Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2009
Сергей Матросов — родился в 1981 г. в Верхней Туре. Окончил Верхнетуринский механический техникум, служил в ВДВ Российской армии. С 2003 года живет и работает в Екатеринбурге. Автор трех книг стихов. Лауреат международного литературного конкурса произведений о музыке “Бекар” (2005), обладатель Национальной литературной премии “Золотое перо Руси” (2006), лауреат премий конкурса им. Петра Вегина (США) и премии “Русский стиль” (Германия).
***
Где от одной страницы
и до другой больницы
зайцем в яйце у птицы,
шилом кота в мешке
лишний, как воздух в шприце,
ерзаешь по строке,
сколько ни точишь лясы,
глина не станет мясом,
мир по-ребячьи связан
с камнем в твоей праще,
весь провоняв пластмассой
или ничем вообще.
***
Двоих взаимовыжатых сполна,
как никогда друг другу параллельных,
дрожащих на весьма узкоколейных,
перипетийных, вынесла волна
в периферийный морок, в никуда
и бросила — разъятых, томных, потных,
изверженных — на суетную отмель
дрейфующего будничного льда,
заиндевев, навыворот, навек,
навзрыд, плутая млечными путями,
сучить зазря сердечными культями
навыкате, живьем коричневеть,
у каждого приблудного тепла
затравленно задерживать дыханье,
как маятники, что не затухают,
а выгорают заживо дотла.
***
Такая правдивая гуща
арабики стынет в руке.
Не слишком ли вялотекущи
все книги на том языке,
мой голем, не слишком ли близко
два неба — вверху и внизу?
И эти слова на записках
мы знаем с тобой наизусть.
От истины что-то убавим,
когда досчитаем до трех,
друг другу немыми губами
шамотные буквы сотрем.
***
Но панцирь застегнут на все,
чтоб стало страшнее и тише,
когда, как дурак в колесе,
застигнутый скоропостижной
строкой, начинаешь с нуля,
как будто тщедушные крысы
попали на бал с корабля,
еще не вошедшего в список.
Какая-то злая игла
стог сердца собой начинила,
когда на висках, как смола,
кипят кровяные чернила.
И каменным гостем во тьме
приходит бескрылая птица,
и звезды, с насиженных мест
сорвавшись, обязаны сбыться.
***
Так этот день с зашитым ртом,
словно очерченный от Вия,
соотнесен с не вещим сном,
который помнишь, но не видел,
с таким, в котором наугад
по алфавиту водят блюдце,
перо — чтоб выбраться назад,
и гребень — чтобы не проснуться.
Вот волос, олово и гвоздь.
И воздух, вырвавшись из комнат,
когда на кожу капнет воск,
увидит все, но не запомнит…
***
Предметам, что проносишь мимо рта,
сведенного чернильным перегаром, —
не голод, нет, какая-то другая
блажная нутряная маета,
как титрам в незатейливом кино
по-бутафорски выпавшим из кадра,
к неузнанному, вычурному скарбу
всецело приравняться суждено.
То к вене шприц, то к радужке слезу,
то к сердцу не любовный треугольник,
то зеркало к губам, то бритву к горлу
неназванные вещи поднесут.
***
Этот воздух, что сослепу скроен,
с корвалоловой нотой в канве,
голубой и прожорливой кровью
напоследок прижался к траве.
Он безудержен и безутешен,
суетливое чуя родство
с непосильною птицей, влетевшей
в центробежную слабость его.
***
Слепоглухонемая, как вещь не в себе,
но всегда на сносях, к пересохшей губе
маслянисто прильнет, закипая внутри,
чтобы в сладком припадке пустить пузыри
перед тем, как посмертно пойти по рукам,
заскорузнуть и ссучиться, первострока
с обескровленным руслом, где видно на дне
репродукцию мозга в бумажном окне.
***
Птица принимает форму клетки,
падая на комнатное дно.
Силятся артритовые ветки
наизнанку вывернуть окно,
чтобы посмотреть и удивиться,
не поверить, снова посмотреть —
клетка принимает форму птицы,
и, по всем приметам, скоро смерть.
Только новорожденному слову,
вскормленному кровью тишины,
комнаты и сети птицелова,
западни и клетки не страшны,
потому что, выворотив челюсть,
выходя сухим из всех примет,
птицей трижды выпорхнуло через
левое плечо, где смерти нет.
***
Быть не убитым таким деревянным горем.
Значит, пиноккио, мой деревянный голем, —
не карандаш, а стамеска, чтоб против воли
ворох упрямой бумаги задеть за живое.
Это сидит за столом деревянный голос,
это ему на десерт преподносят хворост.
Радуясь встрече с молочным, немудрым зубом,
плавают гвозди в насквозь деревянном супе.
Ангелы сбросят крылья, напялят весла,
чтобы смотреть, разгребая смолистый воздух,
как деревянным горлом живая стружка
из-под рубанка сердца идет натужно.
***
По локоть в глиняной крови,
стоит ваятель, словно спятил,
когда флуоресцентных пятен
отмельтешили муравьи.
Гранитной глыбы посреди,
он смотрит одеревенело,
как далианская Венера
достала ящик из груди.
***
Где-то в шаге резьбы, то есть так далеко,
что свернется в дороге твое молоко
в путеводный клубок или вспять потечет,
из дневного колодца глядит звездочет,
как луна проступает сквозь млечную пыль,
словно след от удара тяжелым, тупым,
неказистым предметом, и в птичьих мехах
облаков самолетная скачет блоха,
и в колодезном небе, зажатом в квадрат,
серебрясь, как соринка цепного ведра,
отлетает душа, поднимаясь со дна
по резьбе, как звезда, самолет и луна.