Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2009
Андрей Тургенев. Чтобы Бог тебя разорвал изнутри на куски! — М.: Эксмо, 2008.
После блокадного романа “Спать и верить”, который не мог не вызвать громогласных споров, неприятия, отторжения, Вячеслав Курицын предложил читателям очередной роман, подписанный именем “Андрей Тургенев”, — уже третью (воспользуемся определением самого автора) “книжку, грубо говоря, написанную для людей”, а не для “внутреннего употребления литературной братией”.
Обращение к суровой блокадной теме читатели встретили с недоумением, а то и с негодованием, в результате автор вернулся в современный мир, в дышащую свободой и кайфом Европу, к уже опробованным в “Месяце Аркашоне” — первом из андрее-тургеневских “нормальных романов” — безопасным пенатам. Нет, правда, совершенно безопасным: кто сегодня пойдет войной за смысл искусства или назначение художника?
“Хорошо было Микеланджело или, чтобы далеко не ходить, Тинторетто, — сокрушается один из героев книги, знаменитый художник по имени Лорд (трудно представить, чтобы персонаж, чьи звучные слова послужили названием романа, звался Васей, Петей или каким-нибудь Джузеппе), — мастрячь скуолу за скуолой, ползай до усрачки по лесам с кисточкой, труд и талант — рука об руку, вмазывай себя в великий город, как крем в кожу, втирай Божественные смыслы в зрение грядущих эпох… А чего можно желать сегодня?”
А действительно, чего?
После выхода “Месяца Аркашона” Андрея Тургенева упрекали в пустоте его героев. Они “без внешности, без страстей, без счастья и боли. Участия они вызывают не больше, чем сваленные в углу балагана панчи или арлекины”, — писал один из рецензентов. В “Чтобы Бог тебя разорвал…” рядом с Лордом, Вергниткой, Жан-Жуком, салоблудами-жопострелами, узкоглазыми пипеточками и синьорой Чиполлиной ходит по Венеции, сидит в кафе на Славянской набережной у дома Петрарки, наслаждается “канареечной круглой Луной” Константин Николаевич — приехавший из Екатеринбурга режиссер, который сорок лет назад создал некий фильм-шедевр и получил за него “в 196… году” венецианского льва, а потом так и не закончил вторую картину из-за гибели женщины, до сих пор любимой и вспоминаемой. Теперь он вернулся в город былого триумфа снять наконец свою третью ленту, которая, впрочем (или вероятно?), так никогда и не появится: жизнь подходит к концу, “эта вечность — заканчивается, и закончится раньше, чем потонет Такой Город”. Среди карнавального хаоса в уходящей под воду Венеции старый человек вспоминает прошлое — втирает свое зрение в смыслы минувших эпох. В этих воспоминаниях есть и счастье, и боль, и герой вполне реален, психологически и физически определен. Перед нами проходит почти вся его жизнь, она отнюдь не пустая и вовсе не искусственная, разве что диссонирует с ней по-киношному зрелищная смерть: герой уплывает на “какие-то заливные, солнцем залитые, луга”, кинопленка несется в мозгу “со скоростью столбов вдоль насыпи”… Но на то перед нами и режиссер. А смертей (или, во всяком случае, их подобия) в финале романа вообще много…
Как и предыдущие романы Андрея Тургенева, “Чтобы Бог тебя разорвал…” получил свою порцию язвительных отзывов, авторы которых вдоволь поиронизировали над именами и характеристиками шутовских персонажей-адептов актуального искусства, акцентированием проявлений сексуальности, пафосом аннотаций, нарочитостью падонкаффской лексики, да и над самой авторской репутацией культового критика современной постмодернистской литературы. “Знаменитый корифей постмодернизма Андрей Тургенев написал модернистский роман. Написал модернистский роман постмодернист Андрей Тургенев…” — перекатывает термины на клавишах клавиатуры Дмитрий Трунченков. Читая книгу, действительно в редкие мгновения не думаешь о причастности повествования культурному коду, которому ее автор посвятил столько лет и столько интернет-страниц (пассаж петербургского критика оставим в стороне как занимательное начало для статьи). Похоже, “корифей постмодернизма” для того и создает наряду с аналитикой художественные тексты, чтобы проиллюстрировать на примере теоретические выкладки. “Чтобы Бог тебя разорвал…” наверняка возьмут, если уже не взяли, на вооружение студенты-филологи: вот скрытые и явные цитаты, а вот обособленность предметов, а вот ирония и неопределенность, а вот отсутствие означаемого. А вот организующее понятие — время…
Показательно: героиня романа, редактор арт-журнала Вергнитка, предпочитает молодому и успешному “сегодняшнему” Лорду открытого всем “преведам” кому-то из какого-то века “Константин Николаевича”, который ничуть не мучается тем, что уже все сказано и желать больше нечего, и готов “сидеть вечно в уютном кабинетике Союза киношников на Покровской улице в Екатеринбурге, видеть в окно перекресток с трамваями, как люди туда вдавливаются, теряя пуговицы и хлястики, а летом зонты”. Надо ли после этого стараться, “чтобы Бог тебя разорвал изнутри на куски, и чтобы ты от этого хоть сдох, но проперся”?
Прогуливаясь по набережным и площадям мимо бесчисленных храмов и баров, Константин Николаевич фиксирует бросающиеся в глаза реалии — “черпает буквы из безразмерного словаря Культуры”, как сказал бы Ролан Барт устами Вячеслава Курицына. Лорд ролью ловца букв ограничиваться не намерен, тогда как уральский режиссер, судя по всему, доступ в указанный словарь имел еще в молодости. Смог же он вставить песню, написанную Михаилом Щербаковым в 1999 году, в фильм, снимаемый в начале 1960-х. Разумеется, можно посчитать это обычной авторской неточностью, а пачку, которая “опершися на пепельницу, заколебалася на ребре” или, например, чернокожую матрону в “шляпе боа” — стилистическими и грамматическими погрешностями. Но во всем этом можно увидеть и проявление игрового стиля постмодернизма.
Стиль фьюжн (кто-то остроумно перевел это название как “каша-малаша”) замечательно подходит для подобной игры, в которой облака сравниваются с дробленым пенополиуретаном, а небо с соевой лапшой. В общей неразберихе уходят на второй или даже на пятый план обстоятельные культурологические размышления автора, который так хочет поделиться ими с читателем, но считает своим долгом сделать это максимально незаурядно и непрямолинейно (“Понимаешь — понимай, сколько влезет, хоть обдрочись в своем понимании!.. Но другим-то зачем выдавать?” — негодует Лорд). Не зря герои ударяются в раздумья о бесплотности слов и души, гармонии, увиденной древними на небесах, необходимости усилий, потраченных на завоевание первенства, исключительно под влиянием итальянской водки — граппы, — которая вдохновляет философствующих постмодернистов ничуть не меньше, чем абсент вдохновлял первопроходцев импрессионизма или алкоголь во всем своем разнообразии Венечку Ерофеева и его последователей. Вдохновляет “до усрачки”, если не до смерти.
А смертей в финале романа на самом деле много, хотя у читателя, освоившегося в винегрете повествования, участия они не вызовут: это не трагедия, скорее, очередная перезагрузка, пусть и в “конце истории”. И не зря по тексту плавает туда-сюда легендарный Черный Гондольер, периодически являющийся венецианцам — “раз в десять-двадцать, много — тридцать лет”. И Константин Николаевич, однажды, по меткому определению Лорда, уже “сдриснувший на сорок лет”, и сам Лорд, и Вергнитка, и Жан-Жук, и все остальные обязательно составят ему компанию, а потом вернутся из небытия в те же края, в тот же город, чьи витражи к тому времени “переколбасят” в новый узор.
Наталия ИВОВА