Роман
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2009
* * *
Королек
Вечер. Спальный район. На земле темень. Кажется, что прямоугольные здания выпилены из черной фанеры, а небо изумительно синее, нереального киношного оттенка, точно это картинка из компьютерной игры.
Мамин двенадцатиэтажный человейник. Первый этаж. Звоню. Отворяет. Одета нарядно.
— У тебя гости?
— Ага, — мама смущена и взволнована. — Пройди пока на кухню.
Тьфу ты, вот вляпался! Надо было мне, идиоту, предварительно позвонить по мобильнику. Сбрасываю куртку, меняю ботинки на шлепанцы и направляюсь было по указанному адресу, но в прихожей, широко улыбаясь, возникает приземистый мужик лет шестидесяти с гаком. На нем черный костюм, белая рубашка и рубиново-красный галстук — полный траурный набор. Темноватое, изрезанное глубокими бороздами лицо напоминает меха гармони. Основательно вспахала человека жизнь.
— Сынок ваш? Богатырь, — одобряет меня мужик. Голос его под стать внешности, таким кастрюли драить вместо наждака.
Мама вспыхивает, неизвестно чему смеется и, словно извиняясь, подтверждает:
— Вымахал.
Мужик протягивает руку. Ладонь широкая и грубая. Больше нам друг другу сказать нечего. Удаляюсь на кухню, сажусь за стол у окна, бездумно разглядываю заваленный снегом огромный двор.
Из прихожей доносятся голоса и хихиканье. Наконец хлопает входная дверь — пришелец отвалил. На кухне появляется мама.
— Как он тебе?
— Откуда этот хмырь выпал? — задаю я встречный вопрос.
— Что за выражения! — возмущается мама. — Хмырь, выпал! Если тебя так интересуют подробности, я познакомилась с ним через газету брачных объявлений. — И тут же переходит в наступление: — Или, по-твоему, я настолько стара и уродлива, что не могу найти себе спутника жизни? Неужели я не заслужила спокойной старости с близким человеком? Ты попросту эгоист!
— Ну, уж сразу и эгоист. Во-первых, ты еще молода…
— Ага, девочка совсем.
— …а во-вторых, насколько я тебя знаю, трудиться будешь еще долго. Ты только скажи, кто он такой?
— Бизнесмен. У него своя фирма. Оптовая торговля продуктами питания. Мне, разумеется, все равно, лишь бы был совестливым и порядочным. Ты же знаешь, я не меркантильна. Впрочем, я тоже человек и мечтаю одеться поприличнее и хоть разок съездить на Канары.
— Он тебя надувает, мам. Этот тип такой же бизнесмен, как я балерина. Ты видела его руки? Такими лес валить, а не купюры мусолить.
— Вечно ты ищешь, к чему придраться. Он сам сказал, что почти тридцать лет проработал то ли формовщиком, то ли клепальщиком… точно не помню. А когда завод повалился, занялся бизнесом. Сначала челночил, потом открыл свое дело.
— Мам, у твоего бизнесмена два железных зуба — во всяком случае, столько он мне продемонстрировал. Богатенький буратино давно бы сменил старое советское железо на фарфор.
— Он просто не обращает внимания на такие мелочи. Его мало интересует свой имидж.
— Хорошо, а почему у него полоски грязи на брюках? У твоего предпринимателя внизу, на внутренней стороне обеих штанин, засохшая грязь.
— Господи, ну и что?
— А то, мамуля, что на дворе конец января. Последний раз слякоть в нашем городке имела место в начале ноября прошлого года. Если бы твой гость носил костюмчик постоянно, то за почти три месяца наверняка бы заприметил эти следы и счистил. Присутствие грязи означает одно: костюм провисел в шкафу с осени.
— Допустим. Ну и что?
— Мам, эта одежка у него — парадно-выходная. Вполне допускаю, что деловые люди имеют костюмы для особо торжественных событий, но такие наряды должны быть жутко дорогими. Ты женщина и уж наверняка определила, что данный конкретный мужик напялил на себя дешевое турецкое чудо, купленное, скорее всего, на вещевом рынке.
— Не слишком убедительно, сынок. Сегодня многие мелкие предприниматели одеваются очень скромно.
— Охотно верю. Но ситуация не та. Вот если бы состоятельный человек, женихаясь, явился в каком-нибудь рванье и заявил, что крайне беден и по ночам за гроши сторожит детский приют, я бы понял. Он проверяет, нужен даме он сам или его деньги. Но когда некто прибывает в надеваемом по праздникам турецком ширпотребе и называет себя дельцом — это совсем из другой оперы. С таким ухо надо держать востро.
Мамины глаза моргают, она сопит, как обиженный ребенок. Обнимаю ее.
— Не сердись. Я очень хочу, чтобы тебе было хорошо.
Она открывает форточку, впуская знобящий уличный холод, закуривает и, отгоняя дым, улыбается сквозь слезы:
— Эх, испортил песню…
— …дурррак, — не обижаясь, заканчиваю я классическую фразу.
— Слыхал? — говорит мама. — Царя убили.
Она не поясняет, о каком Царе идет речь, любая собака в нашем городке знает: президент стальной корпорации, друг-приятель мэра. Вот те на, такую гору свалили!
— Мам, тебе же известно, я криминальные новости не смотрю, только мультики и комедии, хватит с меня крови.
— Послушай, сынок, — мягко начинает она, и меня заранее передергивает от того, что воспоследует далее. — Прошел уже год после смерти Илюшеньки. Полтора? Тем более. Пора успокоиться. Что ты с собой делаешь! Развозишь воду, живешь с какой-то…
— Мам!..
— Ладно, не буду. Как ты ее там зовешь? Гаврош? Это надо додуматься, дать женщине, причем далеко не молоденькой, — подчеркивает мама, — имя французского мальчишки! — Умолкает, потом осторожно: — Ты что, хочешь… официально оформить отношения?
— Вполне возможно.
— С ума сойти! Если у вас так серьезно, почему ты до сих пор не привел ее ко мне?
— Она тебя боится.
Мама сопит. Затем выдает:
— Живете вы в ужасных условиях: комнатка в двухкомнатной квартирке, соседи алкоголики. В который раз предлагаю: переезжайте ко мне. Я, по крайней мере, не пью. Стеснять вы меня не будете. Может, родите ребеночка. Это моя золотая мечта — внук или внучка. Пойми, я уже немолодой человек, мне пора в могилу…
— Мам, прекрати!
— Ты — мой единственный смысл жизни. И мне больно глядеть, как ты, молодой, здоровый, красивый, губишь себя, опускаешься на самое дно. Зачем мне тогда жить?..
Не будучи в силах оборвать этот преисполненный патетики монолог, одеваюсь и сбегаю. Когда торможу “копейку” возле своего теперешнего жилья, в городе вовсю разбойничает мрак, только горят фонари и крохотные прямоугольнички окон.
Возведенный еще при царе Горохе, а точнее, при отце всех народов, мой дом в три этажа прочен, как кряжистый старикан, любитель водки и девочек, и меня наверняка переживет. Невдалеке соизмеримой с ним черной громадой застыл джип. Интересно, к кому припожаловал? Богатеи в наших “хоромах” не водятся.
Собираюсь нырнуть в свой подъезд, но из машины вываливаются два крупнокалиберных бугая и в мгновение ока оказываются рядом. Оба напоминают сгустки мрака, но по какому-то неуловимому признаку угадываю в одном из них телохранителя Клыка, опосля по наследству перешедшего к Французу.
— Признаешь? — в голосе охранника ленивая усмешка. — Лезь в тачку.
Окажись на моем месте крутой мэн из американского, а то и нашего блокбастера, туго пришлось бы ребятишкам. Парочка-другая эффектных приемов — и вот они уже валяются на снегу двумя еще теплыми кусками дерьма. Но восточным единоборствам я не обучен, да и что буду делать после драчки? Бежать мне некуда. И потом, ежели им известен мой адрес, значит, Гаврош окажется в их руках. А втягивать ее в свои проблемы я не намерен.
Послушно лезу в джип, дуболомы — следом. В авто обнаруживается третий персонаж — водила, восседающий как приложение к приборной доске и рулю.
Отправляемся. Не могу сказать, что настроение у меня радужное, сердчишко колотится, как палочки ударника в момент экстаза. По-дурацки устроен человек, уж очень за жизнь цепляется, даже самую никчемную.
Тормозим. Мордовороты вываливаются из джипа, командуют:
— Приехали. Выходи.
— Что, уже кладбище? — силюсь пошутить, еле ворочая непослушным чугунным языком. Но они игнорируют мой трусливый юмор.
— Топай ногами.
Эта улица в центре города, лет с десяток назад смахивавшая на деревенскую — не хватало только коров и барахтающихся в грязи чушек, — отстроена заново. На месте избенок красуются круглые и прямоугольные высотки — их угольные силуэты, утыканные светящимися оконцами, врезаются в матовую черноту неба. Наша четырехколесная махина припарковалась возле стеклянного многоэтажного цилиндра, над цокольным этажом которого сапфировыми неоновыми буквами горит слово “Аргонавт”, напоминая мне о недавнем прошлом.
Прозрачная дверь сама раздвигается перед нами, приглашая в холодно сияющий вестибюль. Офис Француза. Приемная — безупречный хайтек, торжество серебристого и черного, дерева и стекла. Зато обширный кабинет босса сильно смахивает на антикварный магазин, в котором царит увесистая, в завитушках, роскошь.
За столом в костюме цвета весенней травки восседает Француз.
Лет пять тому назад за ним с грохотом и лязгом затворилась камера кичи и исчез он — казалось, уже навек — среди безликих зэков. И вот опять, как в несуразном сне, сидит он передо мной — самоуверенный, ухоженный римский патриций, только обрюзг чуток. Бред собачий!
— Не ожидал? — спрашивает Француз.
За моей спиной раздается долгое довольное гы-ы-ы, это смеются бугаи. Француз тянет паузу, похоже, ожидая, что я повалюсь без чувств на дубовый паркет или начну лизать его и без того сверкающие туфли и умолять о пощаде.
Ни того, ни другого я не делаю. Стою и смотрю, хотя, откровенно признаться, держусь на пределе, и голос бандита доносится до меня точно с расстояния в тыщу верст.
— В этой жизни побеждает сильнейший, — назидательно продолжает Француз. — Истина, как ни крути. Что мы сегодня имеем? Я — президент фирмы, а ты водовозка. Ниже только бомж, да и то не всякий. Чего молчишь?
— Почтительно внимаю.
— Ну-ну. Послушай. Авось поумнеешь. Перед смертью. Небось представлял, что меня законопатят пожизненно? А я всего три годочка с копеечкой отсидел. Кого надо купил, включая судью “неподкупного”. У нас ведь Фемиду можно трахать и сзади и спереди. Почти все эпизоды отмели, а за остальное дали по минимуму. И в камере мне было славненько, как у родной мамочки. Даже комфортнее. А теперь я буду судить тебя, голубарь. Суд мой скорый, но справедливый. Как предпочитаешь сдохнуть, сыч: долго и мучительно или легко: чпок — и уснешь, как ребенок?
— Пожалуй, я бы выбрал вариант номер два — если ты сегодня такой добрый.
— Э, сыч, такой сладкий финиш надо заслужить.
— Чем?
— В пятницу Царя грохнули. У нас были с ним общие дела. Твоя задача: найти того, кто Царя заказал. Подчеркиваю: не киллера — этот мне без надобности. Даю месяц сроку.
— Два.
— Он еще кочевряжится… Лады. Сегодня 29 января. Значит, крайний срок 29 марта. Ни днем позже. И учти, шутить я не привык. Мои ребятишки за тобой последят, чтоб не слинял. Хотя вряд ли сбежишь. У тебя здесь предки и бабы — бывшие и нынешняя. Ты же не хочешь, чтобы они отдали концы? А? Нет, ты их не бросишь, совесть не позволит. Скорее сам сдохнешь. Верно?
— Но ведь убийством Царя менты занимаются. А если они первыми заказчика вычислят?
— Тогда считай, что тебе повезло. Ну, попутного ветра, — посылает меня в даль светлую Француз.
— Вкратце хоть обрисуй ситуацию, — прошу я. — Что ж я, как слепой кутенок, полезу незнамо куда.
— Скажи спасибо, что вообще с тобой разговариваю, м-м-мразь, — брезгливо кривит губы Француз. — Пшел отсюда.
Выбираюсь из антикварного логова бандита. На улице стало как будто чуток морознее и словно еще чернее. А я весь мокрый от пота и опустошен так, точно внутренности выскребли зазубренным ножом.
Очутившись в своей кухоньке, первым делом лезу в холодильник и достаю пиво. Вот, Королек, и наступил твой “час Ч”. Давненько так близко не ошивалась возле тебя костлявая старуха в черном балахоне, не вжикала наточенная коса возле самого твоего носа. Неужто последняя моя задача на этой земле — найти того, кто прихлопнул Царя, капиталиста-кровососа, после смертяшки которого только чище стало на земле? И это притом, что Илюшка остался неотомщенным, а гад, убивший его, где-то жирует. Почему так несправедливо, Господи?
Гробовая тишина, лишь гудит и содрогается древний холодильник. Похоже, связь моя с Богом односторонняя. Что ж, придется смириться с существующим положением дел.
Поджариваю сковороду арахиса и тащусь в нашу с Гаврошем комнатенку, тесную от комиссионной мебели и разнокалиберных горшков с цветами. В углу стоит синтетическая елочка, украшенная стандартными шарами. В феврале встретим восточный Новый год и уберем ее с глаз долой.
Расположившись на диване, принимаюсь поглощать еду и питье. Насколько мне ведомо, принцип лазера состоит в том, что некое вещество накачивают энергией, а потом оно выдает световую иглу. Так и я нагружаюсь жратвой, чтобы зафонтанировать мыслями…
…Сковорода и бутылки пусты. Я возмутительно сыт, как обожравшаяся свинка, но серое вещество излучать гениальные озарения не собирается, хоть ты тресни. И все же, следует отметить, пиво сделало благородное свое дело: царапающие воспоминания о разговоре с Французом и ужас смерти — все размякло, раскисло, потонуло в пене и, похоже, уйдет с уриной.
Расслабленный и приободренный, названиваю старому приятелю Акулычу, и что-то щемяще стискивает сердце, когда слышу в трубке его благодушный рык:
— Неужто нашлись добрые люди, вправили тебе мозги и теперь снова в ментовку просишься?
В общих чертах живописую свой визит к Французу.
— Однако влип ты, друг ситный. Чем же тебе пособить?
— Мне нужна информация о Царе, его семье, бизнесе — в общем, все, что у тебя имеется.
— Давай-ка сделаем вот что. Сегодня же я потолкую с опером, который занимается “цареубийцей”. Нормальный пацан, не дурак. Шукать душегуба будете на паях. Авось полегше станет. Не дрейфь, Королек, не из таких передряг выкарабкивался. А Французу мы тебя не отдадим, шалишь… Покеда, красавчик. Паренек тебе вскорости звякнет, жди.
Он пропадает, даже не схохмив на посошок, а я ложусь почивать почти успокоенный.
* * *
С утра было сумрачно и уныло, небо и земля — точно две здоровенные мыши, вверху серая и туманная, внизу — белая и пушистая. Шел снег, такой мелкий, будто его и нет, только чувствуешь, что воздух неспокоен. После пяти мир посинел, и эта синева, затянутая подвижной дымкой снега, стала темнеть незаметно и стремительно.
В половине шестого, предварительно договорившись, отправляюсь в гости к алюминиевому королю. Когда-то, будучи пацанами, мы жительствовали в одном дворе, во что сейчас невозможно поверить.
Секретарша у Чукигека перезрелая медноволосая мадама с медальным профилем и такими гитарообразными формами, что, хотя “уж не жду от жизни ничего я”, все же испытываю приятное волнение. Образцово-показательный семьянин Чукигек наверняка с этой лакомой леди не спит. Впрочем, и она ведет себя сурово и неприступно — большой начальник, не иначе.
За без малого шесть лет, промелькнувших после нашей последней встречи, Чукигек еще похудел, словно дал зарок опровергнуть расхожее мнение, что богачи — ребята упитанные. Нос заострился, волосы стали сивыми. Точно присыпанное песком, постное лицо еще сильнее смахивает на физию евнуха и выглядит усталым и старым — похоже, алюминий высасывает из Чукигека остатние силы. Только глаза за стеклами очков насторожены и зорки.
Добычу алюминия я представляю смутно, завалялась в памяти какая-то муть из школьной программы, но, изрядно напрягая воображение, вижу: в холод и зной, под снегом и ливнем вкалывают сотни здоровенных мужиков, вынимая из недр матушки-земли то ли бокситы, то ли силикаты, фиг его знает. Потом другие мужики то ли электролизом, то ли гидролизом выплавляют алюминий. Корячатся, матерятся, покрывают мозолями огрубелые ладони. А в аккуратненьком кабинетике сидит очкастенький сутуленький шпингалет с узким ротиком, типичный бухгалтер, и стрижет купоны.
И Царь из той же породы прихлебателей. Поставить его на место сталевара, часу б не выдержал, спекся. А гляди-ка, сколько деньжищ нахапал, пользуясь дешевой рабочей силой, — пока не остановили.
— Привет. Дело у меня к тебе.
Чукигек глядит сквозь меня, не издавая ни единого звука. Мы кровно повязаны с ним. Именно он, мстя за брата, по моей наводке ухлопал Серого. Но мне и в голову не приходит напомнить ему об этом маленьком эпизодике из нашего общего прошлого. Поиграв желваками, обращаюсь к нему тоном просителя:
— Мне — кровь из носу — нужно найти убийцу Царя.
Поджатые бескровные губки Чукигека словно нехотя раздвигаются:
— И в чем должно заключаться мое содействие?
— Познакомь меня с Принцем.
Чудо! Алюминиевое личико Чукигека кривит усмешка, прорезая глубокие морщины.
— И всего-то? — иронизирует он.
— Это вопрос жизни и смерти. Конечно, в сравнении с твоим почти божественным величием я всего лишь жалкий червячок, на которого хорошо ловить пузатых осетров или сазанов, черт их там разберет, я не рыболов. Но и червячку хочется продлить свое ничтожное существование.
— Я подумаю, — холодно выговаривает Чукигек, недвусмысленно давая понять, что аудиенция завершена и изрядно надоевший ему Королек может катиться колбаской. Что я и делаю.
* * *
Этот небольшой кафетерий, поместившийся в одном из старинных особнячков на центральной торговой улочке, в советские времена был прибежищем пьяниц, которые для проформы брали стакан сока или компота и втихую глушили водку. Тут же таскались облезлые собаки, лелея надежду на то, что перепадет кусочек, брошенный сердобольной рукой.
С приходом капитализма заведение обрело некоторый лоск, но “контингент” изменился не слишком, только исчезли подвальные типы, словно сошедшие со страниц больных романов Достоевского.
Здесь у меня свидание с опером, о котором говорил Акулыч. Выстояв очередь и получив свои порции, усаживаемся на высокие табуреточки у окна. Поглощаем стряпню и негромко общаемся.
Опер — коренастый, лет тридцати, смахивающий на Есенина: тот же детский овал открытого лица, пухлые губы, бледно-голубые глаза, только льняные волосы острижены ежиком. На нем подбитая ветром кожаная коричневая куртка. Голос у опера — густой, мягкий актерский баритон, не слишком вяжущийся с его внешностью и словно существующий отдельно. Мне даже кажется, что если внимательно приглядеться, можно увидеть этот голос, темным вибрирующим облачком парящий в воздухе.
— Короткая справка, — начинает опер. — В свое время, лет этак сорок с лишком назад, Царь был рядовой шестеркой в кодле “заборских”. Но тогда, при Советах, и “заборские” были всего-навсего отмороженными пацанами, которыми верховодила криминальная братва. В колонию попал за сущий пустячок: интеллигентного мальчика ножичком пырнул. Но зона сильно его изменила: заплыл туда мелочью, плотвой, а выплыл акулой. После колонии на воле немного погулял и снова сел. На сей раз основательно, за грабеж. Вышел — а тут перестройка в полном разгаре. А потом и реформа жахнула, капитализм плюс ваучеризация всей страны. Стал наш Царь-государь по дешевке скупать металлургические заводы. Не гнушался ничем, вплоть до мокрухи. Впрочем, в то уголовное время его делишки были капелькой в мутном море. Вон мои родители тогда на окна решетки поставили, железную дверь отгрохали. Шиш помогло. Дверь спроста выломали и квартиру обчистили. Вынесли все! А у моей сеструхи средь бела дня на улице, при народе какой-то урод золотую цепочку с шеи сорвал и спокойненько так удалился. Я, может, потому и пошел в ментовку, чтобы всю эту мразь повыловить…
Впервые его голос утрачивает сдержанную бархатную баритональность.
— Так заделался Царь стальным королем, — продолжает он после паузы. — Женился между отсидками. Супружница родила ему двух сынишек. Потом он, как нынче водится, женушку бортанул, сменил ее на фотомодельку. Сыночки у него достаточно взрослые. Старшему чуток за тридцать, надежда и гордость усопшего папаши. Закончил Оксфорд. Царь отписал ему один из своих заводиков.
— А младший?
— Студент, — опер машет рукой, задев рукавом стакан и едва его не опрокинув. — О нем и речи нет. Пустое место. Я лично убежден: заказал Царя старший его наследничек, Принц. Этот, говорят, хотел все родительские предприятия заграбастать, а Царь не дал, дескать, молод еще. Зверски они тогда разругались, в пух и прах.
— Ежели оно так, то осталось собрать доказательства — и дело в шляпке, можешь вертеть дырочки на погонах для очередных звездочек. Однако, разумею, желающих послать Царя “подальше от грешной земли” было предостаточно. Кстати, насколько мне ведомо, главным его конкурентом был небезызвестный Кот. Или ошибаюсь?
— Вообще-то, да, — неохотно признает опер. — Но Кот, хотя и бандит, далеко не идиот. Он же наверняка понимал: хлопнут Царя — его заподозрят первым. Нет, это не он. Во всяком случае, так говорит мне внутренний голос, а он редко дает маху, проверено.
— Но ведь и о Принце можно сказать то же самое. Он если не первый, так второй подозреваемый.
— Согласен… Черт, вот ведь какая штука-то. Царь был фигурой областного значения, поэтому, с одной стороны, приказано хоботом землю рыть, а с другой — действовать предельно осмотрительно: того и гляди, заденешь большую шишку, которая тебе столько шишек понавтыкает, только успевай чесаться.
— Но хоть что-то нарыли?
— Пока не густо. Как обычно, когда имеешь дело с заказухой такого уровня. Вот если соседка просит соседа избавить ее от супруга-алкаша и тот за бутылку мужика грохает, это задачка в одно действие. А тут винтовочка с оптическим прицелом — не сковородкой по балде. Пообщались с родственниками Царя, с некоторыми партнерами. Еще кое с кем. Пока нуль.
— Как будем сотрудничать?
— А как при прокладке тоннеля. Мы со своей стороны вгрызаемся, ты — со своей. И делимся информацией. Так и объединим усилия.
Опер дружески пожимает мою руку, улыбается широко, искренно и исчезает. Вижу в окно, как он с непокрытой головой стремительно пересекает улочку, ловко огибая прохожих.
* * *
Сегодня позвонил Чукигек, предложил посетить некий элитарный клуб.
В семь вечера, как условлено, поджидаю алюминиевого бонзу у главпочтамта, зябнущим воробушком подскакивая в своих полузимних ботиночках. Второй день февраля. Темнота и беззаботное многоцветье огней. Мимо, топча обильный снег, шастает отработавший и отучившийся народ.
Поблизости, отражая серебристым кузовом огни, останавливается джип, напоминающий бульдожью морду на колесах. Из него вылезает долговязый пацан и направляется ко мне. На нем черный костюм, белая сорочка и черная бабочка. Кое-как перемахнув в своих легоньких штиблетишках через сугроб, этот элегантный пришелец из другого мира приглашает меня в серебристую карету.
Влезаю в объемистое нутро громадного внедорожника. Здесь темновато и тихо, таинственно светится приборная доска. Располагаюсь на заднем сиденье рядом с Чукигеком. Отправляемся, пересекаем город и оказываемся возле парка культуры и отдыха. В моем черепке рождается крамольная мыслишка, что, несмотря на все свои принципы, Чукигек везет меня в заведение Серого — бордель для избранных. И тут же понимаю, что это бред, навеянный воспоминаниями: Серый давно почил в бозе, а бордель наверняка прикрыли.
Действительно, мы минуем гигантский ангар спортивно-оздоровительного центра, медленно въезжаем в обнесенное ажурной оградой пространство и бросаем якорь возле освещенного фонарями скромных размеров зданьица с колоннами и прочими классическими прибамбасами. За ним, как декорация старинной оперы, чернеют во мраке сосны заснеженного парка.
Поставленный при дверях ошеломляющих габаритов колосс пропускает худенького, как подросток, Чукигека, почтительно склонив башку. Свите алюминиевого барона — мне в том числе — достается пренебрежительный кивок.
По наивности я полагал, что в этом примостившемся в уголке парка домишке помещается заурядной ресторанчик. Как же я заблуждался! Меня обступает общенародное богатство сталинских времен: мраморная лестница, ковры и полотна эпохи соцреализма в роскошных рамах.
Разоблачаюсь. Заранее предупрежденный Чукигеком, я натянул темно-серый костюм, который когда-то купил на собственную свадьбу. Другого у меня попросту нет. И хотя Гаврош над ним изрядно поработала, кажусь сам себе чучелом, обряженным в старье. Лучше бы я явился в ремках с помойки, по крайней мере, выглядел бы оригиналом.
Чукигек уверенно заворачивает в один из зальчиков. Я и его телохранитель — длинноногий, с гривой черных волос, точь-в-точь балерун, так и ждешь, что начнет выделывать разные антраша, — безропотно следуем за ним. И попадаем в скромных размеров помещение, озаренное мягким светом ламп в зеленых юбочках-абажурах. Здесь властвует зелень. Бархат кресел и диванов, скатерти на столиках — все малахитового цвета. В углах застыли пальмы в кадках.
Общество чисто мужское, причем, сразу видать — люди основательные, серьезные. Кто прогуливается поодиночке и парочками, кто посиживает. Степенно потягивают изумрудно светящееся спиртное, чинно посмеиваются, чокаются рюмашками. А ведь ежели по справедливости, большинству из них надлежит на нарах куковать да баланду хлебать. Косо как-то устроена наша жизнь, господа.
Чукигек тем временем скользит между коллегами-толстосумами. Куда только девалась его ледяная неприступность! Среди равных он мил и оживлен. Уж не считается ли он тут завзятым шутником?
Подзывает меня пальчиком. Теперь он развалился на диванчике. Рядышком паренек лет тридцати, поджарый — небось каждый день качается в фитнес-центре — с жестким, гладко выбритым лицом бизнесмена средней руки. Светлые волосы, прическа истинного оксфордца, волосок к волоску, будто только что от парикмахера, и несет от него тысячным парфюмом. Понимаю: это и есть Принц. По идее, наследник Царя должен именоваться царевичем, принц — королевский отпрыск, но народ кличет его так, а народ, как известно, завсегда прав.
Подхожу.
— Вот, рекомендую, — небрежно кидает Чукигек, указуя на меня бокалом. — Частный сыщик по прозвищу Королек. Славный малый.
“Царский” сынок мельком озирает меня. Изображаю на физиономии запредельное почтение. Стою перед ним, как раб на рынке невольников. Не удивлюсь, если он полезет смотреть мои зубы.
— Рекомендация такого человека дорого стоит, — как манекен улыбается Принц, любезно кивая Чукигеку. Слова он выговаривает с аристократической учтивостью и неуловимым акцентом, точно иностранец, выучивший русский язык по разговорнику для деловых людей. И уже мне: — Надеюсь, наше сотрудничество будет взаимовыгодным.
— Постараюсь, — в тон отвечаю я.
— Разумеется, оплата — по конечному результату.
— Резонно.
Опять его губы раздвигает ничего не значащая улыбка. Протягивает мне визитку, зажатую между двумя пальцами. Принимаю, небрежно засовываю в карман. Едва заметным движением музыкальной ручонки Чукигек отпускает меня, чтобы пошушукаться с Принцем всласть.
Около часа слоняюсь среди сильных мира сего, без особого успеха изображая скучающего богача. Потом Чукигек подхватывает меня, и мы отправляемся восвояси. По дороге алюминиевый божок хранит непрошибаемое молчание. Возле моего дома джип останавливается. Вылезаю, и слабо мерцающий в темноте серебристый монстр, поморгав огнями, исчезает, оставив меня наедине с колдовской, точно белой ночью, озаренной безгрешным снегом.
* * *
Дождавшись понедельника, из дома звякаю Принцу. С боями преодолев заградительную “линию Маннергейма” в лице мило мяукающей секретарши, удостаиваюсь чести слышать корректно-бесстрастный голос магната:
— Можете подъезжать. Жду.
Сажусь в “копейку” и везу себя к стальному монарху. Конечная точка маршрута — знаменитый в городе “Олимп”, подобно легендарной горе высящийся над близлежащими хибарами. Полагаю, в народе уже сложился миф, что здесь обретаются всемогущие боги, потому как нынче большие бабки делают маленького человечка богоподобным.
Нутро “Олимпа” по-прежнему, точно дворец Снежной Королевы, блистает бездушной красотой, и мне мерещится, что по стенам скользит тень Плакальщицы. И в зеркале скоростного стеклянного лифта вижу эту страшную бабу, возомнившую себя без пяти минут царицей всея Руси. Вижу такой, какой была в первую нашу встречу: широкое помертвелое лицо, похожее на восточную маску.
Была и вторая встреча, и третья, и четвертая, и пятая — в психушке на окраине города, куда Плакальщицу заточили от безумной реальности. Я добивался от нее, чтобы назвала имя взорвавшего Илюшку киллера. Но она лишь таращила глазенки раненого зверька и упрямо мотала башкой, на которой криво сидела самодельная картонная корона, раскрашенная фломастерами, то ли притворялась, то ли впрямь навечно нырнула в омут своих видений.
Десятый этаж. Пустынный коридор. Вотчина сынишки Царя. Дверь с внушающей трепет табличкой “Приемная”. Секретарши — две смазливенькие девчоночки, блондиночка и брюнеточка. Интересно, которая из них столько мурыжила меня по телефону, не допуская к шефу? Чернявая любезно предлагает мне подождать: босс пока занят, после чего принимается сексуально ласкать ухоженными пальчиками клавиатуру. С десяток минут проквасившись перед дверью, захожу в кабинет, обставленный с консервативной чопорностью. Внушительная мебель, на стене акварельный пейзажик: старинная улочка, не иначе как Оксфорд, по которому парень, похоже, скучает. Вероятно, таким и должно быть рабочее место британского бизнесмена.
Обращаюсь к хозяину сталелитейных заводов по имени-отчеству, но он разрешает именовать его Кириллом и прибавляет, тонко и вежливо улыбаясь:
— У нас с вами конфиденциальные отношения.
После чего ровным голосом выдает монолог:
— Как вам должно быть известно, отец был владельцем холдинга “Сталь-групп”, я возглавлял компанию “Инфо-сталь”, которая в последнее время набрала значительные обороты, — признаюсь без ложной скромности, не без моего участия. Я подобрал высококлассную команду менеджеров, провел реконструкцию, ввел в строй новые мощности. Отец же управлял по старинке — выжать максимум из имеющегося, не заботясь о завтрашнем дне. Оборудование на его заводах устаревало, производительность падала. Я несколько раз предлагал отцу передать дела мне, но он ни за что не соглашался, доходило до открытых столкновений. Если взглянуть на ситуацию глазами ментов, именно я был заинтересован в смерти отца, поскольку теперь все заводы принадлежат мне. Допускаю, что Кот купит ментов с потрохами и натравит на меня. Доказать они, разумеется, ничего не сумеют, но репутацию подмочат. Хотя… кто его знает? Подкинут что-нибудь компрометирующее, отмывайся потом, доказывай, что не верблюд…
Он передергивает плечами, как от озноба.
— Выясните, кто заказал отца, Королек. Я лично убежден в том, что его убрал Кот. Советую заняться этим типом вплотную.
— Позвольте мне действовать по своему усмотрению. Для начала я хотел бы кое о чем порасспросить вас и ваших близких.
— Не смею настаивать, — на лице Принца рисуется уже знакомая мне дипломатическая улыбка. — Ученого учить — только портить. Позвоните завтра. В два часа, — он протягивает визитку, уже другую, предназначенную, скорее всего, для узкого круга людей, на ней напечатан номер его сотового.
Странные все-таки эти ребята — воротилы бизнеса. По-простому шага не ступят. Ежели ты кровно заинтересован в том, чтобы нашли убивца твоего отца, и сыч предлагает свои услуги, так раскройся перед ним, выдай максимум информации. Нет, приглашает к себе в офис, чтобы всего-то всучить номер мобильника. И при этом корчит из себя помазанника Божия, вручающего верительную грамоту послу дружественной державы.
С огорченным видом выпадаю в приемную. Спускаюсь вниз. И вновь сопровождает меня угрюмая тень Плакальщицы, неотступная, как зубная боль.
* * *
Около десяти утра. Переваривая завтрак, кукую возле окна. Из-за противоположной высотки выглядывает солнце (как на картинке: ослепительный желтый диск в короне лучей) и будто раздумывает, подниматься выше или опять залечь на боковую. Небесную голубизну пересекает перистый след самолета. Крыши припаркованных во дворе машин увенчаны белыми шапками ночного снега. Чувство такое, что уже день, но еще недоделанный, несостоявшийся. День-подросток.
В комнатке, предварительно постучав, рисуется Санек, соседушка-алкаш, с которым мы — я и Гаврош — делим двухкомнатную фатеру. У него опухшая от возлияний морда типичного пропойцы, похоже, этих ребят мастерят по одной колодке. Меня не слишком интересует, где и как он добывает средства на пропивание, но расписание у хлопца явно свободное.
— Здорово живешь, Королек, — обращается он ко мне с отменной вежливостью. После того, как я однажды отполировал его мордуленцию, он сильно меня зауважал. — У моей подруги день рождения наметился. Гости придут. Составишь компанию?
Только этого мне недоставало, нажраться с отбросами общества и в обнимку с ними горланить до утра. Не нужно быть гениальным сыщиком, чтобы разгадать незатейливое лукавство дипломатического хода Санька. Если соглашусь и разделю с пьянчугами веселье, никто не будет мешать их оргии.
— Извини, дела у меня, — так же галантно ответствую я. И добавляю твердо: — Так что не слишком шумите, в десять ноль-ноль должно быть тихо.
— Понимаю, — кротко вздохнув, смиряется он со своей участью.
На миг мне становится жаль его. Но это сиропное сострадание разом улетучивается, едва вспоминаю, как он с корешами до моего появления здесь измывался над Гаврошем. Во мне поднимается ненависть к этим скотам, таким милейшим лапочкам, когда они видят перед собой силу. Может, Христос и таких любил, а я не могу, рвотно.
Однако пора заниматься делом. Отпивая медленными глотками пиво, заставляю себя обмозговывать главную на сегодня задачу. Но “серые клеточки” отвечают лениво: отвали. Не отступаю, пришпориваю, тереблю. Помещающийся в моей башке компьютер (давно уже физически и морально устаревший) гудит так, что, наверное, слышно на улице, и отрубается. Ладно. Порыскав в записной книжечке, нахожу нужный номер, звоню.
— Привет. Не забыл еще Королька?
— Как можно, — отвечает насмешливый голос. — Такая колоритная фигура. Выкладывай пошустрее, чего надо? У меня, как у всякого продажного журналюги, времени в обрез.
— Хотел бы потрепаться о небезызвестном Царе.
— Погоди, ты ведь уже не мент. С чего тогда вдруг решил заняться этим кровавым дельцем? Неужто простое любопытство? Не поверю.
— А давай встретимся, покалякаем.
— Ладушки. Подгребай в редакцию. Обсудим.
Первый этаж этого здания, прочно утвердившегося на главном проспекте, некогда занимал любимый горожанами гастроном (“Такой столичный, — гордилась мама, — ничуть не хуже московского”). Теперь на его месте вечно заполненная жующим и треплющимся молодняком кафешка быстрого питания. “Копейка” огибает ее, покачиваясь, вползает под арку, и я оказываюсь в забитом машинами дворе. Вылезаю. В противовес образцовому фасаду здесь мрачно и грязно, несмотря на изобилие чистейшего снега.
Захлопнув дверцу “копейки”, шагаю к неприметному входу, скромненько пристроившемуся возле кафешкиного склада. По узенькой лестничке тащусь на шестой этаж, под самую крышу. Шагаю вдоль длинного тусклого коридора мимо дверей с табличками. Редакция городской газетенки “Пульс мегаполиса” занимает аж три комнаты. Заглядываю в последнюю и вижу Алешу, слившегося в творческом экстазе с монитором и клавиатурой.
Он отрывается от создания очередного клевого текста и приветливо кивает. На вид ему лет двадцать семь, лицо широковатое, простецкое. Знакомы мы года три, но ни разу не видал его улыбки, усмехаются только небольшие серые славные глаза.
Подкатываю вертящееся кресло, усаживаюсь.
— Не хочется тебя разочаровывать, — говорит Алеша, — но сведения крайне скудные. Хотя в прошлом году, во время предвыборной кампании, мне довелось потрудиться на Царя — кандидата в народные избранники. Слепил аж пять номеров его рекламного боевого листка. Размазывал по страничкам столько елея и соплей, что самого наружу выворачивало. Зато соперников поливал жирным дерьмом. Как помнишь, Царь в депутаты не пролез. Наш тупоголовый электорат на сей раз не купился и дал ему отлуп. Царь был в бешенстве, слава Богу, гонорарчик я заранее успел отхватить.
— Ты лично был с ним знаком?
— Ага, станет он мараться о такую сошку. Я контачил с его пресс-секретарем. Шустренький такой мальчишечка, кстати, по образованию журналист. Куда только не заносит судьба нашего брата, — вздыхает Алеша.
После чего повествует о прошлом Царя. В сущности, ничего нового не сообщает, разве что всплывает один любопытный фактик: оказывается, с пацанячьих лет Царь и Кот были дружками — не разлей вода, и оба принадлежали к банде “заборских”. Повзрослев и заматерев, они, подсобляя друг дружке финансами, братками и оружием, не мытьем, так катаньем захватили сталелитейные заводы и принялись стричь купоны. А потом случилось неизбежное. Друганы стали главными конкурентами. Как два слона на крохотном пятачке, они терлись друг о друга туловищами, хоботами, клыками. Кто-то из них должен был сгинуть.
— Слушай, Алеша, Царь бросил первую женушку ради молодой и красивой. В порядке бреда: не могла та затаить на него лютую обиду и прихлопнуть?
— Вряд ли. Нет, обида, конечно, была. К тому же Царь — жмот первостатейный, при разводе выделил ей копейки — по его меркам, конечно. Но ведь она ничего не выигрывала от смерти бывшего супружника, разве что удовлетворяла жажду мести.
— Нет у тебя ее адресочка?
— Пацан из наших хотел было с ней побеседовать — не далась, у него-то адресок точно имеется. Завтра скажу. Но боюсь, она и тебе не позволит себя подоить. Зато молодая “царица” потреплется с большим удовольствием. Штучка та еще. Очень любит себя пиарить. Погоди, где-то у меня в компьютере ее телефончик завалялся…
Он принимается просматривать список, между делом продолжая:
— На изменах Царь как будто не засвечивался, хотя, гласит молва, ходок был первостатейный, но нюхом чую: в этой семейке нечисто. Был какой-то слушок…
— Ну-ну?..
— Да уж и не припомню. Но что-то крайне гаденькое… Кстати, видел вторую половинку Принца? Нет? Много потерял. Зовут ее Маргарита, по-семейному Марго. Красота неописуемая, аристократического типа, что нынче редкость. Я даже решил, что она из дворян, голубая кровь. Но слегка покопался — на всякий пожарный случай, есть у меня архивчик, куда я сливаю занимательные фактики из жизни местных сливок общества, вдруг пригодится…
— И что оказалось? Неужто она происходит прямиком от обезьян? Я этого не вынесу.
— Насчет ее прадеда не скажу, не исключено, что он и был гамадрилом, а вот дед и бабка по материнской линии крестьянствовали на юге нашей необъятной державы. Их дочку, мамашу Маргариты, обрюхатил некий проходимец, имени которого истории не сохранила — слинял. Прокляли родители дочку, нет ли, не ведаю, но вскоре она очутилась в нашем городке. Здесь в нее втюрился приличный мужик, женился, ребеночка, Марго то есть, удочерил. Получилась вполне образцовая советская семья, ячейка общества. Супруги на дочурку не надышатся, холят и лелеют. И Маргаритка их стараний не обманывает, растет красавицей, скромницей и отличницей. И вдруг — кряк! — едва исполняется семнадцать, беременеет невесть от кого. Повторяется мамашина история. Вот тут и поверишь в фамильное проклятье.
— Погоди, значит, Принц?..
— Женился на бабе с нагулянным ребенком. Но понять его можно: прекрасной Маргарите только в кино сниматься в роли… не королевы, нет. Тайной фаворитки короля. И в конце фильма она обязательно окочурится при всеобщих рыданиях. Есть на ней некая печать обреченности, смерти, распада, извини, что штампами изъясняюсь, привык.
— Как же Марго сумела познакомиться с Принцем? Не на танцульках же в ЦПКиО. Он-то принадлежит к сливкам нашего городка. А она?
— К сливочному маслу. Ее отец, точнее, отчим, был директором завода, входящего в корпорацию Царя.
— Был? Он что, на пенсии?
— История темная. Царь его уволил. За что, не спрашивай, понятия не имею.
— Вышвырнул собственного свата?
— Насколько я знаю, тогда отчим Марго родственником ему еще не был.
— А что представляет собой принц номер два, то бишь младшенький наследничек Царя?
— Парень учится на третьем… или нет, пожалуй, даже на четвертом курсе нашего универа. Математик.
Я даже присвистываю.
— Сын Царя?
— Я и сам был ошарашен. У бизнесменов дети юристы-экономисты, белая кость. А у этого одни интегралы на уме. Представляю, какую парню пришлось выдержать битву с папашкой… Все, больше ты из меня ничего не выжмешь, я пуст.
— Спасибо, Алеша. С меня причитается.
— Заметано, — он поворачивается к монитору, и его пальцы принимаются летать по клавиатуре, как у пианиста, отчебучивающего виртуозный пассаж.
* * *
Подъезжаю к деревушке под названием Яблоневое.
Позвал меня в дорогу, как писали в прежние времена, телефонный разговорчик с Принцем, который и разговором-то можно назвать с большой натяжкой. Просто “русский Крупп”, как льстиво величает “стального” буржуя принадлежащая ему газетенка, процедил сквозь зубы, что в семь вечера он и его женушка готовы ответить на мои вопросы.
Приминая колесами “копейки” снежный наст, качу по главной улице сельца. В зыбком свете фар скользят заборы, деревянные избы старых русских и каменные хоромы новых.
Миную коттедж Француза. Окна освещены. После отсидки бандюган вернулся к радостям бытия и, похоже, успешно наверстывает упущенное.
Вот и деревенька позади. Передо мной — за узорчатой оградой — таится во тьме коттеджный поселок, обиталище губернатора, мэра и прочих гулливеров нашего городка. На въезде — засевший в будке охранник. Жму на кнопочку. Из вкрапленного в ограду динамика раздается тяжелый, как колун, голосина. Просит представиться. Услыхав ответ и проверив паспорт, цербер минуту-другую медлит, потом, похмельно ворочая языком, милостиво дозволяет продолжить движение.
Отыскиваю трехэтажный особнячок Принца.
Представляю, что бы при виде его нацарапал гусиным перышком старинный писака: “Окна этой тихой обители изливают уютный свет, отчего пышный снег сияет и посверкивает, напоминая о Рождестве, а хозяева мирно беседуют у камелька”.
Вхожу — теплынь. Как в оранжерее. Похоже, камелек пашет здесь на совесть, отапливая огромный холл и соответствующую гостиную. Все вокруг какое-то легкое, изысканное, разноцветное, женственное.
Навстречу поднимается с дивана то ли тропическая бабочка, то ли тепличный цветочек — синеглазая брюнетка с утонченно-печальным личиком. С такой только ангелов рисовать. На ней золотисто-зеленовато-коричневатый костюмчик с широченными брюками, которые я поначалу принимаю за длинную юбку. Бабочка настолько в стиле интерьера, что у меня даже возникает крамольная мысль: уж не купил ли ее Принц вместе с мебелью?
— Кирилл предупредил, что вы приедете. Кофе, чай, коктейль? — воркует она нежно и музыкально, после чего удаляется выполнить мое скромное пожелание.
Я уже плохо соображаю, где нахожусь: в обалденной гостиной с мозаичным мраморным полом или в раю. Заворожено глазею на пламя, полыхающее в пасти громадного камина. И оборачиваюсь, когда в гостиную еле слышно впархивает все та же легкокрылая бабочка, катя перед собой столик, на котором дымятся и источают аромат две хрупкие чашечки, окруженные отменно сервированным приложением.
Пригубив душистый чай и отведав тающего во рту закусона, поднимаю глаза на сидящую напротив красотку. Встретив мой взгляд, ее глаза боязливо мечутся, затем возвращаются на место, и она улыбается кротко и нездешне, словно жительница далекой планеты, заселенной полубабочками-полулюдьми, порхающими среди фантастических цветов.
— Позвольте задать вам несколько вопросов.
— Я к вашим услугам, — с готовностью откликается она, но большие глаза ее, нежные и пугливые, все так же избегают моего взгляда.
— Что вы думаете по поводу убийства?
— Не знаю, что и сказать… — мнется она. — В газетах столько написано… Мне практически нечего добавить.
— Что представлял из себя ваш свекор?
— Он был… — Марго потупляет глазки, и мне кажется, что на полу появляются синие отсветы. Кротко вздохнув, она продолжает после запинки: — Незаурядным человеком. Сложным. Неоднозначным.
— И в чем проявлялась его сложность? — не отстаю я.
— Боюсь, мой ответ страдает излишней обтекаемостью, — улыбается она кисло. Рот у нее чуток крупноватый для ангелов, мягкий и слабый. — Это был очень жесткий человек. Я бы даже сказала: безжалостный.
— И вы ощутили его жесткость на себе?
По ее лицу пробегает волна смятения, словно зыбь на воде от ветра, но слова прямо противоположны мимике:
— Со мной он был абсолютно корректен.
— А с другими?
— С прислугой — грубоват…
— Как же понимать ваши слова о его безжалостности?
— От него исходила беспощадная сила… аура… — Марго запутывается, беззащитно смотрит на меня своими синими, испуганными глазами. И я будто слышу, как гулко, неистово колотится ее сердечко.
— Заранее прошу извинения за бестактность, но почему он уволил вашего отца… вернее, отчима?
— Я в это не вникала… Пожалуйста, не называйте отца отчимом, он любит меня так, как… как никто и никогда.
— И где теперь он работает?
— На том же заводе… инженером.
— Рядовой сотрудник?
Нежные щечки Марго розовеют.
— Но уж теперь-то Кирилл наверняка восстановит его в должности? — В самом конце предложения ставлю голосом вопросительный знак легкого сомнения.
— Надеюсь, — откликается она печально и вдруг вздрагивает: в гостиной появляется Принц.
— Ну что, поговорили? — он переводит взгляд с жены на меня грешного.
Я бы с удовольствием пообщался с Марго еще, но читаю в ее напряженно застывших глазах такое нежелание продолжать разговор, такую отчаянную мольбу не трогать ее, что только пожимаю плечами.
Принц уводит меня в свой кабинет, скорее похожий на мирную келейку кандидата пропыленных наук, чем на капитанский мостик хозяина стальной державы. Шкафы с книгами, ноутбук. Магнат осчастливливает своим задом массивное кресло у стола. Я плюхаюсь на диван и начинаю беседу по душам, но проклятый буржуй высокомерничает, упрямо держит дистанцию и на откровенность не идет.
— За что, — спрашиваю, — ваш отец вашего же тестя погнал из директоров?
— Зачем это вам? — ответствует он вопросом на вопрос. — Вряд ли их взаимоотношения помогут раскрыть преступление.
— Послушайте, Кирилл, — терпеливо начинаю его убеждать. — Без информации — любой, касающейся вашего отца, убийство я не размотаю. Помогите мне.
Он еще с пяток минут ломается, потом, едва раскрывая рот, как чревовещатель, выдает некоторые сведения. Из его неохотных реплик выясняю следующее.
Царь уволил батяню Марго за финансовые махинации. Вот уж точно: вор у вора шапку украл. (“Но Маргарите ни слова, — предупреждает меня Принц, — она отца глубоко уважает”.)
Своей молодой законной супруге Царь не изменял — во всяком случае, Принцу подобные случаи неизвестны. А вот она “способна на все”. (Вымолвив таковы слова, Принц аж передергивается от гадливости, не иначе как шибко мачеху “любит”.)
— Будь на моем месте человек, подобный отцу, он бы давно прикончил Кота — и вся недолга, — внезапно говорит Принц. — А я рефлексирую, как Гамлет. Надеюсь, вам такой известен? — добавляет он иронично.
— Скажите, Кирилл, вы сообщили вдове отца, что уполномочиваете меня вести расследование?
— Не слишком ли много требуете от меня, Королек? Достаточно и того, что позволил вам поговорить с моей женой. Теперь действуйте самостоятельно, я вас за ручку водить не буду.
Крутой. Кругом одни крутые. Что за напасть! Раздраженно плюю, но не на пол, а так, символически, внутри себя, и ретируюсь.
На диване в гостиной сидит Маргарита, поникшая, как увядший цветок, — сравнение банальное до невозможности, но верное. Черные волосы льются на длинную склоненную шейку, грудки и узкие плечики. На слова прощания отзывается вялой улыбкой. По контрасту со своим преисполненным апломба мужиком она выглядит такой грустной и хрупкой, что щемит сердце. Э, да не собираешься ли ты втрескаться по самые уши, Королек? Только этого тебе не хватает для полного “счастья”.
Выхожу в ночь и снег. Залезаю в “копейку”. И вот уже кидается под колеса и уносится назад, в прошлое, укатанная шинами дорога, скользят деревья в подрагивающем свете фар. Прощай, светлая королева Марго, свидимся ли когда-нибудь!..
Из “копейки” названиваю “Есенину”:
— Нет ли чего свеженького?
— Пока по нулям, — в его артистичном баритоне звучит апатия. — А что у тебя?
— И у меня дупель-пусто.
Разъединяемся.
Ох, темнишь ты, улыбчивый, не скоро я тебе позвоню.
Набираю номер сотового молодой вдовушки Царя.
Конечно, я мог бы попросту, без затей, сказать ей, что Принц нанял меня выяснить обстоятельства смерти ее муженька, но чутье, которому доверяю безоговорочно, подсказывает: не надо. Принц и его мачеха, похоже, ненавидят друг дружку, особенно сейчас, когда начинается дележ наследства, а потому, стоит мне только упомянуть имя магната — и вдовица пошлет меня так далеко, что шагать буду всю оставшуюся жизнь.
Почему-то был уверен, что у нее окажется жеманный голосок привыкшей к мужскому вниманию фифки. Ан нет — жесткий, прагматичный, как у современной бизнес-леди.
— Здравствуйте, я из журнала “Мадам Баттерфляй”, — выдаю я соловьиную трель. — Надеюсь, вы позволите взять у вас интервью как у одной из самых обаятельных женщин города?
— Что-то не слыхала о таком журнале.
— Мы как раз делаем пилотный номер. Это издание о нашем городском бомонде. И прежде всего о женщинах, которые составляют его гордость. Редактор даже намерен поместить ваше фото на обложке. Но, если вы не желаете…
Она хмыкает, на секунду задумывается и соглашается: завтра, в полдень, в спортивно-развлекательном комплексе на Котовского.
Что за дьявольщина! Второй уже раз за последние дни встает на моем пути спортивный центр, в котором некогда хозяйничал Серый. Как будто богатеям негде оттянуться, как только здесь, на глухой окраине, рядом с безмолвным лесом. Или судьба вновь подбрасывает мне подсказку, как бывало прежде?
* * *
День начинался уныло. Полусонно вставало сияюще-мутное солнце. Неспешно, словно бы нехотя, в полудремоте опускался снежок. Этакий ленивый снегопад. К одиннадцати его как отрезало. Вышина очистилась и заголубела.
Сейчас двенадцать. Небо опять в дымных акварельных облаках. Пропархивают редкие снежинки. Вокруг барашки барханов первозданного снега. “Бразды пушистые взрывая, летит “копейка” удалая”, — перефразировал бы я классика.
Долетев, ставлю машинку на прикол. Вторгаюсь в вестибюль спортивного центра. Он почти безлюден, если не считать двух девчонок-администраторш. Плюхаюсь на упругий диван и покорно смыкаю веки, намереваясь ждать долго и упорно, однако вдова оказывается особой почти пунктуальной: опаздывает всего-то на девять минут, что для женщины, к тому же небедной, вообще не считается.
Ее появление предваряет звероподобный мужик, который спрашивает меня грубо и прямо:
— Это вы из журнала?
Получив утвердительный ответ, он столь же лаконично просит подняться. Такая просьба действует убедительнее приказа. Парень профессионально обхлопывает всю мою тушку и с вежливостью железного лома разрешает вернуться на место.
Только теперь появляется она, решительно постукивая каблучками высоких черных замшевых сапожек. Белая норковая шубка расстегнута, длинное тело в черном коротком платьице профессионально изгибается при ходьбе. Хороша чертовка! Впрочем, мой восторг не распространяется на мордашку, не в моем она вкусе. Типичное рыльце манекенщицы, загорелое — результат благотворного действия солярия — и бездушное, с надутыми, как шина, губками.
Усаживается рядом, обдав волной острых французских ароматов. Накачалась на тренажерах, помылась в душике, опрыскалась парижскими духами и готова к интервью. Чем не жизнь!
— Так какой журнал вы представляете?
— “Мадам Баттерфляй”, — охотно отвечаю я, радуясь, что запомнил название, которое брякнул наобум.
Хмурит лобик, еле заметный под гривой русых волос, и, поиграв унизанными перстнями пальчиками, предлагает задавать вопросы.
Вытаскиваю диктофончик.
Повествует она охотно, сентиментальничая и мусоля детали. О том, как появилась на свет на Дальнем Востоке, в семье военного, как впятером — родители и трое детишек — мотались по огромной стране. Отец менял гарнизоны, она — школы. Окончил службу папаша в маленьком городке, где и осел навек, а она отправилась за высшим образованием в наш замечательный мегаполис. В институт не поступила, срезалась на математике, но добрые люди присоветовали обратиться в модельное агентство, дескать, там ей самое место.
Наконец речь заходит о ее знаменательной встрече с Царем. И тут энтузиазм очаровательной вдовушки гаснет, как пламя на ветру: дыма навалом и никаких конкретных фактов. Впрочем, на подробностях я не настаиваю, изредка задаю наводящие вопросы, исподволь подводя к смертяшке Царя, — и легонько пробую пальчиком. Она тотчас вскидывает бровки:
— А вы из того ли журнала, молодой человек?
Оставив вопросы — подождут — пробую поймать ее на грубую лесть — хавает, и с превеликим удовольствием. Холодные глазки обретают выражение загадочное и игривое. Окидывает меня оценивающим взглядом. Уж не клюнула ли всерьез? А, где наша не пропадала! Перехожу в контрнаступление:
— Не продолжить ли нам знакомство в другом месте?
— И где же? — интересуется кокетливо.
— В ресторане, например.
— А у вас, молодой человек, денег-то хватит заплатить за меня? — зло насмешничает она. И добавляет, помягчев: — Сегодня в семь у меня в коттедже. Записывайте адрес…
Обедаю дома. Гаврош — у нее выходной — кормит меня до отвала. А недурственно в своей берлоге, ребята, даже если она — махонький закуток в десяток “квадратов”! Можно тяпнуть пивка, растянуться на раскладном диване, который к ночи превращается в ложе, валяться, закинув руки за голову, и блаженствовать. Никто не мешает, не изводит, не теребит. Гаврош укладывается рядышком, и мы молчим. Каждый думает о своем. Со стороны соседушек-алкашей тоже не слышно ни звука, то ли умотали куда, то ли захорошели.
Капельку передохнув, одеваюсь. На вопрос Гавроша “когда вернусь?” отвечаю неопределенно и отчаливаю.
Пока добираюсь до Яблоневого, голубовато-синий мир угасает, насыщается темнотой, фары встречных машин как будто горят ярче. Когда въезжаю в деревушку, кажется, что наступила ночь.
Как оно и полагается по статусу, “дворец” Царя, слегка напоминающий средневековый замок — башенки и шпили, — куда внушительнее принцевых “палат”. Над ним мерцает звезда. Остренькая, как граненый лучик света, она всегда видна на западе, и почему-то рядом с ней никаких других звездулек не обнаруживается. Одиночка. Как я.
После короткой процедуры попадаю внутрь коттеджа. Выдрессированная девчоночка ведет меня из зала в зал, и у меня, как у туриста в Эрмитаже, начинает слегка кружиться башка от мелькания картин в позолоченном багете, статуй, шпалер, рыцарских доспехов, звериных голов и прочих диковин. Впечатление такое, словно и впрямь угодил в старинный замок и сейчас выйдет сам хозяин в накинутом на плечи струящемся алом плаще… Наконец оказываемся в небольшой комнатке, предназначенной, должно быть, для отдохновения и мечтаний. Она увешана гобеленами, на которых вытканы сценки охоты и любви.
Здесь теплятся свечи. Вдовица, вся в черном, эффектно восседает на небольшом канапе. Ласково кивает мне, одновременно непринужденным жестом отпуская девчонку, и та испаряется, будто и не было.
Собираюсь расположиться на ближайшем сиденье, но она указывает на местечко рядом с собой. Пристраиваюсь. В канделябре крошечными копьями подрагивают язычки пламени. Серебряный кудрявый голышок, известный под кликухами Амур, Эрот и Купидон, хоть сейчас, если судить по хитрой проказливой рожице, готов влепить в меня одну из своих стрелочек.
Воркуем, несем фантастический вздор и смеемся. И мне даже кажется, что я немножко влюблен, или это вино так кружит голову? При свечах личико вдовы женственно и романтично. Она собственноручно кормит меня засахаренными фруктами, держа их в тонких пальчиках и отставив мизинчик.
— Ты мне сразу жутко понравился, — она приподнимает бровки, словно сама себе удивляясь. — В тебе есть что-то такое… рыцарское, — подбирает она наконец слово, полностью соответствующее обстановке. — По-моему, ни одна женщина просто не сможет устоять… И я…
Ощущая себя благородным Ланселотом или самим Тристаном, которого искушает прекрасная дева, впиваюсь в ее рот, не встречаю сопротивления, и мы, ласкаясь, опускаемся на шкуру белого медведя, чьи стеклянные буркалы глядят вдаль с философским спокойствием…
Потом перемещаемся в умопомрачительную бело-золотистую спальню, такую я где-то уже лицезрел — кажется, в старом американском фильме про бедную девушку, охмурившую богача-аристократа. По дороге делаю остановку в туалете, откуда по мобильнику сообщаю Гаврошу, что переночую у приятеля. Напоследок говорю вполне искренно: “Я люблю тебя, малыш”. “И я тебя”, — откликается она.
Бедная моя, представляю, как заныло твое сердечко, но ты не позволила себе ни одного вопроса. Ты долго будешь пытаться уснуть, гоня тягостные мысли о том, где я и с кем. Но, если по совести, я действительно не изменяю тебе. Работа такая. Прости меня, малыш.
* * *
Утро встречаю в пышной кровати Царя, смастаченной под старину, а-ля Людовик какой-то. Положенные девять дней со дня безвременной кончины бандита уже миновали, и кровавая его душенька мотается где-то наверху. А то этот незримый сгусток энергии (где-то читал, вроде яйца) летал бы сейчас над нами, поливая последними словами и сокрушаясь, что из-за отсутствия ручонок не может нас придушить.
Инночка блаженно дрыхнет, вытянув долговязое тело. Волосы спутаны. Выбравшись из-под одеяла, отправляюсь в снежно-белую ванную. Из овального зеркала в тяжелой резной раме — уж не венецианского ли? — невесело скосоротившись, таращится небритый Королек. Показываю ему язык, он отвечает тем же. Споласкиваюсь и возвращаюсь в спальню, где натыкаюсь на холодный взгляд проснувшейся вдовы. Она призывно протягивает худую руку.
Присаживаюсь на кровать.
— А ты замечательный любовник, — томно произносит Инночка. Она еще не накрасилась и выглядит более чем заурядно, рядовая девчонка, каких множество.
Целую ее в губы. Какой бы она ни была, я благодарен ей за прошедшую ночь.
— Забыла спросить. Ты женат? — она внезапно хохочет, всплескивает ладошками. — Ну и потеха! Мне ведь и в голову не вступило, что у тебя может быть жена. Наверное, и детишки имеются. Признавайся, что ты там ей наплел, а? Что у тебя срочная ночная работа?
— Живу я, солнышко, в гражданском браке, детей нет.
— Ну, гражданская жена — другое название любовницы. Изменять ей не зазорно. А вот семья — это святое, этого не трожь. Мой тоже поначалу клинья подбивал: дескать, давай попробуем гражданским браком. Я сразу отрезала: или фата и марш Мендельсона, или катись, милый, куда подальше.
— Ты любила его хоть чуток?
— Смеешься? За что любить-то, подумай хорошенько. За кучу баксов? Старый козел только и умел, что делать бабки да убивать… — Она закусывает губку, потом неестественно смеется: — Надеюсь, об этом ты не напишешь?
— Не волнуйся, наш журнал — не желтая пресса. К тому же после того, что между нами было…
— Ну, это сегодня ничего не значит.
— Для меня — значит.
В моем взгляде и голосе суровая, почти торжественная нежность. Приподняв выщипанные бровки, она взирает на меня серьезно и задумчиво. Я ее озадачил. Она-то считала меня циником, пройдохой, а я вот такой — наивный и глупый. В ее хитреньких мозгах происходит переоценка ценностей. Я не мешаю. Пускай. Быть в Инночкиных глазах лохом не так уж плохо. Впрочем, вряд ли она сразу поверила в то, что я идиот, нужно еще доказывать.
— Только честно, ты своему не изменяла?
— Да ты что! Я еще не спятила. Радости на копейку, а проблем — на миллион. Да если бы Царь даже не разнюхал, а только подумал, что я ему рожки наставляю, в асфальт бы закатал.
— Такой ревнивый?
— Ужас. Грубый, неотесанный хам. Мурло.
— А сам, небось, девчонок-то пощипывал?
— И еще как! Его, старого кобеля, на свежатинку так и тянуло.
— Представляю, как ты с ним натерпелась.
— Ничего просто так не дается, — выдает она сентенцию. — Чем-то нужно поступаться. — После чего манит меня пальчиком под одеяло…
Растрепанная головенка Инночки, в которой крутятся вполне рациональные мыслишки, доверчиво лежит на моем плече, как до нее голова Анны и других женщин. И всякий раз, ощущая эту милую тяжесть, я счастливо млел. Вот и сейчас хочется жалеть и защищать. Ну не кретин ли я, пацаны?
— А ты не заливаешь, что хранила супругу верность? У тебя под боком входит в силу пасынок, студент. Признайся, небось, заглядывается на тебя. В таком возрасте гормоны играют ого-го. Неужто его пылкие взоры не зажгли твое тоскующее по любви сердечко?
— Чего ты несешь? — морщится Инночка. — Илья — он вообще не мужик. Одно слово: математик. Да мы с ним и не видимся почти, как чужие. Мирное сосуществование. И потом — у него подружка имеется.
— Небось такая же, с прибабахом?
Инночка поджимает губки, и я понимаю: залез не туда. Ладно, замнем.
— Странно. У Царя — и такой сынок. Он в университет случайно не на автобусе пилит?
— Какой автобус? У него “вольво”.
— Небось, цвета детской неожиданности? Молодежь нынче любит шокировать.
— Только не Илья. Выбрал по себе — черный. Красиво, конечно, но мрачно. А ты чего это Илюхой интересуешься? Часом не киллер? Если хочешь его пришить, признавайся, помогу, чем смогу. Кокнешь — мне больше достанется.
Инночка заразительно хохочет.
— Не слишком мы с тобой расшалились? — прерываю ее здоровый смех. — Все-таки прислуга кругом, а у стен тут, небось, уши, как у слона.
— Плевать! Теперь я здесь хозяйка! Захотела — привела любовника, ни одна тварь пикнуть не посмела. При Царе я прислугу ужас как боялась: наговорят чего, отмывайся потом, доказывай, что не верблюдиха. А теперь они, голубчики, у меня как шелковые. Жаловаться-то некому. Захочу, оргии устраивать буду!
И ведь будет!
Как ни сладко полеживать с обольстительной Инусей, пора возвращаться к суровой действительности. Полакомившись напоследок яствами и поцелуями, шагаю мимо наэлектризованной любопытством и иронией дворни, выпадаю на улицу — и жмурюсь от слепящего солнца. Утро ядреное, свежее, морозное, на мягких искристых сугробах лежат синие тени.
Когда за рулем “копейки” несусь домой, в порожней башке рождается дразнящая мыслишка: а ведь у меня есть неплохой шанс стать законным супругом Инночки, жить в довольстве и нескончаемом кайфе. Само собой, на ее ручку будет достаточно претендентов, понадобится кропотливая подготовительная работа, зато результат… Какое-то время перекатываю в черепке эту сладенькую думку. А почему бы и нет, ребята?
Но, очутившись в клетушке, которую величаю своей, напрочь забываю об Инночке и своих матримониальных планах. В комнатке прибрано. На столе прислоненная к сахарнице записка: “Королечек, суп в кастрюле в холодильнике, каша под подушкой. Я люблю тебя!” Последняя фраза — как крик отчаяния, и у меня пламенеют уши.
* * *
Автор
В этот день, 9 февраля, Маргарита возвращается из города в Яблоневое, в коттедж, который любит с такой нежной страстью, какую не испытывала ни к кому и никогда.
Коттеджу она отдает едва ли не все свободное время, стараясь сделать изысканным каждый его уголок. Сегодня она объездила городские магазины, разыскивая ткань для портьер. В глазах рябило от цветов и узоров, и все же она нашла то, что считала нужным.
Навстречу ей бежит сверкающий зимний день. Бледно-лиловый маленький “мицубиши” повинуется малейшему повороту руля. Маргарита обожает водить машину — это ее третья любовь (вторая — наряды, в которых она знает толк). Положив худенькие руки на руль, она с наслаждением ощущает нерасторжимую связь с автомобильчиком.
С довольной улыбкой, слегка покусывая губы, она представляет, как будут смотреться в гостиной новые портьеры из французского шелка цвета бледного нефрита… Господи, только бы все оставили ее в покое, дали возможность собирать очаровательные безделушки, читать, возиться в карликовом садике, слушать музыку и мечтать!
Следующий за “мицубиши” потрепанный синий пикап, набрав скорость, идет на обгон. Скосив глаза, Маргарита видит его, словно застывшего слева от нее, видит водителя, направившего в ее висок ствол пистолета, но это настолько невероятно, что сознание просто фиксирует происходящее.
В следующую долю секунды ее пробитая пулей голова откидывается на спинку сиденья, а руки еще делают несколько судорожных движений. Повинуясь им, автомобильчик вымахивает с дороги и врезается в дерево. От чудовищного удара передняя часть “мицубиши” сминается, рассыпаются осколки стекла, но мотор продолжает работать, агонизируя, сопротивляясь смерти. Содрогнувшись всем своим долгим, уходящим в небо, стволом, сосна осыпает изуродованные останки машины хвоинками и чистым снежком…
* * *
Королек (9 февраля, продолжение)
Передохнув и закусив домашненьким, сажусь за руль “копейки” и отправляюсь в центр.
Зелено-белое здание университета со скромным сквериком по соседству, сотворенное аж в позапрошлом веке, затейливо, аристократично, и благодаря ему окружающие кургузые строения обретают осанистость и благородство, а этот уголок нашего городка выглядит цивильно и респектабельно.
Паркуюсь. Среди подремывающих четырехколесных друзей человека примечаю “вольво” цвета воронова крыла — оно тут одно-единственное, ошибиться невозможно, устраиваюсь поудобнее и погружаюсь в неторопливый процесс ожидания.
Постепенно городом овладевает тускнеющая вечерняя голубизна. Когда голубое — небо с сероватыми и розоватыми облачками, здания, снег — становится синим и загораются огни, возникает в институтских дверях и направляется к “вольво” высокий парень. Вываливаюсь из тачки и двигаю к нему.
— Вы — Илья?
— Да, — просто отвечает он.
— Меня нанял Кирилл, чтобы найти убийцу вашего отца. Он не упоминал обо мне?
— Нет, — пацан явно не Цицерон.
— Тогда можете проверить. Позвоните ему. Я подожду.
— Зачем? — прожимает он плечами. — Я вам верю.
Славный хлопчик.
— Не выпить ли нам по чашечке… чего-нибудь? Тут, в нескольких шагах, милая кафешка.
Он не возражает, и вскоре мы оказываемся в уютном заведении, без претензий, но вполне на уровне. Маленький коричневатый зальчик — в цвет кофе, черного и со сливками. За одним столиком жарко сплетничают две девахи, за другим томно воркует юная парочка. Присаживаемся, делаем заказ и замираем друг напротив друга.
В отличие от Принца — рафинированной копии папани, этот нисколько с Царем не схож. Худой, темноволосый. Лицо аскета. Густые прямые брови. Темные глаза смотрят внимательно и сконфуженно. По виду тинейджер, хотя заметны усики и намечается бородка. Не бреется, а пора бы.
— Гибель отца была для вас неожиданностью?
— Трудно определенно ответить… — Парень краснеет. — В том мире, в котором он существовал, естественная смерть — редкость.
— Значит, по-вашему, его прикончили конкуренты?
Он задумывается, и я невольно обращаю внимание на его лоб — плоский, широкий, с выступающими лобными костями и сильными надбровными дугами.
Приносят съестное: мне — парочку гамбургеров и кофе, ему — два рогалика с сыром и зеленый чай.
— Я размышлял об этом, — серьезно говорит он, когда официантка удаляется. — По-моему, нанимают киллера — а ведь это большие деньги — в том случае, когда выигрыш от убийства еще весомее. Иначе просто нет смысла.
Ишь ты, четко формулирует.
— Но конкуренты от кончины твоего отца не выиграли. Что изменилось? Освободившееся место, которое, как известно, пусто не бывает, занял твой брат. Скорее всего, он станет управлять хозяйством куда более успешно. Им же будет хуже.
— Мы не знаем всех обстоятельств, — хмурится он.
— И то верно. Хвостик убийства, например, может расти из очень давних событий. Отец не рассказывал тебе о своем прошлом?
— Нет. — Он опускает глаза, прибавляет неохотно: — Мы мало общались.
— И никто тебя не просветил на сей счет?
— Нет.
Вот оно как. В моем доверчиво распахнутом навстречу Илье сердце зарождается крохотное зернышко недоверия. Чтобы информация о криминальной молодости папаши не просочилась к ушам сыночка, да еще столь продвинутого… Такого не бывает, господа.
— Если не секрет, какие у тебя отношения с мачехой?
— Нормальные, — отвечает сдержанно. — Отец женился на ней три года назад. Я был уже достаточно взрослым. Мы оба с ней понимали, что матерью она мне стать не сможет — впрочем, она и не пыталась. Мы вполне корректны, как два человека, вынужденные жить под одной крышей. Стараемся как можно реже попадаться друг другу на глаза.
— К матери заезжаешь?
— Иногда.
— А с ней как общаешься? Тоже нормально?
— Мы слишком разные люди.
Пацан явно себе на уме, застегнут на все пуговички, да еще и на “молнию” в придачу. Задав еще несколько ничего не значащих вопросиков, даю задний ход. Доедаем свои пайки и прощаемся.
— А все-таки тебе не следовало так легко идти со мной на контакт, не проверив личность, — поучаю напоследок. — Не забывай, убийца не пойман.
Он впервые улыбается, симпатично и ясно.
— А вы вчера были у мачехи.
А я-то его не углядел. Одно слово: математик, голова.
Пока мы — без особого для меня успеха — развлекались игрой “вопрос-ответ”, стемнело, словно некий джинн зачернил небо волшебным углем, отчего оно светится гигантским черным опалом. На улице, распрощавшись с Ильей, достаю сотовый и связываюсь с бывшей женушкой Царя. Повествую о том, что ее старший сыночек нанял меня… и т. д., и т.п. И интересуюсь, когда она сможет меня принять. “А вы не из газеты? Точно? Тогда хоть сейчас”.
Обитает прежняя супружница магната в том самом окраинном районе, где во времена оны скакало мое голоногое детство и целовалась безмозглая юность. Качу мимо укрывшихся во мгле заводиков, заводов и заводищ, мимо маленькой площади с домиком культуры, сворачиваю, еду вдоль трамвайной линии и углубляюсь в самые районные недра.
Среди ветшающих сталинских халуп, выхваченных из тьмы скупым светом фонарей, обнаруживаю семиэтажный элитный домишко и направляю “копейку” к нему. Вылезаю в зимнюю тьму. Всхожу на третий этаж. Нажимаю кнопку звонка. Дверь отворяет среднего роста полная женщина в зеленом халате с золотой росписью. Острижена коротко и покрашена под блондинку, отросшие волосы у корней темные и седые. Крепкая баба, хозяйственная, надежная. Только такая могла долгие годы терпеливо ждать муженька из тюряги и растить двух сыновей. И когда Царь турнул ее, поменяв на молоденькую, не сломалась, не из таковских.
Усаживаемся за стол. Поклевывая разносолы, завожу приятную беседу. На мой вопрос, как ее именовать, баба бойко ответствует:
— Варварой. Лучше без отчества. Я ведь еще молодая, в самом соку. — И игриво подмигивает. В мои мозги на секунду закрадывается нехорошая мысль: неужто придется ублажать и первую женку Царя? Вот уж чего хотелось бы избежать.
— Я столько времени без мужика, что за девочку сойду, — шаловливо продолжает она, передергивая сдобным телом. — Так какие ко мне вопросы?
Долго не размышляя, говорю первое, что лезет в голову:
— С мужем дружно жили?
Крупной рукой Варвара задумчиво теребит узорчатую салфетку.
— Не тот вопрос задаешь. Тебя как кличут? Корольком? Ну, так вот, Королек, выслушай и сообрази. Замуж я вышла за бывшего зека — это как? Думаешь, кайф?
— Зачем тогда выходили?
— Жизни ты не знаешь, милый. У меня самой родитель отсидел. Мать его пятнадцать лет ждала. Гуляла, конечно, не без того, но не развелась, хотя спокойно могла, боялась очень, обещал убить, ежели не дождется. А мне заказала: упаси тебя Бог связаться с уголовником. Но, видать, мне на роду было написано с тюремным жить.
— Влюбились?
— Какое там. Я смолоду веселая была, заводная, мужики вокруг так и вились, ну и пошла по кругу. Вот, говорят, гены. И ведь точно, от генов этих никуда не денешься. Мать гуленой была — и я такая, она за зека — и я тем же макаром. А может, судьба такая? В общем, получилось так: мужиков много, а чтобы жениться — никого. А Царь, который к тому времени только из тюряги вышел, сразу предложил замуж. Порассудила я, всплакнула, уж очень не хотелось за зека, и решила: будь что будет. По-любому лучше, чем бобылкой куковать, все-таки семья.
— И какой он был муж?
— А никакой.
— Бил?
— Не без этого, конечно, но ведь и я баба не промах, не сильно позволяла. Речь не о том. В семью, паразит, ни шиша не приносил, все с корешами прокучивал да на девок тратил. А потом, когда в гору двинулся, и вовсе видеть его перестала. Правда, начал тогда детьми заниматься, старшего за границу определил.
— Зла на него не держите?
— Поначалу, когда узнала, что мне долговязую сучку предпочел, бесилась, не без того. Потом смирилась. Он мне хорошее жилье купил, денежки отстегнул немалые, живу как барыня. А сейчас и вовсе успокоилась: он мертвый, а я живая.
— Кто же мог его?..
— Мало ли на свете “добрых” людей.
— И все-таки?
Она хмыкает, пожимает круглыми плечами.
— Я в мужнины делишки не вникала. Знаю одно: Кирилл этого сделать не мог. А то разные вонючие газетенки про него всякую гадость пишут. Ты этим бумагомаракам не верь.
— Часто сыновья вас навещают?
Водянистые глазки Варвары становятся жесткими и злыми.
— Ты меня с детьми не ссорь. Да если они вообще обо мне забудут, слова не скажу. Они лучше, правильнее отца-матери. Погоди, мои ребята еще такое совершат, мы только рты разинем. За них я кому хочешь глотку порву.
На этой патетической ноте наша беседа и завершилась бы, но внезапно Варварушка осведомляется:
— Что ж ты про Марго, кралю неописанную, невестку мою, не спрашиваешь?
— А именно?
— Так ее же сегодня чикнули. Или не в курсах? Эх ты, сыщик…
Огорошенный, выбираюсь на улицу, в темень, и тотчас звоню Акулычу.
— Здорово, мордан, — доброжелательным баском отзывается на мое приветствие трубка.
— Краем уха слыхал, что угрохали жену Принца…
— Дорогуша, у тебя, похоже, ухи на том самом месте, где полагается быть копчику. Да сегодня об ентом деле по всем местным каналам стрекочут! Пристрелили по дороге в Яблоневое. Киллер, видать, не тот, что Царя оприходовал. Или тот же, но многостаночник. Царя из винтаря с оптическим прицелом прихлопнул, а невестку евоную — из пистолета, да еще на ходу. Слухай, обормот, ты чего меня беспокоишь? Ты ж вроде с нашим опером контачить должон. Или опять корчишь из себя рыцаря-одиночку, благородного Зорро?
— Сам не слишком идет на контакт. Впрочем, я не в обиде. Кому охота делиться информацией невесть с кем.
— Вот оно как, — крякнув, комментирует Акулыч. — Ну, бывай, карапуз. А оперу я доходчиво растолкую, что так с моими друзьями не поступают.
— Вот чего не надо, Акулыч. Обещай, что ты ему слова не скажешь.
— Я и запамятовал, ты же у нас птичка гордая. Тады счастливого полета. Высоко не залетай, больно падать. Будут вопросы — звони…
Запихиваюсь в “копейку” и цепенею. В котелке каша-малаша. Ну, с Царем — понятно, но Марго-то зачем? Кому нужно было губить безобидный цветочек?
И вдруг мною овладевает такая тоска по детству, такое желание хоть на мгновение уйти от запутанного и запутавшегося взрослого мира, что немедля врубаю зажигание и двигаю к когда-то своему двору. Он рядом совсем, рукой подать.
Подъезжаю, сворачиваю — раз, другой. Слева от меня двух-трехэтажные домишки, в которых уютно горят окна, прямо по курсу — высотный новодел, справа — огромное пустое пространство, зияющее, как полая десна после того, как вырвали зуб.
Несколько лет миновало с тех пор, как истребили мой домик и двор, но на этом месте так ничего и не возвели. Фары “копейки” — в их свете скользят снежинки невидимого во тьме снега — выдергивают из мрака мертвое поле, когда-то наполненное жизнью.
Покинув машинку, всматриваюсь в черноту. Вот тут была песочница, здесь — стол и скамейки, а на этом месте — перекладина для белья, на которую когда-то Чукигеки водрузили свой телескоп.
Пу-сто-та, под завязку забитая снегом.
— Королек!
Каким-то чудом узнаю остановившегося возле меня человека.
— Щербатый?
— Он самый, — выходец из прошлого неистово трясет мою руку.
В моей голове проносится мгновенное воспоминание: двор, светлый летний вечер, Щербатый декламирует свои корявые, а тогда казавшиеся удивительными стихи. И слушают его такие же малолетки, как он сам, — я, Серый, Верка, Гудок.
— Пошли ко мне, — предлагает Щербатый.
— Да разве ты тут живешь?
— С позапрошлого года. Мать загрызла, дескать, гробишь себя, такой-сякой. Мыкался по разным углам, а как мамаша померла, поселился в своей старой фатере.
Топаем к его домику — тому, что стоял напротив моего. По прихоти судьбы он уцелел, в нем светятся окна.
В квартире Щербатого мебели самый что ни на есть минимум: скорее всего, родительские вещи парень пропил. На кухне только газовая плита, пузатый холодильник, три табуретки-раскоряки и уймища порожних бутылок — на чумазом полу, на подоконнике, в раковине. С ними мирно сосуществуют мятые окурки, похожие на скрюченные обрубки червей. Но после наводящего тоску заснеженного поля на месте прежнего моего двора освещенная голой лампочкой кухонька кажется чуть ли не райским уголком.
Покопавшись среди дзинькающего стекла, Щербатый выуживает полупустую емкость. Потом, с головой нырнув в холодильник, выставляет на стол обкромсанную вареную колбасу, банку соленых огурцов, краюху ржаного хлеба.
— Увы, за рулем, — выдаю я привычную фразу. — Мне бы чаю горяченького.
— “Если любит рюмочку, пусть не будет пьяница. А не любит рюмочки — больше мне останется”, — нараспев, как обычно, декламирует Щербатый, ставя на плиту чайник.
— Клево сказано, — притворно восхищаюсь я, полагая, что это его вирши.
— Роберт Бернс, — веско произносит он. — Шотландский поэт восемнадцатого века.
— Однако забористые стишата складывали пииты в восемнадцатом веке.
— Да, умели, — соглашается он, мучая пальцы. — Бернс тридцать семь лет на свете прожил или того меньше. Столько же Пушкин, Маяковский и Рембо. Есенин — тридцать. Лермонтов — тот вообще двадцать шесть. А мне в декабре тридцать семь стукнуло. Жив, как видишь. Такие-то дела.
Щербатый наливает водку в изрисованную цветочками чашку, пьет, и я вижу, как ходит кадык на его тощей шее. Двадцать с лишним лет, что мы не видались, изменили его мало, такой же нервный, чудной, хохочет невпопад, запрокидывая, как конь, небольшую голову с плоскими сальными, темными с проседью волосами. Только лицо стало другим: красноватое, отечное, будто смазанное. Кстати, щербатым он никогда и не был, между передними зубами у него промежуток, делающий его слегка похожим зайца.
— Почитай что-нибудь свое, — прошу я.
— Нет, — отвечает он резко и даже отшатывается. — Какой я поэт? По младости лет мечтал оседлать Пегаса да… Лучше уж чужое.
Читает Щербатый, слегка подвывая, и при этом как по волшебству исчезают пришепетывание, суетливость, голос обретает завораживающую напевность.
И я уже плохо понимаю, где нахожусь: в зачуханном логове Щербатого, или ненароком вернулся в детство, или вообще ношусь вроде Демона без руля и без ветрил. И кто такой Щербатый — привидение из давно минувшего, гость из будущего? Хочется напиться вдрызг, провалиться в сон и проснуться в ином, чистом мире, где нет Француза, Царя и прочей гнуси.
Между стихами Щербатый дымит дешевыми сигаретами, прополаскивает горло водочкой и довольно скоро становится невменяемым. Отволакиваю его на кровать и выхожу, защелкнув английский замок.
Что же это такое, милые? Скрипач и наркоман Чукигек словно нарочно вернулся в родную халупу, чтобы встретить здесь свою смерть. И в ту же кирпичную лачужку, которую никак не могут снести, воротился Щербатый. Неужто и с ним приключится нечто схожее?
Пересекаю в “копейке” город — мешанину мрака и света — добираюсь до своей конурки, разоблачаюсь и опрокидываюсь на кровать. Часа через два является Гаврош и укладывается рядом, положив голову на мое плечо. Она не спрашивает ни о чем, она благодарна за то, что я с ней. И дыхание наше сплетается, как переплелись наши судьбы…
…Сон дикий и тревожный до невозможности. Вижу себя в трамвае. Среди пассажиров Шуз, Серый, Леточка, Марго и прочие знакомые, полузнакомые и вовсе неизвестные мне лица. Щербатый читает стихи. “Куда едем?” — спрашиваю скорчившегося на сиденье Шуза — и не слышу ответа из-за бесшумного громыхания трамвая. Вылезаю на остановке — в кромешной темени — и вспоминаю, что забыл выяснить у Марго, кто же кончил Царя? Но трамвай уже исчезает, желто светясь окнами. Тащусь ощупью, сам не ведая куда, оскользаясь и сваливаясь в ямы, пока не попадаю в битком набитый народом зал ожидания. И вижу среди толпы Царя. Кругом не продохнуть, а он занимает всю скамейку, и никто не осмеливается сесть рядом. Присаживаюсь. “Скажи, кто тебя заказал?” Он разевает рот — вроде рыбы — мучительно пытаясь произнести имя, но приближается поезд, и слова Царя тонут в беззвучном громе, а я пробуждаюсь в печали и тоске…
* * *
Утром занимаемся с Гаврошем любовью. Потом она готовит завтрак. Немногословно общаемся. В комнатку лезет солнце. Оранжевое. Рыжее. И озаренное им окно становится таким же рыжим. Даже появляется ощущение, что стало теплее и наступила весна.
Воспоминания об одиннадцати днях ненужной суеты толкаются в башке, точно продолжается путаница сна. Все старания попусту. Уперся я рогом в железобетонную стену. В таких вроде бы беспросветных случаях я лично поступаю так: терпеливо жду знаков судьбы, каковые могут принять самую неожиданную форму.
Около двух выхожу на светло-серую улицу и пешком, чтобы провентилировать мозги, пускаюсь в центр. Сеются мелкие, почти неуследимые снежинки. Временами порывы стылого ветра наотмашь колюче бьют по лицу, баламутят снег, заставляя его ходить волнами, сметают с сугробов и крыш снеговую пыль. Потом снова затишье и неспешное кружение махоньких кристалликов снега.
Фланирую по торговой улочке имени Бонч-Бруевича, где в любую погоду толчется ребятня и беззаботно галдит реклама. С любопытством зеваки пялюсь на смастаченные в человеческий рост скульптурки барышни и гусара. Рядом с ними любит фоткаться накачавшийся пивом люд, причем девчонки, хохоча и повизгивая, обнимают лихого вояку, а пацаны — его подругу, норовя облапить тоненькую талию и пышный задок.
Сегодня железная парочка торчит одиноко и печально. Шляпку и узкие плечики дамы, кивер и ментик ее кавалера украшают снежные сугробики. Зябко даже глядеть на этих несчастных металлических истуканов.
Ощущаю справа от себя чье-то присутствие, невольно кошусь в ту сторону и вижу Марину, первую свою любовь и подругу жизни. Она улыбается.
— Как дела? Когда мы встречались в последний раз, ты был женат и счастлив.
— Сейчас не женат, что же касаемо счастья, то оно, как известно, понятие философское. Но не будем о грустном. Что у тебя? С тобой-то, как я понимаю, все в порядке.
Сняв перчатку, она демонстрирует золотое колечко. До чего все они любят хвастаться тем, что замужем, даже если спутник жизни полное дерьмо! Самые умненькие гордятся штампиком в паспорте как величайшим достижением.
А перстенек-то со здоровущим бриллиантом, не считая россыпи крошечных алмазиков. Можно не сомневаться, это не фианиты — Марина не из тех, кто будет носить дешевку. Шубейка и шапчонка на ней, без сомнения, норковые, беленькие, как у Снегурочки.
— Поздравляю, судя по прикиду, твоя вторая половинка вполне способна обеспечить первую.
— Глупая ирония. Ты же знаешь, я не из хищниц. Уже одно то, что я выскочила замуж за тебя, — ехидничает она, — свидетельствует о многом. Меня интересует личность. Но так уж совпало: человек, который мне встретился, оказался вполне состоятельным.
— Он что, нефть качает… в свой карман?
— Твоя жалкая язвительность абсолютно неуместна. Он занимается продвижением высоких технологий.
— И много продвинул?
— Дорогой, ты стал невозможен. Или ревнуешь? Вот было бы забавно. И это после обоюдовыгодного развода и стольких лет разлуки… Впрочем, возможно, тебя послала судьба. Давай пройдемся.
Не спеша шагаем под снегом.
— У моего мужа двое детей от прежнего брака…
— Всего-то?
— Давай без ерничанья. Он порядочный человек и жену ради меня не бросал. Она умерла года за три до нашего знакомства, во время родов. Теперь слушай. Сын Рудика… Только не надо ухмыляться. Да, моего мужа зовут Рудольфом, а по-домашнему Рудиком… Так вот, его сын — отрезанный ломоть. Жил отдельно и в родительском доме практически не показывался. Типичный представитель нашей “золотой” молодежи: праздность, тусовки, секс, алкоголь, наркотики. Отец и урезонивал его, и лечил — бесполезно.
Примерно месяц назад парень пытался вытряхнуть из Рудика очередную порцию денег. Тот отказал наотрез. А назавтра в доме обнаружилась пропажа драгоценностей. Рудик, естественно, подумал на сына, вызвал его и высказал все, что о нем думает. Вышла безобразная сцена. В тот же день мальчишка покончил с собой, оставив записку: “Папа, я не виноват”.
Можешь представить, что случилось с мужем! До сих пор не находит себе места. В милиции его расспрашивали про записку. Он, конечно же, сделал вид, что не понимает, о какой вине идет речь, не хотел выносить сор из избы. Но теперь над нашей семьей висит грозовая туча. Атмосфера тягостная. Прошу, тряхни стариной, найди вора. Не сомневайся, твои труды не останутся без вознаграждения.
— А вот последняя фраза — лишняя. Поехали, разберемся на месте.
— Мы живем рядышком, — она улыбается, явно довольная: ей есть чем утереть мне нос.
И верно, жительствует Марина в паре сотен шагов от площади. Этот комплекс элитных домишек возник недавно, прежде тут чернели вросшие в землю избенки. В квартирке комнат никак не меньше пяти — вот где раздолье в прятки играть. Марина не без хвастовства заявляет, что сейчас они строят коттедж, квартира слишком тесна для пятерых.
Бледно-желто-бежевая гостиная. Все вокруг резное, узорное и ажурное. Утопаем в кожаных объятьях дивана. Приглядываюсь к своей прежней любви. За почти шесть лет, что пролетели после нашей последней встречи, изменилась она не в лучшую сторону: лицо увяло, губы поплыли, волосы стала подкрашивать. Стареем-с…
К нам выбегает светленькая малышка, сопровождаемая дородной женщиной, добродушной нянюшкой из сказок и мультяшек. Уразумев, что здесь она лишняя, няня немедля растворяется в воздухе, оставив после себя расслабляющее ощущение домашнего тепла. Марина усаживает дочку на колени. Та егозливо вертится, лезет целоваться. Косится на меня лукаво и кокетливо, как маленькая женщина, и что-то шепчет матери на ухо.
— Это дядя Королек, — смеясь, объясняет ей Марина. — Иди к себе, у нас взрослый разговор.
Слегка покапризничав, кроха уносится, метнув в меня любопытный взгляд.
— Бесенок, — говорит Марина, глядя ей вслед. И мне: — Ну, задавай свои вопросы.
— О’кей. Кто в вашем теремочке живет?
— Муж. Я. — Марина загибает пальцы. — Восьмилетняя дочка мужа. Затем — племянница мужа, ее мать спилась и недавно, около полугода назад, умерла. Этой пятнадцать. Противная, наглая тварь. Вот от кого жди любой пакости… Наконец, наша трехлетняя дочурка, ее ты видел. Что же касается прислуги — няня и домработница.
— Заработок у них приличный?
— Более чем.
— Что похитили?
— У меня — серьги, колье, браслет и два перстня, все с бриллиантами, у племянницы — прелестный гарнитур: сережки и перстенек с изумрудами, муж балует эту дрянь сверх всякой меры…
— В вашей семейке, гляжу, на камушках не экономят…
— Наконец, у моей падчерицы украли золотые сережки — знаешь, такие, шариками, и серебряное колечко.
— Неужто стянули все побрякушки?
— В том-то и дело, что нет. Не тронули, например, мой перстень с большим редким черным сапфиром.
— А он что, хранился отдельно?
— Пойдем, покажу, — в золотисто-карих глазах Марины появляется непонятный блеск.
Направляемся в глубь жилища и попадаем в гламурную ультрамариново-лазоревую спальню. Вот уж не подозревал, что Марина падка на рюшки-финтифлюшки. Как ни странно, при виде места, где когда-то любимая мною женщина спит с другим, испытываю весьма гнусное чувство.
На прикроватной тумбочке среди женских безделушек — резная шкатулочка из темного дерева, инкрустированного перламутром. Марина открывает ее. Пустая.
Отомкнув ящичек тумбочки, достает другую шкатулку и извлекает три перстенька, один из которых посверкивает камушком, черным, как прозрачный уголек.
— То есть, — уточняю я, — в день кражи одна шкатулка с твоими цацками находилась на, а другая — в тумбочке?
— Именно. Видимо, у похитителя не оказалось ключа.
— В тот день не заходили в квартиру посторонние?
— Никто, уверена.
— А где хранились девчачьи украшения?
— В их комнате.
— Давай-ка заглянем туда.
Марина заводит меня в типичнейшую подростковую берложку, заваленную девчоночьим барахлом. Перебрав шмотье и побрякушки, задумчиво разглядываю здоровущую мохнатую обезьяну с уморительной мордахой.
— Чья зверюга?
— Светланы, моей падчерицы.
— Кто же это умудрился живот горемыке белыми нитками зашить, да так грубо и неумело? Произведу-ка я, пожалуй, махонькую вивисекцию. Строго в научных целях. Придется потерпеть, мадам, — обращаюсь я к мартышке.
Складным ножиком распарываю ее брюхо, засовываю руку в теплые мягкие внутренности и вынимаю пригоршню колечек.
— Королек! — восхищенно выдыхает Марина. — Это… Господин сыщик, я требую объяснений!
— Прежде всего я подумал о наемных работницах. И уразумел: с некоторой гарантией их можно не подозревать. Уж они-то должны понимать, что их заподозрят в первую очередь. Какой смысл в лучшем случае лишаться хлебного местечка, а в худшем — свободы? Подворовывать, куда ни шло, но совершить такую кражу… И хлопчика-самоубийцу отмел: вряд ли у него был резон врать перед смертью. И твоего благоверного на время оставил в покое. Конечно, у него могли быть проблемы с денежками и он стащил перстеньки, чтобы заложить или продать. Но, насколько я уразумел, на его финансовом фронте вполне благополучно. И тебя не стал подозревать. Пока…
— Королек!..
— Остаются дочка и племяшка. Которая из них? И тогда порассуждал я вот о чем: похититель явно знал, где и что лежит. Тогда, казалось бы, он должен был взломать тумбочку, что не составляет особого труда, и достать вторую шкатулочку, однако вместо этого почему-то поживился у девчонок. Ну, ладно, у племяшки украшения не самые дешевые, но зачем ему понадобились Светочкины грошовые цацки?
Ответ напрашивается сам собой. Не очень-то воришка нуждался во всех этих побрякушках, ему необходимо было наркомана утопить, чтобы папаша заподозрил несчастного и лишил родительского пособия: на пацана большие деньги тратились, а ему, ворюге, стало быть, меньше доставалось — закон сообщающихся сосудов. А чтобы подозрение не пало на него самого, мазурик прихватил и собственные вещицы. Однако по младости лет не учел азбучной истины: никогда не крадут дешевку, если в доме есть гораздо более ценное.
— Погоди. Значит, стянула драгоценности Светланка?
— Она самая. Я хотел бы дождаться твоего муженька. Не возражаешь?
— Конечно, пожалуйста. Не представляю, как Рудик это переживет. Сын самоубийца, дочка — воровка. Господи!..
Пока мы с Мариной чаевничаем, за окнами смеркается, возвращаются из школы девчонки. Сначала племянница, по повадкам та еще стервочка. Потом — Светочка. При виде ее Марина каменеет, а я с интересом глазею на начинающую преступницу с ясными смышлеными глазенками.
Около семи появляется глава семьи, лет пятидесяти, долговязый, тощий, с седой головенкой. Личико, правда, мужественное, но такое мелкое, что вызывает скорее жалость, чем уважение. Меня Марина представляет как старого знакомого, балующегося частным сыском. Затем я делаю краткое сообщение о проделанной работе.
Рудик закуривает трубку, угрюмо кивая головой. Меня окутывает дивный аромат трубочного табака, навевающий грезы о капитанах, пиратах и островах сокровищ — “Пятнадцать человек на сундук мертвеца. Йо-хо-хо, и бутылка рому!”. Другой бы на месте мужика тотчас кинулся к своей дочурке и начал ее трясти и мутузить, но Рудик без суеты заявляет, что торопиться не следует, надобно все основательно проверить и взвесить. Обжегся на сыночке, теперь дует на доченьку.
— Сколько я должен за расследование? — осведомляется он.
— Ни копейки. Впрочем, есть небольшая просьба. Вы знакомы с Котом?
— Неожиданный вопрос. Иногда общаемся приватным образом.
— Подсобите поступить к нему на службу.
— И только? — тяжело усмехается он. — Зачем это вам нужно, позвольте узнать?
— “Правду говорить легко и приятно”, — осклабившись, цитирую я некую суперзвезду, которой правда доставила массу хлопот, хотя закончилось все хэппи эндом — в ином мире. — Я расследую убийство Царя. Имя моего нанимателя раскрыть не могу. А Кот, как вам наверняка ведомо, — один из подозреваемых.
— Позвоните в понедельник. Или лучше во вторник. — Он протягивает визитку.
Марина провожает меня до двери. Сейчас вывалюсь в темень и холод и перестану для нее существовать. И я ухожу, отсалютовав на прощание сжатым кулаком.
* * *
Разузнав, на каком кладбище предадут земле Марго, подваливаю туда и после получасового ожидания наблюдаю впечатляющий кортеж иномарок разнообразных цветов, размеров и форм.
Меня лично наверняка оттащат к последнему приюту в хабазяке из досок, обтянутой грошовым материалом. И сопровождать домовину будут от силы пяток человечков. А тут дорогой гроб, словно взятый напрокат из фильма о мафии, солидная публика: мужики в черных пальто или добротных кожаных куртках, дамы в норковых, чернобурых и прочих шкурках. Точно попал на звероферму. По-простому одеты только я да Илья, который окидывает меня быстрым взглядом и тотчас отводит глаза.
Зато Инночка пялится в мою сторону с игривым недоумением и даже еле заметно ручкой подзывает к себе. Но теперь уже я прикидываюсь слепым и сосредоточенным на печальном обряде.
Принц, сутулясь, движется за гробом. Окостеневшее бескровное лицо, под глазами темные полукружья. Рядом топает девочка лет восьми, испуганно открыв детские глазенки. Наверное, дочка Марго, которую экстренно доставили на похороны из туманного Альбиона. Она неуловимо схожа с матерью, но при этом откровенная дурнушка. Может, ее счастье.
День солнечный, свежий, хрустящий, как накрахмаленная простынка. Мы бредем, оступаясь и проваливаясь в глубокий снег, а Маргарита отстраненно скользит на уровне наших плеч, отправляясь в далекий путь, и ей уже глубоко наплевать на бессмысленную суетню, которая называется жизнью. Синие глаза закрыты, на изжелта-бледном, все еще красивом лице выражение покорности судьбе и такая печальная одухотворенность, точно она — мертвый ангел, хотя, насколько мне известно, ангелы бессмертны.
Мое внимание привлекает высокая женщина в черных очках. Не шикарной шубкой и черными суперсапожками — вокруг такого барахла навалом. И не выкрашенными в цвет воронова крыла волосами, и не кроваво-красным жестким узким ртом — иным мужикам такие вампирши нравятся до судорог, я не из их числа. А потому, должно быть, что горе ее непритворно. Отрешенно застывшая, она выделяется из толпы, хотя скромно держится в сторонке.
Когда могильщики разудало забрасывают смерзшейся землей могилу, женщина расстегивает шубку, достает розу, хранившуюся у нее на груди, и кладет на земляной холмик.
Возможно, она и не хотела, чтобы на нее таращились, но есть такие индивиды: что ни делают, все получается словно бы напоказ. Я лично обитаю в обычном мире, где люди едят, спят, справляют естественные надобности, и эта эффектная сценка: женщина с каменным худым лицом, алая роза — кажется мне киношным кадром. Только в кино роза должна была быть свежей (снежинки, танцуя, ложатся на дрожащие лепестки). А этот цветочек оказывается мятым, так что эпизод, при всей его пафосности, слегка смазывается.
Однако дамочка эта меня заинтриговала. Судя по тому, что пасется она на отшибе, а также по недоуменным взорам присутствующих, ясно: никому из них она не известна. Что делает ее вдвойне таинственной. Архинепременно надобно с ней познакомиться.
На могилу с одиноко лежащей на ней розой деловито устанавливают памятник-времянку, который потом заменят мраморным изваянием, заваливают его множеством венков с искусственными цветами, и публика отправляется помянуть покойницу — естественно, не в ближайшую “стекляшку” за углом.
Дама с розой трапезничать с народом не собирается — не ее, видать, это стиль. Усаживается в поблескивающую расплавленным золотом длинную поджарую “мицубисю” и уматывает. Но я успеваю запомнить номер золотой кареты — на всякий случай.
Столы накрыты в ресторане, куда по вполне понятной причине я отродясь не забредал. Вместе с другими неспешно прохожу внутрь.
Заполненный удрученным народцем зал. Нахожу себе местечко. Сажусь. Раздаются тосты, до краев наполненные благородной скорбью и безмерной печалью, но плачет только немолодой дядька, как понимаю, отец Маргариты. Пользуясь тем, что атмосфера в пищепитейном заведении под непосредственным влиянием возлияний становится все теплее, приобретая вкус водочки и коньячка, подваливаю к Принцу и произношу вполне искренние слова соболезнования.
Его опущенные долу глаза не сразу концентрируются на мне, в них вспыхивает злоба.
— Здорово же ты ищешь убийцу отца, — цедит он. — Вот уже и жену мою…
Ничего не отвечаю, горе у человека, я б на его месте не такое рявкнул. Слышу, кто-то интересуется, имея в виду меня: “А это что еще за хмырь?”.
— Иди на место и не отлучайся, — мрачно произносит Принц.
Снова усаживаюсь в свое креслице. В отличие от прочих я не выпил ни грамма. Их-то отвезут личные шоферы, потому и позволяют себе налакаться до поросячьего визга.
Принц поднимается и, сопровождаемый охранниками, движется к выходу. Возле меня притормаживает и бросает, как собачонке:
— Ступай за мной.
Я мог бы обидеться и послать его “далеко, далеко, где кочуют туманы”. Но он мне нужен. Носом чую, что-то наверняка знает, подлюка, и молчит.
Без слов поднимаюсь и шагаю к выходу. На улице усаживаюсь в “копейку” и трогаюсь за джипом Принца. Таким манером добираемся до Яблоневого.
Гостиная коттеджа, из которой убрали мебель, кажется еще громаднее. Зеркала завешены черным. У стены громоздится постамент, на котором для прощания был выставлен гроб.
Уединяемся в кабинете хозяина. Принц вытаскивает из загашника бутылочку коньяка, разливает по миниатюрным стакашкам.
— За Марго, упокой, Господи, ее душу! — торжественно провозглашает он и оприходует коньячок.
Следую его примеру. Галльский напиток, как огонь по бикфордову шнуру, пробегает по жилам и взрывает мозги, которые тут же принимаются пылать, точно копна сухого сена. Закусываем лимончиком.
Из бесцветных глаз Принца выкатываются слезы. Мне становится неловко, словно подсмотрел нечто постыдное. Принц наливает снова, и снова, и снова… Теперь рядом со мной сидит не спесивый буржуй, а потерявший женщину бедолага. Спирт, как справедливо кем-то было сказано, развязывает язык и упрощает отношения. И неважно, кем он прикидывается: бесшабашным ковбоем по кличке Виски, нажравшимся колбасы и тушеной капусты Шнапсом, ухарем-мужиком по прозвищу Водка, японским хлопчиком Саке или благородным виконтом де Коньяк. Действие одинаковое.
Принц бормочет нечто не слишком вразумительное и вдруг брякает, что в последнее время у них с Марго не все ладилось. Мои ушки тотчас взлетают на макушку.
— А что такое?
Он лыбится хмельно и лукаво и не отвечает.
— За границу теперь уедете? — спрашиваю.
— Не-а. Здесь рожи вокруг хамские, с души воротит, но свои рожи, понимаешь? Ничего не поделаешь, генетика… Расскажи лучше о себе, — велит он, вонзив в меня дымный тяжелый взгляд красных глаз.
Принимаюсь вспоминать свое детство, первую любовь — и Марина, Сероглазка, Анна и иные персонажи непутевой моей жизни как будто садятся рядом с нами.
— А ты забавный, — еле ворочая языком, бормочет Принц. — Но ты мне симпатичен. Кругом одни продажные твари, никому нельзя доверять. Хочешь, будем друзьями?
Пьем на брудершафт. К этому времени уже откупорена вторая бутылка. Начинается новый круг нашего забега.
— Только честно, — допытывается Принц, — за миллион баксов продашься?
— Даже не предлагай.
— Кончай заливать, — отмахивается Принц, — продаются все. Ты что, князь Мышкин? Рядовой сыч, падкий до денег. А я…
И принимается декламировать стихи. Это так неожиданно, что хмель тотчас выветривается из моей башки. А он читает, не переставая, как заводной, и рифмованные строчки кружат мою черепушку почище вина. Потом замолкает, понурив голову с видом усталого коня. Спрашивает:
— Ну как?
— Нормально. Неужто сам сочинил?
— Отцу нужен был продолжатель его дела. Он даже не соизволил поинтересоваться, хочу или нет заниматься экономикой, акциями и прочей хреновиной. Просто повелел, как солдатику. Я — под козырек и ать-два, ать-два. А я гуманитарий. Поэт… Пропади оно все пропадом…
— А как же заводы? Сам ведь хвалился, что здорово все наладил.
— Бизнес — это азарт, забирает за живое, остановиться уже не можешь. Как скачки или рулетка. Вот и затянуло… как в омут… а теперь — спать!..
Пьяно махнув рукой, Принц, покачиваясь, удаляется в супружескую спальню, указав мне перстом на комнату для гостей. Забредаю туда, опрокидываюсь на кровать и пропадаю, предварительно заплетающимся за зубы и за самого себя языком оповестив Гавроша, что дома ночевать не буду: “Извини, но так сложились обстоятельства…” И ей — в который раз — приходится верить мне на слово.
Утром удостаиваюсь завтрака вдвоем. В просторной светлой столовой нам прислуживает горничная. Принц умыт, выбрит, однако его отечное лицо веселее не стало. Поглощая вполне добропорядочную минеральную воду, он выглядит бездушным и неприступным, точно я — жалкий проситель и сейчас он решает, облагодетельствовать меня или вышвырнуть вон. Тем не менее, когда называю его на “ты”, он не запускает в меня тарелкой с недоеденной земляникой. Похоже, вчерашний брудершафт еще действует.
— Он, должно быть, уверен, что теперь я забьюсь в угол и буду трястись от страха, — воинственно заявляет Принц. — Не дождется.
— Кто — “он”?
— Кот, кто же еще. Жирная мразь. Мясник.
— Есть у тебя хоть одно-единственное доказательство причастности Кота к убийствам твоего отца и жены?
— Нет. Но уверен, без него не обошлось.
— Погоди, насколько мне известно, у Кота свои люди в верхушке города. Он ведь мог их ручонками конкурента придушить.
— Пытался. Налоговая нас забодала вконец. Война шла на всех фронтах. У него мэр в друзьях, у нас — губернатор, он налоговикам и ментам платит, чтобы нас прищучили, а мы их перекупаем. На одни только взятки тратили столько бабла, что на них можно было с десяток небоскребов построить. А теперь Кот уяснил, что так нас не одолеть, решил физически уничтожить. Устал я от этой канители, сыч. Мне сейчас нужно только одно — чтобы отстали. Умотать бы куда-нибудь подальше, в Тибет. Дышать кислородом, молиться и читать стихи. И плевать с высоты на паскудное скопище людишек.
Красивый монолог, высокие чувства. Ну, просто “быть или не быть?”. Видать, все принцы любят эффектно страдать. Но я его не поддерживаю, упрямо гну свое:
— Знакома тебе леди, которая вчера положила розу на могилу Маргариты?
— Понятия о ней не имею, — он супится, отводит глаза.
— Лады. Тогда не покажешь ли семейный альбом? Мне нужны все фотки, на которых присутствует Маргарита.
— На кой это тебе? Занимаешься ерундой, — недовольно ворчит он, однако приносит аж несколько альбомчиков.
Погружаюсь, как в воду, в застывший глянцевый мир. Один из снимков, сделанный в фотоателье, привлекает мое внимание. Изображены на нем трое. По краям Марго (на фотографии ей лет четырнадцать) и ее мать, в центре — отчим с вытянутой лобастой и очкастой носатой физиономией и умными, как у собаки, глазами. Он обнимает жену и дочурку, а на губах тает разнеженная улыбочка. Маргарита еще тинейджер, худенький, глазастый и большеротый. Мамаша, которой здесь чуток за тридцать, черноволоса, синеглаза и хороша необыкновенно, но красота ее немного груба, вульгарна. Она чуть полновата, на аппетитной шейке висит золотой кулончик. Все трое одеты по-летнему.
Они смотрят на меня, улыбаясь. Юная Марго стеснительно, скованно, мамаша — кокетливо, сознавая всю силу своей красоты, папаша — счастливо. И наверняка даже не задумываются о смерти, а между тем двоим из них жить осталось не так уж долго. Машинально переворачиваю фотку — и неожиданно обнаруживаю на тыльной ее стороне аккуратно выведенные строчки: “Когда же вывели их вон, то один из них сказал: спасай душу свою; не оглядывайся назад и нигде не останавливайся в окрестности сей; спасайся на гору, чтобы тебе не погибнуть”.
— Это кто ж такую белиберду нацарапал? — спрашиваю.
— Почерк отца Марго, — говорит Принц, близоруко поднося фотографию к глазам.
— Странные словеса. И настрочили их, похоже, совсем недавно. Когда отчим Маргариты сюда в последний раз наведывался?
— Погоди-ка… За день до похорон.
— И фотки глядел?
— Ну да. Просмотрел альбомы и отобрал — с моего разрешения — десяток фотографий для себя.
— Можно я этот снимок возьму?
— Бери.
Продолжаю перебирать и разглядывать фотки, теперь уже обязательно обращая внимание на их обратную сторону. Но больше никаких диковинных текстов не обнаруживаю. Нет и интересующей меня дамы с розочкой. Зато к немалому своему изумлению натыкаюсь на знакомое лицо.
— А это кто?
— Чего ты меня изводишь! — в его голосе стремительно растет истеричное раздражение. — Мало ли у Марго было подружек, я что, каждую должен знать!
Трапезу заканчиваем в молчании.
С небрежно-презрительного разрешения хозяина (“Пожалуйста, только менты здесь уже все перерыли”) отравляюсь в комнату Марго, однако ничего достойного внимания не обнаруживаю — ни записной книжечки, ни единого листочка с пометками. Сотовый Марго даже не ищу — наверняка у оперов. Дурею от ароматов. Флакончики, баночки, тюбики… И кажется, что все здесь — изысканная белая мебель, подушечки, задернутые шторы, отороченные мехом тапочки под кроватью, дорогие финтифлюшки — продолжают жить своей беззаботной жизнью, и чихать им на то, что хозяйка лежит в земле, сложив на груди мертвые руки.
— Есть у меня на примете человечек, — говорю, прощаясь. — Непризнанный поэт. Правда, в отличие от тебя, нищий. Хочешь, познакомлю?
— Тащи, — лаконично бросает Принц.
Под сочувствующе-осуждающим взором домработницы он оставляет в покое минералку и принимается за коньяк.
Покидаю виллочку Принца, так ничего и не выяснив, зато капитально пропитавшись атмосферой парализующего мозги страха. Да, пацаны, это не сахар, каждый день ждать: не я ли следующий?
Уединившись в “копейке”, связываюсь с Акулычем:
— Хотелось бы выяснить, где и кем работает хозяйка некой роскошной “мицубиськи”. А заодно узнать ее домашний адресок. — И диктую номер золотистой иномарки, которая увезла “розовую” дамочку.
— И всего-то? — удивляется Акулыч. — Ох, не верится. Признайся, что у тебя в клювике торчит еще парочка сотен вопросиков, любознательный ты наш. Спой, светик, не стыдись, папочка Акулыч все стерпит.
— Рад бы, но еще не нарыл.
— Ай-ай-ай, — разочаровывается Акулыч. — Ну, ничего, у тебя еще будет возможность измордовать меня своей детской пытливостью. Жди меня, и я вернусь, поцелую и женюсь!
Довольно хохотнув, он отключается.
Второй звонок — Рудику. Вспоминает он меня не сразу. Шибко занятой. Знаю я таких. Если бы он от меня зависел, сам бы тревожил, теребил, надоедал, старался понравиться изо всех сил. А ежели наоборот — о каком-то там Корольке можно преспокойно забыть.
Напоминаю ему, что обещал мне посодействовать.
— А, да-да… — его голосу явно не хватает энтузиазма. — Задали вы мне задачку…
— Когда позвонить? Через месяц? Полтора?
Видно, в моем голосе слишком откровенно звучит ирония, потому что он отвечает обидчиво и суховато, как человек, задетый за живое:
— Жду вас в своем офисе. Завтра в три.
* * *
Автор
Небольшой — минус двенадцать — морозец. Небо, как на рекламных фотографиях, чистое и яркое. Посверкивает снежная пыль. Под сапожками хрустит снег. В своей поношенной нутриевой шубке Наташа бредет без цели.
— Натка! — слышит она слева от себя, поворачивается — из серебристой “тойоты” высовывается Нинка. — Здорово, подруга, сто лет тебя не видала! В твой салон времени нет заходить, я ведь теперь бизнес-леди, да еще обремененная ребенком. Поехали ко мне!
И они пускаются в путь по февральскому городу. В Нинкиной квартире их встречает няня, крепкая немолодая женщина.
— Как Ягодка? — с ходу интересуется Нинка.
— Спит наша крошечка, — отвечает женщина, сладко и льстиво улыбаясь.
Комната, разноцветная от обилия игрушек. Одетая во все бело-розовое малышка, посапывая, спит в кроватке. Нинка сюсюкает над дочкой, няня подхватывает, умиляясь и млея. После чего хозяйка и гостья на цыпочках удаляются на кухню, где Наташа тут же замечает новый дорогой гарнитур из темного дерева.
— Думала, сатаненка рожу, — весело сообщает Нинка. — А оказалась ведьмочка. Все гадала, как назвать. А потом глянула в словарь. На букву я одно имя — редкое — Ядвига. Красиво, правда? Мы ее Ягодкой зовем. Давай, выпьем за нее!
— Мне нельзя, — Наташины губы морщит намекающая улыбка.
— Погоди… Матушки мои! То-то мне показалось, что у тебя талия вроде округлилась. Который месяц?
— Пятый.
— И кто папаша?
— Кто бы ни был, — вздыхает Наташа, — считай, что космонавт.
— Женат, что ли?
— И вряд ли разойдется. Между прочим, ты сулила мне распрекрасное будущее. Я все помню. Ну, и где оно?
— Кто же знал, что ты так по-дурному залетишь. Ну я-то ладно, но ты же умная баба, осмотрительная. Я уверена была, что кто-кто, а уж ты правильного мужика выберешь. А теперь, старушка, выходит, мы с тобой обе матери-одиночки. Вот она, судьба-злодейка. А ведь Анна чего только нам не наобещала: и замуж выскочим, и детей нарожаем. Шишик. С ребятишками, правда, сбылось, а вот насчет супругов — мимо кассы. Ничего, хоть половину дела сделали. У других вон ни мужиков, ни детишек.
— Кстати, как там дела у Анны? Ты ее видела?
— С тех пор, как корольковского сынишку похоронили, ни разу.
— А что у Королька? Он все еще с этой… как бишь ее?.. Насколько знаю, она продавщица в одном из твоих магазинчиков.
Нинка грозит пальчиком:
— Ой, Натка, я ведь еще тогда заметила, что ты к нему неровно дышишь. Так надо было от него и родить, дуреха. Красивый, здоровый, натуральный бык-рекордист. Если уж заводить ребеночка без мужа, то от самца элитной породы. Слушай, подруга, а хочешь, пассию Королька тебе покажу? Поехали!..
Покупателей во “Вкусноте” немного, но и сам магазин невелик, отчего кажется тесноватым. Завидев Нинку, продавцы немедленно обрывают болтовню и превращаются в образцовый персонал.
— Погоди, я скоро, — Нинка скрывается за дверью, за которой, должно быть, находится кабинет директора, некоторое время спустя возникает вновь и направляется к одной из продавщиц.
— Здравствуй, Лида. Как поживаешь? — в ее голосе, даже в осанке появляется властность барыни, снизошедшей до общения с холопкой.
— Да пока вроде нормально, — уважительно отвечает та, называя хозяйку по имени-отчеству.
— А как там Королек? Тебе, наверное, известно, что когда-то он работал на меня.
— И у него как будто без проблем.
Господи, с ревностью и обидой думает Наташа, исподволь разглядывая сожительницу Королька, как же он может с такой — после Анны? Лучше бы меня выбрал.
Еще минут пять покрутившись в своей торговой точке и приведя продавцов в состояние, близкое к панике, Нинка подхватывает Наташу и удаляется. За их спинами раздается еле слышный вздох облегчения.
— Ну, как она тебе? — интересуется Нинка, усаживаясь за руль “тойоты”.
— Признаться, не ожидала. По-моему, на нее ни один нормальный мужик не посмотрит. Худая, плоская. Лицо не то чтобы некрасивое — штампованное, унылое, никакое. И далеко не молоденькая, явно за тридцать.
— Знаешь, как Королек ее зовет? Гаврош. Нет, ты только представь: Гаврош!
— А ведь она действительно похожа на угловатого пацана. Странно все это. Возможно, Королек после гибели сына как бы наложил на себя суровую епитимью. Стал развозить по квартирам питьевую воду и жить с женщиной, которая ему в подметки не годится. В этом есть некий мазохизм, болезненная гамлетовская жажда страданий.
— То-то и оно, — подтверждает Нинка, обгоняя автобус. — Совестливый больно. Если будет так продолжать, кончит бомжом. Я когда-то стишок слыхала про то, что человек — или молот, или наковальня. Я, например, — типичный молот. А Королек… А-ааа… — Нинка машет рукой. — Не стоит он того, чтобы его обсуждать…
Когда Нинка везла Наташу во “Вкусноту”, в воздухе уже танцевали редкие снежинки, точно не желавшие опускаться на землю; потом снег повалил гуще, и несколько метров от “тойоты” до своего подъезда Наташа шла под снегопадом, забелившим ее шапочку и шубу.
В квартире она переодевается в домашнее, неторопливо возится по хозяйству. На улице так же неспешно водворяется вечер. Она ужинает, моет посуду, садится за пианино, тихонько наигрывая сладко-тревожную мелодию Моцарта, — и вздрагивает от телефонного звонка.
— Привет, — произносит знакомый голос. — Как делишки?
— Да так, помаленьку, — отвечает она, ощущая сильные толчки сердца. Что же это такое, сегодня все как будто нарочно сошлось, чтобы напомнить мне о прошлом!
— Надеюсь, слыхала, — продолжает Королек, — укокошили жену небезызвестного Принца.
— Вот как? — откликается она безмятежно.
— Неужто тебе сие неизвестно? Да об этом трубили по всем местным каналам! Даже Москва сообщила, а это, что ни говори, весьма почетно — попасть в столичные новости. Наш городок прославился.
— В последнее время я не смотрю телевизор. Там такие ужасы, мне это вредно…— Она делает многозначительную паузу, и он догадывается:
— Неужели?.. Поздравляю. Стало быть, замужем?
— Стало быть, нет.
— Так вот, о Маргарите, — тотчас переключается он. — Я видел фотку, на которой ты запечатлена чуть ли не в обнимку с усопшей.
— А, это… Всего лишь сюжет для небольшого рассказа. Мы с Марго жили в одном доме, в котором, кстати, я пребываю до сих пор. Долгое время друг друга не замечали — между нами слишком большая разница в возрасте; потом, когда ей исполнилось пятнадцать, как-то сошлись на почве искусства: Марго прекрасно рисовала, мечтала стать дизайнером или архитектором. Но, похоже, не сложилось. В десятом классе она забеременела, а вскоре ее семейство переехало в некое элитное жилье. Больше мы не встречались.
— Известно, кто отец ребенка?
— Марго умудрилась скрыть его существование, могло даже показаться, что это непорочное зачатие.
— Ты бывала в ее семье?
— Редко.
— И какое ощущение?
— Странное. Не могу похвастаться утонченным чутьем, но что-то было в этом благородном семействе не так. Отец Марго безумно любил обеих — жену и дочь, это было видно с первого взгляда…
— А они?
— Жена благосклонно принимала его любовь. Сколько помню, она производила впечатление слабой и томной. Марго — копия матери. И внешне, и внутренне. Не хотелось бы тревожить память покойницы, но после того, как мать Марго убили, прошелестел слушок, что у нее была не совсем традиционная ориентация, и будто бы именно это и послужило причиной ее гибели. Наверное, полный бред и клевета… Погоди, я стараюсь, выкладываю все, что знаю, а сейчас только вспомнила: ты ведь давно уже не занимаешься сыском.
— Решил маленько развлечься. Ну, бывай, — мягко и будто небрежно прощается Королек. — Желаю тебе самого распригожего, гениального и здорового ребятенка на свете…
Голос его пропадает.
Наташа возвращается к пианино, слегка прикасается к клавишам. Она сама не понимает, отчего плачет, но слезы катятся по лицу, не переставая. “В моем положении часто ревут”, — произносит она вслух, улыбаясь и шмыгая носом, и закрывает крышку инструмента.
* * *
Королек
Похоже, у меня появилось оригинальное хобби — коллекционирую конторы процветающих фирм. Сегодня, к примеру, гощу в офисе Рудика. Здесь не в пример скромнее, чем у Француза или Принца. Деньжонки зазря не расходует, не дармовые чай.
Промариновав меня в “предбаннике” с полчаса, Рудик снисходит до общения. Начинает с предисловия:
— Я поговорил с Мариной, и теперь мне известно, что вы — ее бывший муж.
Другой бы произнес эти слова с кривоватой ухмылкой, дескать, пикантная ситуация, либо с ревнивой неприязнью (кому приятно видеть того, кто был первым мужчиной его жены). Рудик просто констатирует факт.
— Марина охарактеризовала вас как человека чести. Со своей стороны я собрал некоторую информацию и склонен этому поверить.
Произнеся таковы слова, как рублем одарив, он принимается задумчиво покачивать седой башочкой, что-то прикидывая и мурлыча под нос. Наконец выдает:
— Кот — большая сволочь. Впрочем, следует признать, Царь был не меньшей скотиной. Уголовники. Шваль. Я бы дорого дал, чтобы с ними не якшаться. Но, увы, такова нынешняя реальность. В свое время бандиты Кота сожгли моего друга, который не захотел отстегивать за “крышу”. Спалили с женой и ребенком. В собственном доме. Буду рад, если остаток жизни Кот проведет на нарах. Что ж, попробую внедрить вас к нему. Но учтите. Любым компроматом вы в обязательном порядке делитесь со мной.
Достает стильный сотовый.
— Привет, Котяра. Как делишки?.. И у меня нормалек. Побарахтаемся в бассейне?.. О чем разговор, как без них-то! Если расслабуха, то по полной… Кстати, о птичках. Ты на прошлой неделе жаловался, что нет у тебя надежного помощника. Могу порекомендовать. Королек… Ага, птичка божья. Был сычом, ментом, сейчас вроде не у дел. Умеет держать язык за зубами… Понял. Без проблем…
И уже мне — с бесстрастной корректностью воротилы большого бизнеса:
— Завтра к двум подъезжайте в ресторан “Жар-птица”, побеседуете с Котом.
Вот клоун. Столько времени кобенился, а разговор пустяшный. Впрочем, следует признать, он сильно рискует. Если засыплюсь, станет врагом Кота, а это ой как чревато. Представляю, как он раздумывал и колебался, прежде чем решился на этот вроде бы дурашливый треп.
Между прочим, насколько я смог понять, он с Котом и прочими тузами намерен оттянуться в злачном местечке. У меня становится скверно на душе. Паскудник. Формально он Марине не изменяет: по мнению подобных ребят, трахаться в сауне с девками — элемент деловых контактов, не более. Где еще с такими, как бравый Котяра, поддерживать отношения? Не в филармонии же встречаться. А все ж таки гаденыш этот Рудольф. О чести высокой талдычит, а ради бабок с висельниками готов лобызаться.
* * *
За все свои тридцать семь годочков в “Жар-птице” я побывал три раза, и каждый такой поход был событием. А для Кота ресторан — рядовая хавалка вроде привокзальной столовки.
Не обнаружив в зале стального босса, рекомендуюсь администраторше. Она просит обождать, уверенно переступая ножками-бутылочками, отправляется в дальний конец зала и скрывается за боковой дверью. Оставшись в одиночестве, обозреваю окрестность. Здесь почти ничего не изменилось. Потолок, как и прежде, изображает жизнерадостное небо, и так же парит под ним, переливаясь и горя, большая русская птичка счастья, выдернуть перышко из которой могут разве что Иванушка-дурачок да уркаганы вроде Кота. Похоже, ее слегка подновили.
Немногочисленные посетители насыщаются сообразно кошельку. Кто молчком жует стандартный бизнес-ланч, кто вкушает более эксклюзивную жратву.
Администраторша цокает обратно, ее бесчувственное личико распялено в благожелательной улыбке. Меня соблаговолили пригласить.
Шествую через весь зал, отворяю боковую дверцу — и оказываюсь в маленьком помещении, предназначенном для вип-персон.
Из трех столов два пустуют. За третьим восседает Кот. Ко мне приближается приземистый охранник, почти точная копия знаменитой картины “Черный квадрат”, только серого цвета. Его правое ухо украшает — вроде серьги — гарнитура сотового телефончика. Он неспешно шмонает меня, после чего допускает к боссу, рядом с которым торчит второй хранитель котовского тела.
— Рудольф предложил тебя в помощники, — между жевками заявляет Кот. — А ему я доверяю, как самому себе. Кто такой? Чего умеешь? Говори кратко. Не напрягай меня во время обеда.
Он и впрямь напоминает откормленного кота, баловня старой девы. Здоровенная круглая башка с большим лбом и плешью, просвечивающей сквозь вьющиеся черно-сивые волосы, добропорядочное брюшко. Вот только голос точно унизан гвоздями, как доска йога.
Сжато излагаю свою героическую биографию.
— Странный ты пацан, — резюмирует Кот. — На голову больной, что ли? Хотя, наверное, оно и к лучшему. Я уж столько помощников поменял — не сосчитать, слишком до деньжат охочие. Меня с потрохами готовы были продать. А ты вроде юродивого. Будешь верно служить?
— Постараюсь.
— Иди, гуляй, — он слабо машет тяжелой пухлой рукой, и из рукава стального в полосочку пиджака на мгновение высовывается манжета белой сорочки с золотой запонкой. — С понедельника приступишь.
Вечером того же дня, как обещал, привожу Щербатого к Принцу.
Уламывая поэта поехать к магнату, я упирал на то, что у людей искусства во все времена были спонсоры, и даже привел в пример Чайковского, другого в загашнике не оказалось. Но Щербатый бушевал, шепелявил и брызгал слюной: “Я что, игрушка, чтобы развлекать сильных мира сего!”
Добил я его только тем, что пообещал: если он изъявит малейшее недовольство, тотчас доставлю обратно в маленький домик на Стахановцев, 31-а, в убогую квартирку, где он привык прозябать в неразговорчивом обществе бутылок. Но по пути в Яблоневое он продолжал костерить меня, дескать, дожил, как последняя потаскуха, за бабки будет ублажать олигарха. Достал так, что я навек зарекся помогать ему, дурашке.
Очутившись в хоромах Принца, он чумеет и повторяет, по-пацанячьи разинув рот: “Вот ведь живут люди!” Принц принимает его поначалу довольно сухо. Забавно смотреть, как эти двое обнюхиваются, пытаясь понять, кто есть кто, но не проходит и часа — они уже вовсю лопочут о поэзии и спорят до хрипоты.
Я — третий лишний. Удаляюсь по-английски, не прощаясь. Они не замечают моего ухода.
Щербатый остается в коттедже до утра, а там уж — как повернется судьба. Возможно, этот день станет, изъясняясь высоким штилем, точкой его взлета — или же воротится он ни с чем в свою нору, чтобы продолжать спиваться, читая стихи собственной тени на стене.
Домой возвращаюсь в отменном расположении духа. И на тебе! Это уже аксиома: только оближешь малюсенькую ложечку меда, как на твое темечко уже льют здоровущую бочку дегтя. Когда паркуюсь в своем дворе, из февральской тьмы материализуются охранники Француза.
— Ну что, сыч, откопал того, кто кончил Царя?
— Ребята, побойтесь Бога, месяца еще не прошло.
— А ты план перевыполняй, — гогочут они. — А то нехорошо получается. Бабу Принца угрохали. Француз волнуется.
— Охота же вам было здесь торчать, меня поджидаючи. Звякнул бы Француз по сотовому, и вся недолга. А то гоняет вас, как последних сявок.
Но мой тактический ход поддержки в их очерствелых сердцах-камушках не находит.
— А ты нас не жалей, — отрезает один из них, не ведаю, который, оба для меня — как близнецы-братья. — Наше дело маленькое. Велено передать, что Француз недоволен, — передали. А уж ты мотай на ус. Не дразни Француза, сыч.
Громадная машина растворяется во мраке, и настроение мое разом портится, словно джип всей своей массой проутюжил душу.
Собираюсь войти в подъезд, но тут трезвонит сотовый. Достаю его из заднего кармана джинсов, а он вибрирует в руке, точно живой.
— А ты, оказывается, вот чем интересуешься, проказник, — возникает в моем ухе насмешливый бас Акулыча. — Твоя баба из золотой иномарки — хозяйка турфирмы “Заморье”. Я тебя раскусил, сатир козлоногий. Собираешься охмурить вышеуказанную дамочку, чтобы бесплатно скататься куда-нибудь на Багамы? Или на острова Фиджи? А что, солнце, воздух и вода Корольку нужны завсегда. И фемина под боком. У нас тут хмарь и хмурь, а тама, ой, а тама, где бродит гиппопотама… Записывай адрес, счастливчик. Только учти, номер ее мобильника забит в сотовом известной тебе Маргоши, и наши хлопчики к этой мадамке тропинку уже протоптали. Так что, мурзик, ты не первый, становись в очередь за счастьем…
* * *
На следующий день навещаю турагентство “Заморье”, которым заправляет незнакомка с розой.
Расположилось оно на главном проспекте в неказистой пятиэтажке, недавно выкрашенной в сочный ультрамарин. В витрине выставлены соблазнительные рекламные фотки: горы, пирамиды, утренний Париж, ночной Нью-Йорк и прочая лепота. То, что кружит голову и вызывает счастливое слюноотделение. Тем более что город сегодня как нарочно тусклый, неопрятный, а стылый ветер наотмашь хлещет по физиомордии иголочками снежинок.
Даже показалось: войду внутрь — и ахну. Плещется под палящим солнцем море, еле-еле колышутся пальмы, на раскаленном песочке лежат красотки в ярких тряпочках, прикрывающих только самое сокровенное. А неподалеку — остановка. Садишься в красный двухэтажный автобус, и он везет тебя прямо на Пикадилли.
Реальность оказывается куда прозаичнее. В небольшом помещении корпят за мониторами семь девчонок. При этом работают с клиентами только две. Встрепенувшись, одна из незанятых барышень приглашает меня присесть.
За всю свою сознательную жизнь я не часто покидал пределы родимого городка, а за бугром не был вообще. Но, положив ножку на ножку, принимаюсь непринужденно заливать, что пересмотрел все достопримечательности земного шарика. Вот надумал — в который раз — махнуть в Рим. Или в Рио-де-Жанейро. В общем, туда, где тепло. Токио тоже недурен, особенно когда цветет сакура. Узрев во мне родственную, открытую миру душу, она приободряется, и мы начинаем муслякать прелести и изъяны заграницы. Девица сыплет сведениями из личного богатого опыта, я подбрасываю информацию, почерпнутую из “ящика”.
— Как вам Сингапур? Не правда ли, чудо?
Тут она вынуждена признаться, что в Сингапуре-то и не бывала.
— Ай-ай-ай, это пробел, — мягко журю ее. — Сингапур — нечто божественное, пряная экзотика Востока, соединенная с прагматичностью Запада… Послушайте, а не продолжить ли нам эту содержательную беседу вечерком, в ресторане?
Всем организмом чувствую, как у нее перехватывает дыхание. Еще бы. Фемина она далеко не молоденькая, под, а то и за тридцать. Тощенькая, личико унылое, с узенькими злыми губками, типичная уксусная старая дева. Есть такие мадамы, на которых крупными буквами выведено, что они хотят замуж хоть за кого. Похоже, никакие путешествия не заменят женщине супружника, даже самого завалящего, и детишек, даже самых отвязных. В блеклых зенках девахи появляется потаенный блеск. Поломавшись для виду, она дает милостивое согласие.
Около восьми вечера. В уютном ресторанчике народу не густо, публика степенная, если и попадаются юнцы, то ведут они себя не по летам чинно. Девица из “Заморья” — зовут ее, кстати, Музой, и это не прозвище! — жеманничает, “изячно” держа вилку в своей куриной лапке. Корчит из себя светскую даму. От вина поначалу отказывается, манерничает, затем принимается поглощать с лихостью гренадера.
От разговоров о путешествиях скоренько переходим к перемыванию косточек Музиным сослуживицам. Что моя визави делает с превеликой охотой и аппетитом. Но едва закидываю удочку насчет личной жизни директорши, как Муза разом трезвеет и подозрительно на меня уставляется. Потом грозит костлявым пальчиком:
— Шалунишка!
Мои глазенки становятся плоскими и невинными, как всегда, когда собираюсь соврать. А ушки заранее краснеют.
— О чем вы, Муза? Это самый невинный треп. Ваша директриса мне нужна не больше, чем эта пепельница. Как вы заметили, я не курю.
В ответ она демонстративно достает пачку сигарет, закуривает, откидывается на спинку кресла, на сей раз, похоже, изображая женщину-вамп.
— Ну а мне, — заявляет многозначительно, — пепельница требуется.
— Неужто ваша шефша такая мегера, что даже здесь вы ее боитесь? Или у нее везде агенты? Или она настолько вам дорога?
— Нет уж, — фыркает Муза, — слава Богу, мы друг другу не дороги. Не знаю, как для кого, для меня это — счастье.
Она затягивается — неглубоко, по-женски, выдыхает дымок, делая губки буквой о, а в глазенках так и отплясывают чертенята, точно кричат: отгадай, дурачок!
В моей башке мал-мал проясняется. О директорше уже не спрашиваю, и общение наше как-то само собой начинает гаснуть, тлеть…
Когда выпадаем из ресторана, на дворе черным-черно. Муза шествует в сизой дубленочке и белой кожаной ушаночке, горлышко обмотано длинным белым шарфом. Провожаю ее до трамвая. Уверенно взяв меня под руку, она поскрипывает по снегу сапожками. Мы еще лопочем о чем-то, но в этих ненужных словах уже есть ощущение расставания.
Дождавшись ее трамвая, прощаюсь.
— До завтра, — говорит она с внезапной нежностью. И добавляет, неловко усмехаясь: — Вы ведь придете к нам?
— Само собой, — нагло вру, краснея до невозможности и испытывая терзания предателя. Как ни крути, а человека обманываю, господа.
Шлепаю к автобусной остановке. Потом еду в трясущемся, скрипящем и странно гукающем автобусе, покачиваясь на обтертом и продавленном множеством человечьих тел сиденье. Продышав лунку в украшенном ледяными узорами стекле, гляжу в темень и размышляю: все мы уповаем на счастье и удачу, вот и эта мымрочка ждет своего принца. А кто, если совсем по-честному, действительно достоин счастья? Вопрос.
* * *
Вот уже неделю тружусь я на Кота. Просыпаюсь в темноте, когда между высотками горит холодная желтая заря, и тащусь в офис котовской фирмы. Здесь или болтаюсь без дела, или выполняю распоряжения начальства, гоняя “жигуль” по скованному ледяной стужей городу. Работенка не пыльная. Я — нечто среднее между секретарем, курьером и прислугой. Мальчик “за все про все”.
Помаленьку вживаюсь в обстановку.
Семья Кота образцовая, как у партработника совковых времен. В отличие от большинства скоробогачей, он жену на манекенщицу не сменял. Его толстомясая супруга Клава — женский вариант Кота — любит наряжаться в шелковые и бархатные тряпочки, и чтобы обязательно с кружевцами. На ее короткой шее разом висит с десяток ожерелий, на каждом жирном пальце по перстню с бриллиантом, а то и по два. А на праздники Кот дарит ей очередные чудеса ювелирного искусства, не считая нарядов.
— Ну, женился бы я на молоденькой, — признался мне как-то Кот, пребывая в благодушном настроении, — ну и что? Маялся бы от ревности да все ждал, когда она мою лысину рожками украсит. А потом — я Клавке благодарен. Предана, как собака, бывало, полумертвого меня выхаживала. Такое не забывается.
Сильные мира сего любят делиться с мелкой сошкой воспоминаниями и размышлизмами. Для поучения.
Сегодня мне достается роль посыльного: отвожу некий важный пакет в мэрию. По дороге замечаю за собою хвост, темно-зеленую “девятку”. Сдав корреспонденцию с рук на руки, вываливаюсь из здания администрации — и лицезрю ту же машинешку, припарковавшуюся неподалеку, отчего на душе становится пасмурно и паршиво. Двигаясь несколько скованно, как Буратино, только что выпиленный из полена папой Карло, забираюсь в “копейку”, отшвартовываюсь и в зеркальце заднего вида замечаю, как “девятка” трогается с места. До конторы Кота добираюсь в сопровождении почетного эскорта.
Под офис стального бонзы отведен четвертый этаж бывшего проектного института, что неподалеку от главной площади нашего городка. Нынче этот бетонный короб напоминает постоялый двор, до отказа забитый фирмочками и фирмашками. Здесь, как и повсюду, сделали евроремонт, однако сирый дух советского учреждения так и не выветрился. Никак в толк не возьму, отчего Кот не перебазируется в какой-нибудь новенький стеклянный бизнес-центр? Их сейчас в городе пруд пруди. Неужто жалеет башли?
В приемной, чистенькой и безликой, народу никого, за исключением секретарши, над которой висит копия знаменитой картины Шишкина “Утро в сосновом лесу”.
— Свалил шеф, — кокетливо извещает она. — Но ты можешь пройти в его кабинет. Разрешаю.
— Изыди, сатана! — машу я руками в притворном ужасе. — В отсутствие босса — не затолкнешь! Упираться буду изо всех сил!
Самому стыдно за свои бесхитростные шутки, которые постеснялся бы произносить даже самый бездарный клоун, но секретарша хохочет до слез. Она, похоже, убеждена, что я в нее влюблен и что вообще все мужики тайно сохнут по ней. Смешливость и девичья мечтательность немыслимым образом умещаются в ее обложенном жиром сердечке, как среди подушек. Она замужем, воспитывает двух малюток и супругу наверняка хранит лебединую верность, но такая уж романтичная особа.
С таинственным видом секретарша указывает на дверь.
— Заходи, не бойся, познакомишься кое с кем, — и в ее задавленных щеками глазенках вспыхивает лукавство.
А вот это уже интересно. Каждый новый человечек — потенциальный носитель необходимой мне информации.
Просачиваюсь в кабинет, здоровенный и тоскливый, на стене полотно, изображающее золотую осень. За исполинским столом Кота сидит девчонка лет восемнадцати. Долго терзать извилины мне не приходится: это младшая котовская дочурка. Прямо скажем, не красотуля, но и не крокодил. Брюнетка с угрюмым напряженным фейсом, в котором словно борются нежная юность и взрослая воля. Косметикой не пользуется. Одета в черное. Если судить по родителям, с годами раздастся вширь, а пока стройненькая, как тополек.
— Привет, — говорю я. — Вас, если не ошибаюсь, Кирой зовут? А я Королек. Будем знакомы.
На ее малокровном лице появляется усмешка, которую можно было бы принять за выражение презрения, не будь она такой апатичной. Дочка Кота безмолвствует, “великодушно” предоставляя мне возможность выкручиваться. В прежние времена я бы стал балагурить, изо всех сил стараясь развеселить эту квелую девицу. И вовсе не из меркантильных соображений — не терплю, когда рядом унылая физия. Но теперь — шиш. Без слов усаживаюсь и принимаюсь преспокойно пялиться на нее.
Нахмурившись, она досадливо передергивает плечиками, точно говоря: “Чего уставился!” Но не накрашенные губы ни слова не произносят. Девочка та еще бука — при таком-то папочке! Не хотел бы я родиться у “нового русского”. Представляю, как ломается психика у ребятишек богатых и знаменитых родителей. С самого раннего детства окружены они лестью и холуйством. Тупое большинство заполучают манию величия. Меньшинство — комплекс неполноценности.
Дружелюбно ей улыбаюсь, сообщаю доверительно:
— Хотел застать вашего отца, чтобы отчитаться, да вот не случилось.
И сокрушенно машу рукой. Она продолжает глядеть на меня, как глухонемая. Ну до чего любезна, просто “мисс Обаяние”! И все же надо бы ее разговорить и приручить.
— Вы, слыхал, в институте учитесь. Какую профессию избрали? Юрист? Экономист?
Наконец-то соизволяет разинуть рот:
— Математик.
Господи, твоя воля! Царевский Илья тронулся на интегралах — и эта туда же. Диковинные, однако, отпрыски у старых бандюганов, не иначе как сбои в генетике.
— Небось, программистом собираетесь стать? Сегодня они прилично загребают.
— Лично меня интересует теория чисел, — холодно сообщает она.
— Одобряю, — произношу с умным видом. — В цифрах действительно есть нечто магическое.
Смотрит на меня, как на полного придурка.
— Неужто вам, такой молодой и красивой, — подпускаю я леща, — не тошно заниматься этой бредятиной? Девушки вашего возраста на дискотеках оттягиваются, с мальчиками дружат.
— Только не надо считать меня занудой, — выпаливает она со злостью. Уже хорошо, значит, способна на эмоции. — Я, к вашему сведению, люблю рок.
— Ого! За это можно зауважать. Хэви металл, ага?
— У меня другие предпочтения. — Она опускает глаза.
— Понимаю, рок для интеллектуалов. Вам подходит. Неужели посещаете тусовки? Не слишком верится. В такой каше опасно, того и гляди, раздавят, никакой телохранитель не спасет.
— А я и не хожу. Не пускают. Дома записи слушаю.
— Небось, врубаете музыкальный центр и балдеете? Угадал?
— Я в наушниках слушаю, — супится она, и я чувствую, что огонечек, который едва-едва разгорелся в ней, тухнет, и снова душа ее непроницаемо темна.
— Да не хмурьтесь вы, Кира, — мне кажется, что она отъезжает куда-то в электричке, а я стою на перроне и кричу ей вслед. — Послушайте, я, в общем-то, парень простой. И веселый. Вот, например, известен вам знаменитый путешественник Миклухо-Маклай? В совковую эпоху у меня лозунг родился: “Каждой Миклухе по Маклаю!” Тогда было время лозунгов…
Напрасные старания. Она вновь замыкается в коконе угловато-агрессивной робости. Здесь мне больше ловить нечего. Делаю ей ручкой и сматываюсь, напоследок перемигнувшись с секретаршей.
Из дома, отужинав, звоню Акулычу.
— Меня пасут неведомые ребята в зеленой “девятке”. Не твои, случаем?
— Ага, нужен ты нам, красавчик, — басит мент, и по его домашнему голосу понимаю, что он в кругу семьи. Сидит, небось, за столом в рубахе, спортивных штанах и тапочках, переваривая жратву. — Слишком о себе возомнил. Ну, еще бы, самому Коту задницу подтираешь, началось головокружение от успехов.
— Э, Акулыч, откуда сведения, что я служу у Кота?
— Сорока на хвостике принесла. Мы в ментовке особых пичужек держим для сбора информации. Номер тачки хоть заприметил?
— И даже запомнил. Записывай…
— Ага, жди, так прямо счас и побежал строчить. Насел ты на меня, холера. Не запряг, а уже… — в трубке раздается сопение: Акулыч полез за ручкой. — Давай, тряси язычком.
Диктую ему номер.
— И ничего окромя тебе не надобно? — язвительно интересуется Акулыч. — Ой, не верю.
— Хватит с тебя и этого, чугунное гузно.
— Нет, люди, вы только поглядите на этого засранца! — грохочет Акулыч, скорее всего, призывая в свидетели всех домочадцев. — Я на него пашу, как проклятый, носом землю рою, а он обзывается неприлично! Ну, погоди, сухофрукт, я уже сочинил для тебя прозвище — пальчики оближешь. При детишках не буду, но с глазу на глаз зафинтиклюню!
Он смачно гогочет, должно быть, изображая в воздухе нечто этакое пальчищами-сардельками, потому как вместе с ним разражается квохчущим смехом его веселая семейка, после чего в мое прижатое к мобильнику ухо выстреливают частые, резвые и будто хохочущие гудки отбоя.
Нагрузившись пивом, лежу возле Гавроша и мозгую о разном. И вдруг до меня допирает, что сынок Царя и дочка Кота вполне могут быть знакомы, и даже очень, даром что грызут гранит на разных курсах. Надо бы выяснить. В то, что эти два инфантильных младенца как-то причастны к убийствам, не очень-то верится. Но проверить надобно — на всякий пожарный.
Тихонько выскальзываю из-под одеяла, набрасываю на плечи свитер и на цыпочках дую на кухню, где, присев на табуретку, набираю номер мобильника Принца. И слышу его недовольное:
— Половина одиннадцатого. Позже не мог позвонить?
— Твой братец какую музыку уважает?
— И ради этого дурацкого вопроса ты беспокоишь меня по ночам?.. Он фанат рока. Как все нынешние продвинутые юнцы.
— Тяжелого?
— Нет, нечто этакое… заумное. Нервное. Что-то вроде: я думаю о тебе, а ты летаешь одна в созвездии Жирафа и мечтаешь выпить чашечку кофе. Ну и подобная дребедень.
— Вижу, ты не относишься к рокоманам?
— Предпочитаю старый добрый джаз.
— Тогда вопрос на засыпку. В каких отношениях Илья и дочурка Кота?
Пауза.
— Не телефонный разговор. Загляни ко мне, обсудим.
— Боюсь, наша встреча по некоторым мотивам вряд ли в ближайшее время состоится. Так что давай прямо сейчас.
— Они знакомы, — неохотно цедит Принц. — Мало того, наметилось нечто вроде теплых отношений. Но отец велел Илье прекратить всякое общение с дочкой Кота. И Кот со своей стороны, насколько я в курсе, поступил аналогичным образом.
— Подчинились?
— А куда они денутся?
— Да вы, мужики, похоже, своими руками Ромео и Джульетту двадцать первого века слепили… Погоди, но ведь Царя нет. Теперь кто запрещает им встречаться?
— Девчонке — Кот, а Илье — я… Слушай, что-то в толк не возьму. Заказал отца Кот. В этом нет никаких сомнений. Черт подери, я вообще не понимаю, чего ты занимаешься всякой ерундой? Хватит возиться с этими сосунками, ищи компромат на Кота!
Его накаленный голос пропадает, а мне мерещится, что нагретый воздух маленькой кухоньки еще вибрирует от этой ледяной ярости. До чего “приятно” иметь дело с сильными мира сего! Лучше в крапиве вываляться голышом.
Однако, ребята, на Руси, куда ни кинь — обязательно на персонажей Шекспира наткнешься. Где-то тоскует философ и горемыка Гамлет. Осатанев от ревности, душит свою законную белобрысый Отелло. Леди Макбет оттирает наманикюренные кровавые ручки чистым снежком. Бомжует, ночуя под теплотрассой, старый король Лир, раздаривший жилплощадь мерзавкам дочуркам. Вот и семейки Царя и Кота — не иначе как Монтекки и Капулетти местного разлива. Только чем это все кончится?
* * *
Автор
Кира и Илья стоят на крыльце университета, щурясь от нестерпимого блеска праздничного зимнего дня.
— Сколько еще ждать? — нетерпеливо спрашивает Илья. — Давно пора действовать.
— Как? Подскажи, давай, я послушаю.
Поеживаясь от мороза, пронизывающего ее худенькое тело, облаченное в черный свитер и такого же цвета джинсы, Кира с усмешкой затягивается сигаретой.
Курить она начала в восьмом классе, это успокаивало вечно взвинченные нервы и позволяло выглядеть в глазах сверстниц своей в доску. Она была полузверьком, диким и закомплексованным, даром что дочка богача, и мечтала о роли женщины-вамп, сверхинтеллектуальной, необычной и загадочной. Представляла себя в длинном, до пола, черном облегающем платье, затягивающейся сигаретой в золотом мундштуке.
Выпросив у подружки сигарету, на переменке закурила в туалете, трясясь от волнения. С первой же затяжки у нее началась дурнота, потянуло на рвоту. В состоянии, близком к прострации, потащилась в класс, с трудом досидев до конца урока. И все же, ежедневно выкуривая сначала по сигарете, потом по две и более, заставила себя привыкнуть к табачному дыму, и некоторое время спустя уже не могла без него обходиться.
Узнав, что дочь курит, Клавдия не слишком убивалась, она сама дымила с детства и не видела в этом ничего особо дурного. К тому же, несмотря на всю свою властность, она порой, не признаваясь в том самой себе, побаивалась Киру, в которой ощущалась неукротимая взрывная сила.
Королек
Из “копейки” веду наблюдение за входом в универ. Тяжелые двери отворяются и захлопываются без передышки. Веселая пора, начало второго семестра. Экзамены эвон еще когда, так что можно прогуливать лекции и бить балду. Это потом будут бессонные ночи и судорожное изготовление шпор.
Илюша и Кирочка торчат на крылечке. Эх, дорого бы я дал, чтобы услышать, о чем они там шушукаются! Увы, не владею талантом читать по губам, лишь по мимике да движениям могу кое-как определить общий смысл картинки.
Для меня, например, ясно, что в этом дуэте девчонка явный лидер. Вон как спокойненько покуривает. Мрачная, жесткая. Рядом с ней Илюша, хоть и старше ее, и выше на голову, выглядит растерянным мальчиком, провинившимся сыночком, которого распекает строгая мамаша. А наша-то Джульетта далеко не невинная овечка. Если когда-нибудь поженятся, быть хлопчику под каблучком.
А все-таки жаль мне этих ребятишек, избранных вроде бы, особых, а на деле несчастных. Рядовые-то студиозы до ночи отплясывают на дискотеках, напузыриваются пивом, гуляют вволю, тешат душеньку. А они, словно прирученные пташки, с утречка покидают свои золотые клетки, вечером возвращаются. Никакой тебе личной жизни. Интересно, не удирают они с лекций, чтобы вдоволь налобызаться на воле? А почему бы и нет? А ежели родня запрещает встречаться, то — из одного только чувства противоречия — тискаются и даже более того. Дело молодое. А когда сердцу не хочется покоя, а мозги пенятся и бурлят на манер горной речушки, тут ведь можно и хлопнуть кого-нибудь ненароком…
Мои глубокие раздумья в корне пресекает сотовый.
— Ты под колпаком, маленький Штирлиц. Пасли тебя в зеленой “девятке” людишки Кота в сапогах.
— Похоже, проверяют мою преданность.
— Несладка служба у бобика, — басит Акулыч. — Служи, шарик, хвостиком усердно виляй. Глядишь, до старшего помощника довиляешься…
Ближе к вечеру пытаюсь завести неформальные отношения с охранниками Кота. Остальная обслуга подчинена хозяйке и держится особняком, а эти вроде свои ребята.
Коту по средствам держать батальон телохранителей, но он, скромняга, ограничился двумя, преданно-злобными, как псы, причем обоих подобрал на улице и пригрел. Ребята они отмороженные, и какие преступления у них за плечами, можно только догадываться. Кот — хлопчик не дурак — мудро приспособил этих пацанов охранять его тело и платит, судя по всему, так, что у них и в мыслях нет предать его.
Сначала общаюсь с тем, что отзывается на имя Степа, каковое подходит ему, как барсуку бензопила. Есть люди разносторонние, это не о нем. Степа — равносторонний. Словно ненароком прикасаюсь к нему и ощущаю каменную твердость плоти. В глазках его, то вспыхивая, то потухая, горит огонечек, от которого становится не по себе.
Осторожно подступая, пытаюсь уразуметь, что же все-таки интересует Степу в этой юдоли слез? И к изумлению своему обнаруживаю, что ничего. Нет у него даже подруги. Ежели что, покупает шлюшку и расслабляется. Однако не ухватишь паренька, зацепиться не за что, точно каменный голыш. Да был ли он когда-нибудь ребятенком? Да была ли у него мамка-то? Оказывается, не только была, но и сейчас имеется. И даже брательник есть, офицер, капитан, служит у черта на куличках, в лесу, и еле сводит концы с концами. Так что он, Степа, от башлей, что платит ему Кот, и матери отстегивает, и брату. Ничего, сам он холостой, ему хватает.
Рассиропившись, Степа бурчит еще парочку фраз, явно свидетельствующих о том, что братишку он шибко любит. Даже голос чуток мягчеет.
— А сам-то чего служить не пошел? — осведомляюсь я. — Форма, погоны, лупить можно бесплатно из любых видов оружия. Брат, небось, здорово стреляет?
— Ты че, классно! — хвалится братцем Степа. — Он еще в школе в секции занимался, мастер спорта.
— Так ведь и ты не прочь шмальнуть в “яблочко”, верно? Сколько выбиваешь?
— Не, меня это не колышет. Я кого хошь и так, без оружия завалю, — усмехается Степа.
Беседа наша плутает окольными тропками, забирается в трясину и вновь выкарабкивается на сухую дорожку. Мы сидим в приемной Кота. Секретарша искоса посматривает на нас. Наверняка уверена, что мы выясняем отношения и сейчас пойдем стреляться из-за нее на дуэли.
— Кстати, — легонечко касаюсь я щекотливой темы, — наш босс наверняка доволен, что Царя шлепнули. А ежели шефу хорошо, то и нам клево.
В глазенках Степы, слегка затуманенных разговором о близких ему людях, зажигается нечеловеческий огонек.
— Ты это о чем? — взгляд его тяжело упирается в меня, и по моей спине пробегает толпа мурашек.
— Как о чем? — делаю я наивные, как у дитяти, глаза. — Когда у хозяина настроение веселое, глядишь, и нам с тобой чего-нибудь перепадет.
Степа издает звук — нечто вроде короткого мычания, как включившийся прибор, только что лампочка не загорелась: информацию принял. А я закаиваюсь общаться с ним по душам. Была у меня мысль пригласить его в качественный общепит, чтобы, пошло и грубо выражаясь, напоить и кой-чего выведать. Но теперь — шиш. Он тверезый едва меня не порвал, кто его разберет, что под пьяную лавочку устроит.
У второго охранника кликуха Воронок, происходящая, должно быть, от фамилии — ни черного, ни лошадиного в нем не просматривается.
Внешне он — тот же Степа, только с точностью до наоборот: костлявый и нервный. То и дело плюется направо и налево. Кот не дозволяет ему заливать слюной пол офиса, зато на свежем воздухе он оттягивается по полной. На улице мы с ним и общаемся.
С первых же фраз понимаю, что Воронок хоть и хиляк, но куда опаснее Степы. Гляделки белесые, бессмысленные и мертвые. Такому человека жизни лишить — все равно что сплюнуть. Едва вскользь интересуюсь его семьей, как он приходит в сильное возбуждение.
— А тебе это зачем, а?
— Да ты что, Воронок, окстись. Просто спросил.
— Нет, ты ответь, — не отстает он, подергиваясь, точно припадочный.
Действительно, чего это я? Какая еще семья, ребята? Просто он сразу возник на этой земле из промозглого воздуха, в осеннюю слякотную ночь, гнусный, безжалостный и отвратный.
Отделываюсь от него с немалым трудом и едва ли не с уважением думаю о Коте: сумел же мужик так приручить двух монстров, что с рук его едят и в глаза заглядывают.
* * *
Сегодня в офисе Кота тихое ликование. Оказывается, папаша Марго взял да и протянул ноги (вот удружил, а я-то намылился приватным образом с ним побеседовать!). Об этом событии, случившемся в стане врага, сообщает мне секретарша Кота. Ее глазенки радостно блестят.
— А отчего, — интересуюсь, — помер-то? Инфаркт, что ли приключился?
— Повесился, — и она, насколько это возможно при ее щеках, делает круглые глаза.
Улучив минутку, звоню Акулычу.
— Удавился папаня, точно, — охотно удостоверяет он. — Не вынес, должно, кончины любимой дочурки. Петельку на шею — и… Прямо скажем, дорогу наверх выбрал не самую гладкую, можно было как-то поинтеллигентнее, но хозяин — барин.
— А ему никто не помог?
— Стопроцентный автокапут, без дураков. Хотя, может, дурак и был. Потому как ликвидировать сам себя умный не будет. А так чистенько, без посторонних обошлось. Следов насилия ноль.
— Он оставил хоть какую-то записку?
— Ни фигушечки, что, подчеркну, характеризует его не с лучшей стороны. Человек он был скрытный, как, говорят, и вся семейка, то бишь женушка и дочурка. Теперь все трое соединятся в лучшем из миров, будут на арфах наигрывать да песни петь, славить Господа нашего.
— Кстати, не скажешь, как погибла его супружница?
— Об этом у меня сведения смутные. Дело давнишнее. Муж прискакал в ментовку, дескать, хозяюшка запропала, а потом ее трупешник с проломленной головенкой на другом конце нашего городка обнаружился. Вроде как ограбление. Были сумления, не без того, не проделал ли это сам убитый горем супружник, но так сумлениями и остались.
— До меня дошли слухи, что убиенная мамаша Маргариты была розовой, как заря…
— Поговаривали, точно. Но вроде как не подтвердилось. А что касаемо усопшего Маргаритиного батяни — он в свое время женку пришил, не он? — тут, брат, психология. Кто-то решит, что баба с бабой — это не в счет, как бы не измена. А для другого, наоборот — отягчающее обстоятельство: “Нас на бабу променяла!” Папашку Марго слегка прокачали на сей счет, но мужик — кремень. Скрытный, замкнутый, себе на уме. И ши-ибко умный. То ли и впрямь был чистенький, то ли переиграл оперов, но зацепить его не сумели.
— Стало быть, убивцев не нашли?
— Куда там. Поверь моему опыту, это наверняка была заказуха, закамуфлированная под грабеж.
— Значит, все-таки муженек?
— Не дави, начальник, не расколюсь. Шабаш. Получил от меня информашку и отчаливай, чалый, стучи копытом.
— Есть у Кота телохранитель, Степаном величают. А у него, в свою очередь, имеется служивый братан, обретается тот в дальнем гарнизоне. На охоте белке в глазик бьет, чтоб шкурку не спортить. Мне нужна информация: не отлучался ли сей бравый капитан из расположения части в то время, когда грохнули Царя или — второй вариант — Маргариту?
— Пошукаем, — басит Акулыч. — Приятно слышать твои вести с передовой, боец ты наш невидимого фронта. Прямо из горячей точки, на которой ты своей голой пятой точкой сидишь. Случаем, не дымится? Только не жди, что я, чуть чего, сразу примчусь в блестящей каске на большой красной пожарной машине. Тушить свою жопку будешь сам. И не забудь, сельдерей недозрелый, счетчик крутится. За тобой уже ящик пива. Капитализмус на дворе, коммерция, понимать надо. А при капитализмусе за так и собака не гавкнет.
Отдав Коту часть своего времени и труда (не уверен, как насчет прибавочной стоимости, в моем случае она наверняка убавочная), качу домой. Скорее бы очутиться в своей комнатенке, заглотнуть пивка, улечься на диван, закинуть руки за голову и поразмыслить о нетленном! Славно изрек когда-то лихой поручик Мишка Лермонтов: “Я ищу свободы и покоя! Я б хотел забыться и заснуть!”
Но в покое оставлять меня не собираются. Трепыхаясь, трезвонит мобильник.
— Заедь ко мне в офис, — высоким голосом евнуха (вот кому “Аве Мария” петь), велит Француз. — И пошустрее.
Лечу, любимый, тоненько передразниваю я бандюгана, предварительно отключив сотовый, и направляю машинку в сторону “Аргонавтов”. Бежит лошаденка резво, с каждой секундой сокращая расстояние между мной и Французом, и с той же скоростью поднимается во мне гнетущая тревога. Подваливаю к зданию, в котором расположилась контора Француза, вхожу, докладываюсь и допускаюсь к самому.
Годы, проведенные в кутузке, лишь добавили бандиту импозантности. Не похудел, даже раздался, то ли по блату перепадала двойная пайка, то ли отъелся уже на свободе. И главное — раньше ему как будто чего-то не хватало, чтобы казаться бизнесменом на все сто. А теперь вошел в самую пору, заматерел, страдания в узилище придали физиоморде законченность, силу, какая бывает у людей, хлебнувших в этой жизни всякого.
Сановное рыло бандита уродует не предвещающая приятных сюрпризов ухмылка, и я мысленно прощаюсь с белым светом и всем, что мне дорого.
— Ну что, мой маленький дружок, — Француз проводит ладонями по щекам, точно проверяет, гладко ли они выбриты, — каковы успехи? Порадуй меня плодами своей титанической легавой деятельности. Где дичь?
— Погоди, рано еще. По нашему договору мне давалось два месяца. У меня целый месяц в запасе. Бездна времени.
— Учти, завтра первый день весны. А весенние денечки тают шустро. Если честно, есть у тебя хоть одна завалящая улика?
— Тайна следствия, Француз.
— Тогда, сыч, имей мужество признать, что проиграл. Чего тянуть? Мои архаровцы побалуются с тобой маленько, будет немножко больно, так ведь и зуб рвать тоже не сладко. Зато отстрадаешь и — вверх по вертикали. А там, на небесах, мученикам уважение и почет. Поначалу потянешь лямку рядовым ангелочком, потом в архангелы произведут, а это уже вроде сержанта, зам комвзвода, на большее у тебя кишка тонка… Впрочем, погоди-ка. Сдохнешь ведь ты без причастия, значит, прямиком в ад сиганешь. Увы и ах.
— А ты, небось, после смертушки в рай вознесешься?
— Не сразу. Сначала — в чистилище, а уж потом… Я на богоугодные дела немало жертвую, так что попы мои грехи усердно отмаливают. И на этом свете сладко живу, и на том — если в генералы — шестикрылые серафимы не выбьюсь, то уж полковником-херувимом заделаюсь, будь спокоен… Ладно, гуляй пока. Только не вздумай улизнуть. Поплатятся твои близкие. А ведь тебе совесть не позволит их бросить, верно? Совесть — твое слабое место, братец, ахиллесова пята.
И он милостиво дозволяет мне удалиться.
Оказавшись на улице, всей грудью вбираю в себя морозный воздух, в котором смешались выдохи людей и выхлопы машин. На еще не потемневшем западе хорошо различим размытый, розовато светящийся след самолета, дугой спускающийся к люминесцентно сияющему закату. Видна и сверкающая точка истребителя, точно он — падающая звезда, закатывающаяся за горизонт. А над ним в космической высоте чистой воды алмазиком, ни за что не желая сдаваться и падать, сияет Моя Звезда.
Окончание следует