Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2009
Иван Каприс родился в 1984 году, учился в Санкт-Петербурге. Студент ВГИКа (мастерская игрового кино И.Ф. Масленникова). В журнале “Урал” печатается впервые.
Малек
Пекло рассерчало и спустилось на Москву. Девушки помладше старались смотреть под ноги, чтобы никто не видал струек пота на лицах, девушки повзрослее старались не шевелить лишний раз плечами в едва заметных одеждах. Мужчины пытались не дышать, боясь опалить себе усы.
Из пекла помалу выплывал Малек. С блестящими дисками в ушах, цыганского вида знойный юноша. Лицо его было так черно, что не могло уже покраснеть, как у любого москвича. Малек, собственно, москвичом не был. Ночами он бродил по перелескам Подмосковья, днями дрых, где придется. Утром он приехал из дачного поселка, где крутился последнюю неделю. Там было хорошо. Там его не дергала милиция. В Москве же невозможно было пройти ста метров. Но там кончилась еда, а здесь была работа. Хотя Ватутин утром послал его на все четыре стороны, они оба знали — лучше работать с личным письмом не сможет никто. Тут тебе не Валаам, мастера днем с огнем не сыщешь, даже с миллионом в кармане. Конечно, тут и носиться с Мальком никто не будет — охру, сиену, кадмий сам доставай, где хочешь. Но завтра он все же будет обеспечен работой и крышей.
Люди недовольно морщились, нехотя оборачиваясь вслед неприглядно, по-старинному одетому цыгану с гремелкой. Малек теребил гремелку с кисточкой на конце, то и дело тыкал другой, заостренный конец в разгоряченную, парящую землю. По склону, по тропинкам, по гаражам между домов разливался жар, варивший людей живьем. Цыган будто не чувствовал жары. Громыхал, стукая гремелку об асфальт, то мурлыкал не по-русски, то задумчиво всматривался в небо, замирая с запрокинутой головой.
Дойдя до одной из типичных серо-бежевых пятиэтажек, Малек ногой открыл дверь с неработающим домофоном и вошел в подъезд, где находился офис реставрационного отдела. Офис располагался по-московски тупо: вдали от центра и, соответственно, объектов, в подъезде жилого дома с нерегулярной подачей горячей воды. Офис занимал квартиру на первом и почему-то на четвертом этаже. Внизу стоял факс, гомон и сигаретный смог, Малек от самых дверей заметил странное оживление. Обычно здесь за день бывало полтора человека, в оживленный день — два. Сейчас офис механически потрескивал, кто-то бегал, кто-то скулил, переговаривался и даже ругался матом. Малек прошел мимо, поднялся на четвертый этаж и обнаружил массивную деревянную дверь открытой. Войдя в коридор, он нашел открытой и стеклянную дверь кабинета Ватутина. Сюда не доносилось ни звука из нижнего бедлама. Сюда вообще не доносилось ни звука, безобразие расстилалось под ногами в абсолютной, неживой тишине, которую нарушал только навязчивый шорох гремелки.
Ватутин — человечек с огромной шеей, тоненькими ногами, густыми бровями и без волосинки на блестящем черепе — мультяшный, словом, человечек — сидел за столом. Одной рукой он теребил пепельницу, другой вытирал с лысины пот. Он сопел как кит и, вращая глазами, оглядывал ни на что не похожий хаос кабинета. Завидев в дверях молчаливого, хладнокровного до отрешенности, будто вылитого из коричневой стали Малька, он взвыл, сорвал галстук и зашипел:
— Во-о-он!
Потом заорал:
— Во-о-о-о-он!!!
Потом прошептал:
— Проваливай, живее проваливай!..
Малек привык к презрительно-снисходительному тону. Привык к настороженности и недоверию. Но он не привык к истерике. Едва ли этот человек, в конвульсиях стареющего жулика, прибавит ему работы. Он молча спустился в офис. Если бы восстанавливать лики Николая Чудотворца и Преподобного Сергия поручили ему, то наверняка поселили бы к Алле. Она всегда питала к нему слабость, и Ватутин каждый раз, поворчав, просил ее:
— Алла Васильевна, пусть он у вас пару дней… Ну, дня три. Максимум неделя, Богом клянусь!
Сейчас на него Малек рассчитывать не мог. Он сам подошел к Алле, оскалившись тем, что заменяло ему улыбку.
— Алла, Алла! — ему удалось перехватить Аллу Васильевну, против обыкновения куда-то спешившую. Алла уставилась на него с обожанием и испугом.
— Ты что?! Ты что, ничего не знаешь? Ты знаешь, что творится?
— Нет.
— Ты что? Как не знаешь? Ух ты, чурка ж ты моя — что, не говорил никто?
— Никогда.
— Ах, ну да. Откуда ж тебе знать… Был у нашего?
— Был.
— Видел?
— Нет.
— Что-о? — она уставилась на него и застыла, не донеся до рта пластиковый стаканчик с вонючим кофе.
— Слышаль. Громко слышаль.
— Угу… А ну, пойдем ко мне. Не то тут тебе секирбашку сделают.
Вскоре они ушли. На улице Алла молчала. Они пересекли проспект, углубились во дворы, девять раз повернули направо и четыре — налево. Поднявшись по двадцати четырем заплеванным ступенькам такого же дома, оказались в квартире. Кинув сумку в прихожей, Алла ушла на кухню и закричала оттуда:
— Словом, был сегодня у нас пристав. С ментами. С двумя такими огромными, знаешь какие огромные! Форма синяя, толстенная, они пропотели, бедняги, — за километр разит! Проворовался, словом, Ватутин, козел старый, проворовался конкретно, говорят. И попался. Теперь на него дело завели. Помимо прочего, обвинили, что лысый нелегальную рабочую силу эксплуатирует. Сечешь?
Малек сек.
— Нелегальная рабочая сила — это ты. Непонятно кто, непонятно откуда, нет телефона, нет дома, нет денег. Документов нет, нет национальности! Словом, ищут тебя, дружок.
— Угу…
— А Ватутина, кажись, посадят.
— Нет.
— Вот и я говорю — хрена лысого, а не нашего. Он вертлявый, найдет лазейку. Но уж на тебя зуб наточил…
— Алла… — прервал Малек словесный понос. — Я дня два тут… У тебя. Можно?
Он печально поглядел на свои руки — могучие, загорелые, привычные. Малек ужаснулся — с такими-то руками просить ночлега у трепливой бабы!..
Алла устало подняла глаза.
— Хоть бы знал кто-нибудь, как тебя зовут… Человек без имени.
Финн
Геройство — для слепцов.
Совесть — для всех.
Финский городок Эура, заваленный снегом, с трех сторон облепил озеро Эура-иоки, покрытое декабрьским хрустящим льдом. Вдалеке чернела вода. Местные жители уверяют, что середина озера не замерзает круглый год. На крошечном деревянном причале стояли два человека. Русские морячки в свитерах с закрытым горлом и заткнутыми за пояс перчатками, без верхней одежды. Один — невысокий, коренастый, лет тридцати пяти, с короткими рыжими волосами, могучей шеей, блестящей точечкой в ухе и весь в веснушках, несмотря на начало декабря. Второму было восемнадцать, был он долговяз, тощ и глуп. Мужчины стояли на причале с дымящимися кружками и молча глядели вдаль. Городок тихо жил своей жизнью. Сюда, на причал, почти не доносились его шорохи, кроме органа, занудно гудевшего в старой церкви.
Жасмин сказала: “Стоп!” Антон не стал спорить. Он собрал вещи и уехал в Россию. Он знал, что через полгода они снова будут вместе, а потому не тревожился. Те месяцы, что Жасмин подарила ему, стоили всей и без того буйной жизни. Моряк, гонщик, авантюрист, он боялся покоя, от которого быстро угасал. Жена была его другом, сын — спасением, море — работой, спелеология, горы, раскопки, парашюты, ралли — счастьем. А Жасмин была самой собой. Он умел это ценить. Время, проведенное вдали, он воспринимал с иронией. Проведенное с ней не воспринимал вовсе. Его Антон просто проживал.
Мальчик наконец почувствовал себя счастливым. Девушка, полгода назад в Питере подарившая ему первый поцелуй, понемногу переставала быть живой девушкой, становясь чем-то вроде иконы. Но время шло. Даже жутковатое их расставание он не вспоминал теперь, а словно просматривал, отстраненно, как хороший фильм о любви. Антон научил его вспоминать радостные минуты с благодарностью, а жестокие без ненависти.
На причал спустился грузный, краснощекий финн, с дружелюбной улыбкой и добрым брюшком, в распахнутой дубленке. Он щурился, качал головой и был явно навеселе. Подойдя к ребятам, он похлопал долговязого по плечу и скороговоркой проговорил что-то на ломаном английском. Антон хихикнул в кулачок, юноша растерянно покачал головой. Финн улыбнулся еще шире, подошел к краю причала и сел прямо на доски, свесив ноги вниз. Обернувшись на его знак, морячки заметили людей на дороге, в стороне от причала. По ступенькам с гомоном выпали двое детишек, такие же розовощекие, как отец.
— Чего он пролепетал? — спросил юноша у Антона.
Антон ухмыльнулся и помял кожу на грубом с щетиной подбородке.
— Да так, понравился ты ему. Завтра пойдет тебя слушать, с детьми.
— М-да?.. — Юноша скорчил гримасу у финна за спиной, оттопырил руками уши и высунул язык.
Снег светился в темноте. Баловались дети, мальчишка соскочил на лед и побежал, не слушая бормотания отца. Антон обратился к финну, тот рассмеялся, встал на ноги, махнул рукой и еще раз похлопал юношу по плечу. По деревянным ступенькам на причал спускались люди, жена краснощекого финна и двое друзей. Мальчишка заливался смехом, и отец, скинув шапку, прыгнул за ним на лед. Они бегали друг за другом, как в трогательных семейных фильмах.
Между тем Антон тревожно поглядывал на них, без особой радости. Ребятенок, бегучий, как детеныш кенгуру, размотал нить воздушного змея и носился с ним, привязав нить к руке. Он падал в снег, загребал его руками, хохотал и убегал от счастливого, подвыпившего папки. Вдруг отец взмахнул рукой и замер. Антон напрягся и весь подобрался, вглядываясь в него. Издалека было заметно, как финн побелел и лицо его вдруг сделалось жалким. В следующую секунду люди на причале услышали стук и пугающий треск. В головах у морячков вмиг оборвалась вся лирика и романтика, сознание заполнила холодная ясность и пустота. Они-то хорошо знали, что такое коварный лед. Еще через секунду финн замахал руками и могучим рывком прыгнул далеко вперед. Ребята не успели ему крикнуть “Стой!”, как он упал на колени и стал заваливаться на бок. Ноги провалились в снег, и еще через секунду лед разошелся трещинами, как молниями, от того места, где барахтался краснощекий пьяненький финн.
У морячков не было времени думать и переглядываться. Они рванулись на лед, не сговариваясь, Антон только успел обернуться назад и остановить друзей несчастного финна, собиравшихся прыгнуть за ним. Он сказал всего пару слов на английском, но лицо его сделалось настолько собранным и властным, что все замерли на причале.
Сто метров они пролетели, утопая в снегу по колено, потом начался голый, чистый лед. Скользя и торопясь, они бежали аккуратно, не обращая внимания на вопли и женский визг за спиной, стараясь ступать плавно и тихо, не сотрясая ничтожную, если разобраться, пленочку, покрывшую озеро. Когда до снежницы, в которую провалился человек, оставалось всего метров тридцать, юноша вдруг оступился и рухнул носом в лед. Поднявшись, он тихонько выругался и крикнул:
— Тоха! Ребенок!
Антон оглянулся. Ребятенок, так и не отвязавший змея от руки, с криком несся с другой стороны расширявшейся полыньи, падая на каждом шагу, скользя и рискуя в любую секунду оказаться в воде. Антон гаркнул по-русски: “СТОЙ!” — но ребятенок не обратил на это никакого внимания. Он кричал и бежал вперед. Антон выругался, махнул товарищу рукой на полынью и метнулся на узкую полоску слежавшегося снега, которая позволяла не сильно скользить, и помчался к ребенку.
Антон понимал, что еще несколько шагов и ребенок тоже окажется в воде. Понимал он и то, что парень добежать до него не успеет, он сам гораздо ближе к зареванному, вновь рухнувшему мальчишке. Еще хуже то, что он не был уверен в своем товарище — кто знает, как он поведет себя у полыньи. Им, конечно, случалось ходить зимой по льду. Безусловно, парень способен не паниковать и не бросаться в воду очертя голову. Но сумеет ли он держать человека за шкирку, лежа на брюхе, пока не прибудет спасательная бригада, благо в Финляндии эти ребята работают шустро, Антон не знал. Когда он, аккуратно ступая по тонкому здесь льду, подошел к ребенку, тот уже не бежал, а ревел, сидя на пятой точке, потирая окровавленный лоб. Он сильно расшибся о щербатый лед. Антон поднял ребенка на руки и с тройной осторожностью стал снова обходить полынью, поглядывая на своего товарища. Тот вел себя неумело, но правильно.
Лед никогда не образовывается сплошной пленкой. Между отдельными полями часто образуются щели, где слой льда очень тонкий и рыхлый. Чаще всего эти щели засыпает снегом, который скрывает опасность от неопытных глаз.
В такую ловушку и попался несчастный финн. Он пытался хвататься за лед, который крошился под пальцами. Одежда сковывала движения, началась паника, он пытался, бултыхая одной рукой, другой скинуть дубленку. Рукав запутался и зажал руку. Было все тяжелее держаться на поверхности — одежда, намокнув, тянула вниз! Ноги свело такой болью, что человек не мог даже крикнуть! От ледяного холода пережало дыхательные пути, и он лишь хватал ртом воздух, то и дело захлебываясь водой. Одним только усилием воли он еще цеплялся за льдинки, когда почувствовал, что какая-то сила помогает держаться на плаву. В этот момент финн потерял сознание.
Ступив с прибрежного заснеженного, толстого льда на лед тонкий и голый, который начинался как-то сразу, ступенькой, долговязый юноша упал на живот и двинулся по-пластунски. Он видел человека, болтавшегося в воде, и на долю секунды уловил его взгляд. Парень понял, что финн уже не соображает, и даже не пытался с ним разговаривать. Лед вокруг полыньи с одного края был толстый и рыхлый. На нем невозможно удержаться и лежать. Кромка крошилась, и к ней прибилась, создавая кашицу, вся снежура, болтавшаяся в воде. На другой стороне лед был тоньше, зато цельный. Парень добрался до самого края и, вытянув руку, попытался ухватить человека за дубленку, но тот был слишком далеко. Он почувствовал, что сам начинает паниковать. Еще несколько секунд, и человек просто уйдет в воду у него на глазах. Он зачерпнул рукой воду, обрызгал и без того уже мокрое, красное лицо и вытянулся в струнку. Голова финна уже опустилась в воду, и только тяжелый воротник еще маячил на поверхности. Зацепив его пальцами, он рванулся назад, чувствуя, что вот-вот повалится сам. Хлебнув воды, он мог податься на лед и притянуть к себе болтающееся тело. Грубо и бесцеремонно схватив человека за волосы, он поднял голову из воды.
Антон, не добежав двадцати метров до причала, поставил мальчишку на лед, крикнул что-то мамаше, не перестававшей визжать, обернулся и завопил:
— Не вытаскивай его!!! Не вытаскивай, держи!!!
Парень не слышал его, и вообще издалека было не разобрать, что происходит там, у воды. Резким, могучим рывком Антон оторвал от причала длинную доску, чего в другой ситуации они не смогли бы и на пару, и вместе с ней ринулся к трещине. С причала успели крикнуть, что спасатели будут с минуты на минуту. Кто знает, выдержит ли парнишка эти минуты, считай, голым брюхом на льду да по локоть в ледяной воде. Возле самой полыньи он увидел, что долговязый держит повисшее в воде тело на вытянутых руках, изо всех сил прижимаясь ко льду — иначе вслед за финном он сполз бы в воду. Голова его лежала в таком же напряжении на самом краю. Сидя на корточках, Антон положил доску на лед, торцом к кромке, и, приблизившись к воде, ухватился за одежду несчастного человека. Повернув голову к товарищу, он пробормотал:
— Отползай. Я держу.
— Мне его не вытащить!
Парень попытался отпустить бедолагу, но пальцы не слушались его. Несколько секунд понадобилось, чтобы разжать их.
— Давай, дуй отсюда! — скал Антон жестко. Почувствовав, как нагрузка медленно оставила онемевшие руки, парень скрючился на краю полыньи, не в силах шевелиться. Голова все так же лежала на льду, а из глаз текли слезы. Антон никогда не видел его таким.
— Он, кажется… мертвый… — пробормотал мальчишка.
— Жив он. Без сознания, не паникуй.
— Тох… — и он скорчился. Сводило обе ноги, и холод иглами залезал под кожу через промокшую одежду.
Антон зажмурился. Прошла минута, и показалась часом. Антон мучительно, но цепко держал человека, не приходящего в себя.
— Давай, я подержу.
— Не надо. Пока не надо.
— Скоро приедут.
— Если тяжело, иди на берег. Я удержу его.
— Лед может треснуть… — как-то отстраненно сказал парнишка, дуя на руки, растирая их о мокрый свитер, словно это помогло бы согреться.
Через пару минут Антон все же передал свому другу печальную вахту, чтобы хоть немного согреть пальцы. Так они пролежали еще десять минут, меняясь, держа человека на плаву. Вытаскивать его на поверхность было безумием — лед ни за что не выдержит такой нагрузки. Ребята поминутно замирали, услышав малейшее потрескивание. Когда наконец прибыли спасатели, сил уже не было. Человека из воды поднимали на оранжевом вертолете, который, казалось, сдует моряков вместе с озером к чертовой матери. Спасатели подползали к полынье, обложив ее металлическими решетками. Антон отволок своего друга до толстого льда. До машины скорой он дошел сам. Парня уносили на носилках.
Антон быстро пришел в себя и подошел ко второй машине, которую уже закрыли. Неизвестно, что он сказал спасателям, но в больницу он поехал рядом, склонившись над товарищем, беспомощно хрипевшим всю дорогу.
Финн скончался. Когда его вынули из воды, он был еще жив, но в спасательном вертолете, на пути в больницу города Раума, умер от остановки сердца. Юноша пролежал две недели с воспалением легких. Антон покинул Финляндию, когда стало ясно, что его другу ничего не грозит. Оглядывая с высоты двух тысяч метров береговую линию чухонской земли, смазанную из-за припая на Финском заливе, он вспоминал убегающую заснеженную дорогу в окошке задних дверец машины медицинской помощи.
Глаза, глядевшие мутно и безжизненно из-под тросов спасательной лебедки, иногда еще снятся мне, четыре года спустя.
Мариинская больница
Олег проснулся от света. Неслышно поднялся, погладил кошку, серый комочек в ногах, и открыл окно. Облившись ледяной водой, он обернул бедра полотенцем, прошлепал в кухню и вдумчиво заварил кофе. Это настраивало его на день. Олег поставил поднос с кофе у постели и сел в кресло, задумчиво глядя в окно.
Она спала, накрытая простыней. Пушистые русые волосы, в беспорядке раскинувшиеся по подушке, закрывали ее лицо. Олег любил смотреть на Поли, когда она просыпалась. Своевольная, диковатая женщина была для него загадкой. Нежась в утренних весенних лучах, он думал о том, что связывает его, студента, с этой взрослой, энергичной, состоявшейся женщиной, не знающей покоя от поклонников.
Олег скинул полотенце и подошел к окну.
— Это что?
Олег обернулся. Поли смотрела на него, откинув волосы.
— Это кофе. Хочешь? — он сел на край кровати и прижался к ее плечу.
Женщина игриво отвернула голову.
— Мне надо привести себя в порядок. Выйди, пожалуйста.
Олег не шелохнулся. Она строго сложила губки, нахмурилась и щелкнула его по носу.
— Ну что это у меня за чудо такое!..
Женщина покачала головой и села, скинув с себя простыню. Потом встала на колени и, положив руки Олегу на плечи, покачалась из стороны в сторону, играясь его кудряшками.
— Вечером, ночью… И утром… — Поли усмехнулась и ловко села ему на колени.
Через полчаса, стоя у дверей, женщина взяла его за руку:
— Олеженька, позвони из больницы, ладно?
Он посмотрел куда-то поверх ее плеча, потом прямо в глаза.
— Поль… — шепнул и прижал ее к себе. Олег любил, когда Поли зарывалась лицом в его грудь. Он целовал ее глаза и ворошил волосы неуклюжими длинными пальцами. Уже за дверью Олег прошептал: “Милая!”
Во дворе больницы было мокро, пусто и пахло нужником. Олег, хмурясь, шагал через лужи. Очень быстро он закипел — ни номеров, ни пометок на корпусах, дорожки по щиколотку в мусоре и помете, штукатурка на траве и на асфальте. Найдя наконец нужный корпус, Олег наткнулся на медсестричку-студентку, из тех, что стайками болтались по больнице. Извиниться он не успел.
— Че за манера, блин! — гавкнула она и умчалась, шаркая тапками. Олег пожал плечами и открыл дверь. В длинном коридоре сновали люди, шумно и суетно, как на Финляндском вокзале в воскресный вечер. Люди галдели, кричали, спорили о чем-то и были, кажется, везде, кроме дежурной стойки. Олег подошел, постоял минуту и нетерпеливо зашагал по коридору. “Дурдом, — думал он, маневрируя между людьми. — Как на Невском”. Кое-где пол был покрыт плиткой, в основном же люди шагали по голому бетону. Двери палат новые, с неснятым еще полиэтиленом и без номеров. Парень чертыхнулся и чуть не наступил на смятую койку без ножек, стоявшую прямо на полу. Старик в койке посмотрел на него загнанными глазами и отвернулся к стене.
В коридоре на стене висел телефон. Под ним, не смущаясь всем этим цирком, дремала пожилая дама в очках и белом халате. Олег подошел.
— Кхгм!.. Прошу прощения…
Женщина приоткрыла глаза.
— Вы мне не подскажете, у вас тут лежит…
— Фамилия! — Жесткий окрик не заставил дрогнуть ни один мускул на сонном лице. “Многолетняя практика”, — усмехнулся Олег про себя.
— Левицкая.
Женщина, крякнув, встала и с важностью гиппопотама проследовала к дежурной стойке. Олег вздохнул и пошел следом. Полистав журнал, женщина подняла глаза и сказала:
— Третья палата. Она не у меня лечится, но я знаю. Третья.
— Не подскажете, где это? А то, кажется, тут…
— Там! — гавкнула женщина, махнув рукой. — По правой стороне. Какая там?.. Последняя дверь.
Олег, кусая губы, буркнул: “Спасибо”, проследил глазами, как гиппопотам уселся снова на детскую табуреточку, и прошел мимо. Коридор кончился. На последней двери справа, наискосок, на одном шурупе, висела табличка: “Процедурная”. Парень спросил одну из сестричек, где искать третью палату. Сестричка пролетела мимо, не повернув головы. Олег попытался спросить другую — с тем же успехом. Тогда Олежек схватил за рукав очередного человека в белом халате:
— Скажите, где тут третья палата?
— Третья?.. А кого вам нужно?
— Левицкую.
— А-а, это в том коридоре. Пошли, я вам покажу.
Он полетел по коридору, покачиваясь на тонких ногах, как на пружинках. Олег, поспевая следом, пробурчал: “Дурдом! Этаж глухих докторов”. “Что-что?” — обернулся доктор. Он прошел в другую часть коридора и открыл подряд три двери, заглядывая в палаты.
— Здесь. Вот ее магнитофон.
— Спасибо…
— Нет, стойте, не здесь. Почему здесь? Ее вот сюда, в десятую, перевели. — Он махнул на соседнюю дверь. — Просто ошиблись. Миша!
Он свистнул хмурого парня в растрепанном халате.
— Перенеси вещи Левицкой в десятую, куда ты притащил?!
Хмурый парень молча вошел в палату. Олег заглянул туда. Бабушки не было. Он снова ухватил доктора, попытавшегося исчезнуть, за рукав и грубо дернул его за плечо.
— Стоп!.. А где она сама?
— Да откуда ж я знаю? Видимо, на перевязке. Молодой человек, что вы себе позволяете? — Он стряхнул руку. — Миша, где Левицкая?
— Перевязка, — буркнул хмурый парень и улетел куда-то. Доктор тоже улетел.
— Спасибо, я здесь подожду, — сказал Олег дверной ручке.
Бабушку подвезли в каталке. Олег первый раз видел ее на кресле-каталке, и все в нем съежилось. Седые волосы торчали в разные стороны, лицо было серое и страшное. Она не узнала Олега, и только когда он подошел вплотную, подняла глаза.
— Ой, это ты, Олеженька… Помоги мне…
Олег посмотрел на врача, тот покачал головой.
— Просто подержи, она сама встанет.
— Да, я сама… — почти прошептала бабушка.
Олег, ошеломленный, помог ей сесть на койку. Лечь было труднее. Накрыв ее одеялом, он присел на три секунды на корточки, спрятав лицо и надавив ладонями на глаза. Потом поднялся и стал наводить порядок.
Бабушка совсем потеряла голос. Она почти уже не говорила, она скулила. Каждое движение вызывало стон. На полу валялись фантики, бинты, ватки с засохшей кровью и чем-то еще. На тумбочке, вперемешку с лекарствами, лежали грязные тряпки. Кучей еще более грязных тряпок была завалена койка. Поправляя одеяло, он увидел, задрожав от злости и отвращения, что вся простыня в желтых пятнах и разводах. Когда бабушка закрыла глаза, он открыл окно, чтобы вытравить жуткий тухлый запах, и вылетел из палаты. К двери подошла девушка в халате. Олег окликнул ее:
— Девушка, извините… Вы не посмотрите?
Девушка посмотрела на парня с красными глазами и вздувшимися венами на висках и открыла дверь.
— Что?
— Вот! — он махнул рукой в палату. — Что это такое?
— Что вам?!
— Что это такое, я вас спрашиваю! — Он почувствовал, что повышает голос, и закусил губу. Девушка развернулась, но он неделикатно дернул ее за плечо. — Вот это что?! — Олег показал на мусор, валявшийся под ногами.
— Молодой человек, поспокойней нельзя? Вы не видите, что тут творится?
— У вас тут помойка творится, вот что! Люди в конюшне лечатся?! Скажите, чтобы это убрали сейчас же!
К ним направился охранник, и Олег понял, что разошелся.
— Подождите минуту, сейчас я скажу. Что-то вы больно нервный. Здесь больница, ведите себя, пожалуйста!.. — она окинула его взглядом и ушла.
— Что такое? — спросил, подойдя, охранник.
— Ничего.
Охранник холодно оглядел Олега и, отойдя на пару метров, прислонился к стене. “И чего они все на меня пялятся?”
Олег вошел в палату и присел у края кровати.
— Бабуль, тебе чего-нибудь нужно? Я просто в институт должен идти.
— Олежень, я бы поела. У меня денег совсем нет, я все им отдала, у тебя есть денежка?
— Есть. Кому отдала?
— Да тут…
Олег выругался про себя.
— Черт с ними. Что ты хочешь? Я куплю.
— Знаешь что… — она закашлялась, тяжело и хлипко. — Я бы бутерброд съела. Сыр этот, “Виола”, знаешь? И чаю, хорошо?
— Не вопрос, бабуль. Полежи, я через десять минут буду.
Лишь на улице он понял, как прозвучало его: “Полежи”. Когда он вернулся, морщась от больничного запаха, вместе с другим, кисловато-тошнотворным запахом, бабушка уже что-то жевала. Она не поднималась на кровати и двигала только руками. Лишь глаза минутами оживали, впивались в него, в деревья за окном, во что-то видимое ей одной и снова блекли, уставившись в одну точку.
— Ой, а мне вот уже сделали. А что это ты принес такое?
— Да как ты просила.
— Ой, Олежек, я же этого в жизни не съем… — хныкала она плаксивым голосом, от которого Олег еще больше сжался. — Я если бутерброд за день съем, так и то хорошо. А буханка здесь совсем не нужна, ну, Олежек…
— Да ладно тебе… — он погладил ее по руке. — Вот с соседями поделишься. Найдется кому съесть.
— Хорошо, Олеженька. Ты уже побежал?
— Да, бабуль, мне пора. Вечером папа зайдет…
— Хорошо, кисонька, беги… Беги…
Кажется, она сразу уснула. Олег закрыл окно и вышел. Лишь минут через десять он престал дрожать и тихо материться. В кармане затренькал телефон.
— Олечка? Ну как там?
— Было бы смешно, если бы не так страшно! — Женщина вздохнула.
У пристани поеживался намокший друг Михал.
— Привет. Что-то ты долго.
— Мих!
Олег хлопнул его ладонью по груди.
— Дай сигарету. — Олег помолчал с минуту. — Уф-ф-ф. Это кошмар, моя бабушка лежит в сарае! Натуральный сарай.
Парни молча пошагали через мост.
Через пятнадцать минут они, фыркая с дождя, вошли в аудиторию.
— Так-с… — неинтеллигентно почесав лысину, произнес профессор. Поднялся со стула, поиграл мелком и ухмыльнулся, — Ну это, конечно, Торовский и Коршунов. А как же иначе? Позвольте поинтересоваться, где вы были?..
Бабушка умерла через два месяца.
Физрук Мальчик
“Сегодня ночью мертвые спят в холодной земле Испании…”
Физрук Мальчик в сердцах захлопнул книгу. Кто-то тяжелый не только стоял на его ноге, но еще громко ржал, раздражая весь вагон. Физрук Мальчик оттолкнул человека, но раздражение не прошло. Да еще девчонка с зелеными глазами нависла над душой. Он ехал уже минут десять, глядя исподлобья на ее голые, загорелые ноги. Уступить ей место было уже неловко. А почему сразу не уступил? Потому что весь вагон дружно решит, что стареющий мужичок запал на сопливую девчонку.
Господи, что за бред? Когда-то ему было плевать, кто и что подумает.
Своей душой Игорь Денисович был недоволен.
В Кот-д’Ивуаре мальчишке основательно продымили мозги. Пока они кормили комаров размером с большой палец, лейтенант заставлял пить кипяток. Вчерашние студенты знали, почему им нельзя пить воду, не выкипяченную в течение получаса. Лейтенант — киргиз Тангыев — не знал. Он выполнял инструкцию. Игорь Денисович с гордостью переносил тяготы и лишения военной службы и был доволен своей душой. Когда начали стрелять, ощущение своей значимости испарилось быстрее капли спирта, что уж говорить про гордость.
Когда начали стрелять, они, дураки, ринулись с автоматами наперевес куда-то вперед, как на тренировках, а лейтенант Тангыев хватал за шкирку каждого, до кого успевал дотянуться, и, дав по морде, швырял назад в ямы. Те, кого не успевал схватить, падали, пробежав шагов пятнадцать. Из укреплений были только ямы. Их обложили, как на охоте, и расстреливали со всех сторон. В первые же минуты на глазах Мальчика двоим раздробило ноги. “Уроды! Щенки, козы не дравшие!” — вопил тогда Тангыев, перевязывая визжащим пацанам ноги, мутузя кулачищами одуревших новичков и отстреливаясь от сплошной зеленой массы. Разобрать в ней человеческую фигуру было невозможно, но он куда-то стрелял. И в них стреляли отовсюду. Обложили и разрывали отряд — так гиены отрывают куски от убитого зверька. На второй день мясорубки Тангыев получил шестнадцать пуль, прикрыв собой его, Мальчика. На третий день бойня прекратилась. Свои появились еще через день. Вместо полутора сотен бойцов они обнаружили тридцать калек и гору трупов…
Игорь Денисович уткнулся в книгу. Когда-то он подавал надежды — он был лучший молодой боксер в Ленинграде — и мог бы сейчас быть знаменитым человеком. Успешным спортсменом, успешным тренером, не считать копейки и не видеть по ночам язык, вырезанный из человека и аккуратно положенный на его труп. На ринге с перчаткой или с карандашом за ухом в лаборатории он казался себе взрослым и солидным человеком. Человеком, который в состоянии постоять за себя и за всех вокруг. Гордился кулаком и мозгами. Когда начали стрелять, он вдруг стал маленьким и беспомощным. Позже он стрелял в мужчин, стараясь ни о чем не думать. А сейчас комплексует перед девчонкой!
А потом был Афган. Любимая страна не спросила, хочет ли ефрейтор ехать в Афган. Его посадили в самолет и отправили в сборные пункты на границу. Там ему дали отгуляться — не выезжая за пределы Таджикистана — и отправили в ад. Оттуда он вернулся прямиком в психиатрический диспансер, и лишь через несколько лет понял, как ему повезло — он вообще вернулся. Правда, сам он уже не понимал таких слов, как везение и дом. Они были пустым звуком, как городской шум или шаги в коридоре. По ночам ему снилась смуглая девочка, которая приходила на заставу. Солдаты давали ей поесть, потому что в кишлаке не было еды. Когда один из обкурившихся сержантов решил, что она вполне подходит ему по возрасту, и затащил за ближайший холм, они — Мальчик с товарищем — в последний момент успели ее спасти. Девочка — маленькая и хрупкая — просто не выжила бы в его лапах. Мальчик избил сержанта до того, что тот был комиссован. В роте скоро забыли об этом и продолжали заботиться о девочке, имени которой никто не знал. А однажды в последнюю весну своего “срока” Мальчик нашел ее изнасилованное и искалеченное тельце в полукилометре от заставы в ближайшем ручье…
Сейчас он выйдет из вагона, пройдет 38 шагов до эскалатора, проедет мимо 26 фонарей-стаканов. Пройдет турникет, двери, поднимется в подземный переход и выйдет под дождь. Под дождем он будет идти восемь минут. Войдя в здание, он пройдет мимо ремонтников — парадную лестницу реставрируют, долго и халтурно. Хмуро здороваясь со студентами, он взойдет на кафедру.
Единственное, чем гордился Игорь Денисович Мальчик, это четырнадцатилетняя девочка, приютская сирота, выросшая у него и носившая его имя. Она же будет единственной, кто вспомнит о том, что сегодня праздник, к которому он так и не привыкнет после войны — день рождения.
“Поэтому никогда не спрашивай, по ком звонит колокол. Он звонит по тебе!” — Игорь Денисович снова хлопнул книгой и окинул взглядом группу насмешливо ухмыляющихся парней с потертыми зачетками в руках.
Петровский фарватер1
“Я не верю в жертвенность!” — сказала она и положила трубку.
Никто не верил. Я тоже. Каждый хотел славы, денег, женщин.
Первого сентября я не пошел в институт. Я сел на поезд и поехал за две с гаком тысячи верст. Она спросила:
— Ты останешься?
Я сказал:
— Да!
Я готов был остаться, бросив все. Но она сказала:
— Я не верю…
В эти последние теплые, первые осенние дни Михал пошел на последние тренировочные выходы. На яхте он встретил хорошо знакомых людей и двоих совсем незнакомых. Женщина с маленьким сыном, старые друзья капитана.
— О, Михалек, заходи! Будем скоро сбрасывать тебя в тыл врага! — кэп любил эту шутку, повторявшуюся как заклинание при каждом выходе. Сухое, собранное лицо появилось на солнце, и он исчез в трюме. На палубе сидели люди с чаем. Кто-то смеялся, некоторые курили. Михал прошел на яхту и спустился в каюту. Там звучала музыка Морриконе и хриплый размеренный голос.
— Мы тут обед готовим, сейчас шпикачки сделаем… Это Оля, — женщина подняла голову от сумочки, улыбнулась, пошуршала сигаретами и что-то забормотала. — Там бегает маленький Антошка.
— Малой, что на палубе? Это ваш сын? Это меня будут сбрасывать в тыл, если кому-то, не дай Бог, повезет..
— Повезет, повезет! Надо ж пользу от тебя иметь. Поставь воду…
— Поставил воду.
— Ум-гу… Рюмку чаю? Термос полный.
Через полчаса “Cutty” вышла в залив Петровским фарватером. Мужчина за штурвалом без конца травил анекдоты. По левую руку капитан сидел с сухарем в руке; минут десять он не мог откусить, отвлекаясь то на фарватер, то на ребят. Под ногами пакет пряников, чуть дальше, на палубе, Михал с чашкой в руках.
— Вот сейчас правильно идем, наверное, так из Петровского выйдем, там возьмем правее.
— Сегодня топить не будем?
Для тренировки бросают в воду спасательный круг и подбирают его по всем правилам. Это называется тренировкой по спасению утопающего2 . Капитан обратился к Михалу:
— Не здесь. На фарватере нельзя.
К мужчине за штурвалом:
— Возьми немного левее, видишь красный? Все время отслеживай границы фарватера, вот линия справа, видишь? Ты сейчас на середину вылез…3
Так они шли, болтая, перешучиваясь, махали рукой яхтам, возвращавшимся к ночи домой. Штурвал отливал на закатном солнце свежим лаком.
— Кэп, дашь за штурвал подержаться?
— Подожди, не сейчас. У нас тренировка. Ребята, шкипера на той неделе сдают экзамен, вождение. Швартовка, отход, повороты. Спасение утопающего. Весь набор, короче. Может, это на “Катюхе” будет. — Яхту “Cutty” между собой звали “Катюхой”. — Тебя ждать? Команда нужна, без новичков.
На экзамены в море выходит минимальная команда, самые опытные яхтсмены. Малейшая заминка может провалить экзаменуемого шкипера.
— Не вопрос, Андрюш. Кто-нибудь!.. Дамы, кофе сварите?
— Кто у тебя “кто-нибудь”?
— Дамы!!!
— Ой, летать ему сейчас в воду. А спасать сегодня вроде не планировали…
— А надо?
— Берег-то близко…
— Не-а, все проще, кастрюлю на голову — считай, наказан.
— Ладно-ладно! А в кастрюле еще что-нибудь есть?
— Мих, тебя проще убить, чем прокормить.
— Популярная тема, ты уже шестой, кто мне это говорит. Седьмой… Нет, шестой… Не помню. Так что с кофе?
Так они перешучивались, нежась на мягкой зыби залива. Солнце еще блестело, еще подпекало, но уже не было жестокой летней духоты. Ветерок обдувает, небо голубеет — хорошо!
— К повороту!..
Все сорвались с мест, замолчали, закрутились. Каждый сделал свое дело. Уселись снова за разговоры.
— Какие планы? Сегодня вернемся?
— Я думаю, мы сейчас потренируемся, все шкипера должны поработать, — капитан говорил неспешно, растягивая слова. — Ты возьмешь отпорник?.. Угу… Потом, наверное, остановимся… Да, якорь кинем, поужинаем и спать. Тебя вчера не было, мы все ночь почти не спали: вахта, беготня, все прочее. Приготовься, скоро будем утопающего спасать.
У нашего старпома Коли ожоги и шрамы на обеих ладонях. В начале прошлого сезона добрые семьдесят пять килограммов моего веса поднялись на мачту, на самый верх. Перегорели к чертям топовые огни, без которых судно не может выйти в море. Мы всегда поднимали друг друга при помощи лебедки и спускали на руках. На этот раз меня спускал новичок. Я не спустился и на метр, как трос выскользнул у него из рук и я повис на руках, чудом зацепившись за стальные ванты. Тут же они выскользнули из рук, и я полетел бы вниз, но коленками наехал на разные галиматичные приборы, закрепленные на мачте. Из-под колен потекла кровь, и крепко обхватившие мачту ноги перестали меня слушаться. Я понял, что через секунду полечу вниз спиной с высоты двенадцати метров. Товарищ, потеряв трос, тотчас впал в панику. Как только я полетел, трос рванулся и соскочил с лебедки. В эту секунду старпом был уже возле мачты, рывком ухватился за веревку и ценой своей ладони погасил скорость. Приземлился я сильно и больно, но не расшибся. Трос содрал кожу с обеих Колиных ладоней, обжег и порвал сухожилия так, что на правой ладони пришлось делать операцию.
Через две минуты, лежа пузом кверху, Михал услышал надрывное “Экх-х-х-х!” Так капитан озвучивал падение человека. Теперь у каждого была своя задача. Он должен был поймать круг отпорным крюком и вынуть из воды и поднять на борт. Михал неспешно пошел на свое место и сел на палубу, в запасе было еще минуты две. Вразнобой зазвучали команды. Шкипера пока еще путались, да и капитан нарочито сбивал их с толку. Командовал он, командовала женщина на штурвале. Женщина экспансивно ругалась на кэпа, кэп хладнокровно иронизировал и грыз сухари. Те, кто работал с парусом, заметно сбивались от такой неразберихи, а Торовскому оставалось лишь сидеть впереди, слушать и ждать. Когда ярко-красный круг оказался метрах в десяти, он нагнулся к самой воде, завис на несколько секунд и подцепил его крюком. Приподнял, дал стечь воде и вытащил круг на палубу. В этот миг одновременно закричали несколько людей:
— Гик!!!
— Гик, осторожно!
— Ольга, пригнись!
На палубе все пригнулись, кто-то упал, распластавшись, кто-то присел, кто-то просто вжал голову в плечи по отточенной привычке. Через секунду тяжелое лакированное бревно просвистело над головами, прозвучал глухой удар, стук, и кто-то вскрикнул и затих.
— Говорят же, осторожно!
— Помолчи, Толя. Ольга, жива?!
Михал сложил все на палубу и кинулся туда, в среднюю часть яхты, где находилась команда. Все озабоченно уставились на трап. Перед ними лежала кружка в разлитом чае, на одной из ступенек стояла, держалась руками за голову, Ольга.
— Что такое? Оль, ты жива? — Капитан снизу, из трюма, смотрел на нее. Оля молчала. — Похоже, не очень. Спустись вниз. Спускайся! Вань, помоги ей.
Гик — это штука, которая может убить. В соответствующую погоду, если не уследить. Но нет человека в яхтенном деле, который хоть раз не получил им по голове. Это было своего рода боевым крещением. Поэтому все быстро разбрелись, команда вернулась к делам. Михал Торовский отвел Олины руки от головы. Сбоку шла кровь. Он положил руки женщине на плечи и подтолкнул вниз, где Андрей подхватил ее под локти, помог лечь на койку, подложил под голову подушку. В этом году на “Cutty” еще не было травм. В прошлом сезоне пальцы ломали и ноги калечили, даже позвонки повреждали — в этом году не было. Стукались, конечно, но слегка.
Разбердяйный дружок, Толик. Когда на валах, окружающих канал, мы нашли обгнивший труп — коричнево-черная, местами висящая на костях, местами в провалах кожа, в блеклых выцветших плавках Толик силой увел девчонок на яхту и сам, преодолевая тошноту, остался на валу, дожидаясь катера МВД. С яхты сейчас же передали сообщение, и все же часа три пришлось ему там ждать. Два года назад он, разводясь, отдал жене всю мебель и остался в голой однокомнатной квартирке на отшибе. Кажется, мы всем яхт-клубом приводили в красивый вид его берлогу. Жаль, что там нельзя зависнуть и отдохнуть — очень уж далеко. Но сделали красиво. Славно.
Толик всегда был лыс и худ. Так мне порой хотелось, чтобы он хоть раз жахнул кулаком по столу и сказал — это мое, пошли все наф! Но он всегда лишь пожимал плечами и грустно улыбался. В любой жизненной ситуации он делал шаг назад, и всегда находились люди, этим пользовавшиеся. Эх, погранцы бесстыдства со сволочизмом! Знали бы вы, что за волк просыпается в Толике, стоит яхте на метр отойти от причала!
Когда-то, говорят, он спас девочке жизнь. Где-то в горах в бытность его инструктором по альпинизму. Не знаю, правда ли. Знаю лишь, что несколько лет назад какая-то там комиссия запретила ему любой подъем на любой маршрут.
Андрей протянул Торовскому кусок чистой белой тряпочки.
— Намочи… Мих, побыстрее!
Он вытер кровь, достал из аптечки бинт и перекись. Что-то снова вытер, отдал Михалу испачканную тряпку, отмотал бинт, намочил и приложил к виску.
— Ничего страшного. Больше напугалась. Голова поболит дня три, но ничего такого. Кожу содрало.
— Сотрясения нет?
Он молча посмотрел на меня, вздохнул и махнул рукой.
— Оль, сильно болит? Так… ну давайте сейчас заякоримся, постоим здесь, — выглянул в иллюминатор, — здесь уже можно. Ванька, поставишь чаю?..
Кэп, вздохнув, вышел, скомандовал постановку на якорь. На палубе зашевелились. Михал поставил чайник, налил Оле из термоса, по привычке спросил: “Сахар, без?” — и положил три ложки. Оля сидела без движения. Парень поставил перед ней чашку, взял за руку и осмотрел лицо сбоку. Кровь подсохла прямо над ухом и выше, в волосах. Мих выглянул наверх.
— Что-то она не реагирует… Я чаю налил.
— Знаешь что… Да, чаю… Возьми там пластырь, половинку отрежь и дай ей.
— Она вообще не реагирует. Только на чашку, похоже…
— Что, сильно поранилась? — Сразу после удара Коля-старпом взял штурвал. Мы шли к точке ночевки.
— Ничего, наклеит. Ничего там такого нет.
— Напугалась?
— Наверное.
Михалек открыл пластырь, подал ей, снова взял за руку и слегка сжал. Тогда Оля улыбнулась и отпила горяченный чай.
— Ввиду неизбежных на море случайностей…
— Всегда такие случайности?
— Нет. Некоторые за борт вылетают, другие женятся, третьи стихи пишут. Кто-то получает по башке. Иногда — сильно. Статистика… Вот чай.
По трапу живо слетел мальчишка с озорными глазами.
— Мам, все в порядке?
— Ага, лучше всех. Как в американском кино.
— А-а, ничего, поболит и пройдет. До свадьбы заживет.
— У меня, между прочим, муж есть…
Оля наконец пришла в себя. Мальчишка заметил кровь, подбежал и уселся рядом. Кажется, он и просидел так весь вечер.
Сверху донеслось:
— Мих, якорь готов?
— Черт… Кто ж… Я не готовил, сейчас, мигом.
Якорь нужно подготовить, и Михалу очень не хотелось, чтобы это сделал кто-нибудь другой. Он выскочил на палубу. Кэп сидел за штурвалом. Он что-то сказал, но Мих пропустил мимо ушей. Подготовить якорь можно за тридцать секунд.
— Якорь готов. Я тогда здесь с ним остаюсь?
— Валим стаксель!4
Засуетились, кинулись, парус сложился в большой серый ком прямо под ноги.
— Грот майна! Вниз!
Опять беготня. Второй парус, поменьше, тоже сложился, но в стороне. Мих не трогался с места, пока не услышал команду:
— Отдать!
— Борь, подсобишь?.. — Он напрягшись, отпустил тяжеленный якорь в воду, перебирая цепь руками. — На отяжку, сюда лучше встань… Якорь на дне!
— Проверили?
— Да, лежит!..
— Хорошо. Выдай метров пять и заложи.
Они сделали что нужно, навели порядок и спустились в каюту. Оля сидела в углу, Антошка рядом с ней. Андрюша с улыбкой рассказывал им что-то. Девчонки накрывали на стол. Михал сел. Еще несколько минут все бродили по яхте, кто куда.
Боря — парень лет двадцати пяти — подошел к Оле и рассказал хороший анекдот, затем взял кружку и поднялся наверх. Остальные наконец уселись кушать.
Собрать команду за стол — всегда целая задача; кому подышать, кому покурить, кому помыться, каждого надо позвать пару раз. Оля с пластырем и тряпкой, приложенной к голове, молчала и натянуто улыбалась. Андрей хмурый, Михал хмурый, все хмурые. Антошка маленький — притихший.
Год назад Боря застудился, бросившись в воду за маленькой девочкой. За ребенком не уследили, и восьмидесятиметровый парус, хлопнув при повороте, сбросил девочку в грязную, холодную сентябрьскую воду. Борька прыгнул не задумываясь, легко, в несколько гребков, оказался рядом, поднял девочку могучими руками над водой и посадил себе на спину. Перепуганная девчушка сидела на его спине еще минут десять. Мы подняли их на борт. Из-за сильной волны развернуться и подойти к ним на безопасное расстояние было трудно, поэтому Борька пробыл в воде. В первых числах октября это уже опасно. Борька основательно застудил себе что-то в спине. Прошел год, а он все еще хватается то и дело за поясницу, несмотря на юный возраст.
Поев, Михал сел посвободнее и стал оглядывать своих товарищей. Ольга подняла голову и тихо спросила:
— А ты что, поешь?
— Да так, иногда по чуть-чуть.
Все молчат.
— Сейчас, наверное, самое время, а?
— Мих, правда, достань-ка этот… инструмент, — кэп шутя сделал ударение на “у”, — давай что-нибудь такое, — он сжал губы и, прикрыв глаза, покивал головой. Значит, он просит чего-то спокойного, лирического и по возможности нешумного. Гитара была никуда не годная, еле живая, настроить ее невозможно. Петь совсем не хотелось, хотелось протянуть ноги, положить руки на живот и ничего не делать. Но Михал запел:
Я скоро уйду и на тысячу лет
Отдалюсь от вершин своих снов.
Я там подожду, если хватит сил,
Когда ты придешь сама…
К столу спустился Боря и стоя попивал чай, хотя яхтсмены подвинулись, освободив для него место. От приготовленной тарелки он отказался.
И даже начала великих начал
Не тронут там тишину.
Ничто не нарушит глади воды,
Никто не порубит лес…
Коля-старпом достал откуда-то бутылку вина.
И, быть может, там доживу до седин,
Но ты все равно придешь.
Мы вместе пройдем одной тропой
И вернемся в загадочный мир.
Капитан, наклонившись к Оле, почти шепотом, поглядывая на Торовского, что-то говорил. “Бу-бу-бу”, — слышалось с того конца стола. Наверху позвякивали снасти.
И вместе споем песню о том,
Что знаем лишь мы одни,
Что кончается горе у мудрой реки,
А там еще один мир…
Все молчали. Михал вздохнул, взял пряник и заметил, что Оля чему-то улыбается и Антошка смотрит на нее и уплетает конфеты. Капитан откинулся назад,
— А это что такое? Не слышал раньше…
— Странно… По-моему, я уже пел эту песню здесь на яхте.
Коля-старпом, разливая по кружкам красное вино, пробормотал: “Пел, пел, — точно”, взял гитару и затянул Высоцкого.
Все улыбаются. Все молчат, но все улыбаются. Только мне грустно. Я сижу хмурый. Потому что сегодня она сказала: “Я не верю в жертвенность!” — и положила трубку. Она не верит. Никто не верит. Никто не знает, есть ли она, и я не знаю. Наверное, я и сам тоже не верю.
С другого конца стола:
— Передайте хлебушек, пожалуйста…
Студент Петя Нулис
Круги от фонарей расплывались по асфальту и расползались во все стороны паутинкой лучей. Дорога сверкала, переливаясь, когда проезжали машины. Петя Нулис сидел на заборе. Через минуту он перелез через него с бутылкой вина. Острые кончики решетки зацепили свитер, когда Петя спрыгнул. Петя выругался, присел, потер глаза и побрел по дорожке, перочинным ножом ковыряя пробку.
“Жизнь дала трещину”, — не задумываясь, постановил Петя Нулис. Когда час ночи, домой идти тошно, а больше некуда, это называется трещина. И телефон молчит. Телефон совсем молчит. И что это за жизнь, когда телефон молчит?
Да, вот такая жизнь — с трещиной. Интересно, думал Петя Нулис, сколько рассказов начинается с этой фразы? Он, Петя, знает, как минимум, два. Правда, дрянь рассказишки. Ну да ничего — он напишет лучше!
В парке было темно и тишина, казалось, совсем настоящая. Город гудел где-то в стороне, и листья шуршали мягко и ненавязчиво. Воздух повис над детской площадкой: здесь уже и листьям нельзя было шуршать. На скамеечке, выкрашенной в зелено-желто-красное, сидел мужичок, схватившись за голову. Рядом лежала черная кожаная папка.
— Мужик, — сказал Петя Нулис, — хочешь вина?
Мужичок молча подвинул папку, Петя сел и поставил бутылку посредине. Мужичок посмотрел на Петю, тряхнул растрепанными волосами.
— Вот оно как.
— Вот так… — сказал студент Петя Нулис и сделал большой глоток.
— Красное?
— Красное.
Мужик выпил, обхватил голову руками и уставился в песок.
— А от меня жена ушла.
— Дура.
— Я т-те дам, дура.
— Ну, значит, не дура… Выпей еще.
Они выпили еще. Мужик спросил, ковыряя ноготь:
— Что ты делаешь, когда тебя девка бросает?
— Меня не бросает.
— Не бросает?
— Не бросает.
— Что, никогда?
— Никогда.
— Ну, ты крутой.
— Не-а. У меня нет девушки. Давно.
— А-а-а. Ну что же ты так?..
— А вот так.
— А что же ты делаешь?
— Стихи пишу.
— Да ты что?!
— Угу…
И сердце, блин, клокочет неуемно,
И шило в попе жизни не дает,
И одиноко, пусто и бездомно.
Бутыль одна мне руку подает!
И, по ночам творя благое дело,
Я возопил, и сердце, блин, в огне!..
— А клево, — перебил мужик…
И если муза втайне офигела,
То фиг ли вы в претензии ко мне!
Петя опустил вдохновенно вздернутые руки и приложился к бутылке. Мужичок вынул из плаща две сигары, каких Петя Нулис никогда и не видел. Привыкший к хорошим сигаретам, он поперхнулся, но несколько раз глотнул крепчайшего дыма с запахом ванили.
— М-да… Вот так, мужик.
— Да уж, парнишка. Глянь-ка!
В конце длинной песочной дорожки сверкнули фары. Милицейская машина проехала поперек Таврического сада, и гул мотора стих где-то в другой стороне.
— Почему нас не выгнали?
— Не заметили. Мы в сторонке.
— Да, мы в сторонке.
У студента Нулиса побаливал живот. И мышцы ног ныли от постоянной ходьбы. Он сидел, развалясь, на скамеечке, давая расслабиться ногам и пяткам с мозолью от тесных туфлей. Но, глотнув еще, он сказал:
— Ладно, мужик, я пошел.
— Ну, давай. Удачи.
— Счастливо.
Петя Нулис неспешно побрел по дорожке, и песок шуршал под его ногами.
Капитан Радугин
Капитана Радугина сослуживцы звали Радугой. Он привык и не огрызался. Хотя ударение в его фамилии падало на “у”. Радугин поднялся из-за стола, включил чайник, затушил сигарету. Из соседнего помещения с застекленной стенкой неслось бормотание нескольких раций. Лет пятнадцать назад, появившись в отделении, Радугин все старался разобрать отдельные слова и фразы из этого гула, прерываемого радиопомехами. Но он давно привык к бормотанию и уже не пытался ничего разобрать. Капитан подошел к одной из клеток, прилепленных к стенам отделения. Он погладил небритый подбородок и смерил спокойным взглядом мальчика в углу.
В сущности, капитан Радугин был человек душевный и даже честный. Поэтому работа в отделении делала его серым на лицо, вялым на функциональный орган и депрессивным на все остальное. Отзывчивую свою сущность он каждый день старался сберечь до вечера.
— Миш, а этот-то чего? Вроде приличный…
Сержант Миша, не проснувшийся еще после дежурства, вторую половину которого провел на кушетке в отделении, вяло подошел к решетке.
— Да шило, шатается пьяный по Таврику. Русским языком написано: “ЗА-КРЫ-ТО”, — он сделал ударение на каждом слоге. — Так нет, прется с винищем! Мы бы и отпустили восвояси, да он возмущаться начал. Кулемин его и забрал. Они там чуть не подрались.
Капитан Радугин усмехнулся. Он прекрасно знал, как было дело. Кулемин — грубый и неграмотный проходимец с сержантскими лычками, рад помахаться. Всегда ведь можно сказать, что парнишка сам начал драку — кто ж оспорит? Сержант Миша сказал “чуть не подрались”, значит, так оно и было. Когда, изредка, кто-то надает по морде самому Кулемину, или нарвутся, ненароком, на старших в штатском, Миша мямлит и мнется. Но Миша формулирует именно так. Значит, мальчику в углу за решеткой просто не повезло вчера вечером. Радугин вздохнул, почти ненавидя сейчас и сержанта Мишу, и Кулемина, и майора, который зачем-то держит этих уродов на службе.
— Ладно, открой.
Он вошел в клетку. С другой стороны коридора в такой же клетке сидели женщины, видимо, проститутки. Трезвые, в цветастых юбках, клетасто-полосатых колготках, которые они упорно демонстрировали сержанту Мише, с огромным количеством безвкусного макияжа. Когда скрипнула дверь клетки, оттуда донеслось: “Ага, и мальчонку забрали. У-у-у!”
— А ну, цыц! — рявкнул капитан Радугин.
— Цыц, бляди! — тотчас, как верный адъютант, среагировал сержант Миша.
— Парнишка, ты что тут делаешь? — спросил капитан.
Парнишка лет двадцати поднял голову:
— Да я сам не знаю. Видимо, ваши друзья расставаться со мной не хотят.
Он, не вставая с пола, махнул рукой на сержанта Мишу. Тот стиснул зубы, покраснел, потом позеленел, отошел и, пыхтя китом, уселся за дежурный стол, заваленный кипой бумаг. Капитан Радугин усмехнулся, показал рукой, чтобы парень поднялся.
— Нулис Петр Каспарович?
— Кажется, да, — мальчик ощупал карманы испачканной куртки. — Паспорт мой у вас.
— Ладно, хорош ерничать. Иди, давай, домой.
— Угу, — мальчик поднялся, поежился и вышел из клетки.
Отзывчивую свою сущность капитан Радугин каждый день старался сберечь до вечера, когда он усядется за столом с женой, сыном и собакой. Придя домой, с удивлением обнаруживал, что доброму сердцу требуется заправка. Он отправлял в желудок стакан-другой и отправлялся спать. Раз в месяц он позволял себе напиться в дым. Каждое утро, придя в отделение, капитан потирал усталые красные глаза. Когда дежурил сутками, стакан-другой тоже был неизбежен.
Капитан сел за стол, заполнил какие-то бумажки и спросил, протягивая пареньку паспорт:
— Подполковника Фатеева знаешь?
— А то как же! А он-то меня как знает! — мальчик расплылся в улыбке.
— Ну, иди. Спасибо ему не забудь сказать. И это… — капитан замялся. Терпеть не мог извиняться за сержантов. — Извини за это. — И показал на синяк, расплывшийся у паренька на шее.
Паренек вышел под солнышко и отправился к магазину.
Николай Фатеич, думал он, отвратительный подполковник. Старший преподаватель военной кафедры из него тоже ни к черту. Но как проректор по воспитательной работе — очень даже милый мужик.
А капитан Радугин снова уселся за дежурный столик, потирая покрасневшие глаза. Глаза надо подлечить. Надо, но дорого. Видеть он стал хуже, приходится уже напрягаться. А когда он напрягается, глаза слезятся. Надо подлечить.