Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2009
Русина Волкова
Паломничество
на велосипедах
“...И когда в тот вечер ты вдруг заговорила о паломничестве по святым местам, чтобы очиститься от всякой скверны, у меня было так тошно на душе, что я подумал — да, действительно, сижу в этой самой скверне по уши, по самое не хочу, моей душе была срочно нужна ассенизация…”
Это запись из недавно опубликованного дневника известного кинокритика Марлона Давыдова от 19 мая 200… года. Дальше шли несколько вырванных страниц. Последняя запись была написана почему-то на французском языке и по жанру напоминала переписанную эпитафию с какого-нибудь всемирно известного кладбища, на которое возят веселых туристов с фотоаппаратами, кинокамерами, ментоловой жвачкой во рту, отбивающей неприятный привкус земного тлена, полюбоваться нерусской ухоженностью последнего приюта российской эмигрантской элиты. Потом шла цитата из Петрарки на итальянском языке и перевод: “Не узнал ее мир, пока ее имел. Узнал я, плакать здесь оставшийся”. Все это говорило о высокой начитанности автора дневника, его знании иностранных языков и некотором позерстве даже перед самим собой либо перед неизвестными другими людьми. Написано было в надежде на то, что дневники будут напечатаны после его смерти и оценены потомками.
Марлон Давыдов был обречен своими родителями, постаравшимися с выбором для него имени, стать кинозвездой, но произошел небольшой сбой в предсказанной ему до рождения судьбе, и он стал не актером, а искусствоведом, критиком кино. Чья неверная рука ошиблась картой, или карта была верной, да вот поторопилась знаменитая и дорогая ворожея и не учла, что пиковый туз лег рядом с червонной десяткой, потому и сказала твердым голосом: “Будет у вас мальчик, известным актером станет, если мешать не будите”.
Марлоном назвать настоял отец, тоже артист — играл на баяне в самодеятельности районного УВД столицы. Там не все были из ментовки, но все же какой-то процент составляли они, работники свистка и сыска, санитары города. Те из них, которые были ближе к пенсии, приходили в клуб как в храм искусства для самовыражения, недостающего в серых милицейских буднях. Старший опер увлекался карточными фокусами, через него на гадалку и вышли, когда беременность матери Марлона перешла в свою угрожающую стадию, и отец все чаще стал добровольно проситься на внеочередные дежурные рейды по страшному ночному городу, полному темной вражеской силы. За каждым углом поджидали садизм и насилие, ненадолго отпугнутые громогласным покриком входящего в мир младенца Давыдова. И наступила долгожданная предутренняя тишина. “Милиционер родился!” — радовались ангелы и дворники-гастарбайторы, из двух зол — националистов и законников — все-таки предпочитавшие последних.
Счастьем была вся его жизнь — склоненные над колыбелькой головы гулькающих родителей, первый и последний школьные звонки, толстая ляжка сидящей рядом однокурсницы, волшебное имя Марлон, открывающее двери связанных с кино инстанций без взяток и связей. И вот уже первые публикации в прессе, сначала тоненькие, а потом все более увесистые книги о кинолюбимцах публики. Не надо было никуда лезть напролом, сами приглашали, да еще и приветливо улыбались при этом. Книги почему-то переводили на странные-иностранные языки и платали валютой. А тут еще пригласили на канал “Культура” и дали авторскую передачу. Правда, всего только раз в месяц, но за приличные деньги. Свою команду формировал сам, в основном из бывших однокурсников.
Давно ушли в мир иной его родители, и не мучили его, как других однолеток, проблемы с устройством быта стариков. Но еще до этого надо было дожить. Он не любил вспоминать про жизненные неприятности, однако магом был только на телевидении, а свою реальную жизнь не мог смонтировать по своему желанию. И случилось так, что однокурсница доприжималась к нему своей толстой ляжкой до законного брака, но потом обозвала обидным словом “пидер” и ушла, оставив без обычного в таком случае размена в его единоличное владение бывшую квартиру его родителей, в которую когда-то привел он ее молодой хозяйкой. Мать всплакнула, вытерла натруженные домашней работой руки передником и обняла невестку. (Проклятая ворожея со своими котами не предупредила ее бояться невесток с толстыми ляжками и не объяснила ей значение бранного слова, которое она так и не услышит, и уйдет в мир иной, так и не узнав многих загадок бытия.) Отец в этот судьбоносный вечер не вернулся с героического задержания главаря мафии на улице Героев-панфиловцев. Да, не увидят внуки своего деда, — подумал Марлон, навсегда впитав в себя ненависть к ни в чем не повинным героям. Потом, уже во время его работы на канале “Культура”, дирекция так и не сможет понять его сумбурного объяснения, в чем провинился режиссер Панфилов, которого Марлон Давыдов запретит даже упоминать в своем эфире.
— Ну какой из меня пи…р? — думал Марлон о несправедливых оценках Ляжки. Ну, не любил он ее, вот и весь ответ. Не любил, не хотел, да и Ляжка была всегда противно-потная. А ведь тоже была вполне из интеллигентной семьи, диплом имела!
С уходом изрядно задрябнувшей Ляжки что-то стало меняться и в других сферах его жизни. “Фарт пропал!” — сказал бы отец, если бы не Герои-панфиловцы. Удача, конечно, все еще была, но какая-то куцая, что ли? Пошли первые придирки от спонсоров канала. Вызвал к себе главный продюсер и потребовал передачу о Хемингуэе в Испании.
— Позвольте, а что, разве такое кино было? — непрофессионально поинтересовался Марлон. На него посмотрели глазами Ляжки перед уходом. — Сейчас обзовут “пидером”, — сообразил Марлон. — А-а, вы в этом смысле? Я что-то сразу не сообразил… — продолжал блеять он и быстренько пообещал через пару месяцев сделать сногсшибательную передачу.
— Опять в Мадрид, — подумал он с тоской. В прошлый раз от поросенка, приготовленного по его заказу в любимом ресторане Хемингуэя, — ирония судьбы! — у него случился приступ печени, хотя до этого он даже не знал толком, где она находится. (Это метафора, конечно, он прекрасно знал про такую бытовую ерунду, как печень, это он про почечные лоханки долго ничего не ведал, а уж про расположение печени не мог не знать — отца панфиловцы закололи именно ударами в печень, да и у матери печень оказалась слабым местом…)
После гибели отца мать начала пить, быстро сгорела, говорят, печень не выдержала. Да, вот еще о печени: в молодости кто-то из друзей-шутников украл наглядное пособие из медкабинета — заспиртованный цирроз печени, внешним видом абсолютно напоминавший банку материного чайного гриба, стоявшую у них на широком подоконнике в кухне. И эта дрянь, начиненная замаринованными трупными остатками, для смеха ставилась на стол во время студенческих пирушек. Отец и мать были еще живы, студенческих приколов не понимали, но смотрели на глупую выходку с юмором, или надеялись, что эта банка выполняет роль наглядной агитации, типа “Минздрав предупреждает”. Почему же он вовремя не предупредил, если уж так полон здравого предвидения, что панфиловцы на стрелке порежут отца-Давыдова, лишив самодеятельность районного УВД лучшего баяниста незадолго до городского смотра?
Это уже стало историей. А тут возникли эти голубые глаза на лекции, которую читал Марлон по просьбе своего друга, открывшего в Москве очередную американскую школу бизнеса.
— Я же ничего не понимаю в бизнесе, какую лекцию я могу им прочитать? — вяло сопротивлялся Марлон.
— Бизнес вокруг нас, а значит, и вокруг тебя, — не сдавался друг, у которого пока других лекторов на примете не было, а деньги с доверчивых будущих олигархов уже были получены. — Ну, вот, например, научи их кинобизнесу, продюсерству, что ли? Я бы сам такое мог рассказать, да нельзя — я же для них должен быть богом, как-никак — директор Центра по подготовке международных менеджеров экстра-класса, не могу на всякие там лекции свой талант разбрасывать, реноме и все такое… Старик, не подведи, кто-то ведь должен уметь делать шоу-бизнес, кино снимать, деньги после премьеры делить. Научи! Девчонки совсем молодые, провинциалки в большинстве, в Москву за Словом приехали. Подведешь меня, они же все не продюсерами, а проститутками станут, не могут они без моего диплома домой вернуться…
И вот они — голубые глаза, над всей Испанией безоблачное небо!
Она стала его женой, гражданской, конечно. Трогательная, готовить не умеет, без пяти минут леди-босс, зачем таким уметь готовить? Любовался ею в постели на простынях из шелка. Татуировка на одном бедре — голубовато-розоватая петунья, скрипичный ключ и нота “ля” первой октавы на кусочке нотного стана.
— Почему не роза, зачем ключ скрипичный и это “ля”? Целовал он ее и в корень, и в ствол, и в подобие небольшого листочка. Смеялась звонко, забавница. Говорит, роза — как у всех, слишком много роз в садочке. Петунья — свобода, сорняк среди элитных цветов. — А “ля”? — А-ля, отвечает она, насмешница.
Скверны, говорит, много, очиститься бы. Да вот и отец из Саратова завтра приедет, будет спрашивать, почему “гражданская”? А что ему сказать? Только паломничество спасет, как пойдет с сумой переметной, не до вопросов ему будет, лишь бы обмотки не поизносились, а то ноги в кровь…
На следующий день приехал отец из Саратова, инженер. Хороший мужик! Ровесник Марлона.
— Я вам сейчас борщец сооружу — мировой! Потом капустку потушу, пирожки, котлетки с подливочкой. С собой вот коробку с соленьями везу — свой огород. Помидорчики, огурчики, а это — икра из баклажан, семейный рецепт. Помидоры тоже не как у всех! Секрет знаю — листок смородиновый обязательно, вишневый — желательно, иначе дух не тот будет.
И этот про дух прямо с порога начал. Но он хотя бы готовит отлично — Петунья только свое “ля” знает, каждый день раньше ужинать в ресторан внизу дома ходили. “Корчма” — Мазепа среди “Елок-палок”, но ничего, привыкли. Дома — голодомор, даже холодильник выключили. А тут — приехал, и сразу — лист смородиновый. Отличный мужик! Чистый Гармаш.
— Повезло тебе, парень, дочка-то — без пяти минут бизнес-вумэн, голодным с ней не останешься! (Останусь, если до “Корчмы” не дойду.) Сам-то как? Крепко стоишь? В Мадрид зачем? Дело делать?
— Спонсор послал. Не будет, говорит, рекламы новозеландского масла, если не расскажу правду, что делал Хемингуэй в Мадриде.
Господи! С чего начать? С того, как у Хемингуэя был друг в Париже, Фитцджеральдом звали, а у того была жена-красавица Зельда? Плохое начало. Зачем про Париж, если задание — написать про Мадрид? Снова начинаю: Франко. Страшно. А у Папы Хэма — любимый поросенок на столе. Сидит с друзьями, пьют, конечно, но — смелые. Кругом-бегом — бомбят же. Детей везут в интернат в Иваново. Килиманджаро. Снега. Сплошной бред!
Боже мой, вот и день прошел, а у меня только одна строчка сценария: крупным планом — Зельда, пожар в психушке, горят роскошные волосы. Дадут за эту строчку рекламу новозеландского масла или нет?
Петунья на лекции. Дома — я и Гармаш. Через неделю в Мадрид, сейчас готовимся к паломничеству, больше тянуть нельзя. Все втроем. Выбрали святое место — монастырь под Клином, рядом — лебединое озеро, Чайковский подсмотрел.
— Говорят, Чайковский был пи….м? — неуверенно спрашивает меня Гармаш.
— Кто говорит? Ляжка по телефону донесла? Не верь, она дура, завидует просто.
— Я так и подумал, — успокоился батя. — Люди бывают озлобленными. Давай, я тебе исторьицу одну поучительную расскажу-поведаю.
Сказ про то, как отец Петуньи чуть не лишился ваучера
Вот у нас на заводе что было. Мне дали премию, работал как сумасшедший, жена-покойница тогда еще жива была, нужны были деньги. Много. На лекарства. Да еще — дочка и сын малые. Ведь накормить всех надо, правильно? Вот и вкалывал. А тут премия, мне дают. Все поздравляют, а сами озлобились. Глаза, вижу, голодные, волчьи, колючие… Бутылку хотя бы поставил, шутят. Лекарства дорогие нужны, отвечаю тоже как бы шуткой. Потом бегом в магазин, продукты взял, потом в трамвай до дома, там косточку варить поставил, жену пошел обтирать. Потом пол тряпкой протер, дочке банты на утренник выгладил, сыну задачку помог решить… А сослуживцы голодные, злые, ваучеры свои уже пропили давно, хотят и меня заставить акции прос..ть. А у меня семья, жена больная, дочь, сын. Мне без акций никак нельзя. Так ведь что удумали — бросили мне в форточку горящую бумажку, чуть всю квартиру не спалили, жену еле вынес, бросился в дом за акциями, да и пожар заодно кирзой затоптал…
Над Испанией безоблачное небо, — думал Давыдов, чтобы этой фразой, как заклинанием, заткнуть батяню.
Ля приходит после лекций усталая, прыгает отцу на колени. Тискают друг друга и хохочут как угорелые, смотреть противно. Как будто на сеансе инцеста находишься. Он же старик совсем, да еще и жену, мать твою, похоронил! Чего же ты его возбуждаешь своими танцами на коленках, бесстыдница-беззаконница?
— Ну, что? Нашел мой друг вам лекторов на сегодня? Что новенького? Продюсировать вы с моей помощью уже научились. Наверное, сегодня вас учили открывать финансовые корпорации?
— Да нет, просто как вести свое небольшое банковское дело, до корпораций нам еще далеко, наверное, только в конце следующего месяца дойдем. Что здесь смешного? Нам дают широкий выбор, я вот еще не решила, каким бизнесом займусь после окончания… Смотри: ты уже какой день несколько строчек не можешь о Хемингуэе написать, а я уже сегодня запросто любой бизнес-план составить могу.
Тесть с гордостью смотрит на свою девочку и не узнает ее.
— Слыхал, писатель: “бизнес-план”! Круто берет, у меня мурашки от этого прямо по коже пошли. Вот сын из армии вернется, тоже думаю его в бизнес определить. Он у меня толковый, начитанный, перед армией все время книжки читал, классику: Кропоткина всего, Бакунина, Савинкова — за уши оторвать не могли. Но я ему твердо сказал: мужик сначала в армии должен отслужить, а потом — делай что хочешь. После службы придет с твердыми принципами, мужиком станет. Поможешь, писатель, с бизнесом определиться?
— А в какой области у него интересы лежат, кроме Кропоткина?
— Я думаю, что в охране…
— Ну, это не проблема, любой бизнес охранников нанимает.
— Обижаешь, я думаю, что он сам бизнесменом будет, да и ты не дал мне договорить — в охране природы, животных там всяких любит, воду через шунгит пропускает — это у него от матери. Кошку какую или собаку бездомную увидит — сразу уничтожает, чтобы домашних животных дрянью не заразили. Практически санитаром двора был… Есть такие бизнесы?
— Ну, вообще про это еще Булгаков писал, персонаж у него такой был, Шариков, тоже кошек не любил… А в бизнес это увлечение превратить спокойно можно, это мой друг на курсах рассказывает про фонды всякие. Например, организует твой сын Фонд защиты домашних животных. Я помогу текст брошюрки составить о том, как это важно делать в теперешнее смутное время — оберегать своих от чужих. Далее — находим непристроенных бизнесменов, которые еще не спонсируют театральные фестивали, и говорим им в лоб, хотят они научиться, как деньги грамотно отмывать, или нет? Конечно, хотят. Тогда спонсируйте наш фонд. Далее необходимо, чтобы офис побогаче снять, начать делать клипы и рекламу на телевидении, плюс приличное содержание вашего сына и его секретарши — это расходная часть, а все остальное они спокойно перекладывают в свой карман. Ему миллион, себе в карман десять миллионов, выведенных из своего основного бизнеса, который все вечно проверяют. А здесь, извините, благотворительность. Да, она нам очень дорого обходится, но ведь все на благо ваших же домашних питомцев, неужели жалко для вашего песика или кошечки? Я уже сказал, другие для этих целей галереи открывают или фестивали оплачивают, схема та же. Все деньги на премии артистам потратили, у самих ничего не осталось, своим же детям кушать почти нечего. Здесь самое главное, выход на правильных людей найти, чтобы они не боялись, что твой сын — подстава от налоговиков, а дальше все пойдет как по маслу новозеландскому.
— Спасибо, Давыдыч, за сына. Ну, раз такое дело, бегу вам бараний бок с гречневой кашей запекать. А ваше дело молодое — отдыхайте. Дочке привет и отцовское благословение.
Давыдову не давала покоя ее татуировка. Он выписал из Америки замечательную книгу: “Русские тюремные татуировки” и пытался вникнуть, войти в проблему. “Кочегары с топкой” — это понятно, роза — знак многозначный, может означать и наркозависимость, и принадлежность к ордену тамплиеров, и вообще — цветок рая! — А ведь это колдовство! — пришла ему в голову догадка. — Я не собирался на ней жениться, нельзя жениться на паре уставившихся на тебя голубых глаз! Та же ошибка, что и с Ляжкой, будет. Но после петуньи и “ля” она стала жить в моей квартире на правах хозяйки. Поняла, что пока не разгадаю — не выгоню. Это ведь бред! Сказки “Тысячи и одной ночи”! Надо было после первой ночи голову отрезать, зачем мне все эти “ля”? Ля-ля-тополя!
А она тем временем пошла демонстрировать отцу свое кимоно, очередной заморский подарок Марлона.
— Ого, красиво! У нас с матерью только ситцевые халаты были. Из Турции челноки везли. А это, — зацокал язычком Гармаш, щупая дорогую материю, — никак шелк настоящий? А оби-то, оби!1 Ну, прям королева! Мы почти до пенсии прожили, а так на оби и не заработали. Завидую тебе, какого парня отхватила! На оби тебе всегда заработать сможет…
Между тем неутомимо приближалась командировка в Мадрид для сбора материалов по Хемингуэю. — А я не сделал чего-то очень важного в жизни, — пытался припомнить Марлон. Вдруг вспомнил: “не избавился от скверны”. Но не успел он развить эту мысль дальше, как тесть позвал ужинать.
— Налегайте, бойцы. А пока жуете, я вам новый сказ приготовил.
Сказ про то, как жила незамысловатая родня Петуньи.
— Жена-покойница все время тоже о еде заботилась, я тогда больше о хлебе насущном думал, — тарахтел он, разрезая аппетитный бараний бок, из которого соорудил подобие шалаша — ребра с одной стороны входили в гребенку наклоненного второго куска. Соус еще шипел на стыках, рассыпчатая гречка внутри шалаша выпячивала из своей среды кусочки поджаренных шампиньонов. — Вот ведь, никогда детей в школу не отправит без стакана киселя для улучшения памяти. Помнишь, кудрявая? — обратился он к дочери. — То-то же, конечно, помнишь. У тебя еще аллергия на этот кисель была, но с матерью не поспоришь. Разозлится — целую неделю будет, как на поминки, одни блины печь. А спорить начнешь — засунет тебе этот блин в рот, до горла достанет, да еще три раза повернет. Горячая была женщина! Тяжело мне без нее, скучно. Все чего-то не хватает… Я каждое воскресенье к ней на могилку бегаю — оградку подправлю, чужую яичную скорлупу с дорожки смету, сижу потом — глаз радуется. А еще и за другими могилками иногда пригляжу. В дальнем-то конце знаешь кто у нас похоронен? Женя племянника. Наркоманы ночью пришли, наверное за деньгами, да и зарезали. Она ведь тоже уже пропащая была, так что дружки-то и пришли по ее душу. Вернее — за деньгами, душа-то ее копейку стоила, не больше! А племянник ничего не знал, лежал в больнице с туберкулезом. Я, правда, думаю, что СПИД это у него был, но правду кто скажет? Его и менты потом пытали, где ты был в ту ночь? А он — в больнице на капельнице. Они его для профилактики побили сильно, думали — вдруг сознается? А он опять кровью харкает, говорит — всех вас тут перезаражу. Ну, его и отпустили с Богом… Скажи, у вас с дочерью все серьезно или она до смерти в гражданском статусе останется?
— Типун вам на язык, тятя, — ужаснулся Марлон потоку новых сведений о своей будущей родне.
Давыдов ушел к себе в кабинет и с раздражением закрыл дверь. Разве можно в таком доме сосредоточиться? Ненавистное новозеландское масло он рассматривал как западную диверсию по повышению уровня холестерина в стране. Странно, что каким-то образом один из владельцев этого масла (Как это можно владеть маслом? Это чудовищно! Масло, как и нефть, как и все остальное прекрасное в природе — звезды, океаны, пальмы, бананы, — должно принадлежать всем людям, всему человечеству, у него не должно быть владельца!) имеет что-то личное к Хемингуэю. С чего начать передачу, чтобы и публику “зацепило”, и этому — с маслом — чтобы понравилось?
Давыдов был специалистом по кино и мог рассказать в деталях о красотках внучках Хемингуэя, умерших от передозировки наркотиков. Но заказ был чудовищно конкретным: Хемингуэй в Мадриде… Итак, Зельда не любила его, называла “позером” и “мыльным пузырем”… Хорошо хоть не пи….м, как эта сучка — Гертруда Стайн… Жаль, что ни той, ни другой в Мадриде с ним не было, а то было бы неплохое начало. Позвонил редактор программы, Давыдов встряхнулся и с деланной бодростью сообщил начальнику: “Но пассаран!”
С утра, чтобы не оставаться один на один с тестем, он вышел на улицу купить газеты. С отвращением протянул мятую бумажку прокаженному нищему у перехода, торгующему прессой. Вид и запах свежей типографской краски насмешливо контрастировал с язвами ветерана с георгиевским крестом на волосатой груди.
— Что такой вид не бравый? — спросил Марлон. — Диоксином на Украине травили или пластику в Швейцарии делать пытался?
Нищий осклабил пустой рот и прошамкал: “Скверны много внутри, грешил очень”.
— Вот о чем я совсем позабыл: о скверне, — понял Давыдов. — Нельзя в Мадрид лететь, пока не избавлюсь, не будет дороги.
Марлон направился в сторону дома, но не удержался от соблазна прочитать хотя бы крупные заголовки и глянул только на первую полосу: “Очередная катастрофа главы Клинского района… Проверяются все версии… Возможно, что неожиданное появление на дороге газелей повлияло на то, что шоферы головной машины кортежа и машины сопровождения не справились с правосторонним управлением… На обочинах дороги найдены гильзы от боевых патронов пистолета-пулемета Узи — явный чеченский след… Ищут бывших десантников, не согласных с политикой “большого Клина”… Есть версия личного характера: как оказалось, глава администрации насильно удерживал в подвалах мэрии своего молодого любовника, который зубами выгрыз подземный ход, освободился и решил мстить насильнику… Или это его дед — Ворошиловский стрелок — решил мстить. Версия под контролем… Неспокойно в районе: начались акции протеста Лиги защиты животных, требующих к ответу партийных убийц-браконьеров ни в чем не повинных газелей, администрация принесла свои извинения и разъяснила, что “Газели” — это средства передвижения с левосторонним управлением, мешающие нам всем жить…”
— Гадость все это, скверна, — подумал Марлон. И ему показалась очень правильной идея Петуньи поехать в монастырь именно Клинского района, в эпицентр наступающей черноты, там и состоится окончательное сражение с дьявольскими силами.
В связи с утвержденной сеткой телевещания, не предвещавшей никаких поблажек давыдовской передаче, паломничество нельзя было откладывать надолго. Только туда и обратно, а потом — срочно в Мадрид. Решили выйти на заре. Тесть признался, что столько километров ему не пройти, жена предупреждала: купи тренажер, тренируйся! — да все денег было жалко, а сейчас вот видит — не дойти. Марлон злорадно ухмыльнулся — он давно уже “подсел” на разработки геронтологов и вовсю кололся выжимками вилочковой железы юных доноров. Но даже ему было не по себе — до Загорска было бы ближе, то бишь до Сергиевого Посада — не уследишь за нововведениями, но битва со злом места не выбирает, место выбирает ее. Приедешь в Посад, а там уже туристы все своей скверной загадили, очиститься негде будет. Нет, надо идти куда подальше да понадежнее. Помог Хемингуэй, вернее — ненавистный Давыдову Мадрид, еще вернее — ассоциация со знаменитым паломничеством к Святому Иакову. Те, кто не могут пешком — берут велосипеды напрокат. Гениально! Только бы успеть их найти!
Всю ночь шел звездопад — это летели на Землю Посланцы Добра. Но вдруг со свистом откололся огромный камень с планеты по имени Смерть и ярким петушиным хвостом очертил небо, да и врезался на скорости в грешную плоть земли, образовав глубокую воронку. Она вскоре заполнится дождевой водой и подземными ключами и превратится в опасное для жизни озеро, лебединое. Пока же поспешили туда ученые-астрономы да летописцы фантастные. Старушка-ворожея, предсказавшая рождение Марлона, выложила на подоконник карты Таро для подзарядки от звезд и луны.
Над Москвой северным сиянием, радужными огнями переливалась тревожная ноосфера. “Цо-то бенде”, — не мог заснуть Марлон. И вот он уже был на полпути к разгадке татуировки на любимом бедре, но абрис Петуньи начал размываться, как будущие растяжки послеродового периода, и что-то тревожное было в ее ускользающем силуэте, а нота отчаянья “ля” пыталась помочь блуждающей мысли, как вдруг в дверь постучал, вернее — поцарапался тесть.
— Отец, тебе чего? Не спится? — недовольно потянулся за сброшенными пижамными штанами Марлон.
— Выйди, перетереть надо, — просипел Гармаш.
Споткнувшись об свернувшийся уютной спящей змейкой пояс оби, Давыдов выполз на кухню. Со дня приезда тестя чудо-печка работала не переставая. Сейчас там стояла опара для пирога “Дружная семейка”. Из “Корчмы” уже стали посылать гонцов — не случилось ли чего? Почти неделю ни Марлон, ни Ля ни разу не заглядывали на галушки по дисконтной карте постоянных посетителей, простаивал закрепленный за ними кабинет, отделанный в стиле “Свадьбы в Малиновке”. Марлон подумал о том, какая украинская кухня вредная для организма: горилка, сало, Сердючка, диоксин. — А у меня ведь плохая наследственность, и цирроз печени все еще пылится где-то в банке в шкафу… Тесть — классный, еще бы молчать научился, может, его вместе с Ля на курсы бизнеса отправить, чтобы не торчал все время дома?
— Слушай, парень, уже утренняя заря скоро на небе осветит семь московских холмов, а у нас великов-то нет. Как в паломничество отправляться? Извини, я волнуюсь. Прости меня, если что не так сказал…
— Да все так, папаня, даже лучше, чем так. Пошли за нашими конями.
Давыдов знал одно место в Москве, где велосипеды напрокат давали двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. Пункт назывался “Похитители транспортных средств”, и у него там, как у кинокритика, была скидка. Кроме велосипедов в пункте можно было прикупить массу сопутствующего товара: флакончики феромонов для отпугивания комаров на пересеченной местности, стеклянные банки с живыми светлячками внутри на случай, если неожиданно сломаются велосипедные фары и отражатели света, томик стихов Готье в переводе Гумилева, барсетку с ядовитым покрытием от сглаза и грабителей и, конечно, патроны для Узи, но только из-под полы и для своих.
Надо было поспешить, но “Инфинити” Марлона встала как вкопанная и не хотела ехать. Позвонил и поднял с супружеского ложа механика, слышал все, что сказала его жена по поводу звонка, но сделал вид, что не заметил ненормативной лексики. Механик Василий примчался как был — в казачьем чекмене синего сукна, одетом прямо поверх кальсон — чистый Чернота до выигрыша в карты.
— Слушая, Марлоша, у тебя враги есть или секрет какой?
— Ну, приехал тесть погостить, при чем здесь это?
— А при том, — и Василий пригласил меня полюбоваться ровным рядком чьих-то косточек, типа птичьих, ровненько разложенных по всем частям мотора и всего того другого, что напихано под капотом.
Давыдов остолбенел, а механик отказывался очистить мотор, боясь, что перенесет всю эту чернуху на себя.
— Вы, папа, что-либо понимаете? — грозно вопрошал Марлон.
— Ты чо, обиделся, что-ли? Это мне ребята на заводе подсказали: собери-де вороньи да голубиные косточки поровну да и подложи своему безродному зятю под капот, в руководстве по Вуду читали, у нас во всех электричках продают. А то ведь зять — он любит взять, чего это старый хрен твою родную дочурку соблазнил? Она же совсем дитя, а он уже сам скоро пенсионером станет. Непорядок это, подбрось косточки, околеет — квартира в Москве ей достанется. Я постеснялся им сказать, что дочка-то гражданская жена, такой не дадут квартиру, а косточки все равно для порядка собрал, раз Вуду так велит. А теперь вроде даже с тобой и сдружился, но не пропадать же добру было, из Саратова все ж таки вез. Да ты не переживай, паря, вот механик у тебя — голова, сразу причину нашел и почти устранил, а я больше не буду. Вот, исправлюсь от скверны — и никаких больше костей. А что у тебя член немолод, так это ей самой решать, а мне-то что?
Глубоко задумался Марлон: лучше бы я в Мадрид сначала слетал, передачу приготовил, а то не ровен час — еще что-нибудь выдумает, у народных умельцев много всяких шуток да прибауток в голове.
Почти под утро они все-таки добрались до пункта проката. Все брать не стал — три велика, шлемы, опознавательные фонарики без светлячков, сплошное электричество (Марлон не доверял природе, а теперь еще и к народной смекалке стал относиться с подозрением), да еще эротические колготки для Ля со специальным отверстием на всю промежность прихватил — пусть будут! Паломничество-то закончится, а потом — на свободу с чистой совестью, на обратном пути можно будет и любовью заняться. Вот, пожалуй, и все. Подготовка к предстоящему богомолью требовала простоты и чистоты. К чему феромоны, если за святой водой едем? Тревожно гудели колокола ХСС, что на Пречистенке. Ох, не к добру!
До рассвета оставалась какая-то жалкая пара часов, Марлон уселся за Хемингуэя…
— Эй, писатель, хочешь, чего расскажу…
— Чего, старче, никак время для нового сказа наступило?
— Да ты не ехидствуй лукаво, в народной мудрости суть жизни заложена. Может, помогу тебе чем? — опять нарисовался в пространстве кабинета неугомонный тесть.
Сказ про посещение Лувра Хемингуэем, Фитцджеральдом
и бригадой саратовских наладчиков
— Я тебе про жену-покойницу рассказывал? Да ты не отмахивайся, дело говорю… Так вот, изобрели наши заводские умники новую технологию, собрали линию, опробовали, да и продали все выгодно во Францию. Ну, а партнеры наши — французики — в знак благодарности за удачную сделку пригласили несколько особо отличившихся к себе, чтобы и линию помогли смонтировать, ну, и нас заодно к культурке мировой приобщить. Вот в эту группу и меня с законной половиной записали. А жена возвращалась поздно с вечерней смены домой, бежала быстро за трамваем, быстро — потому что одновременно от маньяка привязавшегося спасалась. Упала, ногу сломала, но одной рукой успела за поручень зацепиться — водитель двери открыл, пожалел, наверное. Так ее трамвай этот и протащил до следующей остановки, маньяк не успел догнать. А ее, бедную — в травмпункт люди добрые доставили. Что ты думаешь, она отказалась от поездки в Париж? Дулю вам! Вези, говорит, меня в инвалидном кресле, в Лувр, говорит, хочу.
Ну, сколотили мы французам линию, время высвободилось — и айда в Лувр! У нас гид русская была, всю правду рассказала, пока французы не понимали, о чем она говорит. Это, говорит, они думают, что Мона Лиза — женщина. А ученые доказали — лазером проверяли, — что это сам Леонардо, мужик то есть, там нарисован, даже усики слегка видны. Почему в платье и с длинными волосами? Его портрет видели? Где он под американского пехотинца был подстрижен? Точно такой же длины и были. А вообще все это стеб был, но не просто, а в философско-мистическом смысле.
И как только про Да Винчи все рассказала, так и до Хемингуэя дошла. Поняли мы, что Моной Лизой она нас просто готовила для следующей истории. Такое начала говорить, что не знали, как ее заткнуть, у нас же дамы все-таки в группе были. Я все жену пытался от нее подальше откатить, но она научилась сама колесами вертеть и все в первый ряд, поближе продвигалась.
— Чего же такого могли вам про Хемингуэя в Лувре рассказать? — обалдел Марлон.
— Не знаю, может, это только избранным рассказывают. Ну, в общем, прости за откровенность, но за что купил — за то и продаю. Как-то раз пришли спьяну в Лувр Хемингуэй со своим дружком Скоттом и начали только те скульптуры и картины рассматривать, где мужские члены в натуральную величину были. Руками трогают, сантиметром измеряют, потом — шмыг в туалет и там начали сами меряться… Может, врала гид-то?
— Да нет, было такое, это все Зельда — одного в комплекс вогнала, а другого позером звала…
— Ты чего, мужик? Причем здесь Зельдин? Его только сейчас вспомнили, когда нового президента на ретро да винтаж потянуло, а мы-то с покойницей в Париж еще при демократах ездили, тогда только Кобзон в почете был, а в Лувре про код Да Винчи никто не слыхал… Вот когда это еще было, до твоего Зельдина в Кремле… Да и Познер тут совсем ни при чем. Ну, как, помог тебе с этой историей? Может, какая мысль у тебя сейчас зародилась?
А ведь действительно помог. Марлон вспомнил опять, как Зельда Хемингуэя позером обзывала (при чем здесь Познер, говоришь?), и призадумался. Надо с ребятами из команды посоветоваться, какие позы нужно придать дублерам, и можно будет начать снимать.
Вот Хемингуэй в кафе за дринком. А это его ППЖ с красивыми ногами, он ее еще у себя в Ки-Уэсте снял, полетела за ним на войну корреспонденткой, чего только бабы не сделают, чтобы мужика у жены увести? Ноги — крупным планом, найти самые лучшие на телевидении. Бомбят. Летит над городом очень низко Сент-Экзюпери, машет рукой Хемингуэю, он ему в ответ. Папа Хэм переходит в другой бар — к советским шпионам, которых очень не любил и откровенно говорил им, что ничего не знает. “Я — потерянное поколение”, — кричит и бьет себя в грудь. Шпионы не верят, но спаивают его на всякий случай. Кроме шпионов, он не любил гомиков так же, как и Франко. То есть с одной стороны, он не любил и гомиков и Франко, а с другой стороны, Франко не любил гомиков так же, как и он и как советские шпионы. Но действовали все по-разному: Советы их сажали, Франко пытался трудотерапией исправить. А вот Хемингуэй — только пером, но чтобы в психушку кого насильно отправить или работать в неволе заставить — тут уж нет, американец все-таки, по понятиям демократии воспитан был. Только когда Лорку гомофобы убили — сразу протрезвел, понял, что пора набираться толерантности, кончать и со своей нелюбовью к нетрадиционным ребятам, и с пьянством.
Как только Марлон дошел в сценарии до Лорки, как-то на душе стало гадко — ведь действительно было его жалко, и Чайковского тоже… Да пусть бы они хоть кого любили — хоть крокодилов из Красной книги, без крокодилов мир не умрет, а без них осталась бы черная дыра в культуре. Давыдов залез в Интернет, посмотрел, что есть там про Хемингуэя из “жареных фактов”, кроме посещения им Лувра. Нашел: “Саддам Хусейн обожал “Крестного отца”, Хемингуэя, Черчилля и лангустов…” Все, дошел до чертиков, лучше бы этот Саддам обожал новозеландское масло, можно было бы в рекламную паузу вставить… Пойду вздремну, — подумал Марлон и потянулся с кошачьей грацией, представив себе красавицу Петунью, спавшую голой, подоткнув одеяло под себя, вернее — под одну из своих ног, чтобы другая оставалась открытой до самого бедра, до “ля” первой октавы.
Уже на небосклоне зажглись утренние звезды. Ворожея запустила домой с прогулки своих пятьдесят шестипалых котов и в последний раз за эту ночь раскинула карты на Марлона. Нахмурилась. Пересдала, разложила снова: “А что я могу поделать? Карты не врут. Ну, хоть от скверны избавится…” Начинался рассвет, пора было кормить котов и ложиться спать.
…Ночью спала одна Ля, но на завтрак собрались все трое и решили поститься, чтобы было легче ехать, “дружная семейка” была завернута в вощеную бумагу и укатана сверху рюкзака тестя. Теперь главная задача — держаться в стороне от трассы, чтобы не расплющили другие “скверные”. А по сельским дорогам езда в России на велосипедах (не знаю, как в Испании, Давыдов там еще не катался и мне не рассказывал) — с изюминкой. Никогда не знаешь, куда едешь, карты по отношению к дорогам жили своей жизнью.
Еще отец рассказывал маленькому Марлону, что это делается специально, чтобы запутать врага. В российской картографии последовательно проводилась в жизнь политика Ивана Сусанина, честно заблудившегося в лесах и тем самым погубившего неразумных шляхтичей, отдавших “жизнь за царя”. Плутали французы, плутали немцы. С ними вообще глупость вышла: Гитлер велел идти напрямую в Индию, но поскольку с трудом добытые карты обороны советской стороны, в отличие от карт Таро, нещадно врали, то его мистические маршалы и генералы никак не могли сойтись во мнении, по каким из российских дорог ближе всего дойти до Индийского океана. Решили идти тремя путями — направо, налево и прямо: через Москву, Волгу и Кавказ. Результат известен. Теперь вот наивные американцы полагают, что со спутников видно все до сантиметра. Только слепить эти снимки в единую картину еще никому не удалось. Вроде действительно все видно: вон лужа, собака на дороге задавленная валяется, колоски не сжаты, вот едут куда-то трое в шлемах на велосипедах, объезжая и лужу, и собаку, колоски в спицах застряли… А куда едут? Где конец пути? Нет из космоса ответа.
Вот потому в России только цыганские Таро и были настоящими картами, только по ним жили люди и прокладывалась стихийная колея дороги. Миражами появлялись и исчезали деревни, где покосившиеся избенки падали в сторону, противоположную соседскому замку, построенному очередным сумасшедшим, решившим вложить деньги во что-то поближе к “природе”, подразумевая под этим термином то, что как раз и не было понятно американским спутникам.
В редкие минуты приезда хозяев, спасавшихся от наездов, стрелок и других красивых терминов бодрящей городской жизни, в замках слышались звуки лютни и воспитательного мордобоя жены хозяина. Рычал запертый в вольере лев, плевался в сторону нищеты за забором верблюд. Потом приезжали на военных машинах конкуренты, забрасывали свой десант за высокий забор. Льва и хозяев пускали в расход, верблюда отдавали крестьянам для помощи в хозяйстве. Жить рядом с замками было интересно и поучительно.
Семейство Давыдова то катило по абсолютно пустой, пыльной, местами откровенно грязной дороге в полном одиночестве, а то навстречу им, откуда ни возьмись, шла целая военная колонна победителей. Замки по традициям средневековья переходили из рук в руки, вернее — в растопыренные звериные лапы первоначальных накопителей капитала. Крестьяне поили наших богомольцев парным верблюжьим молоком: “Схимнику-то наш поклон передайте, скажите, что больше передавать нечего — не сеем, не пашем, ждем милостей от очередной разборки. Сейчас верблюдицей поживились, в другой раз — мобильники бывшего хозяина подобрали, какой месяц всей округой звоним друг дружке. Схимнику бы послали, да ему ни к чему, все равно обет молчания дал. А вы уж ему про нашу горе-беду все сами расскажите. Пускай за наше спасение молится!”
— А вы бы сами к нему съездили, что ли? — посоветовал Марлон.
— Дык на чем? На верблюдице, что ли? Еще нам “Феррари” простреленный достался, но он солярку не берет, а на бензин денег жалко.
— Чего прибедняетесь? Вон, смотрю, у вас через одного компьютер в окнах мигает? Нашлись, значит, деньги-то?
— Дык, воруем Интернет-то беспроводный из замка, все от безденежья. У нас компьютеры — одна радость, а вы уже, простите, конечно, Марлон, позавидовали? Кому — сирым да убогим? А так — худо живем. Не жрамши, не пимши…
— То-то я гляжу, как перегаром несет, — вступился Гармаш. — Не мешайте нам двигаться дальше, не можем на вас тут время тратить. А схимнику записочки если есть у кого — передадим, зуб даю.
Крестьяне жалко заулыбались, дали свои записочки и перекрестили всех в дорогу: “Бог в помощь вам, честные люди…”
А честные люди уже изрядно подустали за день. Вот и до райцентра еле дотянули. Там, в бывших палатах купца Волкова, когда-то приютился райком партии, а теперь здание перешло в частные руки ООО “Волков-Трест”, открывшего в нем трех-с-половиной звездный отель типа мотеля.
— Здесь и заночуем, — объявил свое решение Марлон.
Звучание о половой мрамор шлемов, которые волокли богомольцы в опущенных руках, разбудило улыбавшуюся во сне дежурную.
— Э-э, никак путешествуете? — спросила она и сладко выгнулась в бывшем партийном кресле. — Чего вам не живется? Лучше бы сидели дома, детей растили, собаку бы завели или кролика декоративного, а то ездят ночами, людей пугают…
— Ты нам лучше, красавица, ключи поскорее дай от номера и объясни, что такое три-с-половиной звезды?
— “Карнавальную ночь” смотрели? Нет? Вы иностранцы, что ли? В общем, у нас тут неподалеку бар, туда все постояльцы ужинать ходят. Бар такой, стриптиз. Ну вот, в зависимости от того, какого коньяка вам нальют, и звездность нашего отеля определяется. Шутка. На самом деле было бы четыре звезды, да воруют у нас, так что ползвезды — минус за постоянные кражи. Неспокойно в городе. Вы бы велосипеды на улице даже под замок не оставляли — упрут вместе с замком.
— А что делать-то?
— Даже не знаю, что и посоветовать, у нас тут строго. Видите табличка — “Запрещается проживание в отеле с домашними животными”.
— Ну, и кто из нас, по-вашему, на домашнее животное тянет? — удивленно спросил Давыдов.
— Это я не про вас, а про велосипеды, — обиделась дежурная. — Смысл таблички не в животных, а в дополнительной нагрузке на номер.
— Ничего не понимаю, — опять обалдел Марлон. — Эзотерика какая-то!
— Чего тут непонятного? И вы мне эзотерикой-то в морду не тыкайте, ишь, грамотные какие все стали, а простых вещей не понимают. Велосипед хлопот приносит не меньше собаки. От него и грязь, и под ногами мешается, а вдруг у следующих постояльцев на него аллергия будет?
— Вы нам не оставляете никакого выхода, — удрученно понял ее слова Марлон и протянул немалое вспомоществование.
Дежурная задумчиво взяла купюры с лозунгом “Мы верим в Бога” от казначейства США, и память ее прояснилась.
— Давайте отнесем велосипеды в одну потайную комнату. У нас же здесь раньше райком был. Потом, когда ООО выкупило дом в свою собственность, у прежних хозяев было одно условие, что одну комнату они за собой в аренду оставляют, но просят ее открывать только во время форс-мажорных обстоятельств — пожара, наводнения, войны или революции. Откровенно говоря, во время революции они ее сами откроют. Мне ключ дали, но сказали — не заглядывать, а то плохо будет. Но я их не боюсь, не от них деньги получаю. Зато место надежное, дверь потайная за гобеленом на стене. Везите своих стальных коней, там их и оставим.
Действительно, в каминной комнате на стене висел старинный гобелен с изображением несуществующего в здании камина. За гобеленом и была эта заветная дверца, которая со страшным скрипом отворилась, и паломники внесли велосипеды в партархив. Помимо картотеки на всех бывших коммунистов брежневского созыва, там висели знамена и хоругви победителей соцсоревнований, на стенах блестели пионерские горны, в углу пылились скульптуры и бюсты Ленина: кудрявая головка склонилась над книгой — это для октябрят, с указующим перстом — с центральной площади города, голова на плечах с пиджаком и галстуком — личное имущество райкома. У некоторых бюстов были отбиты носы, а у скульптур в полный рост — рука с пальцем, эти были жертвами бунтов 90-х годов. Велосипеды поставили у стены с не менее старинным, чем в зале, гобеленом “Ленин и Сталин на Циммервальдской конференции”, хранившимся в запасниках райкома. Давыдов попытался заглянуть за него в поисках еще одной потайной дверки, но там была только неоштукатуренная кирпичная кладка.
— А теперь сдавайте ваши паспорта на регистрацию и можете идти отдыхать, — любезно предложила дежурная. Ля так и поступила и пошла в номер спать.
— Ой, а я-то думала, на кого вы похожи? Ну, точно, сам Марлон Давыдов — звезда голубого экрана — к нам пожаловал.
— Почему это “голубого”? — обиделся Марлон и подумал, что без Ляжкиной помощи здесь не обошлось
— Да у вас там все этого цвета — голубой огонек, голубой щенок… Нет дыма без огня! Я вот в нашей районной библиотеке записана, пошла книжку брать. Гляжу: “Голубой монстр США”. Решила взять, думала, что ужастик с сексуальными извращениями. Оказалось — чистой воды фантастика, какое-то советское исследование про недостатки спортивного телевидения Америки. Написано скучно, но по существу. Вот от них и наши все экраны голубыми стали. Вы, правда, я вижу, с девушкой приехали, но ведь еще и с этим? — махнула дежурная в сторону Гармаша.
— Ты чего это, дура, удумала? Я тебе сейчас покажу, кто здесь голубой, а кто нормальной ориентации — век не забудешь! — обиделся тесть.
— Спокойно, отец, пошли лучше в стриптиз-бар, поужинаем, нашел на кого нападать. И вообще, негоже это сейчас, ты не забыл, что мы богомольцы? Вот и веди себя соответственно.
Из еды в баре была только окрошка.
— Вы что сюда, есть пришли?
— Дак больше-то негде.
— Это верно. Но у нас печь испортилась, можем только холодные блюда делать: окрошку, например, или чипсы к пиву дать.
— А что-нибудь покрепче, чем пиво, у вас есть?
— Обижаете. Есть все, что горит.
Давыдов вспомнил про банку с циррозом печени и решил на крепкое не налегать.
— Вы нам парочку коктейлей соорудите?
— Спокойно. Я практику в Нью-Йорке проходил, могу вам любой “Лонг-Айленд Айс Ти” или “Космополитен”, даже “Свободную Кубу”, а еще лучше — “Двойного Папу Хэма” в две минуты как два пальца…
У Марлона испортилось настроение: “Вот беда! И этот туда же! Отдохнуть не дают!”
— Про пальцы не надо, а сделай-ка нам, раз уж такой прыткий оказался, “Белого русского”. Да, еще: а нет ли у вас случайно новозеландского масла?
— Это еще что за извращение? А вам наше, например вологодское, уже никак не сгодится, поперек горла встанет?
— Это я так, к слову. И так круто получается: окрошка под коктейли. Так что давай начнем сразу с десерта, минуя первое — неси “белого русского”
Бармен расплылся в улыбке: “Я же не бармен, а настоящий бартендер, даешь “белого русского”.
— Слышь, паря, а чего это — бартендер?
— Ну, значит, нежный бармен, — нагло ухмыляясь, ответил на голубом глазу “паря” и как-то нехорошо и внимательно перевел взгляд от Гармаша на Марлона, а потом обратно.
Тестю коктейль активно не понравился. Он поперхнулся от налитого молока с водкой, ругал Лукашенко, райцентр и моду переименовывать барменов в зависимости от выигранных тендеров. Заметно оживился, только когда местные учительницы и санитарки вышли подрабатывать на подиуме.
— Хороши девки! Меня бы такая в детстве учила, тоже бы в бартендеры подался, а не инженером всю жизнь ишачил.
Потом он попробовал все подряд — от “Двойного Папы Хэма” до “русского по-черному”, залез на подиум и пустился в пляс, засовывая девушкам мятые рубли поближе к телу, а мелочь насыпал гроздями в чашечки бюстгалтеров.
— Писатель, не отставай. Ола! Ола!
Марлон смотрел на танцующего фламенко тестя и поражался, откуда у русского мужика взялась эта испанская удаль! Как ловко он изображает перестук ступней и каблуков — сапатеадо. Как в такт одному ему слышимой музыки похлопывает поднятыми высоко над головой ладонями! Настоящий байлаор! Где и когда смог он подглядеть и прочувствовать всю эту испанскую грусть!
Сейчас тесть старался изображать быка на арене, приставив рожки ко лбу, он громко мычал и пытался забодать визжащих от удовольствия стриптизерш, которым явно не хватало ласки от своих постоянных клиентов-бульдозеристов и районных мафиози.
Марлон смотрел на забывшего про усталость тестя и думал о том, что вот как глупо получается. Зачем ему без пяти минут Петунья? Жил бы с тестем без нее, ходили бы вместе по девочкам, он бы все время вкусно готовил, Давыдов бы не тратил деньги на оби, а приносил бы все в дом и отдавал ему на хозяйство. И вообще им бы легче было бы друг друга понять, ровесники, мужики, зачем им лишний рот?
Тесть как будто услыхал его мысли и подсел обратно к столику. В биологических часах наступало время сна, и хотя этот поздний — вернее, ранний — час застал их не на кухне у Давыдова, и даже не в гостиничном номере, где лежала сейчас в одиночестве девичьей неги Петунья-плясунья, а в странном-срамном месте провинциального городка, Гармаш чувствовал необходимость продолжать свою миссию. Условный рефлекс уже успел выработаться, и на десятый день своего заводского отпуска начал он травить очередную побасенку.
Сказ о страшной тайне наладчика, аптечном дефиците и жуткой смерти жены, поверившей печатному слову.
— Слушай, Марлоша, чего я с вами-то в богомолье пустился. Я тебе про жену рассказывал? Это ведь я ее отравил. Страшная была женщина. Ну, что не с лица пьют — это ладно, это бы я еще стерпел. Что трамвай на ходу могла остановить — тоже не страшно. Но вот когда она решила омоложаться уринотерапией — это был конец. Во-первых, для гладкости кожи она лицо мочой протирала. Потом начала ее стаканами пить. А там какой-то умник в “Аргументах и фактах” написал, что мочу выпаривать надо, тут-то я свое злодейство и начал задумывать. Представь, что весь подоконник на кухне у нас был заставлен баночками с мочой разной степени свежести. “Хочу, — говорит, — из себя металлы токсичные все вывести”. Ну, я себе сказал, что такой металл ей засуну, который не выведет, и начал градусниками запасаться да ей понемножку ртуть капельками в храпящий рот засовывать. Прямо из пипетки капал, чтобы сразу на вскрытии не определили отравления. А ты помнишь, какое это время было? Градусниковый дефицит, в одни руки один давали. Пришлось все аптеки города обегать, чтобы запас скопить. Управился быстро, все и так знали, что она последние месяцы на больничном была, лежала инвалидом от уринотерапии, так что никто и не подумал на меня. А потом, когда вскрытие определило избыток ртути в организме, я им ее баночки-то с мочой и предъявил. Хочу, говорю, “Аргументы и факты” судить за безответственность, покойница-то в горячем цеху работала, понятно, что у нее с мочой все металлы и выводились из организма, а она их туда обратно засовывала. Поверили. А я к ней на могилку прихожу, цветочки поправлю, скорлупу выброшу, а потом сяду с бутылкой и спрашиваю: “Скажи, как там? Ведь если бессмертие существует и каждому по делам его, то где ты теперь находишься и будем ли мы вместе? Скучаю я без тебя”. Так что мне паломничество позарез нужно, больше, чем вам всем. Хочу грех этот страшный отмолить.
А еще у меня такая идея появилась. Ты всерьез решил на моей жениться? Посмотри, сколько девок хороших вокруг, а вдруг дочка в мамашу свою пошла? Жалко мне тебя, хеминговед, или правильнее будет — хеминист? Давай от скверны избавимся и дочку пошлем подальше?
Нет, не мог Марлон это сделать, приворожила его Ля, крепко к себе привязала. Про уринотерапию в будущем думать не хотелось, у каждого свои недостатки. Зато кожа на бедре белее, чем у местных стрипизерш, а роза в центре татуировки — алее их накрашенных губ. Хотя розы-то как раз в ее садочке и не было, была петунья, и не алая, но какое это имело значение? И грудь у нее меньше, чем у плясуний районного столба — в ладошке помещается, и смеется отчаянно, как перед близкой смертью. Женщина-судьба, девочка с нотного стана, Ля в миноре.
Утром Марлон постучал к тестю в номер. Тот сидел на кровати и зашивал колготки Петуньи, тихонько, под нос, распевая на мотив “Черного ворона”:
Солнце юла и миюла,
Моя фанза пушанго…
Ой, да я фанзу покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю китайцев
Испанцам отдать…
Песня Марлона сильно подивила, но еще и опять напомнила о Хемингуэе: Папе бы она могла и понравиться. Потом он отвлекся от незамысловатого напева и посмотрел внимательно на постоянно двигающиеся пальцы Гармаша, совершающие какую-то важную работу:
— Ты чего, мужик, творишь? Дорогую вещь портишь!
— У меня никогда дочь в рваных колготках не ходила! А мне заштопать — пару пальцев… (ох и понравилась ему эта поговорка бартендера!). Я и тебе могу что починить, только скажи.
— Да это специально так, в эротическом магазине купил, мы с твоей дочкой играть по-всякому любим…
— Как это играть в рваные колготки можно? А, догадался — вы их, как бандиты, на голову одевать будете? А дыра, чтобы голову просунуть удобнее было, так?
— Так, так, даже лучше, чем так, — отмахнулся от него Марлон. — Ну да, в советское время секса не было, откуда тебе, чухне, знать про всякие изыски…
— А вот интересно, откуда у меня тогда дочь и сын появились, объясни?
— Непорочным зачатием.
— Не богохульствуй, святое дело едем совершать, а у тебя одна глупость на уме! Да, извращений меньше было, я про них вообще впервые в Лувре услышал и этим горжусь.
Давыводу стало стыдно, и он решил закончить разговор по-хорошему.
— Ладно, папа, собирайся.
Гармаш откусил нитку, полюбовался на хорошую работу, достал из своего рюкзака сваренную в дорогу картошку и высыпал ее на покрывало. И когда он положил одну картошину посередине кровати, Марлону стало очевидно, что выедут из гостиницы они не раньше, чем прозвучит еще один сказ, хотя для одной ночи это уже был перебор.
Сказ про то, как посещение магазина привело
к идее создания феромонной бомбы
— Мне тут одна мысль пришла. Изобретение. Хочу японцам продать, а то французы — народ не денежный. Только бы меня раньше времени не засекретили!
Я давно эту мысль думаю, еще с тех пор, как сына в армию забрали. Я ему дал отцовское благословение, подарил однотомник Суворова и сказал: “Береги честь смолоду!” А других пацанов матери провожали — слезы, рыдания, обмороки… Понимаешь, каких они солдат Родине вырастили? Потом начинают — дедовщина, президент должен наших детей охранять, огласите нам меню солдатской кухни… В общем, смотрю — армии конец приходит. Я-то своего как надо воспитал. Подошел к нему там дед и что-то заставить пытался. Ну, парень мой сделал, как деды велят. А потом — учебная тревога — выскочил и заменил по блату учебную гранату на боевую, тому деду — ноги оторвало, а другим — осколочные ранения. Хотели ему офицеры за это через трибунал всыпать, но в глаза посмотрели и все правильно поняли. Больше к нему ни деды, ни командиры не вяжутся. Характер у парня — нордический, точно бизнесменом после дембеля станет.
Ну, вот. Стал я мыслить все больше в военном направлении, от конверсии совсем отошел. И придумал, твой секс-шоп меня на нужное направление навел, с биологами надо теперь посовещаться. Смотри, это еще Гитлер и его врачи практически доказали, только время было для этого неподходящее — все расы и даже национальности по-своему пахнут. Ну и придумал я, как сделать целенаправленную бомбу. Допустим, хотим мы китайцев всех уничтожить. Разумеется, если они на нас нападут. Пускаем ракеты, разбрасываем бомбы. Но ведь можно случайно и наших “челноков” повредить или американских дипломатов. Нехорошо получается. А тут делаешь им наводку только на китайский запах — феромоны по-твоему, и все — полный абзац! И американцы целы, и наши сыты! Одна беда, разгадают секрет — русским хана, от нас самый сильный дух идет! Причем, что удивительно, ведь это чистая правда, что русский даже не национальность, а определение, типа прилагательного. У нас все пахнут одинаково: что славяне, что татары, а теперь выяснилось, что и от таджиков и молдаван, когда они у нас приживутся, такой же запах, что и от коренной нации. Так что если это оружие против нас кто применит — нам полный шалом придет. А вот американцы, как всегда, вывернутся: бросим на них бомбы против китайцев или против негров, другие-то останутся! В общем, идея хорошая, додумать только надо, у японцев грант на исследования попрошу.
Мне в Японию позарез надо съездить: хочу сыну на второй год в армии “Кодекс Бусидо” подарить, да и кимоно шелковое уж больно захотелось! Вернусь в Саратов — сразу за разработки засяду. А теперь пошли в путь готовиться…
Подивился Марлон еще раз народной смекалке. Эх, вот кого надо было в Мадрид тогда посылать, такое бы придумал, Хемингуэю не снилось!
А за порогом мотеля уже разыгралась непогода. Страшный ветер гнал воронье с крыш на деревья, с веток на кладбищенские кресты. Головешки в камине на мотелевском гобелене раскалились до предпожарного состояния. Было страшно даже прикоснуться к нему, чтобы открыть дверь в партархив и достать свои велосипеды. На другом гобелене, внутри потайной комнаты, Сталин уже не тянул подобострастно Ленину руку, а пытался схватить его и скрутить в рог, пожар с угольев одного гобелена перекинулся на этот, только вместо головешек горели красным огнем глаза Победителя Циммервальдской и всех последующих конференций. Все это очень тревожило Давыдова и его семейство, как будто предчувствовавших что-то, что называлось жребием и что было записано у ворожеи на ее единственно верных картах.
Начинался дождь, грозящий перейти в ливень, хотелось доехать до какого-нибудь безопасного места, где можно было бы переждать надвигающуюся грозу. Да и монастырь уже был недалеко, сквозь раскаты пока еще далекого грома еле слышалось колокольное звучание. Где-то там ждал их схимник, где-то на телевидении ждали Марлона с его репортажем о Мадриде, потому что новозеландское масло могло найти другой канал, и что было делать тогда многочисленным сотрудникам программы? Надо поторопиться с этим избавлением от скверны, думал о работе Давыдов, забывая глядеть назад на сильно отставших от него старика и девочки. Скоро должно было бы солнце садиться, а пока дождь только усиливался, по встречке пролетела машина сопровождения с мигалкой, а за ней, повизгивая на поворотах, и основная машина районной администрации.
Потом все стихло — ни тормозов, ни мигалки, ни грозы… Стало тихо так, что было слышно собственное дыхание. Только колокола уже видневшегося монастыря почему-то забили громко в набат, и у Давыдова стало сиротливо на душе. По чистому небу проносились странные облачка, окрашивающиеся последними лучами уходящей зари: то в виде развевающихся волос горящей Зельды, то пикирующим самолетом Сент-Экзюпери, то похожее на ворошиловского стрелка на верблюдице…
У Марлона пересохло горло, он повернул назад, чтобы посмотреть, как далеко отстали от него родственники, но увидел только развернутую на повороте поперек дороги машину сопровождения и въехавшую в нее иномарку главы района.
— Как же так? Девочка моя! Я уже почти все понял про твои письмена, мы уже почти с тобой избавились от скверны… Зачем все это было? Кому нужно это трижды проклятое масло, если тебя, моей умницы, моей Петуньи-певуньи, больше не будет? Вот это и есть настоящая скверна, и от нее — кто меня сейчас избавит?
После катастрофы Марлон Давыдов действительно уехал в Мадрид, уволился с телевидения, попросил убежище в Испании, предъявив газету с катастрофой и упоминанием своего имени в связи с ней как доказательство одной из версий следствия, что покушение готовилось не на главу района, а было заказным со стороны ревновавшей его к славе либерального журналиста бывшей жены Ляжки, официально — Петровой Ларисы Яковлевны. Уликой была найденная на дороге карта Таро “Смерть”: “Жизнь, смерть, восход, закат — разве ты не знаешь, что все это — мысли, грезы и страхи Безумного?”