании современного обывателя с уродством нынешних проявлений жизни (“Ваня”, “Мой дед трус”, “Загрузился”). Все, все и вся в этом мире воюют (-ет), столь же привычно и безэмоционально, сколь осознанно бескрасочна прозаическая речь Карасева. На борьбе всего сущего стоит мир, — такой вывод делает писатель, наблюдая. Ну что ж! “Единство и борьбу противоположностей” как движущую силу развития Вселенной еще никто не отменил.
Можно, конечно, этот писательский подход оспорить. Можно напомнить Карасеву, что “каждый читает свою Библию” — и что воин увидит в Библии прежде всего сражения. А можно не делать этого, бережно относясь к самобытности автора.
Критики Валерия Пустовая и Андрей Рудалев называют прозу Александра Карасева — разными словами — одинаково: очень концентрированной. “Плотность слова”, — выражается Валерия Пустовая. “Особая импрессионистичность… емкая и отточенная, будто штык, фраза, смысловая нагрузка которой… колоссальна”, — вторит ей Андрей Рудалев. А Михаил Бойко прямо указывает на корни этой плотности (лаконичности): Чехов, Бабель, Виктор Некрасов, Виктор Курочкин. Естественно, грех не увидеть то, что так и бьет в глаза. Мне остается лишь присоединиться ко мнению коллег. Да, концентрированным языком Александр Карасев излагает свои историософские концепции (так мудрено я называю, например, замысел великолепного многосложного рассказа “Загрузился” — о том, почему столь бесхребетными стали нынешние мужики; а Карасев ни одного термина из энциклопедического словаря в повествование не привлекает. Рассчитывает — и правильно делает — на широкий круг читателей) на нескольких страницах. Для сравнения: Михаилу Веллеру, чтобы выразить подобную же концепцию, в 70-х годах требовались повести, а сегодня требуются романы. Кстати, Михаил Веллер упомянут мною вовсе не случайно. Его беспокойная и желчная тень витает в фельетоне “Беспокойная ночь в Липках” — молодые писатели на литературном форуме выясняют для себя, можно ли считать Михаила Иосифовича писателем или нет. Прочитавший “Чеченские рассказы” да обрящет все разнообразие решений этой головоломки. Но герой моей рецензии, Александр Карасев, давно для себя ответил на вопрос “Писатель ли Веллер”? отрицательно. При всем уважении к Михаилу Иосифовичу.
У прозы Александра Карасева есть другой прообраз, другой “ангел-хранитель”, чьи крылья уж точно осеняют “Чеченские рассказы” и особенно “Первый снег” — Михаил Зощенко. Великий русский сатирик — одна из “гвоздевых” фигур книги Александра Карасева. Он появляется перед нами “во весь рост” всего один раз, в коротком рассказе “Клюква” — о малоизвестном публике прошлом Зощенко, о его военной службе подпоручиком 16-го Мингрельского полка Кавказской гренадерской дивизии, об участии в вылазке, которая казалась провалом, но была объявлена командованием “демонстрацией”, о получении будущим писателем ордена Святой Анны 4-й степени (жаргонное именование — “клюква”) и ношении оной награды… на крышке портсигара. И он “пронизывает” всю стилистику “Первого снега”, сообщая ей просторечными инверсиями горькую иронию: “Молодая жена… не слушает его речей, перебивает меня, когда я пытаюсь о своем друге Коле сказать пафосный тост. И даже она громко обсуждает при всех расцветку его трусов, которые случайно выползли из-под брюк, и еще кое-что Колино обсуждает и даже пытается продемонстрировать публике — но мне об этом нет никакой возможности сказать…” (рассказ “Загрузился”). Или сканируя неподдельный комизм ситуации, которая угрожает любому писателю: “Сначала я даже думал убрать (из числа героев фельетона. — Е.С.) прозаика Дмитрия Новикова. Потому что Дмитрий Новиков это очень большой и сильный мужчина, хоть и блондин. Но потом я его оставил, посчитав, что раз он живет в Карелии и строит там финскую баню, то вряд ли сможет поехать так далеко на юг…” (фельетон “Беспокойная ночь в Липках”). Ибо в каждом писателе дремлет опасливый мещанин, излюбленный персонаж Зощенко, а “смеяться, право, не грешно над тем, что кажется смешно”.
Мне кажется, для прозаика, выбравшего излюбленной формой самовыражения малую прозу, Михаил Зощенко, мудрый бытописатель раннесоветской эпохи — достойный ангел-хранитель.
Итак, книга Александра Карасева “Чеченские рассказы”, по зрелом размышлении, выпадает из поля военной прозы. Она “…О людях, а не о перестрелках…” — как метко сформулировал Ян Шенкман. Нет в ней ни зрелищных, ни идеологических проявлений баталистики — а только беспристрастный и самую малость печальный взгляд писателя. Если задаться целью определить жанр прозы Карасева — это хроники. Если говорить о философском методе писателя — это структурализм. Да-да, метод, направленный на выявление структуры как совокупности отношений, инвариантных при различных преобразованиях. На выделение первичного множества неизменных объектов, чье развитие, при всем своем многообразии, базируется на твердых опорных точках, строго зафиксированных во времени (это очень важно!). На выведение из структуры всех теоретически возможных следствий (конкретных вариантов) с проверкой их на практике. А “проверяющим”, мерой всех вещей, становится у Александра Карасева человек — благодарение Господу, потому что нынешняя литература всех жанров уже давно и изобретательно испытывает тенденцию “вымывать” человеческое начало из художественной ткани. Этот человек — автор, часто по доброй воле ассоциирующийся с лирическими героями и не скрывающий себя за обнаженными, как зимний кустарник, строчками текста. Возможно, исповедальность прозы Александра Карасева и обратила на себя внимание жюри Бунинской премии, вручаемой в этом году за достижения в жанре автобиографической прозы. Олег Назаров в связи с этим награждением, кстати, написал в “Литературной России” (“Всем сестрам по серьгам”, 31.10.08): “Чеченские рассказы” — сборник небольших по объему, но колющих душу новелл. Очень, по сути, бунинских”. Вот и Иван Алексеевич признан “крестным отцом” молодого прозаика… Думаю, об истоках прозы Александра Карасева можно спорить, выстраивать длинные ряды писателей-предшественников, однако, как отметил Андрей Рудалев, пристально наблюдающий за развитием таланта своего ровесника, эти аллюзии к общеизвестным образцам — лишь перекличка, преемственность. Александр Карасев — писатель, отталкивающийся от русской классической традиции, но имеющий собственный стиль и слово.
А если вернуться к структурализму как основе писательской философии Карасева… В прозе Александра Карасева опорных точек, на коих зиждется СТРУКТУРА, немного: всеобъемлющая война, всеобъемлющая девальвация чувств, неприемлемая литература и духовность (типаж М. Веллера), приемлемая литература и духовный образ (типаж М. Зощенко) и “интересное время” из китайского проклятия. Проверяющее на практике, “на прочность” как самого писателя, так и его читателей. Деморализованная армия, боевые действия, через раз оказывающиеся фикцией, зловещая Чечня, к которой, казалось бы, апеллирует название книги (признаться, у меня есть сомнения в правомерности названия книги “Чеченские рассказы”), на самом деле слишком мелки, чтобы стать “центровыми” на поле прозы Александра Карасева.
Но, поверьте, игру этот писатель затеял долгую, серьезную и жестокую.
Елена САФРОНОВА