Роман (окончание)
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2009
Мария Чепурина
Окончание. Начало в № 11, 2009.
На самом деле
Роман
Часть вторая
1.
В фойе универа, совсем возле входа, стоял банкомат. К нему толпилась очередь человек, наверное, в пятнадцать. “А, выдали стипендию!” — подумала Марина. Настроение сразу же улучшилось, хотя оно с утра было прескверным. Второй семинар по занудной истории России всего за три дня! Черт-те что!
Ну, что же, раз уж этот Филиппенко очень хочет, чтоб ему читали прямо по книге — на здоровье! В этот раз Марина специально не готовилась. Великая заслуга — отвечать по ксерокопии! На ксерокс была, в общем, та же очередь, какая к банкомату, и при том, что семинаров в расписании имелось много, многие зубрилы оставляли там огромнейшие деньги. Что касается Марины, то ее давила жаба — делать копии всякой (как она считала) ерунды по 3 руб. за страницу; кроме этого казалось куда более похвальным прочесть книжку, а потом ответить из нее по памяти. Марина с легкостью умела найти главное, а значит и запомнить то, что нужно. Но противный аспирант хотел таких подробностей, таких дурацких скучных мелочей, что память их не держала.
В каталожном зале библиотеки опять были раскиданы какие-то бумажки. Девушка взглянула, кто на этот раз — царисты или красные? Порой агитки приглашали молодежь молиться в церковь, а однажды в них Марина с удивлением и смехом прочитала: “Уважаемые товарищи студенты! Скоро весна, любовь, сессия… Самое время прочесть книгу Ленина “Социализм и импреокритицизм”. Коммунисты всегда почему-то писали с ошибками. Именно это служило одной из причин отвержения Мариной их тезисов. Впрочем, на сей раз агитки всего-навсего являлись приглашениями послушать что-то в филармонии.
За книжками, конечно, тоже была очередь. Марина встала за двумя какими-то парнями и услышала от них одну из тех бесед, которые обычно заставляют верить и не верить, возмущаться и завидовать.
— Вот я пришел раз на экзамен — ничего не выучил. Открыл учебник, почитал, зашел и сдал на пять, — сказал один.
Другой ответил:
— А вот я пришел один раз на экзамен — вообще ничего не учил, на лекции не был ни разу. Спросил, что сдают. Мне сказали. Спросил, как там препода звать. Мне сказали. Я даже в учебник вообще не смотрел! Так зашел, ну и сдал на пять.
— А я один раз пришел на экзамен под градусом. Ничего, конечно, не знаю, какой предмет, не стал спрашивать, преподавателя — тоже. Зашел и сдал на пять. Так и не знаю, что это за мужик был. Может, Хабибуллин?
— Нет, не может быть. Я Хабибуллину пять раз сдавал. И четыре раза мне один билет попадался. Наконец на пятый раз прихожу — опять тот же билет. Я все то же ему написал, что в те четыре раза. “Ну вот, — говорит, — наконец-то вы что-то выучили. Можете ведь, когда хотите”. Дурак!
— Дурак! Хабибуллин — ну что с него взять! Старикашка, песок уже сыпется. Увидишь, я еще диплом защитить не успею, как он помрет. Вот увидишь!
— Не мог сразу три поставить, как нормальные люди делают…
— Агафонов тоже, болван, меня четыре раза гонял. Знает ведь, что я ничего не выучу — а все равно сдавать заставляет. И Баранова.
— Баранова — это Хабибуллин в юбке.
— Кстати, у него завтра день рождения.
— Круто! Мы отметим.
— Что нам ждать до завтра?! Может, выпьем?
— Неохота.
— Ну, пошли, немножко выпьем!
— Неохота!
— Да пошли! Чего нам тут-то делать? Книжки, что ль, читать? Или пошли, покурим.
— Ну, пошли, покурим.
Парни убежали, сделав, к счастью для Марины, очередь короче. Перед ней теперь стояли две девицы.
— Мужа стричь не надо.
— Да не муж он мне!
— Не важно. Все равно же ведь живете. Мужа не стригут, примета есть, сбежит иначе.
— Да я капельку… Теперь-то уж не буду! Клок волос ему отстригла. Ох, как раскричался… А вчера, прикинь, чего сказал…
Дела чужих мужей Марину не особо волновали, но деваться было некуда, пришлось послушать и об этом. Вскоре, тоже к счастью для нее, две девушки решили отложить общение с книгами и тоже испарились. Между тем читальный зал гудел, шептался и местами даже чавкал, хотя это было не по правилам.
— Потише! — рявкнула библиотекарша, молоденькая девушка.
Секунд на пять зал будто бы затих, но тут же снова зажил бурной жизнью. А перед Мариной вновь стояли два оригинала:
— Да пойми ты, — бубнил первый, весь в прыщах, — Романовы и все, что было после — это ерунда! Ненастоящее! Россия настоящая — она до восемнадцатого века. Исключительно.
— Ну, может, ты так скажешь на экзамене? — ответил иронически второй.
— А можно мне набор про этого… ну этого… — заблеял первокурсник где-то впереди, в начале очереди.
— Ну-ну, про кого? — библиотекарша хихикнула.
Зал сразу замолчал, из любопытства, тоже издеваясь.
— Этого… царя… На букву “Х”… — промямлил салажонок.
— На какую?!
Первокурсник покраснел и тихонько шмыгнул носом.
— Хаммурапи! — заорала вся библиотека и расхохоталась.
Семинары про законы вавилонского царя были великим, легендарным испытанием, сквозь которое проходят все жрецы прекрасной музе Клио: и страшными, и скучными, и очень непривычными для только вышедших из школы. На них велели переписывать на карточки ответы каждой книги и по каждому вопросу — а вопросов было по десятку к каждой паре; книг — не многим меньше. Эти карточки потом одни сжигали, а другие выгодно сбывали младшим поколениям. Набор литературы не менялся десятилетиями, а так как первокурсники — такие примитивные создания, что не в состоянии отыскать, что нужно, в каталоге, старые, истертые тома давали им готовыми наборами. Фамилии всех авторов, однако же, врезались в нежный мозг до конца жизни. Как и то, что столб с законами был черного базальта, а преподаватель — просто зверь.
У Марины по России XVIII века тоже был зверюга, хоть и аспирант. Она взяла толстенный том “Петр Первый” и уселась с ним в обнимку, как и обещала. Препод был опять не в настроении, но ее никак не спрашивал. Марина заскучала, начала глядеть в окно и думать о столовой. Тут-то гнусный Филиппенко к ней и обратился:
— Ну-с, что вам известно о подушной подати?
Марина, переставшая следить за ходом семинара, спешно начала листать свой фолиант.
— Вот видите, — с противной, гадкой радостью сказал ей аспирант, — как важно делать копии! По книге — неудобно. Консультация по пятницам. Прошу на отработку!
“Вот мерзавец!” — с отвращением подумала Марина. До конца занятия она сидела, притворяясь, что мечтает, отвлекается, при этом, разумеется, стараясь быть готовой по любым вопросом. Даже нагло, напоказ листала глянцевый журнал прямо на парте, чтоб привлечь внимание препода, заставить прицепиться, а потом назло ответить правильно. Но гадкий аспирант, похоже, догадался и ни разу больше не спросил Марину ни о чем.
Почти всю пару, кстати, говорили о письме от Прошки к Софье.
Вышли все уверенными в том, что грубые реформы проводил поддельный Петр, а местный архив запалили английские шпионы.
Что и говорить, домой пришла Марина не в хорошем настроении. Ожидая, что какая-нибудь новенькая глупость от Бориса сможет хоть чуток развеселить, она залезла в почту.
И тотчас же пришла в ужас.
Да уж, новенькая глупость была просто шедевральной… Этот обормот решил покаяться в грехах! “Вот, тоже мне, Раскольников нашелся!”
Страшно и подумать, что б случилось, если бы на том конце была действительно она, та Сарафанова, которой Новгородцев вздумал сообщить о преступлении! Впрочем… Кто сказал, что этот глупый Борька не успел признаться еще кому-нибудь? А вдруг уже признался? Или завтра это сделает? Сообщничек…
Внезапно руки мелко задрожали. Вся история показалась нереальной, происшедшей не с Мариной, без ее вины, не здесь и не сейчас. Время неожиданно замедлило свой ход. Все чувства обострились. Сердце застучало, кровь метнулась к голове, и уши, щеки, налились вишневым цветом. Хряпнуть валерьянки… Стоп! Не надо. Можно вызвать подозрения.
Марина ведь теперь…
О, Господи, зачем, только зачем ей пришло в голову сварганить эту глупую подделку, самый неудачный подарок самому никудышному парню? А потом пошло-поехало… Издание номер два, дурацкая попытка обмануть ученое сообщество, конечно, изначально неудачная, боязнь разоблачения, экспертизы, неожиданный возврат письма в хранилище… И та злосчастная идея, что возникла у испуганной Марины, ждавшей, что, уж если их обман не смог раскрыться нынче, завтра — обязательно.
Оказавшись голой перед Борей, испугав его, заставив убежать куда глаза глядят, Марина вдруг осталась в полном одиночестве в хранилище, которое давно возненавидела за пыль, халаты и бесплатную, занудную работу. В общем, план поджога появился не сегодня, он возник дней пять назад, так просто, в качестве теории, без мысли о реальном воплощении. Собственно, Марина не особо в него верила: как все гуманитарии, она довольно плохо разбиралась в тонкостях физических явлений. Может, если бы точно знала, что получится, отказалась бы от идеи… Но тогда сработало все вместе: чувства, мысли, злоба, страх, любовь и отвращение — к Боре и к архиву.
В углу, где жил фонд Заозерских, девушка откинула крышку одной из коробок с бумагами, стоявших наверху, на самой дальней полке. Лампочка в наморднике мешала полностью открыть эту коробку: крышка утыкалась в осветительный прибор. Вот это-то Марине и понравилось. Она зацепила картонку за клетку от лампочки: так между горючим и способным подпалить осталась где-то пара сантиметров. Между лампочкой и клеткой надо было тоже натолкать бумаги. Все, что было у Марины, это книга “Ангелы и демоны”. Порвав безынтересное творение, студентка обернула, как смогла, подругу Ильича, набила заменитель абажура клочьями романа.
А потом как будто бы забыла погасить свет в этом уголке хранилища.
Навряд ли кто-то стал бы заходить туда в тот день после Марины. Если б даже заглянули, вероятно, света б не увидели, ведь лапочка светила в дальнем коридоре, образованным большими стеллажами. Ну, а что сигнализация? Марина о ней думала. Полагала, что сработает, но гнусное письмо от Прошки к Софье все-таки сгореть успеет раньше. Что ж, ошиблась. Сколько лет назад в архиве проверяли оборудование, девушка не знала.
В общем, получилось даже лучше, чем ждала. Ночное возгорание как будто ниоткуда, без следов бензина, взлома и так далее. Подделка уничтожена. Вместе с ней — все хранилище. И этот Филиппенко, так удачно появившийся в архиве, на которого упали подозрения…
Все б, наверно, было хорошо, не заинтересуйся ФСБ таинственным пожаром. Разогнали всех лентяев из милиции, заново проверили и место преступления, и всю примыкающую территорию. Боря в это время был уже свободен, а Марина все еще ходила на бесплатные работы — разумеется, теперь уже в другом хранилище, — взволнованно следя за ходом следствия. Случайно подслушанный разговор следователей о невозможности для Филиппенко поджечь хранилище без участия кого-то из “местных” здорово напугал. Известия о том, что гардеробщица, сходящая с ума по всяким тамплиерам-заговорщикам, уверенно считает, что пожар устроен ими, тоже не остались от Марины в стороне. План личного спасения, идея, как подставить бабку, появилась очень быстро. И опять, в который раз, подделка почты… Круглосуточная слежка за архивом, подозрение гардеробщицы, зачем-то захотевшей помешать работе следствия на месте преступления — все сработало…
Но Боря!
С ним-то что теперь?
Марина снова села за компьютер.
Взять и донести! Подумает, что Анна. Тут же сам сознается, как только кто-то спросит! Будет у чекистов на груди рыдать, просить прощения! Нет уж, ладно… Новгородцев был, конечно, неудачным выбором. С романтичными мечтаниями покончено. Но все же будет жалко, если вдруг посадят… Хотя вряд ли. Ведь нет такой статьи — за подделку исторических источников. Но если его разоблачат — заподозрят и Марину. Ну, а там и о поджоге речь зайдет… А может, Борю как-нибудь шантажировать? От имени этой Сарафановой? Но что с него возьмешь…
Нет, лучше от поспешного решения воздержаться. Хватит необдуманных поступков. Встать, попить чайку, позырить телек, малость успокоиться…
Марина поднялась, пошла на кухню. Отыскала полувысохшую булочку, налила воды, села ждать, когда вскипит. Включила телевизор…
В “Новостях” давали репортаж с Сенатской площади.
Под визг толпы и вспышки фотокамер Медный всадник с шеей, обвязанной веревками, тихонько поднимался с постамента, увлекаемый мощным краном. “Итак, мы наблюдаем…” — мямлил диктор. Не найдя, как все это назвать, он завершил: “Вы все видите на своих экранах”. Петр был похож на висельника, так и не оставившего лошадь перед казнью. Задняя часть статуи, заметно перевесив часть переднюю, нелепо опустилась. Медная змея ударилась о камень с громким лязгом.
“Так Россия возвращается на свой исконный путь”, — сказал голос за кадром.
Наблюдая дело своих рук, Марина вдруг подумала: “А делание истории намного интереснее, чем ее изучение! Может быть, ничего страшного и не случилось? Тем более личность автора подделки, как и автора пожара, кажется, уже мало кого интересует”.
2.
Чтобы защитить диссертацию, нужны рецензии оппонентов. Чтобы были оппоненты, надо чтобы два эксперта их назначили. Чтобы заполучить экспертов, требуется, чтоб твою работу приняли к защите. Чтобы приняли к защите, обязательно должны рассмотреть ее на заседании ученого совета. Чтобы рассмотрели — дай им заявление. Чтобы заявление было принято, никак не обойдешься без листка учета кадров. Чтобы он возник, сначала нужно взять в отделе кадров бланк, потом его заполнить, а затем в этом же отделе заверить
Разумеется, все эти героические вещи просто так, с одного раза у Андрея совершить не получилось. Отдел кадров попросил зайти сначала завтра, потому что бланков не было, потом через неделю, так как заболела нужная сотрудница. На третий раз Андрей бланк получил, но так как стал в конторе слишком частым гостем, его тихо стали ненавидеть. Принеся готовую анкету, вместо вожделенной подписи с печатью Филиппенко получил приказ все переделать: в графе “дети” он поставил прочерк, между тем как должен был писать словами: “нет”. Во второй приход с анкетой отдел кадров был забит народом и работницам, конечно, было не до аспиранта. Постепенно Филиппенко убеждался в том, что Троица — действительно святая…
Так или иначе, в середине октября он получил заветный лист учета кадров и практически готов был отправляться подавать свою заявку. Для нее осталось совсем малость: кроме драгоценного листа, справка о сдаче кандидатских экзаменов (заказывается в отделе аспирантуры, напишут всего за два дня, ну в крайнем случае, за четыре; в сумме это где-то три визита), далее диплом (который следует заверить у нотариуса), выписка из протокола о заседании кафедры, где сказано, что диссертация рассмотрена и допущена к защите (опять же добыта на третий только раз: бодались из-за гнусного письма от Прошки к Софье, но Андрею удалось добиться разрешения не вносить его в источники), четыре фотографии (после переделывания анкеты их осталось три, пришлось сниматься заново, чтоб были одинаковые) и набор почтовых карточек. Карточки Андрей купил, не парясь. Значит, в жизни все же было что-то светлое!
В помещении ученого совета аспирантов принимала тоже троица — ученый секретарь и два специалиста. Мойры? Хариты? Нет, античность сегодня на ум Филиппенко не шла. В голове почему-то вертелись картины из жизни при Сталине, и про себя он сравнил дам с судебной тройкой.
Придирчивым взглядом охранницы трудной дороги в науку всмотрелись в бумаги Андрея. Минула минута, вторая…
— Пишите здесь: “прошу принять к защите”, — начала бубнить одна из теток, дав Андрею чистую бумажку. Тот возликовал. Часть пути пройдена! Хоть тут с первого раза!
Но, как оказалось, преждевременно.
— А где текст диссертации? — услышал аспирант суровый голос.
Руки стали ватными, внезапно опустились, не закончив текста заявления.
Замотавшись с разными бумажками, Андрей-таки забыл самую главную и самую родную!
Что и говорить: его мгновенно выставили вон, не слушая дурацких оправданий, заверений, обещаний. Приходить велели послепослезавтра. Самым гадким стало то, что заседание ученого совета, рассмотреться на котором аспирант так сильно жаждал, было на носу: подав сегодня свое заявление, он еще успел бы, но теперь придется ждать до следующего. Месяц…
Получив очередной удар от злой судьбы, Андрей грустно побрел по коридору к выходу на улицу. Да что ж это такое? Кажется, весь мир только и думает о том, как помешать ему стать обладателем заветных буковок “к. и. н.”… Хотелось двух вещей: все бросить, убежать, залезть под одеяло и вообще забыть про диссертацию — с одной стороны. С другой: взять в кулак все силы, уничтожить гадких бюрократов, им назло стать сразу доктором, а уж потом, уж потом…
— Андрей! — окликнул кто-то.
Аспирант очнулся от фантазий и увидел своего товарища Ивана, странно запыхавшегося, мокрого, растрепанного, нервного.
— Привет, — сказал Андрей.
— Ты как, идешь? — спросил товарищ.
— Я? Куда иду?
— О, Господи! — Иван, который, видимо, хотел бежать куда-то дальше, тяжело вздохнул, решив потратить две минуты на приятеля. — В реальность возвращаться собираешься? Ну ты, блин, прямо с этой диссертацией…
— Да я б и рад вернуться. Не дают, — вздохнул Андрей. — На волю не пускают. Держат в коконе… А ты куда собрался?
— Ну, куда, на митинг! — выпалил Иван с заметным раздражении. — Ты б хоть объявления читал, что ль! Весь же универ ими обвешан!
— Извини уж… Что за митинг-то?
— У консульства Америки и Англии. Чтоб это… убирались…
— Из Ирака?
— Не смешно!
— Ну толком объясни, раз ты уж начал! Я серьезно ничего не понимаю и совсем не в курсе новостей!
Иван утер намокший лоб, пригладил волосы:
— Короче, выступаем за разрыв дипотношений с англосаксами, которые убили Петра Первого…
— Опя-я-ять! — буркнул Андрей.
— Я знаю, ты, Андрей, в это не веришь. Но позволь с тобой не согласиться. На мой взгляд, подмена государя однозначно состоялась. Я об этом думал до того, как появилось знаменитое письмо от Прошки к Софье. И потом, как это ни банально, большинство считает так же. Там, у входа, уже тысяча человек стоит, не меньше… — Иван глянул на часы. — Не опоздать бы. Вот-вот отправляемся. Ну, в общем…
— В общем, я туда не собираюсь, — за него докончил фразу Филиппенко.
— Правильно, сиди в своих научных эмпиреях! Родина тебя не интересует!
— Мы расходимся во мнениях по поводу того, что нужно Родине. Ну, а что до науки, то, по-моему, аспирант как раз ей должен заниматься. А не пересиживать три года под предлогом изучения истории подальше от военкомата…
Ваня фыркнул.
— …работая при этом этим самым… супервайзером… над этими… промоутерами! — едко завершил Андрей свой выпад.
— Моя должность называется теперь “надсмотрщик над продвигателями”! Попрошу это запомнить! — возмущенно бросил новоявленный славянофил. — Понятно?
— До свидания, — ответил Филиппенко, развернулся и пошел к другому выходу, где не было толпы.
Потом, уже придя домой, он думал, что напрасно так по-хамски обошелся с добрым другом. Может быть, Петра и не украли, но американцы с англичанами Андрею искренне не нравились.
3.
— И еще, — сказала завуч, как всегда вручая Анне утром ключ от кабинета. — У меня к вам разговор. Присядьте здесь.
— А у меня к вам тоже разговор, — не растерялась молодая историчка.
Она села возле толстой Клавдии Михайловны, лицо которой, видимо, навечно приняло печать усталости.
— И что у вас такое?
— Первый раз я вам не говорила… Но на той неделе в класс опять вломился этот… из седьмого… матерился, не давал вести урок…
— Ах, Перцев! — сразу поняла завуч. — Мы от этого дерьма уж сколько лет избавиться не можем.
Случай тот был первым и последним, когда Анна слышала от завуча плохое слово. Из соседней комнаты учительской вошла Ирина Павловна — брутальная, мясистая училка по предмету ОБЖ. Услышав краем уха слово “дерьмо”, она спросила:
— Что, опять про Перцева?
Анна изложила ситуацию.
— А, с ним все бесполезно! — ответила обэжистка. — Ну, терпеть уже недолго, пару лет. Девятый класс закончит — и гудбай!
— Если не сядет к тому времени, — заметила завуч.
— Ну так сядет — нам же легче! — весело заявила Ирина Павловна и пошла куда-то по своим делам.
— Вот так вот мы и мучаемся все тут, — подвела итог Анютина начальница. — Куда его девать-то? Школа ведь обязана учить. Да двойки у него по всем предметам… Знает, что на второй год ведь не оставим — мы ж не мазохисты… В общем, дело к вам такое. Ну, во-первых: на вас жалуются. Ваши восьмиклассники раскручивают стулья в кабинете математики. А винтики уносят. Вот, вчера еще один стул пришлось выкинуть. А стоит он шестьсот рублей.
Учительница с беспокойством прикинула, оплате за какое количество уроков это равняется.
— В следующий раз придется вам за свой счет стулья покупать! — жестоко пригрозила завуч.
Анна обещала впредь следить за портильщиками мебели, хотя была почти уверена, что ей это не удастся. Про себя студентка прокляла того, кто догадался ставить в школах парты, подлежащие разборке голыми руками.
— Во-вторых, — сказала завуч, — что вы там сейчас проходите?
У Анны было шесть восьмых классов, и все изучали одно. Программа предлагала проходить историю XIX века — и свою, и зарубежную, две четверти на то, две — на другое. Что касается порядка прохождения, то учитель выбирал его самостоятельно, и Анна положила первым делом взяться за Европу.
— Революции 1848 года в Австрии, Германии и Франции, — ответила студентка.
— Ну, сегодня можете продолжить. А со следующего занятия к России приступайте.
— Как к России? Это почему?
Начальница скривилась:
— Что тут непонятного? Ввиду последних фактов и разрыва отношений с странами Европы… В общем, сверху поступила директива: изучение западной истории — отменить. Только родную.
— Так ведь есть еще восточная. Китай всякий, Япония… Восстание боксеров… — робко сообщила Анна.
Наверху об этом, видимо, не знали.
— Сказано: теперь только российскую! И, кстати. На историю теперь только один час, а не два в неделю.
— Так я и Россию не успею, — удивилась-огорчилась Анна.
— Ну, вы все не изучайте. Только главное. Зачем им всякий этот… ну, не знаю… Выбирайте, что патриотично.
— Там реформы Александра Первого, потом война двенадцатого года, аракчеевщина, декабристы, Николай Первый, реакция, общественная мысль…
— Что за мысль?
— Ну, славянофилы, западники…
— Западников выкиньте. Восемьсот двенадцатый — давайте, а потом — к славянофилам. Все равно они всех этих декабристов не запомнят, — рассудила Клавдия Михайловна.
Расстроенная Анна успокаивала себя тем, что ей, по крайней мере, не придется перечитывать учебник по Всеобщей. Девушка исправно задавала из него параграфы, но втайне от ребят сама осилить хоть один так и не сумела. Первое время пыталась читать, что в учебнике, перед уроками, но очень скоро узнала, что это снотворное лучше любого другого. Объем предлагаемых фактов был больше, чем спрашивал самый придирчивый препод с родного истфака. Предлагалось помнить итальянских королей — всех до последнего, — английских политических ораторов и с десяток персонажей знаменитого индийского восстания сипаев. Для чего все это нужно, автор умолчал. Ребята порой спрашивали Анну, зачем им точно знать подробности восстания ткачей в какой-нибудь Силезии, а также дату битвы при Садова. Та не знала. И не знал, наверное, никто. Работать надо было без учебника: подростки не воспринимали длинных лекций, не могли усвоить их физически, а тех вещей, что были вне программы, вне учебника — вообще не признавали. Полагали их ненужными и слушать отказывались. Учебник между тем вываливал им гору всяких фактов, притворяясь, будто не навязывает чьих-то явных взглядов, а предлагает оценить самостоятельно. Но это было неправдой. Видимо, ленивый автор просто взял старое советское пособие и, не мудрствуя лукаво, выкинул оттуда все о классовой борьбе, о Ленине, о Марксе и сказал, что труд его очищен от идеологии. Между тем подборка фактов оставалась полностью советской: длинные и скучные параграфы о старой экономике с сухим массивом цифр по выплавке металлов; тонны информации о всяческих восстаниях — китайских, африканских, папуасских — с именами их вождей, зато без всяких данных о самой восточной жизни и религии; наконец, отделы по культуре — нуднейшие из нудных, потому что представляющие просто перечень имен писателей, художников, артистов…
“Это к лучшему, — сказала себе Анна. — И потом, Петра украли, это факт… А значит, и Европа не заслуживает нашего внимания. Может быть, ребята легче будут понимать историю отечества, чем эту зарубежку…”
Ей вспомнился отрывок из контрольной, самой первой в школьной карьере. Он встретился аж в нескольких тетрадях: “Наполеон был побежден австралийцами в битве при Липецке в 1815 году XVII века”. Уф, такого читать больше не придется!
Анна будет героически бороться за гражданское сознание россиян, — как и планировала! — а ведь это легче сделать не на европейским материале! С этой мыслью бравая училка принялась за подготовку нового занятия — о наполеоновском нашествии… Учебник по России был тот же самый, по которому она сама зубрила в школе. Остроумные коллеги называли его между собой “свинцовая пустыня”. В книге, предназначенной для девятиклассников, не было ни одной картинки. А занимались по нему теперь восьмые классы (в силу прогрессивной концентрической системы). Что такого? Кое-какие темы теперь изучали раньше не на год, а на целых два. Ведь учебник все равно был написан так, что его чтение могут выносить только студенты, одержимые познанием. “Может, кто-то опасается, что дети увлекутся всякими науками и будут читать книжки вместо остальных занятий, более полезных… Окулисты? Или вертебрологи?” — подумалось Анюте.
Занятия про войну двенадцатого года прошли более-менее нормально, если не считать того, что одна девочка читала на уроке книжку “Как стать стервой” (парни отобрали и кидались ей друг в друга), один мальчик без конца кричал “Фашисты! Гитлерюги!” (почему-то многие мальчишки очень уж интересуются фашистами и Гитлером — не в плане подражания, по счастью; просто их ужасно это забавляет), а Смирнов, явившись в школу в третий раз за год, промучился минут пять над заданием выписать из книги даты с фактами и выдал:
— А давайте, Ан-Антоновна, я вам подарю корабль с парусами… И мы поплывем… И весь мир будет перед нами…
Анна, не сдержавшись, улыбнулась, хотя, может, следовало крепко рассердиться. Парень радостно добавил:
— Дети потом будут…
— Да кому ты такой нужен, двоечник, детей с тобой рожать! — сказала философски девочка с другого ряда.
Кстати, карта войн Наполеона, героически погибшая недавно, больше ниоткуда не взялась. Училка очень верила, что дети все поймут и так. Тем более наличие этого пособия порой их возмущало:
— Мы тут на истории или где?!
— А спрашивать о том, где находится Москва, вы права не имеете! Совсем другой предмет!
— Вы что, знаете географию? Откуда? А почему ее не преподаете?
Дальше, как и было велено, Анюта приступила к изучению Хомякова и Аксаковых. Вот тут-то начались большие трудности. Как только в первом из своих классов он произнесла слово “славянофилы”, народ очнулся от глухого утреннего сна и захихикал.
— Что такое? — спрашивала Анна. Ей не отвечали. Только девочка, пришедшая в тот раз с занятной книгой, весело визжала, демонстрируя соседке новенькие трусики.
Второй класс, услыхав “славянофилы”, бешено заржал. Ни их фамилий, ни теорий, ни словес о том, как правильно любить свое Отечество, он слушать не желал и был уже не в силах. “Слышь! Славянофилы!” — повторялось тут и там, и шепотом, и громко; смех никак не мог затихнуть.
Анна не могла понять его причину до тех пор, пока один из восьмиклассников, наверно самый смелый, не спросил:
— Анна Антоновна! Славянофилы — это, что ли, вроде зоофилов?
От прямого называния слова, связанного с ЭТИМ, все схватились за животики и не могли успокоиться до звонка.
Уже смирившись с тем, что для подростков любое слово может нести эротический подтекст, учительница успокаивала себя тем, что ей, по крайней мере, не надо рассказывать про Японо-Китайскую войну XIX века.
В 8 “Г” Анна приняла решение не мучиться и просто сообщила, что сегодня нужно конспектировать учебник. Назвала параграф, где писали о патриотических мыслителях. Полкласса, разумеется, привычно развлекались, тем не менее кое-кто конспект все-таки сделал. Со звонком на Аннин стол легли тетрадок десять. В них подробно говорилось, что славянофилы были важные помещики, ходившие в халатах и любившие рыбачить. Именно об этом было 5/6 страницы, посвященной автором учебника движению.
Что творилось в следующем классе, Анна потом долго вспоминала, но славянофилы, как ни странно, были в этом не замешаны. Едва только звонок известил всех о начале нового урока, как мальчишки, ужасно возбужденные и счастливые, начали чем-то кидаться. Учительница тщетно пыталась понять, что за розовый продолговатый предмет летает по храму науки. Развращенное воображение и женская невостребованность подсказывали ей неприличный и совершенно немыслимый ответ… пока один из учеников, решив хулиганить на всю катушку, не поймал предмет и не поставил его перед собой на первую парту — во всей красе. Анна угадала. Это был он. Он самый.
— Чей протез? — строго спросила учительница. — Твой, Андреев?
Андреев засмущался, остальной же класс лишь сильнее возбудился от столь смелого предположения Анны Антоновны… Спас училку только завуч, случайно проходивший по коридору и заглянувший на шум.
Пятый и шестой уроки прошли полегче. Большинство ребят решили прогулять их, так что на один пришли четыре человека, а на второй — только два.
Дождавшись сладкого конца своей работы, Анна заперла многострадальный класс математички, вышла в коридор и двинулась к учительской. Мальчишки с упоением кидали в стенки лизунов, которые сползали, оставляя на побелке свои пятна — к возмущению завхоза. Кабинет английского стоял, открытый настежь. Из него зачем-то выносили стулья, карты, доску. Посредине коридора красовалось объявление о том, какие результаты дал недавно сбор макулатуры: раньше Анна ошибалась, думая, что это пионерское занятие уже в прошлом. Судя по итогам, победил 9 “Б” — с большим отрывом. “Тоже мне! — завистливо сказала незнакомая девчонка, вместе со своей подругой изучавшая торжественные сведения. — Да там, блин, просто Дашка Караваева! У ней же мать в издательстве работает…”
— Присядьте, — попросила завуч Анну, когда та пришла сдать ключ от кабинета.
“Неужели снова из-за стульев? — с ужасом подумала студентка. — Впрочем, ту неделю их не так уж и ломали…”
— Вот, прочтите, — попросила Клавдия Михайловна.
Листок из Министерства просвещения, легший перед Анной, сообщал: со следующего месяца история Империи объявлена нерусской, непатриотической, ошибочной, а значит, изучаться перестанет.
— Подождите! Но выходит, что в восьмых истории теперь вообще не будет?
— Ну, не будет. Вам же только легче.
— Нет, позвольте… Это бред какой-то! Я не понимаю, что творится!..
Завуч с равнодушием прослушала речь Анны о проблемах средней школы, изучения истории и странностях политики на фоне обнаруженной подмены Петра Первого. Ответом не удостоила.
— Что же мне теперь-то? — наконец спросила девушка. — Уволиться?
— Зачем же увольняться? Будете вести у них Закон Божий…
— Что?.. Я же не священник!
— Где мы им возьмем священника? Приказано — ввести такой предмет. Кого мне ставить? Может, физрука? Физрук не может вести больше трех предметов одновременно! И вообще, Анна Антоновна, ну вы же образованная девушка! Изучите, расскажете… Делов-то… Слишком уж усердствовать не надо. Кто там знает — есть ли Бог ли, нет ли… Вы скажите так: мол, кто-то верит, кто-то нет, все в чем-то правы, все в чем-то не правы… Ведь сумеете?
— Не знаю…
— Мы, конечно, вас не держим. Раз хотите — увольняйтесь. Просто что поделать, раз историю-то вашу отменили. У седьмых вот, кстати, Закон Божий уже есть. Его Ирина Павловна ведет. Сходите, посмотрите.
— Я схожу, — ответила студентка.
Шла домой и думала, что все эти события случились, потому что странное открытие совершила именно она, Анюта Сарафанова.
Один раз Анне уже приходилось слушать, как ведет урок коллега: в сентябре, в начале года. Дама была строгой, у нее никто не рыпался, не хрюкал, не мяукал, членов не кидал. Хотя, наверно, в шестом классе с этим легче. Дама долго объясняла, как вести тетрадь, рассказывала об археологии, язычниках-славянах, исторических источниках… Потом вдруг разразилась бурной речью на ту тему, что сейчас все просто влюблены в Америку, но это страна бедная в культурном отношении, в то время как России — мощная, исконная и древняя. Насчет любви к Америке коллега, кажется, отстала лет на двадцать. Но больше всего Анну удивило, когда старшая учительница важно сообщила, что “варяги принесли на Русь понятие государства”, и велела деткам записать это в тетради. Мало того, что подобное утверждение полностью противоречило недавней речи о российской самобытности! Оно являлось полным бредом с точки зрения науки, устаревшим и бессмысленным. С подобным же успехом можно было говорить на химии, что горение — это выделение флогистона… Интересно знать, какие выводы ребята могут сделать из подобной информации, когда немного вырастут? Варяги — это, кстати, Запад…
На этот раз студентка искренне надеялась: все будет по-другому. И, конечно, не ошиблась. Мощная Ирина Павловна вломилась в класс, как “Боинг” в ВТЦ, и с ходу заявила:
— Сначала мы займемся ОБЖ, поскольку в прошлый раз урока не было!
Ребята, видно, знали или догадывались о подобном повороте событий, и учебники по нужному предмету быстренько возникли из их сумок.
— Та-а-ак… Я вам задавала восемнадцатый параграф. Тема: взрывы. Хм… Гавриков! Определение взрыва!
Маленький мальчишка с грустным взглядом нервно стал листать учебник.
— Два! — опередила его толстая училка. — Погорелов!
Парень на последней парте к тому времени уже успел найти в учебнике заветную страницу и замямлил: “Взрыв это освобождение большого… ко… количества… энергии”.
Ирина Павловна велела читать четче, а потом передала слово другому мальчугану, быстро оттрещавшему положенный абзац и даже забежавшему вперед на пару предложений — это ли, другое зачитать: какая разница! Пятерка нашла своего героя.
— Виды взрывов! — между тем провозгласила обэжистка. — Та-а-к… Шмелева! Ты Шмелева?
— Я Касаткина!
— Шмелева!
У Шмелевой не было учебника…
Спустя минут пятнадцать приступили к богословию. Пособий не имелось, так что все читали по тетрадям.
— Та-а-ак! Ангелы! Козлов! Определение!
Что ж, у обэжистки можно было поучиться. Детям она нравилась: зубрить не заставляла, думать тоже и была чудесно предсказуема — как внешняя политика продвинутой страны.
— Касаткина! Так, быстро! Виды ангелов! Эй, слышишь? Ты — Касаткина?
— Да нет же, я Шмелева…
4.
В середине октября, как раз к Покрову, начал сыпать первый снег. Братец Филиппенко был на зоне — то есть на работе, — а жена ушла проведать дочь и внука. “Историк”, — если только он пока что мог себя считать им, — второй месяц живший на селе, бесцельно тратил время возле старенького радиоприемника. Порой смотрел в окошко. Вид унылых снежных хлопьев навевал тоску и думы о глобальном.
Радио вещало о великих переменах. Кажется, по всей стране снимали памятники лжецарям Романовым (опять как при большевиках!); порвали отношения с половиной стран Европы и с Америкой, с позором выдворив дипломатов; конторы, фирмы, заведения, рок-группы и продукты, названные иностранными словами, бойкотировали, если только те поспешно не переименовывались. Абрамович с отвращением продал “Челси”. Петербург опять стал Петроградом — с оговоркой, что он назван в честь Св. Петра, а не английского шпиона, обманувшего всех в том, что он якобы — русский царь.
А Филиппенко все еще искали…
Публика уже не сомневалась, что архив и ценную находку сжег не кто иной, как Александр Петрович. Заверениям в том, что ценный документ хранится у него, почти никто не верил — ну, а если б и поверили, не лучше: похищение доказывало то, что Филиппенко был подослан англосаксами, масонами, евреями и прочими, кто с ними заодно.
Он был всегда — считал себя, по крайней мере — оппозицией режиму. Но сейчас врагами Филиппенко стали бывшие читатели, те самые, кто всюду ищут заговор. О том, что Александр выводил все языки из русского, похоже, что забыли: так же как в 20-е забыли, что меньшевики с эсерами когда-то тоже выступали за народ… Зато все отмечали, что создатель исторических сенсаций объявлял историю доромановской России ложью, сочинением гнусных немцев. “Он отказывал той, подлинной Руси, Третьему Риму в праве на действительность!” “Посмел сказать, что Нестора, Ивана Калиту и Смуту сочинил проклятый Миллер!” “Он хотел отнять у русского народа его корни!” Радиоприемник каждый день плевался чем-нибудь подобным. А ведь было время, когда людям нравилось читать творения Филиппенко… С удовольствием они платили деньги за его труды, где говорилось, что у них нет прошлого, нет предков, нет основы, нет чего-то своего, и, может, даже права на пространство от Камчатки до Днепра… Лишь выдумка Европы, крепкая подделка, слепленная немцами — не русскими! Вы, русские, никто и ниоткуда, утверждал теперешний изгнанник. И им нравилось! Он смело заявлял, что Библия придумана в XIV веке, что история Христа — всего лишь отражение судьбы какого-то неважного князька, что не было Святого Воскресения, а надежда на Спасение напрасна… И читали! А теперь решили изучать религию в средней школе, всюду говорят о Византии… Византии, о которой пять минут назад совсем не знали и которую он, Филиппенко, вообще не предусматривал в своей новейшей версии истории: какое православие, коль Христос был просто немцем феодального пошиба?
Александр непонимающе вздохнул, поднялся с места и пошел доить козу. Коза противно пахла. Филиппенко, познакомившись с крестьянскими работами, все больше сомневался, что когда-то городов с центральным отоплением, компьютером и душем не существовало. Средние века, весь мир — деревня, натуральное хозяйство… Глупости какие! Это же физически немыслимо! Вот Янин, надо ж было сочинить такую глупость…
Да, историк продолжал работать здесь, в деревне, в меру сил, хотя и без компьютера. Последнюю неделю он подумывал о том, что, может быть, сумеет оправдаться перед властью, если сочинит вещицу, восхваляющую русских, объявляющую их еще более сильными, великими и важными, чем думалось. Боясь кого-то повторить, отбросив Англию, Германию, Италию, Филиппенко остановился на доколумбовой Америке. Он взялся доказать, что индейцы были… кем бы вы подумали?.. славянами, разумеется!
Работа шла не очень, но, похоже, были результаты. Кажется, в индейских именах довольно явно слышались знакомые слова, обрывки диалогов: Майя (явно Марья — видимо, так звали их княгиню), Инки (стало быть, иные), ацтеки (“а це тi, якi” — “это те, которые предки украинцев), тольтеки (“толи те, то ль эти…”), ольмеки (где-то тут была княгиня Ольга!), тараски (князь Тарас), миштеки (князь Михайло… или, может быть, поклонники Медведя, тотемисты?). С городами было потруднее, их пришлось перевернуть — и это заработало: Куско — Оксук (то есть Окск, на Оке), Теночтитлан — Налтитчонет (“Налил тебе? Че? Нет?”), Чичен-Ица — Ацинечич (явно чье-то отчество! — чеченцев Филиппенко не рассматривал), Теотиукан — Накуитоте (ну… здесь что-то вроде выражения: “Зачем тебе это?”).
По просьбе Филиппенко брат привез ему две книги из райцентра и большую распечатку данных Интернета. В них “историку” ужасно приглянулось имя Минчансаман — явно же “минчанин”! Звался так царь города Чимор (читаем в противоположном направлении — будет Ромич. Племя Ромичей. А может, клан Романовых? Нет, этих лучше все же не упоминать). А разве не понятно, что ацтекский государь, известный грандиозными сокровищами, звался Монтесумой не так просто, от балды? Тут явно слышится “сума”, что значит “кошелек”! Ивана Калиту-то не забыли?
Жалко, от индейцев не осталось — ну, точнее, не придумано про них поклонниками Скалигера — династического перечня правителей, хотя бы одного такого, чтобы с датами. А то бы развернулся… Филиппенко был готов поклясться, что династия — какую ни возьми — при должном приложении усилий станет походить на список киевских князей… ну, или римских пап, если так нужно.
Разумеется “фигвам” и “Тома — гавк!” “историк” Филиппенко тоже взял в работу. В общем, как любой другой ученый, оказавшийся в изгнании, Филиппенко не утратил живости ума, научной хватки и полезной любознательности, твердо и упорно продолжая изыскания. Он вздохнул еще раз, взял подойник, полный молока, пошел обратно в дом.
В приемнике ругались между собой два вождя каких-то новых партий. Как обычно, перед выборами в Думу их повылезало как грибов. Один из персонажей заявлял, что он потомок Рюрика
“Совсем с ума сошли”, — подумал Филиппенко.
Немного покрутил ручку приемника, нашел там передачу новостей:
— С сегодняшнего дня любое сообщение, в том числе и рейсы пассажирских самолетов, между Англией и Россией отменяется. Напомним, что такое же решение было принято недавно в отношении…
“А ведь я, пожалуй, скоро не смогу отсюда выехать! — внезапно осенило Филиппенко. — Ведь найдут, найдут как пить дать! Может, эмигрировать? Поторопиться? Поехать, попросить у них убежища, пока еще не поздно? Так, а с кем мы еще дружим?..”
Этими идеями “историк” поделился с братом, когда тот пришел со службы.
— Верно. Есть такая партия, — ответил тот, уже весьма уставший от изрядно задержавшегося гостя.
— Нужны деньги. Еще больше — документы. Понимаешь? Я же не могу купить билет на свое имя.
— Понял, — сказал брат. — Поддельный паспорт… Ну, ты задал мне задачку! Ладно, постараюсь. Есть у нас умельцы. За пузырь и чай сварганят…
Брат смотался в магазин и возвратился с пачкой чая под названием “Зеленая полянка” — выбрал подороже, чтобы угодить любителям чифиря — и бутылкой водки.
Впрочем, эту водку они выпили всего лишь через час, не утерпели. Брат сказал, что автору фальшивых документов хватит и “Полянки”.
Поздно вечером явилась жена брата. Она чуть-чуть ругнулась из-за пьянки, а потом пожаловалась мужу. Мелкий внук недавно отравился средством для посуды “Фея” (ранее “Fairy”), перепутав эту гадость с газировкой, чье название раньше было “Sprite”, а теперь переводилось точно так же.
5.
К началу зимы Боря, наконец, решил начать учиться. Нет, не то чтоб он совсем уж лоботрясничал от сессии до сессии, но просто надобности брать в библиотеке эти пресловутые учебники, ходить на эти пресловутые лекции и лезть из кожи вон на семинарах — не имел. Борис был из тех, кто хождению на общие занятия предпочитает познание мира по собственной методике: лучше обсудить с приятелями судьбы Мира и России, чем пыхтеть над обязательной программой; лучше провести часок над книжкой, например, Рене Генона, чем выслушивать от лектора (грешили сим не все, но кое-кто) занудный пересказ учебника, а то и чтение по собственной студенческой тетради многолетней давности. Полезнее. Обычно в результате Новгородцев получал четверки и пятерки на экзаменах, успешно отзубрив, что нужно, перед сессией, а также сообщив преподавателям чего-нибудь такое, о чем те либо молчали на занятиях, считая, что студенты не поймут, либо просто не догадывались.
В общем, повторимся, Боря решил взяться за учебники ввиду грядущей сессии. Но сделать это оказалось несколько сложнее, чем обычно. Расписание, планы, деканат и все преподаватели как будто заболели. Факультет метался в лихорадке. Представления о том, кто прав, кто виноват, что нужно, а что лишнее — исчезли. Заместители декана бегали как сумасшедшие, пытаясь навести какой-то порядок, а за ними, в свою очередь, носился весь преподавательский состав и все студенты, тщетно выясняя сроки, форму, прочие подробности отчетности. Почти что каждый день менялось расписание.
После писем сверху, усиленно рекомендовавших считать письмо от Прошки к Софье настоящим, а особенно с тех пор, как началась борьба со всем романовским, те преподы, которые не видели реальных оснований полагать Петра подменным, попытались воспротивиться. Увидев бесполезность своих действий, они стали увольняться. Тех, кто сам не мог понять, что глупо возмущаться против новой веры русского народа, попросило убираться руководство. Между тем места доцентов стали занимать довольно странные товарищи, которым всюду виделись масоны и которые хотели от студентов курсовых работ с названиями вроде “Рюрик и его реинкарнации”, “Славяне и Пунические войны” и так далее. Курсы переделывали, исключали и вводили на ходу; бывало, что по одному предмету за семестр сменялось три преподавателя. И новые герои сообщали с кафедр учащимся, что найдены вернейшие свидетельства: не только Петр, но и Алексей Михайлович Тишайший был подослан тамплиерами. Ведь уже при нем пошло движение в сторону Европы!
Одним словом, Боря разучился удивляться. Появившись в книжном магазине в поисках пособия по бонистике — одной из тех немногих дисциплин, что не были затронуты “реформами”, — он сразу же увидел множество трудов каких-то непонятных персонажей, утверждавших, что Хеопс и Шведский Карл XII — одна и та же личность. Книжек Филиппенко не было, поскольку этот лжеисторик числился врагом. Зато лежало выше крыши сочинений всяческих ему подобных личностей: они возникли не пойми откуда и, наверно, были очень рады, что исчез их главный конкурент. Борис из любопытства проглядел несколько томиков. Порой в них утверждалось то же или почти то же, что провозглашал “Великий и Ужасный”. Видимо, Система еще не разобралась, какая же история ей угодна, и на трупе прежней, подлинной науки прорастало все подряд, спеша воспользоваться случаем. Легенда лжеистории, Филиппенко, разделил судьбу великих революционеров и мыслителей, на чьих идеях строились режимы, их же и убившие. “Тем самым он, по крайней мере доказал, что революции, такие, как Французская и Русская, не выдумка”, — подумал Новгородцев и невольно улыбнулся.
По снегу, уже плотному, густому и не скоро обещавшему сойти, Борис побрел домой. К семи давно стемнело, и дорогу скромному студенту освещали фонари, неоновые вывески, реклама (да, она пока что оставалась), вечные китайские гирлянды на деревьях возле заведений, на ларьках и в окнах ресторанов. Буднично и мерно приближался Новый год. В продажу уже выставили шарики, искусственные елки, всякую другую мишуру. Борису пришло в голову, что это — первый Новый год на его памяти, когда по телевизору нет этой надоедливой рекламы кока-колы с иностранным Дедом Морозом (“Праздник к нам приходит, праздник к нам приходит…”). Да, определенно, в новом положении вещей имелись свои плюсы.
Поначалу, когда Боря недопонял, что к чему, ему как будто нравились великие события, внезапно охватившие страну. Казалось — вот он, тот традиционный идеал, насчет которого Борис и намечтаться толком не успел. Забавно было, как хозяин заведения возле универа, прежде называвшегося “Мак-чего-то там”, переименовывает жральню в “Ъ-Мак” (стало быть, “Ермак”) — куда тебе! Такое ухищрение, по мысли содержателя столовой, видимо, должно было позволить продержаться в националистической России, продолжая торговать “Биг-Маками”, “Мак-Чикенами” и другими им аналогичными вещами. Не сработало. Харчевню разгромили некие борцы за чистоту славянских принципов. Сейчас одну из вывесок меняли прямо у Бориса на глазах. Похоже, магазин с безумно дорогими шмотками “Эмпорио Армани” обязали написать название кириллицей. Родные буквы как-то разгламуривали Мекку юных модниц, делали ее простой и человеческой. Из модной лавки вышла дама в валенках. Да, это был, похоже, тренд сезона. То есть слово “тренд” теперь, конечно, не употребляется. Обычно говорят о “направлении”. Это тоже отнимает флер шикарности у модной индустрии.
Боря слышал, что дела у корпораций, торговавших “сладкой жизнью”, все сильней идут на спад, и более всего от этих переименований, русских переводов. Ну, журнал “Базар Арфистки” еще более-менее берут. А вот “Мария-Клара” в полном запустении. По данным маркетологов, все дело из-за злополучного названия: вторая его часть ассоциируется у привыкших ненавидеть все “совковое” гламурниц с Кларой Цеткин… и с “Аншлагом”. А журнал “Гражданка мира” вообще решили закрывать. Уж больно по-заумному звучит его название, слишком много в нем политики.
Анну Сарафанову Борис старался вспоминать как можно реже. В универе он ее уже не видел: видимо, ушла в дипломную работу, больше не появится. А что до переписки, то она, волнительная, странная, сперва так обнадежившая Борю, совершенно прекратилась. Анна больше ничего не написала после горького признания в преступлении. Новгородцев кусал локти. Разочаровалась, обнаружив, что общается с обманщиком? А может быть, не надо было ей подыгрывать в нелепом подражании интернетовским придуркам? Или что-нибудь случилось? Вот и объяснение отсутствию в эфире и на факультете. Заболела… Или даже… Нет, об этом думать не хотелось. Поначалу, когда Боря только-только начал погружаться в липкое варенье новых чувств, он бегал восхищенный и взволнованный, а все, что только как-то было связано с предметом обожания, рождало в нем бессмысленную радость. Но теперь, похоже, начался какой-то новый уровень. Болезнь перешла в другую стадию. Любая мысль об Анне доставляла Боре огорчение, он мгновенно вспоминал о неудаче либо думал, что с его объектом поклонения случилось что-то страшное. Короче, он стал гнать из головы все мысли о возлюбленной (о бывшей? Или все еще возлюбленной? Нет, он пока не понял). Никаких напоминаний о существовании Сарафановой Борис не получал. К тому же все эти дела в стране и в мире, непонятности с учебой…
Нет, в каком-то смысле все будто было здорово. По улицам скользили русские машины, только изредка японские — внезапно вошли в моду, может быть, из-за того, что западные так же неожиданно исчезли из продажи. Даже на заборах наконец-то перестали малевать ругательства на чуждых языках: теперь все было только на родном. Большие хлопья снега, падавшие под ноги, приятненький морозец, меховые, теплые прохожие и елка в восемь метров, уже выставленная на центральной площади (пока что не наряженная) — это дополняло ощущение того, что все вокруг — свое, что кто-то наконец-то позаботился о том, чтобы Новгородцев чувствовал себя на своем месте. Да, забота, а еще, возможно, безопасность — главные слова, которыми он мог бы обозначить ощущения от прогулки по родному городу, недавно ставшему ему еще роднее… “Рим в снегу” — такое выражение Новгородцев позаимствовал как-то у одного писателя для обозначения своей патриотической мечты. Но быстро понял: это был не Рим.
Там, в Риме, не могло быть царства лжеисториков. Не мог он быть построен на неправде. Иногда Борис ловил себя на мысли, что, быть может, то письмо от Прошки к Софье было настоящим и все правы… Лишь спустя секунду до Бориса доходило, что письмо написано не кем иным, как им. Порою возникала мысль: пойти, признаться, чтобы прекратили издеваться над историей. Но к кому? Бог весть. К тому же Новгородцев ясно ощущал, что не поверят. Механизм был уже запущен. В Петропавловском соборе вскрыли все могилы императоров — сказали, ради экспертизы ДНК. Борис не знал, действительно ли можно с помощью генетики узнать национальность. Бабки на ток-шоу у Малахова, обычно обвинявшие героев, по сценарию назначенных быть скверными, все время заявляли, что повсюду чуют злую руку Запада. Еще порой казалось, что попал в начало девяностых: слово “русский” там и сям, кичливый твердый знак на конце слова, массовая мода на религию… Сначала общество азартно воевало со всем тем, что исходило от Германии и Англии. Теперь переключились и на Францию. “Но Анна Ярославна? — думал Боря. — Киевская Русь не враждовала с галлами, отнюдь!”
Кого интересовали эти мелочи?..
Чем больше Боря наблюдал происходящее, тем больше становился традиционалистом. То, что разворачивалось, было еще более буржуазным, чем открытое и честное тяготение к Европе. По крайней мере, Новгородцеву так казалось.
Домой пошел пешком: тут вроде близко. Чтобы было не так скучно по дороге, подошел к ларьку за шоколадкой. Колебался между “Щедростью” с кокосовой начинкой и “Орешками”. Цена была одна. Внезапно от витрины отвлекли колокола — они запели на соседней церкви. Новгородцев повернулся на волшебный звук…
И вдруг увидел Анну.
В белой куртке, кремовых сапожках, она тоже что-то изучала на витрине.
“Вот!” — сказало Боре сердце.
— Аня… — тихо прошептал он. — Аня Сарафанова!
Она, конечно, сразу обернулась. Новгородцев почему-то тут же обнаружил прыщик возле носа дамы сердца.
— Здравствуйте…
— Я Боря Новгородцев. Мы же с вами переписывались! Помните?
— Не помню…
— Вы обижены? Скажите, почему вы перестали мне писать? Вы что, обиделись? Скажите! За подделку? Стойте… Мы же были… кажется… на “ты”.
— Я вас не знаю. Вы меня, наверно, с кем-то перепутали…
— Вы Анна Сарафанова! Ведь так? Студентка исторического?
— Верно…
— Ну, а я Борис. Мы с вами переписывались! Я так и не понял, почему вы стали сочинять все эти глупости, прикидываться дурочкой…
— Я — дурочкой?
— Э-э-э… Я имел в виду…
— Постойте! Вам откуда-то известно мое имя, но вот мне ваше абсолютно не знакомо. Я ни с кем не переписывались, не прикидывалась дурочкой и прочее! Простите. Я должна идти!
— Нет, это вы простите!..
Анна развернулась и пошла от Бори быстрым шагом. Самое последнее, что тот сумел увидеть, было веко Сафановой. Оно противно дергалось от тика.
Дома Боря подумал, что его принцесса вроде бы изрядно подурнела. Почему она так гадко заявила, что ни с кем не переписывались? Стерва…
Через восемь дней решением правительства все елки, мишура и Дедушки Морозы оказались под запретом как петровские новации. Текущий год был радостно объявлен 7519-м, а Новый ожидался только в сентябре. Ужасные январские каникулы — источник отвратительных запоев и депрессий — наконец ушли в небытие. Народ вздохнул спокойно.
6.
Анна с интересом изучала персонажей, рассевшихся в ряд по правую руку.
Одной из них была особа лет, наверное, сорока, в кричащей красной кофте, юбке черной кожи, странным образом натянутой едва ли не на ребра (чтоб была короче?), несколько сутулая, читающая книгу “Марианна. Том 4”. Второй была объемная старуха с явными усами над губой, усердно ковырявшая в зубах какой-то палочкой. За ней еще одна такая же, семидесяти лет, но тощая, со взглядом несколько бессмысленным, похожая немного на козу. Потом сидела снова пышная матрона, “ягодка опять”, довольно загорелая, но с совершенно белой шевелюрой, сквозь которую смотрели брюнетистые корни. В левом ухе у матроны было пять сережек, в правом — три, на пальцах — шесть колец, и все из золота. Бордовый маникюр не очень гармонировал с оранжевой помадой. Дальше, несколько правее, помещалась тетка в серой шали. Взгляд ее был хищным, хотя рядом ничего не продавали. С краю, наконец, сидел пацан лет восемнадцати с тетрадью — видимо, студент.
Анюте было очень интересно.
Раньше ей не приходилось быть на избирательном участке в качестве работника.
Поскольку школа, где трудилась Сарафанова, как раз-таки служила таким участком, то когда пришел черед выборов в парламент, Анну привлекли к работе. В воскресенье пришлось подниматься полшестого, быть на участке, прослушивать инструктаж, наблюдать за опечатыванием урны, а потом до вечера сидеть на выдече бюллетеней. Вышло так, что Анна села с краю, рядом со столами наблюдателей: этих-то красавцев она сейчас и разглядывала. Раньше, услышав в новостях какую-нибудь фразу наподобие “Наблюдатели зафиксировали много нарушений”, Анна думала, что эти наблюдатели — этакие молодые демократы вроде Немцова, энергичные борцы за гражданские права. Она ошиблась. За демократичностью избрания гласных от народа (так отныне называли депутатов) наблюдали тетки пенсионного и предпенсионного возрастов. Те самые, которые активно шли в ряды вахтерш, кондукторов и прочих врагов рода человеческого. Не им ли принадлежала реальная власть в стране?..
Краем уха Анна слушала беседы наблюдателей. Работы было мало: избиратели не очень торопились исполнять гражданский долг, тем более с утра.
— Ох, как мне надоели эти выборы, — сказала тетка в золоте. — Зачем они нужны? Чтоб деньги тратить! При советской власти было много лучше.
— Да уж, — согласилась с ней худая. — Партий этих развелось не знаю сколько. Раньше-то одна была — пришел да сразу проголосовал. А тут в них разбираться… При Союзе все удобней было.
На груди у первой красовался бейджик “Наблюдатель от партии Правое дело”. Вторая была уполномочена Явлинским.
— Чтоб ей провалиться, этой власти! Чтоб ей пусто! — громко заявила тетка в шали. — Вчера вот хлеб опять подорожал!
Она была от партии “Единая Россия”.
— Просто президент пока не знает. Знал бы — разобрался, — робко отвечала ковырявшая в зубах усатая бабуля, наблюдатель от КПРФ. — А я ему в тот год носки связала…
Романтичная особа, нанятая, чтобы наблюдать от Жириновского, читала “Марианну” и молчала. На другом конце молчал студент, старательно зубривший свои формулы, не глядя на процесс избрания, за которым был поставлен надзирать от новой “Партии Исконных Русских Граждан”.
И все же выборы скорее нравились Анюте, чем не нравились. Она-то понимала, что сейчас на ее глазах решается судьба Родины. Историк Карамзин, по слухам, выскочил 14 декабря на Сенатскую площадь, не успев как следует одеться — так спешил увидеть делание истории. Кто из Анниных друзей, преподавателей, сокурсников не сделал бы того же? Николай Михайлович в тот день опасно простудился, заработал воспаление легких и довольно скоро умер. По сравнению с этим от Анюты требовалась мелочь — отработать около шестнадцати часов подряд, включая, разумеется, подсчет и составление протоколов. Дети на английских фабриках XVIII века вкалывали больше.
Иногда давался шанс не только наблюдать за ходом исторических событий, но и чуточку вмешаться.
— Дочка, где тут коммунисты? — спрашивали бабки-избирательницы, взяв бюллетень. — Не вижу без очков-то. Ткни мне пальцем.
Как-либо влиять на волеизъявление, в том числе тыкать пальцем, членам избирательной комиссии, а также наблюдателям строжайше запрещалось. Но старухи без очков не принимали Анниных отказов, продолжая требовать подсказки. Сарафанова могла бы показать им на другую партию, которую считала более достойной. Постыдилась.
— Хде тут прежидент-то? — подходила к наблюдателям другая престарелая гражданка.
— Мы, мамань, не его нынче выбираем! Думу! Слышишь? Думу!!!
— А…
— Ты партию тут выбери!!!
— Што? Партию… Ах, вот как… Хто иж них за прежидента?
Большинство желающих отдать свой голос кому-либо были стариками.
— Так всегда, — шепнула Анне учительница физики, сидевшая с ней рядом. — Молодые дольше спят и меньше голосуют.
В самом деле, около полудня стали появляться молодые, в том числе семейные, с колясками. Пришли два брата-близнеца, чье совершеннолетие было именно сегодня — встреча с ними поднимала настроение. Пришла мать-героиня, чье потомство — пять голов — визжа, носилось по спортзалу, пока та была в кабинке и решала судьбу Родины. Пришли дедок и бабушка, прятно-белокурые, влюбленные, одетые как будто бы в театр — интеллигенты. Из столовой стало пахнуть булочками. Флаги радовали глаз. Часам, наверно, к трем студентка наконец-то ощутила что-то вроде праздника.
Из громких разговоров избирателей Анюта понимала, что, похоже, большинство окажется у партий право-монархического толка.
В пять часов настало время идти к немощным, которые просили принести им урну на дом. Эту урну взял под мышку дед-физрук. Анюта захватила пачку бюллетеней. Оба влезли в валенки, надели шубы и в сопровождении наблюдателей двинулись по списку адресов, отважно преодолевая сугробы и проваливаясь в снег, которого недавно навалило вдвое больше нормы.
В первой квартире была роженица. Анна одним глазом заглянула в спальню, где лежал младенец — красный, крошечный, забавно трепыхавшийся, почти что не похожий на большого человека.
Во второй квартире пахло воском, ладаном, кошатиной и нафталином. В коридоре помещался календарь за 2001 год с изображением Богородицы. “Давайте бюллетень, — сказала бабушка со слабыми ногами. — Я уже решила, за кого голосовать”.
В третьей в коридоре находился старый холодильник, на котором красовалась выцветшая, древняя картинка с парочкой котят. В углу картинки рваное отверстие зачем-то залепили разноцветными наклейками с бананов, в основном “Чипита” и “Бонита”. Наверху, на холодильнике, лежала пара папок, старая ушанка, книга Казакевича “Звезда”, детали от велосипеда и корыто, обещавшее упасть кому-нибудь на голову. Направо от рефрижератора стоял уже совсем необъяснимый туалетный ершик в розовом ведерке, а направо были тапки, превращенные упорным применением в босоножки. Старичкам, которые здесь жили, полчаса пришлось разъяснять суть выборов и метод заполнения бюллетеня. Еще столько же они обдумывали решение, предложив пока Анюте и ее коллегам выпить чаю.
В четвертой опять была старая бабка. Квартира ее оказалась еще более нищей, чем все предыдущие. Кроме старухи, тут жил ее сын, горький пьяница, гордо возникший из спальни в трусах. “Что, кирнем?” — предложил он членам комиссии. “Ну тебя к черту! — ответил физрук, когда пьяница после отказа решил, раз комиссия здесь, отдать голос на пару с мамашей. — Нашелся больной, тоже мне! Приходи на участок!”
В пятой квартире Анюте открыла Аленка Витушкина — двоечница-рецидивистка, активнейший враг дисциплины, пошлячка, лентяйка, прогульщица, рьяный читатель учебников стервства во время уроков, а также махатель трусами.
— Ой, блин! — пропищала Аленка и сразу же скрылась.
Комиссию вызвали деду Аленки. Отца у нее не имелось. Как звали мамашу, училка истории знала уже наизусть, потому что пыталась звонить ей раз двадцать. Все прочие способы как-то влиять на Аленку совсем не работали.
“Хоть в чем-то повезло!” — решила Сарафанова и двинулась беседовать с родительницей. Как она мечтала выложить ей все о подвигах Аленки! На собрания мамаша не являлась. Все попытки дозвониться были тщетными, поскольку в половине случаев трубку брала Аленка, говорившая, что мамы нету дома. Ни в девять, ни в десять, ни в одиннадцать вечера. Однажды Анна разозлилась и решила позвонить в два ночи. Дома снова было пусто. Дед, как стало теперь ясно, плохо слышал, ну а дамы, видимо, гуляли. Двадцать дней назад Аленка так достала Анну, что студентка приняла решение явиться к ней домой. Была мамаша в этот раз на месте или нет — осталось тайной, ну а восьмиклассница спустила на учительницу пса.
Витушкинская мать прослушала все жалобы и твердо обещала принять меры. Между тем Аленкин дед пыхтел над бюллетенем и никак не мог принять решение.
— За кого голосовать-то? — наконец спросил он дочь.
А та передала вопрос комиссии.
— Решить должны вы сами. Мы не может вам подсказывать, — сказала Сарафанова.
— Да ладно! — буркнула мамаша. — Подскажите! Что вам, трудно, что ли?
Это было точной копией поведения Алены на контрольных. Наверно, окажись рядом еще один избиратель, Витушкины потихоньку списали бы у него из бюллетеня…
В несколько квартир они в итоге так и не попали: избиратели, хотевшие голосовать у себя дома, не всегда заботились о том, чтобы дверь подъезда была отперта. Когда пошли обратно на участок, угодили под обстрел снежками. Это мстили те, кто плохо успевал по физкультуре и истории. Физрук хотел поймать негодников и, бросив урну в снег, помчался догонять их. Народные волеизъявления в ящике оказались несколько подмоченными.
Анне было интересно, не придет ли на участок еще кто-нибудь из родителей ее лоборясов: она даже уже нашла в списках несколько знакомых фамилий. Тщетно: видимо, привычка прогуливать была семейной чертой и передавалась по наследству.
К восьми Анна устала. Зрелище кудрявого младенца, опускающего розовой ручонкой бюллетень своей мамаши, подняло ей настроение не надолго. Чтоб развеять скуку, Анна начала играть сама с собой: “Если сейчас зайдет мужчина, то мне все-таки удастся победить этих чудовищ-восьмиклассников, а если женщина — то нет”.
Вошел Андрей.
Тот самый, из архива.
За четыре месяца, прошедших с исторического дня, когда в руках их оказался необыкновенный документ, они не виделись, но Сарафанова узнала его сразу, немедленно, мгновенно, как только увидела, или даже до того, как увидела… Аспирант, смотревший, как обычно, не по сторонам и не вперед, а внутрь себя, неспешно подошел к учительнице физики, Анютиной соседке. Подал паспорт.
— Здравствуйте, Андрей! — сказала Анна.
Аспирант от неожиданности вздрогнул, вынырнул из мира XVIII века и взглянул на девушку. Секунду размышлял. Потом ответил:
— А, поклонница подделок, это вы! — и едко улыбнулся.
Через пять минут, когда он бросил бюллетень в волшебный ящик, Анна и Андрей болтали, словно оба долго ждали этой встречи:
— А я теперь училка…
— Что, несете в массы просвещение? Замечательно. Наверно, сообщаете ребяткам, что Петра украли злые англичане?
— Ну и вредина же вы…
— По-прежнему считаете, что это письмецо было не липой?
— Понимаете…
— Наверное, довольны тем, что происходит? Петербург… Санкт-Петерс-Бурх, — поправился противный аспирант, навечно преданный Петру и его времени и яро осуждавший новые названия, — Петерс-Бурх наполовину разобрали. Замечательно! А вам хоть эти монархисты заплатили за открытие?
— Да хватит! — возмутилась девушка. — Не стыдно вам с такими обвинениями… так вот просто, ни с чего…
Андрей, похоже, понял, что повел себя не как интеллигентный человек.
— Простите, — сказал он. — Я правда что… совсем уж с этой диссертацией… скоро, видимо, рехнусь… устал ужасно…
— Значит, вы живете тут недалеко? — перехватила Анна инициативу.
— На Связистов.
— Так я тоже на Связистов! Значит, мы соседи! И ни разу не встречались.
— Это потому что я всегда не здесь, — пошутил парень. — Я в петровских временах.
— Так я ведь тоже!
— Тьфу ты! Я и позабыл… А это злополучное письмо… Хотите, я вам докажу, что это липа?
Анна не успела дать ответ. К ней пришли очередные избиратели, за ними подоспел еще один, а там еще, и так вот, не пойми откуда, появилась сразу очередь. Беседовать при них было неловко. Заставлять Андрея ждать — тем более.
— Неплохо было б как-то встретиться, чтоб толком обсудить это письмо, — сказала Анна. — Я готова слушать ваши аргументы, но сейчас, как видите, мне некогда.
Она невероятно удивилась и тому, что вот так просто пригласила аспиранта на свидание, и тому, что он тотчас же согласился.
В десять, когда выборы закончились, Анютина работа, можно сказать, только начиналась. Крепкая химичка и физрук вдвоем подняли урну с сорванной печатью и под зорким глазом спящих наблюдателей свалили содержимое ее на несколько столов, сдвинутых вместе. Народная воля была мятой, кое-где изорванной, слежавшейся от собственного веса. Тем не менее Сарафановой понравилось притрагиваться к этим документам, создававшим будущее нации.
Примерно час — не так уж много времени — ушло у комиссионеров на разбор бумажной кучи. По периметру спортзала выставили стулья из математического класса, находившегося рядом. Каждый стул предназначался для одной из партий. Надо было брать охапки бюллетеней и носиться взад-вперед, раскладывая их по нужным стульям. Наблюдателям закон не дозволял участвовать в подсчете, но они хотели, чтобы все скорей закончилось, и вызвались помочь. Никто не возражал. Бабульки и студент носились между стульев, только дама в красной кофте продолжала изучение “Марианны”: том четвертой был дочитан, но с собой она разумно захватила пятый.
Итоги оказались предсказуемыми: лидером являлась “Партия Исконных Русских Граждан”. Кажется, комиссия обрадовалась этому. Самой девушке националистические вопли уже сильно надоели, и она решила успокоить себя тем, что это результаты лишь по одному участку из, наверно, сотен тысяч.
Пока руководство комиссии оформляло протоколы — это был двенадцатый час ночи — обессилевшая Анна вышла на крылечко как была, без шубы, чтобы привести себя в сознание. Потом спустилась вниз, руками зачерпнула снегу и умыла им лицо. Немножко съела. В по-ночному чистом воздухе витало что-то важное, прекрасное. Задумчивые звезды с темно-бархатного неба наблюдали за возней демократических людишек.
Анюта отошла от школы метров на пятнадцать и уже решила возвращаться, когда в плотной темноте возникли новые три звездочки — огни сигареток. Голоса, похоже, что нетрезвые и вовсе не интеллигентные, подсказывали Анне — это гопники. “Скорей, скорей обратно! — сразу же подумала студентка. — Не дай Бог…”
Но гопники уже заметили ее.
— Анна Антоновна! Ой, здравствуйте! — сказали они весело и сразу потушили сигареты.
Сборная из бэшек с вэшками. Питомцы. Слава, еще Слава, третий Слава, Петя, Таня, Рита.
— А чего это вы здесь? И без одежды…
Анна объяснила. Разговор продлился минут пять, а затем студентка сообщила, что замерзла окончательно, и быстро побежала на крыльцо.
Она уже взялась за ручку двери, когда сзади услыхала голос Риты. Той девчонки, с кем они однажды вместе шли домой.
— Ан-Антоновна… Постойте! А скажите…
— Что такое?
— Ан-Антоновна! Скажите, только честно! Мы тут спорили. Вам правда, что ли, нравится история? Вся эта скукотища…
— Нравится, конечно. — Анна улыбнулась. — Ведь я сама выбрала профессию.
— Клянетесь?
— Ну, клянусь. Да, что, вообще, за странные вопросы? Я сейчас заледенею…
— Ан-Антоновна! Последнее! — И Рита зашептала: — Как у вас там с парнем? Как его… С Андреем?
— Все отлично. Тоже надо клясться?
7.
Александр Петрович Филиппенко издавна любил птичьи фамилии. В поддельных документах для архива он когда-то обозвал себя Дроздовым. А теперь при помощи сидельцев и родни счастливо обзавелся паспортами — заграничным и российским — на такое замечательное имя, как Сергей Михайлович Соловьев. Дело это было трудоемкое, пришлось истратить десять пачек чаю и в придачу — целый месяц времени. Потом еще возились, узнавая информацию о рейсах самолетов, визах и тому подобном. Филиппенко думал эмигрировать во Францию: знал чуть-чуть язык и хотел быть похожим на дворянских беглецов от большевизма. Рейсов до Парижа уже не было, а равно и возможности оформить туда визу: отношения разорвали до того, как новый паспорт был готов. В Восточную Европу, а тем более в Азию не хотелось. Значит, нужно было “ехать с пересадкой”, через третье государство. К счастью для “историка”, нашелся неплохой, а главное, дешевый вариант. Венгерская авиакомпания время от времени делала рейсы из Москвы в Париж с посадкой в Будапеште. Это почему-то стоило дешевле, чем в иные времена “Аэрофлотом”, без посадки, а поскольку перелетов было два, то первый значился венгерским и (пока что) дозволялся.
Филиппенко сделал визу в Венгрию, которая была в Шенгенской зоне, отрастил усы и бакенбарды, выкрасился в рыжего, торжественно облобызал свою родню, пообещав вернуть ей деньги за прокорм и авиабилеты, как только устроится во Франции… и двинулся в райцентр, чтобы оттуда сесть на поезд до Москвы. С собой он взял лишь все необходимое: белье, зубную щетку, рукописи, вырезки из газет, в которых говорилось, что он — злейший враг режима (чтоб обосновать необходимость получения убежища), — и письмо от Прошки к Софье.
До вокзала новоявленный Сергей Михайлович добрался без проблем. Билет он взял в купе, на верхней полке — из соображений безопасности: так реже будешь попадаться на глаза своим соседям. Сразу после водворения в вагон “историк” запланировал залечь к себе на полку носом к стенке и ни с кем не разговаривать, в вагоны-рестораны не ходить, спускаться только по нужде и в крайних случаях. План оказался лишним: Филиппенко был в купе один. Как только проводница выдала белье и смылась с глаз долой, ни в чем не заподозрив рыжего “Сергея”, он расслабился и счастливо поздравил себя с тем, что путь в Москву случился редкостно удачным.
Как позднее выяснилось, это было преждевременно.
Проснувшись утром следующего дня, лже-Соловьев с большим неудовольствием нашел в купе соседа. Мелкий мужичонка, смахивавший чем-то на Фюнеса, но значительно противнее, сидел на нижней полке и жевал лапшу из “бомж-пакета”, чьим противным запахом успело пропитаться все купе.
— Проснулись! С добрым утром! — объявил сосед таким довольным голосом, как будто только и делал, что дожидался возможности прицепиться.
Слово за слово, пришлось спускаться вниз, вступать в беседу, слушать, отвечать, терпеть расспросы. Мужичонка оказался жутко надоедливым. За час он выложил историку всю автобиографию и требовал такого же ответа. Филиппенко уклонялся от рассказов, только вежливо кивал, стараясь намекнуть, что разговор ему не очень интересен. Но соседа это не обескуражило. Как видно, детектива тот с собой не прихватил и вот теперь скучал, а развлечений, кроме как вязаться с болтовней к случайному попутчику, придумать был не в силах.
Вскоре стало еще хуже. Отвратительный сосед стал как-то подозрительно разглядывать лицо лже-Соловьева, а потом внезапно ляпнул:
— А скажите мне, Сергей Михалыч, как у вас фамилия?.. Простите за нескромность…
Филиппенко ощутил, что его сердце стало биться чаще.
— Соловьев, — ответил он как мог спокойно.
— Соловьев… Так-так… Чего-то не припомню. Вы, простите за нескромность, в кожном диспансере не лежали?
— Что-о-о?
— В кожном диспансере. В девяносто, кажется, девятом… Может быть, в двухтысячном?
— Простите. Не лежал. А вы к чему?
— Да больно уж лицо ваше знакомо. Где-то видел — и никак не вспомню. Вот, решил, что в диспансере… Значит, говорите, не лежали? Ну, а мне вот приходилось… Розовый лишай. Чесался как собака! В папулезной форме, представляете?
Филиппенко не хотелось представлять себе лишай. Он думал о другом. Понятно, почему его лицо знакомо эту субъекту: чуть не каждый день оно торчало в телевизоре, в программе “Внимание, розыск!”. А если он вспомнит? Что делать?
— Подождите! — выкрикнул сосед. — По-моему, я понял! Митинг сталинистов в день Октябрьской революции! Наверно, год назад! Ведь это вы тогда стояли с лозунгом про Чубайса? Я запомнил, потому он у вас был через “Ю” написан!
— Нет, не я, — ответил Филиппенко, подавляя возмущение.
— Не вы?.. Постойте… Ну, конечно, там же была женщина. А вы, кажись, стихи читали? Капитал — украл, буржуй — воруй?
— Я не был на том митинге! — “Историк” постарался, чтоб его слова звучали так сурово, как только возможно. — Полагаю, что мы с вами не были знакомы!
— Нет же, были! — вредно заявил его сосед. — И я не успокоюсь до тех пор, пока не вспомню, где!
“Ну, блин, попал!” — подумал Филиппенко.
— А не вы ли продали мне куртку, якобы из кожи? Ведь она была поддельной!
— !
— …Вижу, что не вы! Простите-извините.
“Может быть, на следующую версию сказать ему, что да, там я и был? — обеспокоено раздумывал “историк”. — Ох, нет, глядишь, еще пойдет выспрашивать детали, обнаружит, что я вру, начнутся подозрения… Или лучше подпоить его?”
— Куда же вы? — спросил сосед взволнованно, увидев, что товарищ поднимается. — Останьтесь! Я же так не вспомню! Может быть, нудистский пляж? Две тысячи четвертый год? А?
Филиппенко постарался улыбнуться:
— Ничего такого я не помню. Так что будем полагать, что познакомились мы все-таки сегодня. Я сейчас схожу к проводнику, куплю пузырь… М-м?
— Нет-нет-нет! Не пью! Ну… я… того… ну, в общем…
Дело принимало для “историка” все более серьезный оборот. Попутчик пялился в его лицо, чесал в затылке и все время выдавал какие-нибудь версии, одна другой нелепей, так что оставалось только удивляться его памяти и бурной биографии.
Решив, что мужичонка сможет его вспомнить, только если будет без конца разглядывать, “историк” решил смыться из купе. Наврал про приятеля в другом вагоне и, не слушая горячих просьб остаться, удалился.
В тамбуре он сразу же замерз. Прошелся по вагонам. В ресторане был немалый риск опять увидеть ненавистного соседа или напороться на другого болтуна. Присесть на боковушку где-нибудь в плацкарте? Проводник, конечно, быстро выгонит. К тому же слишком людно, есть опасность…
В общем, Филиппенко не нашел другого выхода, как только запереться в туалете. Посидев в одной уборной минут двадцать, он бежал в другой вагон и снова закрывался в “комнате для отдыха”, стараясь не особо привлекать к себе внимание. Было неприятно, но “историк” утешался тем, что до Москвы осталось всего несколько часов, а воля все же стоит того, чтобы потерпеть такие мелочи, как запах.
В туалетах Филиппенко проторчал, наверно, два часа. Пробыл бы больше, если бы не станция. Состав — чтоб ему пусто! — подъезжал к большому городу, поэтому из мест уединения всех выгнали, закрыв их на замок. Решив передохнуть, а заодно надеясь, что все как-нибудь наладится само, “историк” вновь пошел в свое купе.
— А-а! — радостно сказал ему сосед, едва завидев. — Наконец-то! Я уж думал вас искать! Считали, я не вспомню, где вас видел? Нет, не тут-то было! В телевизоре! А? Что? Ведь угадал?
“Час от часу не легче!”
— Только вот не вспомню, что за передача? “Секс с Анфисой Чеховой”?
— Да бросьте! Что за глупости?!
— Постойте! Может, “Звезды в Универе”?
— Это что еще за передача?
— Как же, как же… Звезды пишут диссертацию всего за неделю! Каждый раз — на новом факультете… Кто-то выбывает… В следующую пятницу финал. Болею за Киркорова!
— Отлично. Я там не участвовал.
— Признайтесь! Вы звезда!
— Да что еще за глупости…
— Клянусь! Я видел вас по телевизору! Не надо отпираться!
— Черт возьми!
— Ну дайте мне автограф!
“Соловьев”, — лениво нацарапал Филиппенко на подсунутой бумажке.
— Вы, по-моему, не певец… А кто? Ведущий? Стойте, не подсказывайте! Кажется… ведете передачу про преступность?
Надоедливый попутчик оказался в шаге от разгадки, Филиппенко — в шаге от ареста. В голове его мелькнуло: “Задушить? Ударить по башке, потом связать? В Москве тихонько выйду, он же все равно поедет дальше… Нет, не буду. Не сумею. Страшно. Лучше усыпить”.
Спрашивать снотворное у проводницы означало навлечь на себя подозрение. Филиппенко принял твердое решение дождаться остановки — крупный город, “в честь которого” закрыли туалеты, был уже вот-вот.
— А сам вы не из органов? — спросил сосед зачем-то перед тем, как Филиппенко, натянув свою дубленку, вышел из купе.
Спустившись на перрон, он сразу же помчался выяснять, есть ли аптека. К счастью, на вокзале был ларек с лекарствами.
— Снотворное… имеется? — взволнованно и как-то по-дурацки выпалил историк.
— Клофелинщик? — отвечала бабушка-аптекарша вопросом на вопрос. — Совсем, блин, обнаглели! Воры, чтоб вам сдохнуть! Вот сейчас милицию-то вызову! А ну-ка!
— Господи, ну что вы? Разве я похож на клофелинщика?..
— Снотворное тут строго по рецептам! — перебила его бабка. — Это первое! Второе! Его нет.
— Нет?.. — “Историк” был обескуражен.
— Нет и не предвидится! — ответила аптекарша. Потом, наверное, из вредности, добавила: — У нас презервативы и слабительное. Надо что-нибудь?
— Слабительное? — Вдруг у Филиппенко зародился новый план. — А что, давайте! Лучше даже две!
План полностью удался. Выпив чай, в котором растворились пять таблеток, надоедливый сосед отстал от Филиппенко и отныне занимался лишь своей персоной.
8.
К тому времени, как Андрей вышел на финишную прямую на пути к защите своей диссертации, он двадцать шесть раз посетил ученый совет, двадцать — диссертационный, девять — отдел кадров, восемнадцать — бухгалтерию, четыре — переплетный цех, пять — типографию. Деньги, время, силы исчезали невообразимо быстро. Дома мама заворачивала папе на работу бутерброды в бесконечные листки черновиков, страницы старых вариантов диссертации, “отзывы экспертов” (их Андрей, конечно, сочинял самостоятельно), кусочки автореферата. Автореферат Андрей, как и положено, верстал своими силами. Имея целью сделаться историком, по ходу он освоил ремесло верстальщика, носильщика (бумага — груз не самый легкий), чинильщика оргтехники (а принтеры ломаются всегда, когда печатать нужно что-то очень срочное), посла-переговорщика (иначе: “обивальщика порогов”), корректора (вычитывать работу, если глаз уже замылился, советуют в обратном направлении — из конца в начало), ну и психотерапевта (для самолечения, чтобы не рехнуться раньше времени). Авторефераты по Андреевым эскизам напечатали в подвале, в университетской типографии, бесплатно, через предъявление трех справок. К сожалению, вскоре оказалось, что один дефект в кустарной верстке все-таки остался незамеченным, последняя страница вышла вкривь и вкось… Андрею прописали пить лекарство от депрессии и против раздражительности. Он чуть-чуть попробовал и бросил. Все эти таблетки своим видом еще больше раздражали аспирата.
Тем не менее в декабре, как раз между рождениями Сталина и Брежнева, Андрей достиг того, что автореферат на диссертацию был сделан в сотне экземпляров удовлетворительного качества. Теперь осталось только разослать эти брошюрки всем специалистам по вопросу да библиотекам — и спокойно ждать защиты. О, Господи, неужто?
В списке для рассылки было шестьдесят четыре адреса.
Андрей, конечно, знал, что есть конверты с самоклеящейся полосой. Защитную бумажку отлепил — и все, готово. Но ему всучили старые — такие, что приходится лизать.
Поскольку Филиппенко надоело зеленеть, ночами надрываясь за какой-нибудь работой, он решил на этот раз пораньше встать и, скоренько заклеив все конверты, надписать их и отправить куда нужно, чтобы месяц быть свободным. Как назло, о том, что в этот день планировалась встреча с Анной Сарафановой, он вспомнил только утром. Отложить отсылку авторефератов было нельзя: по правилам их надо отправлять никак не позже, чем за месяц до защиты диссертации. Ну, что же, встречу, что ли, отменить? Но этого Андрею почему-то очень не хотелось. Он подумал, что успеет оба дела. Это оказалось не так-то просто.
Начиная с сорок первого конверта аспирант устал и стал лепить ошибки в адресах. Испортил пять штук. Ужасно разозлился, так что даже начал думать в самом деле выпить ту таблетку, которую прописали. Сгонял в ларек, купил еще конвертов. Двух часов как будто не бывало. Облизал шесть десятков конвертов, размышляя о выражении “мозоль на языке”. Выходя из дома, он почувствовал бурчание в животе. Сразу же решил, что отравился клеем — только потом вспомнил, что ни разу еще не ел. Нет, определенно пора было начинать пить таблетки…
Зал почтового отделения был под завязку набит старушками, в нем трудно было даже дышать. Словно в переполненном автобусе, Андрей едва-едва пробился к человеку, крикнувшему “Я!” в ответ на возглас: “Кто последний?” В зимней куртке было жарко, воздух угрожал вот-вот закончиться, а очередь как будто бы не двигалась. Бабульки, обступившие Андрея, почему-то именно на почту приносили плату за квартиру, телефон и прочие услуги. Они бурно обсуждали своих внуков, быструю инфляцию и то, что монархисты наконец-то смогут навести в стране порядок. Кроме бабок, отделение посещали представители компаний, продающих ерунду по каталогам: почтальоны выносили им огромные картонные коробки. В очереди к крайнему окну кричал ребенок. “Вася, я на почте! Я еще не почте! Честно, я стою тут три часа! Какой любовник?! — надрывалась тетка с телефоном. — Ты не веришь? Хочешь, приезжай и поменяемся!” — “У вас есть валидол?” — спросил кто-то чуть слышно. “Можно не толкаться?” — возмущался дед с газетой, видимо, любитель почитать. “Разрешите! Ну, пожалуйста! Ну, мне только спросить!” — рвался к окошку тощий гражданин. “Тут всем спросить!” — ответили четыре человека, окружившие заветное отверстие.
“Такое ощущение, что их всех сюда собрали, чтобы помешать мне защититься”, — неожиданно подумал аспирант. Вообще, ему казалось, все, что происходит в мире, предназначено единственно затем, чтоб он в итоге так и не сумел стать кандидатом. Но нет, раз Филиппенко что-то начал, он уж не отступится!
Пока Андрей торчал на почте, он успел придумать тему докторской.
А вырвавшись из душного кошмара, обнаружил, что до встречи с Анной Сарафановой осталось полчаса.
Андрей, не заходя к себе, помчался в центр, к тому месту, где они договорились. Сел в автобус, почти сразу застрял в пробке. Вылез, двинулся пешком. Потом бегом. Когда примчался, мокрый, взмыленный, взглянул на свой хронометр: опоздание аж на четверть часа! Анны не было. Наверное, ушла, не дождавшись. И почему они не обменялись телефонами?
Андрею было неприятно, что его сочтут невоспитанным человеком, который назначает встречи, а потом на них не появляется. По крайней мере, так он объяснил себе желание отыскать коллегу в юбке.
Филиппенко исходил из положения, что Анна, вероятно, двинулась домой. Поскольку они жили совсем рядом, направление Андрей прекрасно знал. Пешком или на транспорте? Наверно, она знает, если часто ездит в центр, что в это время пробки в обе стороны. Солнышко светит, погода прекрасная, значит, наверно, пешком. Хорошо, но ведь есть две улицы, ведущие в их район. Хм… Так, на первой два книжных, и оба весьма недешевые. А на второй их аж три, из которых один — “Букинист”. Андрей даже после нашествия псевдоисториков трех дней не мог утерпеть, чтоб не зайти, не проверить новинки, хотя бы на пару минут — посмотреть, полистать, подышать типографской печатью. Ну, что ж, он на месте той девушки выбрал б вторую дорогу. Тогда нельзя медлить!
Андрей быстрым шагом потопал вдоль улицы Ленина, глядя вокруг. Знать бы, какая у девушки шуба… А вдруг пропустил? Так прошло минут десять. Андрей никого не догнал. Он подумал: “Наверно, ошибся. А может, она не пришла?” Неожиданно чья-то рука прикоснулась к плечу аспиранта.
Он вздрогнул, но, к чести своей, не успел испугаться всерьез.
— Это вы?..
Аспирант обернулся. Да-да, позади была Анна. Смотрела в глаза, улыбаясь, и часто дышала, как будто после пробежки.
— А как вы?..
— Да вот, опоздала… Простите! На двадцать минут. Прихожу, а вас нет. Поняла, что вы, видно, решили домой. Догадалась логически, как вы пойдете.
— Ой…
— Вы не обиделись?
— О, нет, конечно! В общем-то, я ведь и сам…
— Ну, так, значит, беседа про лживый источник у нас состоится?
Андрею на миг показалось, что эта девчонка ему подмигнула. “Ложный источник”! Да врет она все! Негодница все равно считает, что он настоящий!
— Да-да, безусловно, — ответил Андрей. — А куда мы пойдем?
По идее, источниковедческие проблемы обсуждают за чашечкой мокко в уютном кафе… По крайней мере, так происходит в большинстве романов. Но Андрей почему-то стеснялся вот так, ни с того, ни с сего предложить общепит. Для него это было, во-первых, шикарно, ну, а во-вторых, чересчур романтично. А встреча была деловой. Или дружеской. Девушка тоже не очень рвалась в заведения подобного рода.
В общем, решили отправиться в книжный, который как раз был поблизости. Долго бродили между полок, снимали с них это и то, нежно гладили, щупали, нюхали сладкие детища мысли. Беседа о том злополучном письме почему-то не клеилась, так что предметом общения пока что служили различные книги. Вдвоем пролистали альбом про ножи с глянцевитой картинкой на каждой странице, словарь воровского жаргона и тонкую книжку о том, как лечиться при помощи бычьего глаза. Потом смеха ради смотрели в отделе истории опус “Война тамплиеров и русских: глобальный обзор”. Не успели поставить на полку, как дама культурного вида купила его. Настроение чуть-чуть испортились. Впрочем, Андрей уже был как будто доволен прогулкой.
После магазина все-таки возникла мысль найти кафе. Поблизости имелось заведение без претензий, но с хорошим чаем и пирожными. Пошли туда, но мест не оказалось. Двинулись в соседнюю едальню, что-то вроде блинной, но и там все было занято. Потом решили с горя пойти в “Макдоналдс”. Тоже безуспешно. В общем, получалось, что “свидание” (ну, конечно, в переносном смысле!) протекало за хождением от кафе к кафе примерно так же, как могло бы — за катанием на коньках или купанием. Говорить на ходу было сложно. Андрей обнаружил, что ходит он слишком уж быстро. Чтоб девушка не отставала и с ней можно было беседовать, шаг пришлось сильно замедлить. Но Анна норовила где-то затеряться, зацепиться взглядом за витрину… В общем, ради полноценной лекции о критике источников пришлось взять ее под руку.
Девица признавалась, что и верит, и не верит в подлинность письма. Тогда, в архиве, у нее кружилась голова от важного открытия, хотелось всем о нем поведать, ощутить себя героем, сообщить народу правду — пусть она была не очень-то приятной. Но теперь, когда прошло четыре месяца, сомнения постепенно стали побеждать радость открытия. Странные — а может быть, и страшные? — события в стране, на факультете, в школе заставляли Анну думать, что источник, ею найденный, не так уж и прекрасен. Недвусмысленная роль правительства в признании его подлинным и массовый уход преподавателей с работы тоже заставляли кой о чем задуматься.
— Ведь я вам говорил, — твердил Андрей. — Все это просто шутки староверов! Если только националисты, эта “партия исконных”, не составили фальшивку специально, с далеко идущим планом!
Он надеялся, что Анне будет очень стыдно.
Та не отвечала.
Через час, а то и полтора унылых странствий между заведениями они, в конце концов, нашли где сесть. Китайский ресторанчик с заковыристым названием был очень-очень скромным и совсем пустым. Наверное, никто не мог решиться заказать свинячьи уши с огурцами. Тем не менее Анна остановила свой выбор именно на них: “Если есть не дома, так уж надо брать чего-нибудь особенное, такое, что сама не приготовишь”, — сообщила она. Аспирант решился только на жареную курицу. Еще решили взять салат, один на пару, из ростков какой-то ерунды: официант — по-видимому, китаец — говорил, что он полезен для здоровья.
Андрей вздохнул и буркнул насчет того, что скоро, видимо, Китай останется единственным партнером нашей Родины.
— А там, глядишь, вообще мы с ним сольемся… Будем вместе поклоняться императору священной Поднебесной и считать Европу “варварами с Юга”.
— Не сгущайте краски!
— Все к тому идет…
Андрей хотел сказать “по вашей милости”, но все же удержался. Вместо этого добавил, что теперь окно в Европу плотно заколочено.
— И что?! — внезапно возмутилась Анна. — Заколочено. Допустим, что весь этот бред со школьными программами и то, что происходит с исторической наукой — очень плохо. Но ведь это ненадолго! Долго это просто не продержится! А “общечеловеческие ценности”, “свобода”, “демократия” и прочее “правовое государство” — неужели мы без них не обойдемся? Если бы вы тогда, в день выборов, увидели, услышали то, что мне пришлось! Все это никому не нужно! Понимаете? Народ живет такими же законами, как триста лет назад! Зачем нам демократия?
— Зачем нам диктатура? — отвечал Андрей вопросом на вопрос.
— Не диктатура, а ответственная власть, которая пришла не через технологии, не через голоса людей, за жизнь не прочитавших ни единой книги, кроме букваря…
— Заставьте прочитать их эту книгу!
— Что вы говорите! Сами попытайтесь!
— Я уже пытался. Бесполезно.
— Ну и что теперь?
— Ваш вопрос не по адресу.
— Представьте, я пока ходила по квартирам, столько насмотрелась! Пьют, необразованные, ничем не интересуются… Они хотят как проще! Проще — это царь. И чтоб не думать. Что же, что же вы молчите?
— Ваши уши!
— Что? Какие уши?
— Поросячьи, — и Андрей довольно рассмеялся.
Блюдо с чем-то непонятным, принесенное на стол, немного охладило их дискуссию. Вообще-то, аспирант поймал себя на мысли, что горячий спор с девчонкой — как еще назвать эту смешную “рассуждалку о политике”? — ему был по душе. Конечно, Анна глупая, но бойкая. С ней весело бороться. С ней не скучно. Ну, а что касается режимов… Как и многие другие интеллектуалы, Филиппенко четко понимал, что был бы недоволен всякой властью, как бы та ни называлась. Разница, пожалуй, состояла только в том, что кое-чем он был бы недоволен много больше, чем другим.
Андрей отведал чьи-то там ростки и без радости поддался уговорам съесть ложку ушей (мелко нарезанных). Оба блюда были гадкими, но Анна уплетала их с огромным удовольствием. Беседа постепенно перешла на тему пищи. Собеседники решили, что по кухне можно рассуждать о судьбах наций: поедание всяких гадостей — лягушек, слизняков, термитов, субпродуктов от свинины — показатель, что народ когда-то был под тяжким гнетом. То, что в русской кухне нет ни тараканов, ни улиток, явно говорит, что наш народ всегда был счастлив и накормлен.
Потом Анна долго спрашивала об аспирантуре, а Андрей, довольный своим опытом, рассказывал ей всяческие ужасы. А вскоре Филиппенко понесло, и он взялся пересказывать свою диссертацию. Девчонка как будто что-то понимала, но не так, чтобы очень, глупо хихикая и кстати замечая, что-де “эпистемология” — хорошее название для рок-группы, а “парадигма” — остроумный ник для Интернета.
После чая разговор вернулся к злополучному письму от Прошки к Софье и последствиям его обнаружения.
— Мне кажется, — сказала вдруг девица, — что нам нужно что-то делать. Хватит молча наблюдать за тем, как рушатся наука и культура.
— Ну и что вы предлагаете? — спросил Андрей ехидно, полагая, что у Анны нет и быть не может плана, а тем более такого, чтобы действовал…
Но план был. Да такой, что аспирант тотчас забыл про все свои проблемы и пообещал назавтра рассказать о нем руководителю — единственному более-менее активному “стороннику” Петра, оставшемуся в университете.
На другой день Филиппенко восседал в ворсистом кресле в доме своего руководителя и пил чай с пирогами, испеченными профессоршей. За годы совместной работы с Иваном Евгеньевичем Андрей изучил все рецепты из арсенала его супруги, все уголки учительской квартиры и, конечно же, все книги из его библиотеки. Ну, почти. Все абсолютно мог осилить только сам Учитель.
Иван Евгеньевич был совершенным. Андрей плевал на то, что глупые студенты или гадкие коллеги про него болтали. Прекрасный, мудрый, добрый, аристократичный — Филиппенко никогда не сомневался: все хвалебные слова, что есть на свете, подойдут его руководителю. С первого курса Андрею решительно нравилось все, что исходило от его шестидесятилетнего профессора: почти не облысевшего, почти не располневшего за годы и всегда умеющего сделать так, как правильно. Бывало, что в студенческое время Филиппенко с “братьями по вере” с упоением обсуждали, как Иван Евгеньевич сказал о том-то и о том-то, как отлично он одет, как прямо, но корректно говорит ребятам об ошибках, как умеет быть приятным собеседнику, не злоупотребляя вежливыми фразами, сколь мягко-остроумен, бескорыстен… Да Андрею и сейчас хотелось говорить с друзьями о своем начальнике не меньше, чем о девушках, рок-группах и общественных событиях!
Знакомство их случилось восемь лет назад, на первом курсе. В поисках чего-нибудь такого, что могло бы послужить названием курсовой, Андрей забрел на кафедру Истории России. В списке предлагаемых заголовков юный первокурсник с любопытством натолкнулся на один, совсем уж непонятный и заумный. “Что бы это значило?” — спросил он вслух у всех, но в то же время ни у кого. “А ты эту тему возьми, — посоветовал дядька, сидевший напротив. — Вот так и узнаешь”. Андрею подобный ответ не понравился. Что за насмешки?! “А что, и возьму! — отвечал он задиристо. — Это, наверно, не так уж и трудно. Вы, может, подскажете, где мне найти человека по имени И.Е. Крапивин? Он тут указан…” В углу, за компьютером, громко хихикнула девушка. “Я перед вами, — сказал собеседник Андрея. — Начнем консультацию?”
На первой консультации Андрею “прописали” прочитать статью Сергея Николаевича, бывшего учителем Крапивина. Статья была о Павле Алексеиче, который ввел Сергея Николаича в науку. В ней любовно говорилось, как любимый и родной руководитель был прекрасен в каждом проявлении своей жизни, а особенно в почтении к наставнику — Савелию Лукичу… И автор сочинения, и его герои уже умерли, но юный Филиппенко почему-то начал проникаться к ним особенной симпатией. Возможно, что-нибудь подобное испытывал старинный шевалье, смотревший в родном замке на портреты и гербы великих предков. А ученые прапрадеды порою приходили к Филиппенко в странных снах и помогали, даже как-то нашептали несколько советов по структуре курсовой…
Потом, уже поздней, в аспирантуре, до Андрея неожиданно дошло, что его кафедра — не просто кучка лиц, собравшихся под крышей в силу интереса к одной сфере, а подобие фамилии, рода, клана, где любой является любому родичем по линии науки: сыном, отцом, братом или пятиюродным племянником.
— Иван Евгеньевич! Я должен рассказать вам кое-что! — сказал Андрей уже в прихожей.
— Что ж, — ответил тот, — я тебе тоже. Чур, ты первый! Ну, входи, садись…
Андрей уселся:
— А скажите, состоится конференция, которую задумали на март? “Проблемы метода”… ну, как там называется?
— Какая конференция сейчас? — вздохнул начальник. — Факультет, того гляди, загнется… Видел, нет, какие материалы поступили? Это просто ужас! Девять из десяти — полнейшая бредятина, совсем в стиле твоего тезки. Масоны, тамплиеры, заговор сионских мудрецов… “Китай” — от слова “кит”, боснийцы — это византийцы, Петров Первых было семеро — шпионы разных стран… Тьфу! Словом, не трави мне душу… Ты к чему спросил?
— Да вот, Иван Евгеньевич, такая мысль возникла. Может, нам продлить срок подачи заявок? Везде разослать приглашения — еще раз. И всем объявить, что, мол, будет такой выдающийся съезд лжеисториков… В смысле, новых историков, освобожденных от лап ненавистной традиции?
— Это зачем это?
— Ну так представьте, что будет, когда эти все сумасшедшие вместе сойдутся и будут нести ерунду! Позовем телевидение! А? Понимаете?
— Кажется, да! — и Андреев учитель расплылся в улыбке. — Слушай-ка, а план-то неплохой! Глядишь, нам под него и грант дадут, при нынешних порядках-то! Вот развернемся! Да, чувствую, запомнится надолго…
— И подвоха, главное, не видно!
— Да-да, мы ничем не рискуем! Ох, Андрей, это мысль! Я, пожалуй, займусь этим прямо сегодня!
— А о чем вы мне хотели сообщить? — напомнил аспирант.
Начальник погрустнел.
— Такое дело… Оппоненты у тебя похоже, что исчезли. Первый сообщил, что не приедет, потому что очень занят, а второй — уволен и лишен научной степени…
Андрею показалось, что мир рушится. Опять пришли на ум таблетки… Столь несчастным он, пожалуй, не был с тех пор, как закончил археологическую практику…
— Не бойся, все у нас получится. Похоже, человека вместо них я отыскал. Напишет тебе отзыв, все в порядке. Алексеев, из Саратова. Есть адрес, телефон — договоритесь. Только вот…
— Что?
— Надо будет заново оформить все бумаги. И послать поправки к автореферату. Сколько у тебя там адресов-то в этом списке?
9.
Экзамен по истории России был назначен на 8 января, но так как календарь недавно вновь поменяли на юлианский, третьекурсники замучили друг друга, да и деканат, звонками: “По какому стилю?” Получив ответ: “По новому”, опять не понимали: “Новый это тот, который старый? То есть после девятьсот семнадцатого года? Или новый-новый?”
Дума нового созыва, почти полностью состоящая из националистов, удивляла все сильнее и сильнее. Несколько последних дней то тут, то там уже звучало слово “революция”. Хотя по телевидению, особенно центральному, его произносить не полагалось: слишком уж нерусское. Борьба за чистоту наречия, расправившись с “риэлтерами”, “брендами”, “консалтингом” и “пиплом”, перешла на новый уровень. Теперь многим не нравились слова “шпагат”, “парламент”, “штангенциркуль”, “коммунизм” или даже “почтальон”. Речь новых депутатов и пропагандистов перемен порой звучала так, как будто их спичрайтером (свят, свят!) был Нестор-летописец. Публика поэтому не очень понимала содержание этих выступлений, но как говорится, не грузилась. Разве раньше кто-то разбирался в том, чего несут начальники?
Марина появилась на экзамене в поношенной одежде, приносящей ей хорошие оценки с конца школы. Пришла за полчаса — всегда так делала. Вблизи аудитории уже толклись товарищи, решая, кто из них заходит первым. Что ни говори, а сессию Марина все-таки любила. Только в эту пору небо было вправду голубым, снег — белым, воля — сладостной, а будущее, после ненавистного экзамена — прекрасным и счастливым. Ощущалась атмосфера приключения, экстремальной авантюры, игры, риска. Близкая опасность сплачивала группу, чувствовалось братство. Было здорово, когда тебя встречают после сдачи и с разными вопросами, сочувственно, заботливо. К тому же однокурсники-ребята приходили на экзамен в галстуках, красивыми, нарядными — Марине это очень, очень нравилось.
До начала испытания студенты разделились на две кучки. В первой было больше умников, вторая собрала народ простой, в аспирантуру не стремившийся. Марина подошла сперва к одной, потом к другой. Везде послушала.
Первая кучка обсуждала возвращение монархии. Оно произошло так быстро, неожиданно и вместе с тем закономерно, что никто пока что не сумел его осмыслить. Дума, только-только приступив к работе, заявила импичмент президенту. А ведь все считали, что подъем национализма ему выгоден! Потом всего за один день сменили Конституцию. Законы принимались так стремительно, что все заговорили о заре Бориса Ельцина и Ленинских годах. Какой-то странный тип, не так давно возникший на экране телевизора и громко заявлявший, что он потомок спасшегося чудом Дмитрия-царевича, стал кумиром новой Думы. И вчера она постановила возвратить потомкам Рюрика их власть, утраченную в силу заблуждения русского народа. Через две недели патриарх планировал венчать Дмитрия I на царство. Кое-кто из однокурсников приветствовал монархию. Другие сомневались, но активно заявлять об осуждении не стали. Видимо, побаивались.
Во второй компании проходило обсуждение шпаргалок. Годы обучения не прошли напрасно для Марининых товарищей: в сравнении со школой, где обычно ничего, кроме бумажки в рукаве или в пенале, не придумают, студенты демонстрировали бурную фантазию и живость интеллекта. Первый нацарапал все, что надо, “мертвым” стержнем на листочках, предназначенных для черновиков, и планировал таращиться на белую бумагу, не рождая подозрений у доцента. Второй побывал в универе за день до экзамена и начертал все заветные даты на парте. Теперь он ходил и просил никого не садиться на пятую среднего ряда, объясняя, что это — его, и грозя страшной местью тому, кто обманет. На всякий пожарный шпаргалки на парте студент написал по-английски. Но всякий эффект от его просвещенности и силы разума мерк по сравнению с девушкой, знавшей китайский. Ее маникюр показался бы изыском праздной фантазии, капризом поклонницы моды, украсившей ногти крючками иероглифов, если бы не был компактным рассказом о русско-турецкой войне (о четвертой по счету из тех девяти, что случались).
— А ты что? Все помнишь? — спросила Марину подруга.
— Не видишь, я вышила буквы на свитере? Ну-ка, прочти их столбцами не слева направо, а справа налево.
Марина запомнила все, кроме места в Турции, в котором заключили договор о дружбе с русскими. Поэтому на собственной груди она и вышила, конечно, зашифровано: Ункяр-Искелеси.
Экзаменатор был довольно молод и поэтому старался спрашивать построже. Лекций он у третьекурсников не вел. Кто вел — уже уволился. Поэтому Евгений Алексеевич — так было его имя — не имел предубеждений относительно студентов, не ходивших на занятия весь семестр, игравших на галерке в подкидного и ходивших посреди пары за стаканом кофе к коридорному автомату. Это облегчало задачу.
Идти первым никому, конечно, не хотелось, так что началась обычная дискуссия о том, кто должен взять сию задачу на себя. Спустя часок-другой — все знали — разгорится противоположный спор, и каждый будет рваться следующим, поскольку ждать наскучило, а быть в хвосте, последним, тоже не прельщает.
Наконец экзаменатор волевым решением загнал шесть человек в аудиторию, назначив их быть первыми. Затем он, как нередко происходит, выдал им билеты и ушел неизвестно куда, предоставив все возможности для списывания. “Вот ведь повезло!” — подумали сокурсники, так глупо упустившие возможность быть на месте первых. Вася, самый ушлый лоботряс, вбежал в аудиторию и, вскоре возвратившись, сообщил:
— Народ! Прошу внимания! Там есть билет с загнутым краешком. Его просьба не брать! Это мой билет! Сейчас буду учить его!
Марина вошла следом за Василием. Билет его кто-то успел стянуть, и Васе пришлось взять совсем другой, неподготовленный. По счастью, он имел с собой учебник и теперь, держа его на лавке, аккуратно списывал. Глаза экзаменатора, голубые и вечно испуганные, были, вероятно от усталости, закрыты. Он сидел, качаясь вправо-влево, и выслушивал рассказ одной девчонки про восстание декабристов.
Когда Вася приступил к ответу, то глаза экзаменатора мгновенно распахнулись. Лоботряс списал не с той страницы и понес ахинею. Вася был плохим историком, но страстным болтуном, поэтому ответ его продлился больше часа.
— Так в учебнике написано! — парировал он молодому ассистенту и указывал рукой на свою парту, где еще лежало “вспомогательное средство”.
Как ни спорил Вася с преподом, все явно ощущали: он “поплыл”. “Навряд ли будет тройка”, — прошептал сосед Марине. Но внезапно отвечавший применил методику, доселе неизвестную. Сослался на властей, которые все меньше одобряли “старую поддельную историю”. И прозрачно намекнул, что в новом мире, где известно, что Романовы являлись антирусской засланной династией, его ответ вполне корректен. Ну, хотя бы как одна из версий. Плюрализм! А если сообщить куда следует, что препод так настаивал на старой, не национальной версии истории…
Вася получил пятерку.
“Вот сейчас воспользуюсь методикой!” — подумала Марина. Ей уже мерещилась халявная “отлично”, как вошел Крапивин, всезнающий, вредный, ехидный старик. Все просто жутко боялись сдавать ему! В прошлом году он поставил Марине трояк. А уж как издевался! Сидел, делал вид, что читает какую-то чушь, пока все притворялись, что пишут на память ответы к билетам. Потом, в самый важный момент, вдруг откладывал книгу и, окинув всех взглядом, противно скрипел: “Эх вы! Списывать-то не умеете!”
— Что, еще сидишь? — спросил Крапивин у Евгения Алексеевича. — Я уже закончил. Восемь неудов. А ты сколько отправил?
— Я пока ни одного, — признался молодой преподаватель.
— Ха! — сказал Крапивин. — Чай попить не хочешь? Что, устал, поди? Давай-давай. Приду тебе на помощь…
Ассистент сказал “спасибо” и пошел развеяться, а вредный старикан присел на его место.
— Ну, кто следующий?
Марина поплелась, как на расстрел.
Выйдя в коридор со своей тройкой, бедная Марина ожидала встретить там друзей, которые утешат, — но и тех не оказалось. Скучно побрела по направлению к той лестнице, что ближе всего к выходу. “Пройтись по магазинам? — рассуждала девушка. — Ну, правда, ведь не буду ж я сегодня начинать готовить следующий экзамен!”
— Ой, привет, Марина! — неожиданно раздался чей-то голос.
Перед ней был Новгородцев, из-под свитера которого заметно выпирало что-то крупное прямоугольной формы. По-видимому, шпаргалка. Хм…
— Советский энциклопедический словарь! — сказал Борис вперед вопроса. — Взял в читальном зале. Представляешь, мне попался Роджер Бэкон! Философия, ага. Совсем его не знаю. Хорошо, что препод вышел на минутку. Вот сейчас пойду и все спишу отсюда. Не-е-ет, он не заметит!
“Чем он мне понравился тогда? — подумала Марина. — Так себе пацан”.
— Повестку получила? — спросил Боря неожиданно.
— Какую? — у Марины закружилась голова.
“Пожар! Пожар раскрыли!”
— В суд. Я тоже нет. Но думаю, что будет. Мы свидетели. Не знаешь? Филиппенко ведь поймали!
— Как поймали?
— Ты не слышала? О-о-о! Судя по тому, что сообщили, это было выдающимся событием! Комедия! Марина, ни за что не догадаешься, как это приключилось!.. Ой, философ возвращается!..
10.
В Шереметьево повсюду были шубы. Дорогие. Наши интуристы надевали их, чтобы красоваться за границей, а гости из Европы — в страхе перед русскими морозами. Напротив Александра Филиппенко в зале ожидания сидели две особы: одна импортная, ждавшая отбытия на родину, вторая, видимо, из местных, рвавшаяся смыться из страны, поэтому надевшая на пальцы и на шею столько украшений, сколько поместилось. У обеих были сумки на колесиках размером со шкафы, и обе ворковали по мобильникам. О чем таком болтала иностранка, Филиппенко, разумеется, не понял. А подруга по несчастью эмиграции вздыхала в телефон: “Ах, милый! Ну скажи, что самолет не разобьется! Ведь они не так уж часто бьются, правда, правда? Я ведь не умру? Скажи, ведь так бывает, что и в авиакатастрофе кто-то остается жив? А если так случится, это буду я! Не так ли, милый?”. Настроение лжеисторика, и так довольно неуютно ощущавшего себя совсем без багажа и в скромной куртке, окончательно упало от прослушивания этих разговоров.
В зале ожидания пришлось сидеть полдня. Приехал он с утра, а шляться по Москве казалось и опасным, и совсем не интересным. Наконец, под вечер объявили регистрацию. Она прошла спокойно, Филиппенко побродил по duty-free, полюбовался на матрешек и на коньяки. А вот потом случилось неприятное. При обыске, когда народ входил в посадочную зону, надо было раздеваться и снимать ботинки. У “историка” один носок был рваным — и теперь об этом знали десять человек. Потом злодей-таможенник нащупал у “Сергея Соловьева” деньги на устройство и на взятки, бережно зашитые в трусы, и решил, что это наркотики. Пришлось вытаскивать.
Зато взойдя наверх по трапу и услышав от венгерской стюардессы “Здравствуйте!” с акцентом, Филиппенко ощутил себя уже во Франции. Свободным и спокойным.
Журнал в кармашке кресла, стоящего впереди, к несчастью, оказался на венгерском, а с собой из чтива Филиппенко ничего не прихватил. Поэтому сначала — первый час полета — он отчаянно скучал. Потом пришла еда, и стало веселее. Дали бутерброды, как в “Макдоналдсе”, и вафлю в шоколаде “Балатон”. Напиток Филиппенко выбрал алкогольный, но не потому, что собирался быть под градусом, а просто из любви к халяве: ведь вино дороже сока.
А потом у Филиппенко завязался разговор с соседом-либералом.
Перед самым аэропортом, при посадке, самолет угодил в зону турбулентности. Его трясло, как погремушку в ручке великанского младенца, а внизу, в иллюминаторе, уже виднелся темный город с тысячей фонарей, похожими на реки автострадами, где ехали машинки, различаемые глазом. “Слишком низко, — вдруг подумал Филиппенко, — разве самолеты так летают? Все ли тут в порядке?” Что-то объявили по-венгерски. Непонятно. Александру стало страшно. Очень захотелось помолиться. Помолился. Вспомнил, что Христос — всего лишь маленький немецкий феодал, которого хронисты по ошибке поместили в I век. Еще раз помолился. Тряска кончилась, все тело охватила легкость, так, как будто, если б не ремень, то сам сейчас взлетел бы к потолку.
— Ну вот, садимся, — заявил сосед довольным тоном. — На многострадальную землю Будапешта.
В течение всей дороги он и Филиппенко говорили о злодействе, совершенном коммунистами, которые присоединили Венгрию к соцлагерю. “А был ли он, соцлагерь? — вдруг подумал лжеисторик. — Чай, такое же вранье, как хан Батый”.
Когда он оказался в аэропорту, то вдруг сообразил, что не знает английского. О том, чтобы понимать местный язык, и думать не стоило: он был даже не индоевропейским. На улице стемнело, надо было как-то отыскать такси или автобус, спутник-либерал мгновенно испарился, и спросить вдруг стало совсем негде. Филиппенко вытащил бумажку с адресом гостиницы, где должен был заночевать до рейса на Париж, и начал ей размахивать у носа первого попавшегося служащего аэропорта. Предпринял попытку объясниться на плохом французском — безуспешно. Английский Филиппенко не учил, но все-таки попробовал просить совета и на этом языке. И снова провал. Ситуация становилась все более неприятной. “Вот ведь черт!” — сказал себе под нос “историк”. “Русский? — сразу оживился собеседник. — Так? Москва, Россия? Вы хотите что-нибудь спросить?”
“Ну ладно уж, — подумал Филиппенко, оказавшись в своем номере в кровати. — Был соцлагерь. Может даже, это в чем-то положительно…”
На другой день было все то же самое: поездка на такси, аэропорт, тупое ожидание, регистрация, просмотр коньяков и обыск, мысль о том, что вот носок-то снова не заштопал, стыд какой… Потом посадка! В самолет входили по трубе, а не по трапу, прямо в нос, не сбоку. И встречал на этот раз пилот: мадьяр с усами, прямо как с картинки.
— Медам зэ мсье, же мапель Дьердь, же сюи капитэн де сэт авион, — объявил мадьяр по радио, как только все расселись.
От французской речи Филиппенко стало сладко и спокойно. До Парижа оставалось два часа. Теперь он на свободе…
Есть, однако, не хотелось. “Балатон” и бутерброд “историк” спрятал в сумку, так же как пластмассовую вилочку и ложечку, которые был счастлив получать в советском детстве от отца, приехавшего из командировки. Только влажную салфетку он использовал — протер лицо и руки. Пахнуть стал лимоном.
Приземление в “Шарль-де-Голле” было мягким. Пассажиры радостно захлопали. Включился Джо Дассен. Потом минут, наверно, сорок ждали трапа. Так вот, наблюдая из окошка производственный пейзаж, ничем не отличаемый от русского, большое обтекаемое серое строение и мелкий, гадкий дождик, Филиппенко познакомился с французским легкомыслием.
Первым, что запомнилось “историку” во Франции, вернее, в аэропорту, была негресса в характерном африканском одеянии и расцвеченном тюрбане. Она, стоя за прилавком, продавала шоколадки. “Обалдеть!” — подумал Филиппенко, обнаружив, что “Кит-Кат”, который был на ценнике надписан “Кит-э-Кат” здесь стоит целый евро.
В паспортный контроль была большая очередь. Араб в красивой форме охранял ворота в демократию. Когда для Филиппенко наконец настал черед сквозь них пройти, он вынул все бумаги, сколько было (кроме Прошкиной эпистолы), и громко заявил, уверенно считая, что его тут очень ждут:
— Же деманд ле рефюж политик!
К удивленью героя, его действительно ждали. Откуда-то разом возникли два статных жандарма — метис и мулат. У метиса в руках, в свою очередь, нарисовалась “Другая история Турции” — труд Филиппенко, один из любимейших. В нем утверждалось, что все до Кемаля — нелепые выдумки, просто ошибки хронистов, и не было ни Сулеймана Великого, ни танзимата, ни войн с Восточной Европой. Один из жандармов спросил, признает ли приехавшей авторство книги, на что Филиппенко, конечно же, гордо ответил, что да, несомненно.
И тут же его повязали.
Спустя пять часов в своей камере горе-беглец изучал знаменитый французский закон от 2006-го. Отрицание геноцида турками армян во время Первой Мировой считалось уголовным преступлением.
“Если не посадят — экстрадируют в Россию”, — горестно подумал Филиппенко.
Так оно и было.
11.
На защиту кандидатской надо было приодеться. За неделю до нее Андрей внезапно обнаружил, что ходить ему ну просто не в чем: тех, кто были в джинсах, стали часто бить на улице, а галстук и пиджак считались одеянием еще более вредным, антирусским, чем штаны американских пролетариев. Депутаты новой Думы красовались на экранах телевизоров в лаптях, косоворотках, домотканых кушаках: в присутственных местах теперь приличным было одеваться только так. То, что все эти предметы гардероба появились вряд ли ранее XVII века, то есть при Романовых, конечно, никого не интересовало. Новое правительство и царь активно поощряли балалаечную музыку, которую крутило MTV. Куклы Вари в розовых коробочках и с вредными костлявыми пропорциями были изгнаны из детских магазинов: им пришли на смену толстобокие матрешки. Для друзей исконного искусства просто не существовало того факта, что и балалайка, и матрешка появились в начале XX века. “Вот наше, родное!” — вопили герои ток-шоу, вернее треп-зрелищ. Россия была для них чем-то иным, чем для тех, кто корпит над архивными текстами в поисках истины. Реформы Петра Первого с восторгом предали анафеме, но все ж одно его нововведение осталось. Да, вино. Народ был убежден, что пьянство — это чисто русская черта, а собственное мнение о себе казалось более важным, чем суждение каких-то устаревших, закоснелых университетских сумасшедших. Новые историки услужливо готовили открытия о том, что водка, огурцы, картошка, балалайка и матрешка — неотъемлемые части древнерусской жизни, вдохновлявшие на подвиги участников Ледового побоища.
Андрей в сортах лаптей не очень разбирался, так что на охоту за “защитным” гардеробом пригласил с собой Анюту — так он звал ее отныне. Молодые люди перешли на ты. Андрею нравилось общаться с Сарафановой, он больше не считал ее бессовестной и глупой карьеристкой. Нет, конечно, эта девушка не могла своим умом превосходить его, Почти-Что-Кандидата, но вообще соображала. С ней можно было поговорить о Петре. Андрею нравилось, когда он только намекал на факт или историографический феномен, а Анюта сразу же бросалась развивать его идею — в верном направлении, потому что прочитала те же книги, прослушала лекции тех же проподов, сдала те же экзамены. В представлении Андрея это и значило “понимание с полуслова”! Кроме этого он был весьма доволен тем, что Анна не приходит на свидания со своим научным руководителем. Когда-то бывшая подруга, на которой он хотел жениться, так и делала. “С чего это сравнение?” — поймал себя на мысли аспирант. Привычка все осмысливать, разумно препарировать, раскладывать по полочкам мозгов, весьма закономерно привела Андрея к мысли, что Анюта ему нравится. Он быстро отразил все ощущения на схеме и, довольный, сделал вывод: разговорам о любви пока не время.
Возле остановки, где решили встретиться, Андрею на глаза попалась грязно-белая машина с номером “ип 721 г”. В голове тотчас возникла расшифровка: “Император Петр” и год рождения империи. “Хорошая примета”, — подумал про себя Филиппенко, направляясь с Анной к магазину. Ведь должно же было быть в жизни хоть что-нибудь хорошее!
Андрей надевал то такие порты, то сякие, менял кушаки и онучи, потом выходил из примерочной и красовался, а Анна смотрела, давала оценки. Чувствовал себя Андрей немного глупо, хоть и понимал, что это — надо. Девушка, похоже, своей ролью была полностью довольна. Видимо, любила играть в куклы. В магазинах провели едва ли не весь день: часов, наверно, шесть. “Вот подвиг эстетизма, — заявил Андрей по окончании этого кошмара. — Чувствую себя отпетым модником”. Анюта рассмеялась и спросила шутки ради:
— Не желаешь ли немного прогуляться?
— Если бы не грязища… — ответил аспирант.
Вокруг была весна, и каждый новый шаг грозил проблемами начиная от лишней стирки и заканчивая сломанной ногой. Штаны, ботинки, юбки ежедневно отчищали от весны. Она летела волнами, взметаясь из-под русских шин автомобилей местного завода, и не покорялась даже батюшке-царю. Весна лежала на асфальте черным озером, вернее, черным морем — ну, а там, где не лежала, были скалы изо льда того же цвета. Кто придумал, будто это время для влюбленных?!
— Нет, гулять по нашим улицам решительно нельзя! — сказал Андрей.
— Пойдем гулять поверху! — девушка игриво улыбнулась.
— Это как?
— По крыше. Тут поблизости есть дом, где двери на чердак не запираются.
— Откуда у тебя такие знания?
— Ничего себе вопросик! — Анна притворилась, что обижена. — Я все же просвещенный человек! Читаю монографии! А знаешь, что писал Марк Блок на эту тему? “Я историк, и поэтому мне очень интересна современность!”
— Ох уж эти мне французы, — фыркнул аспирант. — Любители ментальностей! Я все-таки не знал, что ты по крышам…
— Я не лазаю. Я просто это слышала от Славы из 8 “Г”. И сразу записала. Знаешь, все ведь в жизни пригождается. А вдруг бы мне пришлось гулять с каким-нибудь товарищем в условиях весны!
“Товарищ” хмыкнул. Через несколько минут они уже пришли к заветному подъезду.
— Так. А код какой? — спросил Андрей, остановившись пред железной дверью.
— Как на той машине, — бросила Анюта.
— Что?
— Создание империи. Помнишь номер, там на остановке?
— Ты заметила!
Конечно, перед цифрами, замеченными столь единодушно, дверь не устояла.
— Неужели этот код тебе подсказан тоже Марком Блоком? — весело спросил Андрей у Анны, поднимаясь вверх по лестнице (лифт, кажется, сломался).
— Нет, Петей. Восьмиклассником. Вообще-то, он делился им со Славой, но я, знаешь ли, подслушала. Любой источник знаний может пригодиться! Разве твой Крапивин не сказал тебе об этом?
Оказалось, что на крыше тоже слякотно и сыро от подтаявшего снега, но при этом все-таки почище. Дул холодный ветер. В темном небе, таком близком, собирались тучи. Чистый и тревожный воздух приближающейся ночи отчего-то показался полным тайных смыслов и предчувствий. Маленькие домики внизу со множеством еще более маленьких людских существ во чреве сразу навевали мысли о величии и неотвратимости великих исторических процессов, движимых какими-то особенными силами, калечащих, ломающих, мгновенно возносящих и свергающих, прекрасных, как жестокая стихия.
Несколько минут Андрей и Анна, оба первый раз в гостях у Карлсона, стояли и молчали, наблюдая за открывшейся картиной. Ветер становился все сильнее. До дождя остались, видимо, минута-две, не больше. У Андрея это была самая любимая погода. Мрачная, красивая, как сущность Петербурга, переломная, опасная и трудная — ну, прямо как реформы, — и серьезная.
— Когда так сверху смотришь, — вдруг сказала Анна, — ощущение такое же, как если что-то пишешь по истории.
— Да, — ответил аспирант, еще раз удивившись совпадению мыслей. — А что это горит? Вот там вот, справа? Может быть, пожар?
— Да нет же. Это Пушкин.
— Пушкин?
— И Толстой. Сегодня молодые активисты нового режима объявили о торжественном сожжении книг писателей периода Романовской Империи, разносчиков французского влияния. Русскую культуру очищают.
— А-а! — сказал Андрей.
Они опять молчали.
Очистительный костер вдали все рос и рос. Раздался гром — пока “сухой”.
В кармане у Андрея запищал мобильный.
— Да, Иван Евгеньевич!
— Крепись, — сказал начальник в трубку.
“Что-то с диссертацией! Защиту отменили!” — пронеслось у Филиппенко в голове.
— Твой новый оппонент сломал ребро. Лежит в больнице. И через неделю он, конечно же, не выйдет.
Новый гром раздался, заглушая голос в трубке. Вдалеке сверкнула молния. Связь тут же прервалась. Полился дождь.
— Андрей, пошли в подъезд! Ты что такой? Ну, что там, что случилось? — перепугано шептала Сарафанова.
Наверно, у Андрея в ту секунду вид был правда сумасшедший. Голова внезапно закружилось, ноги задрожали. “Упаду!” — мелькнуло в голове. Но устоял.
О, Господи, а сколько надо было сил, чтобы снова подписать гору конвертов, снова мучиться на почте, чтобы разослать бумажки: “по техническим причинам оппонентом будет тот-то”, чтобы вновь оформить кучу документов и еще раз мяться, унижаться перед университетской бюрократией! Теперь все было зря. Через неделю он не будет защищаться. А в конце апреля тот журнал, в котором у Андрея напечатана статейка, выбросят из ВАКовского перечня. О новых публикациях в значимых журналах при теперешнем режиме думать бесполезно. Значит, двери в корпорацию ученых закрываются.
Андрей уселся на пол прямо тут, в подъезде, куда Анна его все-таки сумела затащить. И зарыдал.
Прошло минут пятнадцать, прежде чем он смог поведать девушке о страшном и нелепом поражении, крушении своих планов.
— Говоришь, что из Саратова? А текст его рецензии у вас уже имеется?
— Угу…
— А кто его тут видел, оппонента? Кто знаком в лицо? Найми актера. Пусть придет какой-нибудь субъект, представится кем надо и прочтет его рецензию. Делов-то! Я серьезно. Хочешь физрука из нашей школы? Он, наверно, согласится.
Филиппенко вытер слезы, поднял взгляд на девушку.
— Ты милый, когда плачешь. Так и хочется утешить! — пошутила Сарафанова, наверно, чтоб повысить настроение. — Кстати, дождь, наверно, потушил костер из Пушкина!
— Ну что же, поздравляю! — кто-то грузный сбоку навалился на Андрея. Плоская тяжелая ручища хлопнула зачем-то спине. — Наш новый кандидат!
Андрей не различал лиц и не узнавал знакомых. Свои чувства он бы мог сравнить, наверно, с ощущениями женщины, едва-едва родившей (если б в этом разбирался!): не поймешь, что сильнее — то ли радость облегчения, то ли жуткая усталость. А коллеги между тем все лезли, лезли, лезли со своими поцелуями, объятиями и дружескими жестами; тянули сделать памятное фото, щелкали в дурацких положениях; без конца болтали глупости, которых Филиппенко тем не менее никак не понимал и мог только бессмысленно кивать.
Защита прошла бурно. Оппонент (физрук из школы Анны) малость запинался, хотя утром уверял, что он отрепетировал слова “историограф”, “эпистемология” и “дискурс”. Под конец речи он сдулся как шарик, завяз в навороченных фразах, и всем стало видно, что диссер Андрея прекрасен настолько, что даже профессор (физрук исполнял роль профессора) просто не в силах подвергнуть его обоснованной критике.
Зато потом, когда дошли до прений, стали раздаваться голоса приверженцев режима и историков-фантастов, так любимых нынешним правительством. Они, враги догматиков и продавшихся жидо-тамплиерам ренегатов, нападали на Андрея пылко и азартно. А из зала мэтр Крапивин подавал ему подсказки — разумеется, заранее условленными знаками — как правильно ответить, как держаться, как себя вести.
Андрей вырвал победу с минимальный перевесом в один голос. После объявления результатов он почувствовал большое облегчение и большую пустоту одновременно. Весь расслабился, размяк и отключился.
Между тем научные традиции пока что были живы, и до отдыха Андрею было далеко, хотя хотелось поскорей пойти домой и лечь в кровать. Готовилась “вторая часть защиты”. Длинный стол на кафедре покрылся плотным белым слоем из страничек чьих-то курсовых, студентки уже резали колбаску, аспирантки мыли помидоры, ассистенты грели чай, доценты открывали “пузыри”, а доктора довольно наблюдали за процессом, точно зная, кто сегодня будет самым пьяным.
Кафедра гуляла дотемна. Те, кто должен был вести занятия в этот день, пошли к своим студентам и смиренно попросили отпустить их. Как ни странно, ни одна из групп не отказала! Если б кто-то заявился на истфак в семь вечера, то встретил бы пустые коридоры, по которым изредка, качаясь, проползают люди в галстуках, услышал бы голоса и звуки праздненства, которые несутся из-за двери одной кафедры, и встретил бы печальную компанию ребят возле одной аудитории. Андрей увидел их, когда пошел в уборную. Конечно, это были магистранты — самые несчастные создания в Университете. Их ввели, чтобы соответствовать международным правилам, но чему учить — не знали. Поэтому шесть дней в неделю магистранты морально разлагались, а один день по вечерам ходили слушать философию. Философа на диссертационную гулянку не позвали, так что лекция, в отличие от других, не отменилась. Это заставляло магистрантов еще больше проклинать Болонскую систему.
К восьми, когда из здания Университета надо было убираться, если только ты не хочешь ночевать там, поздравления Андрея добрались до самой бурной точки. Завкафедрой, ломая об колено палку колбасы, с чего-то вспомнил о своей армейской службе в ВДВ, его коллега (а по совместительству исследователь русско-уругвайских отношений) начал рассуждать о парашютах, хвастаясь количеством прыжков, из третьего историка полезли анекдоты (неприличные, конечно же), четвертый начал петь… Все остальные, совершенно их не слушая, кричали, бормотали и болтали что-то непонятное. Порой, когда в их общем гаме появлялось слово “парадигма”, или “Тацит”, или “Костомаров”, или “источниковедение”, — все безудержно и нервно хохотали. Что касается Крапивина, то тот сидел весь красный и, похоже, потерял уже способности к ходьбе и разговору. “Надо будет отвести его домой. А может, отнести?” — подумалось Андрею. Разумеется, начальник так напился не из склонности к спиртному, а поскольку волновался за ученика и так же, как и тот, ходил все эти месяцы издерганным.
Вдруг один из коллег встал со стула и громко, чтобы перекрыть общий визг, крик и хрюк, произнес:
— Господа! Мне тут прислали грамоту. Возможно, исторического значения!
Под грамотой он понимал смску: эта западная аббревиатура, разумеется, ушла из обихода. То, что телефонные записки чем-то очень схожи с новгородскими посланиями на бересте, Андрей понял еще в том году. Действительно, все общее: и краткость, и безграмотность, и массовость. Что же за новость прислали коллеге?
— РПЦ запретили.
Тотчас же повисло молчание.
— Как? — спросил кто-то.
— Страну объявили языческой. Царь объявил. Значит, всем теперь верить в Перуна… Жена написала.
Весь хмель испарился. Веселая пьянка исчезла, проснулось собрание историков.
— Радио, радио нужно включить! — зашумели одни.
— А какое сегодня число?
— Нужно срочно узнать все подробности!
— Сбегать в газетный киоск!
— Боже мой, что творится!
— Вот, опять взорвут Христа-Спасителя! И что теперь там будет? Только не бассейн!
— Во сколько объявили?
— Надо срочно записать все!!!
Через пятнадцать минут стол был разобран, посуду помыли, объедки сгрузили в помойку.
Домой разошлись, рассуждая о судьбах России и споря о том, каковы предпосылки возврата к язычеству.
На следующее утро новый кандидат наук проснулся в своей комнате. Кругом была пылища: руки все не доходили до уборки. Здесь и там лежали кипы порченой бумаги, всяческих набросков, планов, заявлений… На полу, возле компьютера, стояла стопка книг. Такая же — у койки. На краю стола — еще одна. Остатки авторефератов. Не отосланный конверт с неверным адресом. Тетради. Ксерокопии. Блокноты. Выписки. Отрывки. И один из экземпляров диссертации в красивом переплете, стоившем недешево.
Кирпич.
Андрей мельком взглянул на свое детище и тут же ощутил большое отвращение. Чтоб не видеть, отвернулся носом к стенке. Не хотелось подниматься.
“Я стал кандидатом”, — сообщил он сам себе.
Но счастья не было. Вообще ничего не было.
Андрею-то казалось, что его пустая жизнь как-то изменится после такого вот великого свершения!
Все осталось то же самое.
До вечера Андрей пробыл в постели.
Между тем, как государство воевало с чужеземным греческим наследием и старалось истребить неистинную веру в воскресение еврейского (!) пророка, бывший аспирант лечился от депрессии. Таблетки, пить которые он долго не хотел, в итоге пригодились.
12.
Все в России изменилось. Но остался пивзавод. И это не могло не радовать Бориса и его товарищей.
Остались также детские сады с уютными верандами — излюбленное место “светских раутов”. Поскольку федеральная программа под названием “Изгнание варягов” положила уничтожить все остатки чужеземной якобы культуры, все Дюймовочки, обутые коты, девчонки в красных шапках, Винни-Пухи и подобные им личности, когда-то украшавшие веранду, были уничтожены. Увы: на новые картинки не хватило то ли краски, то ли воображения… а может быть, приказа от начальства. Место для отсидки провинившихся детсадовцев, которых отлучали от песочниц и других прогулочных приятностей, осталось аскетичным, не расписанным.
Студенты все равно его любили и ходили в детский садик выпивать. Гоняли, разумеется, гоняли. Только Новгородцев и сокурсники обожали посиделки на природе, так что не желали подчиняться античеловеческим законам.
Они вовсе не желали подчиняться! Никаким!
Они были рассержены.
Теперь, к концу весны, когда царь Дмитрий завершил разоблачение всего иноплеменного в обратной хронологии (европейцы, византийцы, скандинавы), он как-то потерялся, несколько поблек, утратил привлекательность. Прошел примерно месяц с той поры, когда толпа несчастных, названных когда-то Ольгами, Олегами и Игорями, штурмовала здания ЗАГСов в жажде сменить паспортные данные. По счастью (или, может, к сожалению?), от варягов в современной русской жизни сохранилось очень мало, так что шумных акций, демонстраций и погромов как-то не сложилось. Думали устроить реабилитацию древлян, убивших князя Игоря, месть Ольги объявить геноцидом, выдать жертвам компенсации… Но вскоре передумали: похоже, что ни денег, ни древлян не отыскалось. Так, прощание с самым ранним западным влиянием прошло довольно тускло, а особенно на фоне бурных перемен последних месяцев.
Похоже, что народ немного подустал от чистки русского. Пока его царь-батюшка, надежа и опора, вел поспешный поиск этого исконного, родного на развалинах Петрополя, в золе неправых книг, в остатках словаря, который так усердно очищали, и трудах новейших лжеисториков, народ скучал. Зевал. А вскоре понемногу стал ругаться и потявкивать на форумах, в газетах, в разговорах, уверяя сам себя, что раньше было лучше, что, поскольку новую машину не купили даже при царе, то нет вещей прекрасней, чем законный президент на западный манер, гламурные журналы, РПЦ, варяги, ну, и все, что отменило антиевропейское правительство.
Борис уже полгода толком не был в оппозиции режиму. И теперь, когда цветочки мать-и-мачехи раскрасили ландшафт его родного города, внезапно осознал: “Да я же против!” Одногруппники сплотились вокруг Бори, неожиданно сочли его вождем. Учеба вновь пошла ко всем чертям. Какая там история, когда здесь, в настоящем, происходят возмутительные вещи! И студенты, бросив все занятия, день и ночь хлебали медовуху и кислые “Клинские” щи, болтая, споря, обсуждая, рассуждая о путях свержения монархии, девчонках, сигаретах, вновь путях свержения… Им казалось, что в дискуссиях, беседах, трепе, ругани и шутках нарождается какая-то особенная сила, нечто качественно новое, правдивое, счастливое, и надо обязательно помочь ему возникнуть.
Новгородцев получил особое признание у товарищей особенно с тех пор — совсем недавних — как был вызван в суд над Филиппенко и не дал там показаний против обвиняемого. Собственно, он просто рассказал о том, что видел.
Однокурсники сидели на скамейках, предназначенных для деток в пять раз ниже ростом, чем студенты, на качелях, турниках и даже деревянном крокодиле с полинявшей зеленью спины. Они опять просили рассказать о том процессе.
Боря отхлебнул немного кислых щей из горла и сказал:
— Ну, в общем, мы пришли туда с Маринкой из той группы, потому что вместе проходили практику в архиве…
На суде вообще-то было скучно, и ребята это понимали. Им неинтересно было слушать о длиннющих процедурах, о занудном ожидании, когда вызовут, и прочем. Однокурсникам Бориса требовались факты, обличающие гнусную систему судопроизводства, доказательства того, что дело было однозначно сфабриковано.
— Тебя били? Расскажи!
— Да нет, не били…
— Но давление оказывали, видимо?
— Ну, как бы так сказать, — внимания Новгородцев несколько стеснялся, но ему, конечно, очень льстила роль кумира и вождя мятежных юношей. — Такая атмосфера там была, что сразу все понятно. Вроде как уже решили, что виновен. Только срок осталось сочинить. Газеты ведь заранее писали, что дадут ему десятку или больше.
— Был хоть адвокат-то?
— Был… Какой-то блеклый. Знаешь, очень заикался.
— Душегубы! — крикнула девчонка на качелях.
Качели скрипели, и в песне их слышалось что-то бунтарское, жесткое.
— Как он источник-то вытащил? — вновь вопрошали товарищи.
— О, это было эффектно!
Да, Новгородцев надолго запомнил секунду, когда подсудимый достал из кармана письмо. Его, Борину, липу. Фальшивку, которую автор считал, к превеликому счастью, утраченной. Эту подделку, проверить которую проще простого!
Два дня до следующего заседания (пока шла экспертиза) бедненький Борис ходил ни жив, ни мертв. Все думал, что вот-вот его раскроют. Впрочем, успокаивал он сам себя, какое может полагаться наказание за подделку документа, если он не служит для каких-то махинаций? Временами Новгородцев даже думал, что пускай его раскроют, даже и накажут: может быть, тогда страна придет в себя, а он, Борис, заделается мучеником, этаким Сцеволой.
Решилось все намного легче. Экспертиза заключила, что письмо, естественно, поддельное, написано недавно. В фальсификации обвинили, естественно, подозреваемого. Это лишь доказывало то, что было настоящее письмо, которое мерзавец Филиппенко уничтожил, но до этого подробно изучил. Теперь он собирается, подсунув всем подделку, сделать вид, что не было пожара, не погибло драгоценное свидетельство того, что русских обманули англичане.
— Наверное, правительство само его подделало, — сказал один из Бориных товарищей.
— А может, это подлинник? — парировал другой. — И просто экспертиза соврала. Ей царь так приказал.
— Ну вот ведь козла отпущения нашли! — возмутился еще один, третий, имея в виду Филиппенко. — Дожили, в натуре! Показательный процесс! Блин, как при Сталине!
Порою — очень-очень редко — парни все же вспоминали, что недавно осужденный Филиппенко был врагом науки, ими всеми избранной в профессию. Идейным оппонентом, очень давним, грубым, надоевшим. Но научные вопросы позабылись, если вообще когда-то волновали третьекурсников. Сегодня для них главным было то, что Филиппенко — пострадавший от режима, диссидент, а значит, положительный. Разве важно, каковы были успехи в медицине Че Гевары и насколько остальные доктора его любили? Главное — погиб у Ла Игеры, был убит тиранами!
Щи кончились. Ребята отрядили делегацию к ларьку. Борис остался на веранде. Постепенно вечерело, холодало, воздух становился все свежее. Двое длинноногих студиозусов сидели на качелях для младенцев, поочередно приседая, поднимаясь и болтая о политике. Еще один студент забрался с девушкой на самую высокую ступеньку детской лесенки и думал, что никто их там не видит. Кое-кто побрел в кусты искать уборную.
— Скажи, а как он выглядел? — спросила Борю девушка, сошедшая с качелей. — Ну, этот Филиппенко. Он красивей Ходорковского?
— Не знаю… Вроде был обычный мужичок, — ответил Боря. — В общем-то, седой. Одет в спортивное. Знаешь, с ним в клетке была одна тетка, их вместе судили. Она в гардеробе архивном работала. Типа сообщница. Ну, и… они там все время шептались.
— Шептались?
— Как будто влюбленные.
Боря хихикнул, а девушка сникла.
Потом принесли еще щей и болтали часов до двенадцати. Даже когда уже стало смеркаться, когда все озябли, идти по домам не хотелось. Чувствовалось некое единство, настоящее общение, столь редкое и этим еще более приятное. Правительство ругали с упоением. “А что? — подумал Боря. — Может, я не зря подделал то письмо? Я создал оппозицию. Заставил власть пойти на меры, выявляющие гнилостную сущность. Может быть, приблизил мировую революцию… хотя пока не знаю, для чего она нужна. Зато мы можем классно бунтовать! Намного интереснее быть против царского режима, чем, к примеру, против президентского!”
Тем более теперь с души свалился груз, ушла боязнь разоблачения…
…Боря не сказал товарищам всего лишь об одной вещице, что случилась на процессе, а вернее, в коридоре, после заседания. Когда обоим подсудимым дали по обещанной десятке и красиво увели в наручниках, Марина и Борис пошли на выход. Где-то по пути остановились, стали разговаривать.
— Что, граждане свидетели, хороший приговор? — спросил за их спиной негромкий голос.
Два студента обернулись и увидели доселе не знакомого товарища в погонах.
— Справедливо посадили? — ехидно поинтересовался он.
— Наверно, справедливо, — буркнул Боря.
— Ну, еще бы! Как не справедливо, если нужно государству! — усмехнулся незнакомец. — Только больше не балуйтесь, хорошо? Товарищи студенты…
— Это вы к чему?
— Да знаете ли, так вот… Спички — не игрушка и так далее… В общем, следственные органы работают неплохо, а в другой раз враг народа вряд ли попадется рядом с местом прохождения вашей практики. Ну что, намек понятен?
Боря покраснел, Марина побледнела.
— Ладно, не пугайтесь. Дело же закрыто. Я на будущее! Кстати, способ был весьма оригинальный!
13.
В Университете по центральной лестнице раскатывали красную дорожку. Анна захихикала, увидев это действо. Вспомнила о том, что было в прошлый раз, когда таким же точно образом встречали “дорогого гостя” — мэра, заглянувшего к студентам (разумеется, в преддверии новых выборов). Он пыжился и умничал, заигрывал, выказывал уверенность в себе, чуть-чуть наглел и всячески старался приглянуться. Все шло так, как было и задумано, до тех пор, пока мэр не получил записочку такого содержания: “Дорогой N.N.! В Камасутре написано, что дамам нельзя отказывать. Выполните мою просьбу: уйдите на пенсию! Анна”. Зал зааплодировал. Мэр что-то пробубнил насчет того, что молод. Было весело.
Теперь ковровую дорожку приготовили участникам торжественного форума “историков, отбросивших все догмы”, “авторов новейшей хронологии”, “творцов альтернативного”, “срывателей покровов с тайн истории, которые так долго охраняли старые прислужники режима”. Все это писали журналисты, сообщая о начале конференции, которая сложилась неожиданно масштабной. Для нее решили отвести актовый зал. С утра по универу бегали субъекты с микрофонами и камерами. Общий интерес к истории, рожденный сообщением о подмене Петра I, привел к тому, что на ушах сейчас стоял не только исторический, но и остальные факультеты. Почему-то всем казалось, что на этой конференции откроется невиданная истина, создастся новая концепция науки, не испорченной лжецами и догматиками: некой настоящей и весьма патриотической истории.
Подружки с факультета в белых кофточках, наряженные, будто на экзамен, деловито рассекали вдоль по коридорам с папками под мышками: готовились к началу регистрации участников. Анюту тоже попросили поучаствовать: встречать гостей внизу, смотреть, чтобы они не заблудились. Первым, кто попался ей у входа, был Андрей. Зашел и не заметил!
— Добрый день! Приветствуем на нашей конференции! — насмешливо сказала Сарафанова.
— Ой, Аня, это ты!..
— Давно тебя не видно. Чай, зазнался, кандидат? Не хочешь с нами, смертными, общаться?
— Не зазнался… Просто, понимаешь, после всех этих кошмаров так устал, что целую неделю просто не ходил на улицу. Такое вдруг расстройство накатило… Думал, защищусь — начнется счастье, что-то необычное… А тут вдруг все исчезло, никаких тебе забот, проблем, волнений… И такое отупение!
— Понимаю. Но теперь-то излечился?
— Да, Иван Евгенич позвонил, сказал, что так у всех. — Андрей чуть улыбнулся. — Ну, и дал, к чему стремится.
— Докторскую пишешь?
Парень замахал руками:
— Никогда! Ни в коем случае! Останусь кандидатом до скончания веков — мне этого достаточно! О, Господи, да я даже представить не могу, какие ужасы проходят докторанты! А чтоб стать академиком, наверно, надо столько справок, что в мешке не унесешь!
Анюта засмеялась.
— Просто мне сказали, что мой диссер напечатают, — продолжил Филиппенко. — Представляешь?!
— В универской типографии?
— Ага, отдельной книгой!
— Ну, и скоро?
— Да понятия не имею! Впрочем, эти вещи скоро не случаются… Сказали подработать кое-что, чуть-чуть расширить, кое-где отредактировать… Я это уже начал. Буду жить теперь стремлением к книге! Нет, представь: я автор монографии!
— С ума сойти, — с иронией ответила Анюта.
— Ну, а у тебя какие новости?
— Намного менее значительные… В школе вчера был субботник и два класса сняли с урока. Я так хорошо отдохнула! Решила обшарить шкафы в кабинете и там, в глубине, отыскала брошюрку 1958 года “Преподавание в школе истории Французской революции”. Занятнейшее чтиво!
— Исторический источник!
— Ну, еще бы! Правда, чтение прервал пришедший на урок 8 “А” класс, в котором учатся жуткие девочки без комплексов. Надули резиновые перчатки, оставшиеся от субботника, и сделали себе из них пышные бюсты…
— Ты отобрала?
— Не без труда. Смирнов их успокоил. Обещал, что принесет презервативы, так что бюсты восстановятся. Надеюсь, что соврал. Он редко ходит. Говорит: “Из дома в школу выйду, только до военкомата добреду, как чувствую, что дальше ноги не несут… и возвращаюсь”.
— Да, серьезный аргумент… Веселая у вас там жизнь, похоже!
— Где уж веселей, чем в клетке с тиграми! Я чувствую, что за год набрала такую кучу впечатлений и историй, что теперь смогу блеснуть в любой компании.
— Что ж, уже доход, — сказал Андрей с улыбкой. — Ладно, я пойду. Еще увидимся.
Актовый зал был набит до отказа. Там, где все-таки можно было протиснуться, невезучий зритель непременно натыкался на шнуры от микрофонов, провода от телекамер или слышал возмущенный голос репортера: “Выйдите из кадра!” Конференция пока не началась, но в двери зала невозможно было втиснуться. Анюта не припомнила, чтоб раньше хоть один научный форум был так популярен. Она заранее забила себе место возле выхода (конечно же, стоячее) затем, чтоб в четверть первого, за 15 минут до перерыва, выбраться из зала и пойти поставить чайник, разложить печеньки по тарелочкам, намазать бутерброды и сделать все то, чем занимаются студентки, если их руководители вошли в оргкомитет мероприятия. Сейчас она прикидывала, сможет ли вообще пробиться сквозь толпу, и если да, то сколько это времени займет и, стало быть, во сколько надо будет начинать толкаться к выходу.
Президиум уже сидел на сцене и покряхтывал, старательно укладывал на лысину остатки шевелюры, открывал бутылки с минералкой, угрожающе шипевшие, и тихо что-то обсуждал. Вокруг носились парни, поправляли провода, чинили микрофоны, проверяли, как работает проектор, подтирали лужи минералки — слишком теплой, слишком газированной…
— Ну что ж, начнем, пожалуй, — наконец сказал ведущий.
И зал замер.
Поначалу было скучно. Долго и занудно разглагольствовали ректор, разные проректоры, декан и прочие начальники. Касательно декана: как и все руководители истфаков в новом государстве, он был “спущен” сверху, а не избран после шумного ухода предыдущего, поэтому теперь не только собирался выступать с докладом о славянах-ассирийцах, но и бурно восхвалял царя, правительство и истинные русские порядки, ради упрочения которых накануне было принято решение о начале диалога с Анкарой о передаче Татарстана, с Китаем о Бурятии и с Соединенным Королевством о Чукотке.
— А теперь позвольте предоставить слово для доклада… — после этих слов все зрители, немного заскучавшие, начавшие шептаться и зевать, опять сосредоточились. По просьбам публики ораторов решили не скрывать, не разводить по разным секциям, а дать им слово здесь, под глазом телекамер, чтобы жаждущие правды об истории, скандалов, обличений и разоблачений наконец-то получили то, чего искали.
На трибуну вышел первый выступающий: довольно малорослый, лысоватый, толстенький очкарик с чем-то нервным и испуганным во взгляде. Судя по его физиономии, Анюта догадалась, что оратор будет говорить о тамплиерах. Так вышло. Выступление называлось интригующе-невнятно: “Кто же был последним тамплиером?”
Начал оратор, как водится, тем, что вывалял в помоях всех ученых, кто когда-либо и что-либо писал о тамплиерах (в первом ряду остальные члены конференции обеспокоено завозились). После этого он объявил о своей гениальной догадке, состоящей в том, что магистром ордена тамплиеров, они же розенкрейцеры, они же масоны, решавшие судьбы мира, был русский царь Александр I (остальные члены конференции, услышав это имя, снова завозились, еще более взволнованно). Далее оратор изложил информацию из школьных учебников за 8 класс, содержащих данные советской исторической науки пятидесятилетней давности. Этим данным он противопоставил данные науки современной, не сославшись, разумеется, на книги и их авторов, а только сообщив о том, что “всем известно”, “судя по архивным документам”, “очевидно и решительно доказано”, “понятно всем и каждому”. Таким образом, в глазах публики “официальная история”, представленная в лице учебников, была разгромлена тезисами, которые оратор приписал себе. Затем выступающий еще раз обругал своих предшественников и зачитал отрывок из Блаватской:
— …Поэтому мы видим, что эти ложные тамплиеры под руководством достопочтенных отцов иезуитов подделывают в Париже в 1806 г. знаменитую хартию Лармения. Двадцать лет спустя эта бесчестная подпольная корпорация, водя руку убийцы, направила ее на одного из лучших и величайших принцев Европы, чья таинственная смерть, к несчастью для интересов истины и справедливости, по политическим причинам никогда не была исследована и объявлена миру, как это должно было быть. Именно этот принц, сам франкмасон, был последним хранителем секретов истинных Рыцарей Тамплиеров. В течение долгих веков они оставались неизвестными и вне подозрений. Они устраивали свои собрания раз в тринадцать лет на Мальте; их великий мастер оповещал европейских братьев о месте собрания всего за несколько часов до встречи; эти представители когда-то могущественнейшей и наиболее прославленной общины рыцарей, собирались в назначенный день с различных мест земли. Тринадцать числом, в память года смерти Жака Молэ (1313), теперь Восточные братья, среди которых были коронованные головы, планировали вместе религиозные и политические судьбы народов; тогда как папские рыцари, их кровавые и незаконнорожденные преемники, крепко спали в своих кроватях без единого сна, который потревожил бы их преступные совести.
Кого интересовало то, что Жак де Моле умер не в 1313, а в 1314 году? Может быть, только приверженцев гнилой и лживой “официальной” истории. Кто хотел знать, что Мальта принадлежала совсем другому ордену, госпитальерам? Разве что враги России. Кому было важно, что “Разоблаченная Исида”, упорно именуемая оратором “источник”, не имеет никакого отношения к истории? Если только каким-нибудь занудам-формалистам. Слова иезуиты, тамплиеры, франкмасоны и кровавые преемники уже звучали впечатляюще. То, что Александр I был товарищем загадочным и умер тоже странно, да еще и в 1825 году, казалось аргументом архиубедительным. Оратор в третий раз облаял всех историков, которые с ним не были согласны, отругал их грубость, нетерпимость, догматизм, нетолератность, неумение дискутировать и ненависть, слепую и свирепую к его, оратора, персоне.
Та часть зала, где сидели первокурсники с матмеха, столь разочарованные тем, что им и после школы надо изучать проклятую историю России, разразилась бурными овациями. Первый ряд, где сели прочие ораторы, готовые к своим разоблачениям, хлопал сдержанно, кряхтел и явно был не в духе.
— Я благодарю за выступление Эдуарда Кузьмича, — сказал ведущий. — Может, есть вопросы?
На секунду в зале воцарилась тишина.
— Да что ж это такое? — прошептал какой-то незнакомец слева от Анюты. — Неужели в зале нету здравомыслящих историков?! Пускай его осадят!
Не успел сосед договорить, как громкий возглас: “Я хочу не согласиться!” разлетелся по залу. Вот только принадлежал он не кому-то из “официальной школы”, а человеку с первого ряда. Одному из участников конференции, собравшихся, чтобы договориться о новой, правдивой истории.
— Пожалуйста, — сказал ведущий. — Я даю вам слово.
Несогласный встал со стула. Он был плосколицый, с мелкими чертами и раскосыми, взволнованными глазками. “Наверное, якут, — решила Анна. — Или чукча”.
— В корне не согласен с мыслями коллеги! У него устаревшие данные, если он до сих пор считает, что так называемый Александр I умер в городе, который сейчас носит имя Таганрог и находится в Ростовской области! Если бы он прочитал мою книгу с названием “Тайны сибирской истории”, то знал бы, что, согласно проведенному мной исследованию на основе лингвоспектрального архегеологометричекого анализа (мной же и открытого), под Таганрогом следует понимать город Таган, находящийся в Западной Сибири, а под Александром — сибирского хана…
— Какая нелепость! — воскликнул другой лжеисторик. — Я требую слова!
Якут что-то буркнул и сел. Слово дали второму коллеге, усатому дяде, кафтан на котором был вытерт до дыр, весь залатан, не стиран и мал своему обладателю.
— Только зашоренные, отсталые мракобесы верят в тамлиеров или в то, что Александр стал каким-то там монахом, прости Господи! Вся прогрессивная общественность и все народолюбцы признают мою теорию о том, что царь похищен инопланетянами! Маразм!
Первокурсники с матмеха засвистели, а ведущий строго заявил:
— Прошу вас выражаться более сдержанно! За оскорбления в адрес предыдущих ораторов я лишаю вас слова и передаю его следующему коллеге. — Он кивнул на третьего товарища, который тянул руку.
Тот вскочил и начал тараторить:
— У меня такое впечатление, что на этой конференции собрались не прогрессивные здравомыслящие историки, а приверженцы старых догм! Какие инопланетяне, господа… точнее, братия… опомнитесь! Кавказ, вот где следует искать заказчиков убийства Александра I… потомка лже-Петра, обманом овладевшего престолом! Именно при нем началась Кавказская война! И не случайно! Грузины, вот кто мстил царю за смерть Багратиона! Почему Романов умер в Таганроге, откуда два шага до Грузии? Потому что убийцы пришли именно оттуда! Грузины первые поднялись на восстание против антинародного режима, первые поняли, что царская династия — поддельная! А знаете, как называлось имение Аракчеева, в котором тот издевался над крепостными? “Грузино”, вот как!
Зал замер, впечатленный этим аргументом.
— А что делал в Грузии Пушкин? Прогуливался и наслаждался природой? Как бы не так! Он поехал туда просто под предлогом путешествия в Арзрум, чтобы установить связи между декабристами и кавказскими революционерами! “На холмах Грузии лежит ночная мгла. Шумит Арагва…”
— А я в корне не согласен! — вновь возник якут, хоть слова ему не дали. — Арагва, вы сказали. А что будет, если прочитать наоборот? Будет Авгара! Меняем В на Н, что получаем? Ангара! Ваши грузины — всего лишь выходцы из Восточной Сибири! В XIX веке они еще пасли оленей! Если б вы читали мою книгу под названием “Секреты сибирской истории”!
Тут ведущий застучал стаканом по столу:
— К порядку, братия! Прошу вас быть повежливей! К тому же мы ушли от темы. Эдуард Кузьмич, ответьте своим критикам!
Любитель тамплиеров, ошарашенный, стоял все это время на трибуне и со страхом наблюдал происходящее.
— Ну… Я… — промямлил он. — Вообще, мне кажется… Арагва… Ангара… По-моему, как-то связано с Граалем?
— Да какой еще Грааль?! — раздался женский голос. — Ангара, Ангора, Анкара — чего тут непонятного? Истоки ведут в Турцию!
— В корне не согласен! Турки и грузины — это родственники, корни их в Сибири, не наоборот! Сибирь дала начало множеству народов! Так, индусы в V веке вышли из бассейна Индигирки, поляки — с Ляховских островов, французы — с островов Анжу, литовцы — с Вилюя, а город Вилюйск — это Вильнюс…
— Что за бред? Французы происходят от славян!!!
— Отстаньте, не перебивайте! Я же сбился… Вильнюс, Вильнюс… Ну, конечно, я забыл сказать про немцев! Немцы занимали территорию от Ямала и до Колымы, пока не мигрировали в Германию в ходе Великого Переселения Народов. Впоследствии их родичи, оставшиеся дома, стали называться ненцами, реку Ундину переименовали в Уяндину, а Зер Гут — в Сургут. Да, “Загадки Сибирской истории” — там все написано.
— Сил моих нет больше это слушать! — вскричал старичок, до сих пор не сказавший ни слова. — Какая еще Ангара? Древнее название Грузии — Иверия. Испании — Иберия! Более того! Евреи, иврит — тоже родственные слова! Речь идет о народах одного происхождения! Сами посудите! И испанцы, и евреи, и грузины — волосатые брюнеты!
— То есть евреи убили царя Александра? — спросил удивленно ведущий.
Около секунды в зале было тихо. Зал обдумывал. За это время жалкий человечек на трибуне успел взвизгнуть:
— Тамплиеры! Иезуиты!
Его голос тут же затерялся в общем шуме.
— …Да грузины вообще американцы! Вспомните штат Джорджию!
— …Какое-то безумие!
— …Читайте мою книгу!
— …Кто вам, блин, позволил говорить здесь о французах! Это мой доклад, тут я их изучаю!
— …Не было Ледового побоища!
— …Нет, было! Только бились там японцы и китайцы!
— …В корне не согласен!
— …Рюрик и Калигула — вообще одно лицо!
— …О, Господи, да это просто дикость! Рюрик — это Ришелье и Петр III, а Калигула — двойник Ивана Грозного!
— …Якуты — вот кто настоящие арийцы!
— …Да идете к черту со своими рассуждениями!
— …Что за догматизм!
— …Какое право..!?
— …Вы не смеете ломать мою теорию!
— …Если вы со мной не соглашаетесь, я должен сделать вывод, что вы один из тех, официальных якобы историков!
— …Попутчик! Жалкий прихвостень! Приспешник Скалигера!
— …Вы масон! Я вас разоблачил!
— …А сколько вам евреи заплатили!?
—…Братия, смотрите, настоящую науку избивают! Отпустите меня! Черт, да хватит драться!
—…Нет, наука — это я!
— …А видел мой кулак? Сейчас ты по-другому запоешь, мошенник гнусный!
— …Быстро говори, куда ты дел Грааль?!
— …Я тебя, скотина, научу вести дискуссию!
— …Глядите, мою книгу не читал — а все туда же!
— …Ой, ой, женщину не бейте! Все равно монголы были в дружбе с Русью! А-а-а-а!!!
Один из диспутантов бросил лапоть в оппонента. Промахнулся, угодил им прямо в телекамеру, и лапоть залетел в прямой эфир. Весь зал — а больше всех, конечно, первокурсники матмеха — наблюдал за бурным спором с элементами хватания за волосы, пинания ногами и вождения мордой по столу. “Ой, как на Доме-7!” — восторженно воскликнула девчонка возле Анны. Пара персонажей из президиума бросилась к дерущимся разнять их, но наполучала тумаков и возмущенно принялась тузить обидчиков. Ведущий конференции, декан и остальные поспешили скрыться за кулисами. “Вы видите сейчас…” — вопили журналисты в микрофоны, героически транслируя события и пытаясь что-то сообщить в эфир при общем визге.
В тот момент, когда, в конце концов, приехала милиция, избитые “историки” забыли про грузинов и про Александра, перейдя на обсуждение того, “откуду есть пошла руськая земля”. Сибирский патриот вопил, что анты, о которых написал Прокопий Кесарийский в VI веке — это никакие не славяне, как считают застарелые догматики, продавшиеся Западу, а ханты. Именно хантыйские легенды были почвой для создания якобы истории России. Все ведь знают, что лживый немец Миллер, приволок портфели с летописью русской. А откуда? Ну, конечно, из Сибири! Человек в потрепанном кафтане посоветовал якуту почитать свою переработку Кесарийского — исправленную, новую, правдивую, в которой хантов нет, зато все явно указывает на инопланетные истоки русской нации.
— Лучше вы прочите мою книгу! “Непонятности Сибир…”
На полуслове в зал вошла милиция.
Научный форум кончился.
14.
В течение весны Анна Антоновна таскалась на работу через силу. И она, и школьники молились о скорейшем наступлении каникул. Общая усталость делала уроки с каждым днем все более тяжелыми.
Вслед за тем, как государство отказалось от религии, навязанной коварной Византией, и вернулось к истинным, исконным Перунам, уроки православия, понятно, отменили — к облегчению Сарафановой и толстой обэжистки. Можно было бы, конечно, изучать теперь славянское язычество. Да вот беда: никто в нем ничего не понимал. Источников по культу наших предков не осталось, так что, кроме нескольких прозваний их божеств, славянским богословам было нечем оперировать. Царь Дмитрий приказал им разработать цельную доктрину и досочинить недостающие легенды. Но покуда суд да дело, люди стали забывать о том патриотизме, что недавно с такой силой их охватывал. Перуну поклонялись только царь с боярами — и то, когда на них смотрели телекамеры. В язык тихонько стали возвращаться “почтальоны”, “шампиньоны”, “павильоны”. Голоса низкопоклонцев перед Западом все чаще раздавались из толпы, а репутация “историков без догм” порядком поубавилась, когда их показали в момент диспута.
В четвертой четверти, поскольку восьмиклассников учить стало нечему, Анну перевели на одиннадцатые (взамен прежней учительницы, воспользовавшейся шансом, который случается один раз на миллион: уйти из школы не вперед ногами, а на новую работу). Взрослые ребята были лучше восьмиклассников в том плане, что не рисовали порнографию на партах, не размахивали членами, не самоутверждались, стоя на ушах и матерясь. Нет, выпускники были вальяжными, игривыми, красиво-равнодушными к учебе, точно знающими: в вузе им (за малым исключением) историю не сдавать.
— Ну Ан-Антоновна! — лениво ныли “мальчики” и “девочки” в ответ на приглашение к доске. — Зачем все эти глупости? Мы вас предупреждали, что параграф ваш читать не собираемся! Давайте, что ли, с миром разойдемся! Вы же все-таки студентка, да и мы почти что тоже, где же солидарность?
Изучать какой-либо новый материал одиннадцатиклассники отказывались. Их можно было понять: учебник предлагал пересказ того же самого, что проходили в девятом. Поэтому все уроки напролет Анна Антоновна занималась с новыми питомцами подготовкой к ЕГЭ: не по своей инициативе, а по просьбе завуча. Подготовка состояла в бесконечном решении тестов прошлых лет. Год назад в тесте спрашивалось, к какому виду червей относились черви, найденные в мясе на броненосце “Потемкин”, поэтому теперь одиннадцатиклассники зубрили их название. Вдруг опять дадут такой вопрос? И на уроках, и дома ребята соглашались решать исключительно тесты: устные или письменные рассказы были, с их точки зрения, неперспективной формой отчетности. К тому же для их составления надо было слишком сильно напрягаться. Если бы сторонний человек услышал из-за двери, как звучит ответ урока, то подумал бы, что здесь играют в морской бой:
— 1-б, 2-а, 3-в, 4-в, 5-а…
Учитывая то, что всем учителям — не только историчке — надо было натаскать ребят на тесты, бедные одиннадцатиклассники, похоже, разучились мыслить что-либо помимо букв и цифр. Кое-кто особо шустрый наловчился просто зазубрить все номера: где “а”, где “б”, где “в”, конечно, не вдаваясь в суть вопроса, а потом поставить “птички” механически. Главное тут было — не перепутать последовательность букв, относящуюся к истории, например, с биологической. Другие, еще более одаренные ребята научились, исходя из вариантов, вникать в логику составителя задания и отыскивать ответ, от которого были образованы остальные. Конченые двоечники отмечали варианты от балды, и их результат никогда не был нулевым. Хуже всего, как обычно, приходилось строго положительным отличникам. Они честно зубрили каждую строчку учебника, больше не думая о том, что в нем важно, а что — не существенно. Вдруг в тесте спросят, сколько чугуна произвела страна в такой-то год? Вполне ведь могут!
Как-то, раздраженно бросив одному из лоботрясов фразу: “Для чего ты, Николай, вообще живешь на свете?”, Анна получила:
— А какие варианты?
Наконец, в один из снежных, романтически-морозных майских дней прозвенел звонок с последнего урока Сарафановой. Три месяца без ужасов, без крика, нервотрепки, ощущения, что входишь в клетку с тиграми! А может быть, не три? А может, больше? Насовсем?..
Последние недели Анна размышляла об успехах на своем нелегком поприще. Теперь она отлично видела ошибки первых дней и месяцев работы. Думала, что, может быть, тогда, когда они учили про Наполеона, надо было все построить несколько иначе. Рассуждала об общении с ребятами, о том, что может быть, не так себя поставила, вот тут перестаралась, загрузила их излишним материалом, а вот там могла бы постараться и устроить все намного лучше. Да, успехи были. Несколько уроков Сарафанова нашла весьма удачными. Но в целом… Да, она была плохой училкой. Вот спроси сейчас хотя бы 8 “Д” о чем-нибудь! Не вспомнят ни словечка. А одиннадцатый? Да, конечно, трудно, вероятно, невозможно сделать лишь за четверть что-то настоящее из взрослых раздолбаев… Оправданий миллион. Но только был ли смысл в Анютиной работе? Что она дала ребятам и коллегам, кроме полного разгрома кабинета математики? Недавно нервная хозяйка кабинета, разрыдавшись от известия о том, что там разбит еще один горшок, сказала Сарафановой: “Зачем вы вообще сюда пришли? Без вас было лучше!”.
Все эти грустные мысли Анна обдумывала, сидя на педсовете. В общем, делать ей там было нечего, ведь классным руководством ее, к счастью, не обременили. Так, пришла послушать для порядка.
Все учителя поочередно делали доклады о своих ребятах: “5 “Б”, двадцать семь человек, никто не прибыл, два отличника, восемь ударников, неуспевающих нет”. Доклады были стандартные, поэтому коллеги их не слушали, а, сидя за какой-нибудь из парт, спокойно обсуждали свои шмотки или изучали опусы Тунцовой. Иногда директор на них цыкала — потише, мол! — и было непонятно, кто кого здесь больше научил: ребята взрослых или взрослые ребят.
Обстановка оживилась, когда очередь дошла до сообщения о 7 “А” классе.
— …Отличников нет, два ударника, не успевает один, Перцев. По четырнадцати предметам.
Все мгновенно оживились, стали обсуждать, что делать с Перцевым. В восьмом классе ему делать было нечего. Но оставить Фурункула на второй год мог только учитель-мазохист! Мать чудовища, естественно, считала, что он милый и хороший, говорить с ней было без толку. Другие школы от Фурункула отказывались.
— Что ж, до осени оставим, — предложила директриса. — Если не подтянется за лето…
“Если не подтянется за лето” — означало, что все лето с Перцевым придется заниматься. В ужасе училки завопили:
— Я его учить не буду!
— Пусть другие занимаются!
— Я в то лето с Ляминым возилась!
— Да какая ему алгебра, таблицу умножения не знает!
— А я вообще его боюсь, Перцева этого…
В конце концов, решили, что поскольку на бесплатные уроки Перцев не ходил, то пусть теперь сам ищет репетиторов за деньги. Тут информатичка взволновалась:
— А по информатике? Своего компьютера у него нет, а к школьному я его не подпущу: сворует, глядишь…
— Правильно! — сказала музыкантша. — У меня вот маракасы умыкнул, так его, этак! И на чем теперь показывать? Один рояль остался…
— Если он сопрет рояль, вот это будет круто! — сообщил мечтательно физрук. Его предмет был единственный, по которому Фурункул успевал.
Педсовет решил, что для аттестации Перцеву достаточно уметь включать и выключать компьютер. На этом его тему завершили, перешли к 7-му “Б”, и снова стало скучно.
После педсовета Анна шла дворами, как обычно. Там ей часто попадались стайки восьмиклассников. Вот так и в этот раз: на лавке была Рита и еще какая-то девчонка — незнакомая. Анюта поспешила от них спрятаться: вдруг опять прицепится до дома? Настроение было скверное, попутчики сегодня были ни к чему.
— Да лучше уходи после девятого, — сказала незнакомая девчонка. — Фига ли учиться-то? А бабки забивать и так сумеешь. Пусть Потапова вон учится, у ней ноги кривые и парней ни разу не было. Ха-ха! Училкой потом будет. Вон как Марь-Петровна. Злющая такая! Сразу видно, что фригидная. Одета как бомжиха, кто ее захочет?!
— Ни фига! — сказала Рита. — Ты вот Ан-Антоновну не видела. Ну, эту, историчку. У нее такие суперноги! И учебник типа знает наизусть. Прикинь, да? Наш Козлов в нее влюблен. Сказал, что в Голливуде ум теперь считают сексуальным.
Анна задержалась и прислушалась.
— В натуре? Что за телка?
— Говорю же, историчка!
— И чего?
— Чего-чего! Ну я ведь говорю же: прикольнуло, блин, меня: она красивая и всякие науки, зацени, реально любит! То есть так бывает! Ну, и я подумала…
По сердцу у Анюты разилось варенье. Все же не напрасным было это время! Кое-что она дала своим ребятам. Может, скоро на родимом факультете будет новая студентка Маргарита? Ну, а там, глядишь…
— Чего, на исторический намылилась? — скептически спросила незнакомая девчонка.
— Нет, конечно! — выпалила Рита.
Анна шла домой в хорошем настроении. Чтоб быть совсем счастливой, Сарафанова представила, что рядом с ней Андрей.
15.
Лето пробежало, как обычно, слишком быстро, слишком незаметно. Книга у Андрея вышла в августе. Он думал, будет ждать не меньше года, но мечта исполнилась всего лишь за три месяца.
Андрей шел в типографию универа со счастливым нетерпением и вместе с тем предчувствием чего-то нехорошего. Три месяца он думал о печати диссертации как чем-то сверхъестественном, волшебном, что, конечно, принесет большое счастье и откроет перед кандидатом что-то новое, невиданное, красочное. Дни уже не будут так однообразны, очереди станут двигаться быстрее, новые ботинки перестанут натирать… Но нет, с тех пор, как он узнал, что книга напечатана, Андреева жизнь ни капельки не изменилась.
В типографии Филиппенко получил свои положенные десять экземпляров, еще теплые и мазавшие краской. Всю дорогу он мечтал о той секунде, когда руки прикоснутся к новой монографии, а глаза узрят ее обложку — настоящую, реальную и близкую. Какую эйфорию он тогда почувствует!
Увы! Все повторилось. Филиппенко ничего не ощутил. Наверное, он слишком много ожидал и строил планы. Тяжесть собственной книженции в руках была ничуть не лучше всякой прочей вещи. Волна счастья — или как там говорится в романах? — не накрыла с головой. Андрей лишь ощутил недоумение. Его книга показалась словно бы игрушечной, какой-то несерьезной: так же как, к примеру, дома настоящей пищей было только то, что варит мать, но не Андрей, и монографией могла по праву зваться только вещь, написанная кем-то незнакомым или выдающимся.
Андрей открыл страницу наугад, глазами пробежался по абзацу. Да, слова были его. Но как только он раньше не заметил! Фразы бестолковые, нелепые, все словно невпопад, как-то убого, скупо, тоще, заунывно. Текст сырой! Куда смотрел редактор? А куда смотрел он сам?! Внизу страницы, чуть ли не на самом видном месте, помещалась опечатка: запятая вместо точки после буквы чьих-то там инициалов. Отвратительно! Андрей захлопнул книгу.
Он опять пришел домой в ужасном настроении и полдня тупо валялся на диване, изучая на обивке странные узоры. В них ему мерещились картины Нарвской битвы.
Новый приступ апатии длился пару дней. На третий позвонила Анна, обнаружившая в книжном возле дома аж три экземпляра новой монографии. Поздравила. Спросила:
— Хочешь, искупаемся?
— А в августе нельзя, — сказал Андрей. — Илья-пророк в речку пописал. И вообще, ты знаешь, настроение…
— Да ладно, хватит киснуть! Может быть, последний день, когда тепло. Давай, пошли! Сбор во дворе… и через пять минут!
— Ну, может, через десять? — предложил Андрей, немного оживившись.
— Ладно, я даю тебе пятнадцать! — заявила Сарафанова. Наверно, поняла, что ей за десять не успеть накрасить губы.
Собравшись быстро, так что даже сам не ожидал, Андрей успел зайти на полминутки в книжный: не терпелось глянуть на свой томик в новом антураже. Филиппенко был приятно удивлен, увидев монографию свою на видном месте, а не где-то там на нижней полке, где ее ни в жизнь не отыскать. А экземпляр был лишь один, наверно, Анна спутала. Ну, ладно. Все равно он будет тут пылиться целый год.
До пляжа добрались без приключений. Место, куда ездила купаться молодежь, звалось оригинально — Химцементпродукт. Во всяком случае, если ехать электричкой, надо было выходить как раз на станции с таким названием. В дороге говорили о новейших школах философии и способах отлынивать от всяческих обязанностей. Контролер зашел всего лишь раз, и сумма штрафа не превысила возможной стоимости билета. День был будний, так что ехали с комфортом, сели сразу, как вошли. Вот только неприятность: совсем рядом несколько субъектов обсуждали Филиппенко.
— Это про тебя, — сказала Анна в шутку.
Андрей фыркнул. Даже после заключения лжеисторика в тюрьму его фамилия оставалась больным местом. Что конкретно говорили незнакомцы — восхищались Филиппенко или, может быть, хулили, слушать не хотелось. К тому времени, как Химцементпродукт любезно встретил двух историков горячим летним солнцем, пляжем из щебенки и водой почти без нефти, настроение у Андрея почти полностью исправилось.
Купались, потом сохли, потом вновь купались, снова сохли и купались с упоением и страстностью холодных обитателей промышленного города. Андрей внезапно вспомнил, что последний раз в открытом водоеме он резвился аж на первом курсе, а вернее, между первым и вторым, на археологических раскопках. Не считая этого купания, там было ужасно. Гадкие сахемчики — а так по аналогии с сахемами, индейскими вождями, звали археологических студентов старших курсов (то есть мелкое начальство) — взяли чугунный утюг в близлежащей деревне и зарыли в отвал. Как назло, появился какой-то важный профессор, имевший привычку копаться в отвалах и находить там пропущенные молодежью черепки и фрагментики. Когда он вытащил оттуда якобы провороненный утюг… нет, об этом даже вспоминать не хотелось.
Анна в купальнике очень красиво смотрелась. Почти так же красиво, как в строгом костюме на защите своего диплома, куда он, Андрей, пришел послушать и поболеть. За кафедрой и с умной речью на устах его подруга выглядела как-то по-особенному, лучше, чем обычно. В общем, она нравилась и раньше, но тогда, когда благодарила рецензента за полезную критику, предстала вдруг во всей своей красе. Теперь, смотря, как Анна бегает по пляжу, Андрей вспомнил этот эпизод. Может, дело было в том, что от волнения ее щечки стали замечательно румяными? А может, Анна стала столь прекрасной специально, чтоб понравиться комиссии?
— Там лодки, и недорого! — сказала Сарафанова, прервав ход его мыслей. — Может, покатаемся?
Они наняли лодку и решили плыть на другой берег водоема без названия. Гребли поочередно. Берег оказался много дальше, чем рассчитывали. Лодка была арендована на час, а через полчаса они достигли лишь таблички с надписью: “Нельзя, частная собственность!”, торчавшей из воды. Поехали обратно. По дороге появилось слово “ботик”, пришла мысль играть в Петра Великого. Анюта была Меньшиковым. После она села на нос лодки и, кокетливо принимая то одну позу, то другую, требовала, чтобы ее фотографировали. В общем, было весело. Андрей, привыкший к одиночеству, с восторгом ощущал некую общность, близость душ, совсем не походящую на чувство от обычной болтовни в какой-нибудь компании, даже и приятной; могущую разве что сравниться с редким разговором по Сети с идейно близким, лично не знакомым человеком.
Когда вернулись, место, где они расположились загорать, внезапно оказалось занято собачкой, к голове которой был привязан розовый бюстгальтер вместо чепчика. Филиппенко инстинктивно огляделся в поисках хозяйки. К сожалению, не увидел. Собачонку удалось прогнать, хотя не без труда. Андрей и Анна сели на отвоеванное место. И вдруг девушка сказала:
— Ой, смотри туда!
Куда? Андрей завертел головой. Нашел толстую тетку, снявшую плавки от купальника и вместо них доставшую огромные и белые (как парус!) панталоны.
— Тетка, что ли?
— Нет же, вон! — сказала Анна.
В водоем входила девочка-подросток в сарафане. Видимо, забыла взять купальник, а поплавать все равно очень хотелось. Сарафан вздувался и всплывал, а девочка пыталась удержать его внизу, в воде.
— Опять не туда смотришь! Вон, мужик!
Какой-то дядька рядом с кромкой водоема, держа за руки ребенка года или двух, пытался окунуть его, а тот очень забавно подбирал свои малюсенькие розовые ножки, не давая намочить их.
— Ох, Андрей! Ну, вон же! С книгой!..
Тут он и узрел. На отдалении, возлежа на чем-то вроде старой скатерти, мужик в большой панаме и семейниках читал тонкую книжку. Бледно-желтая обложка, жалкий мягкий переплет заставили Андрея взволноваться. Он напряг остатки зрения и прочел на корочке родное: “Филиппенко А.”. Потом шло десятиэтажное заглавие, которое по памяти сказать мог только сам Андрей. Его книгу читали?! Нет, поверить в это было невозможно…
— Ты теперь звезда! — сказала Анна.
Да какая там звезда! Простое совпадение… Видимо, на пляже они встретили коллегу… Кто, кроме историков, читает сочинения подобного характера?! Мужик купил один из сотни экземпляров, остальные пролежат на полках магазинов до тех пор, пока их не сдадут в макулатуру… Впрочем, физиономия читателя Андрею, знавшему в лицо почти всех петроведов, показалась незнакомой. Что же, значит, новый.
Анна предложила познакомиться с коллегой.
Они вместе подошли к субъекту с книгой, поздоровались, присели рядом с ним, сказали, что интересуются Петром и будут очень рады обсудить новую книгу о царе.
— Да, вот, купил сегодня… — сообщил мужик. — Люблю сенсации.
— Сенсации? — спросил у него автор удивленно, вспоминая, как при написании диссертации старался быть классическим, серьезным и не слишком легковесным.
— Ну, а что? Вот Филиппенко книгу выпустил — и то уже сенсация! Ведь он в тюрьме сидит. Не знаю, как так изловчился. Правда, буквы еле-еле разбираю, а бумага, глянь, какая желтая, паршивая. Подпольное издательство! Я зуб даю, что завтра запретят, сожгут тираж. Ну, может, послезавтра… А официальные историки поднимут такой хай…
— Что? Хай? Официальные?
— Ну, вы ж интересуетесь, так знаете, наверно! Сан-Петровича они все ненавидят. Вот и посадили. Только ведь по сути опровергнуть-то не могут, вот и лают, как собаки по углам, ко всяким частным штукам придираются… Они же утверждают, что Петра-то подменили! Сына моего так в школе учат. А вот Филиппенко говорит, что Петр был настоящий. Как вам нравится такой альтернативный взгляд, товарищи?
Андрей утратил на мгновение дар речи. Анна сообщила:
— Очень нравится. Весьма альтернативно. И совсем не то, что говорят официальные историки.
— Вот то-то и оно! — сказал мужик. — Вообще, советую. Занятная брошюрка. У него и аргументы отличаются от тех, кто на правительство работает. На архивы вот ссылается, к примеру. Ну, а что! Оригинально! Почему бы, в самом деле, не расширить круг источников, добавив к сочинениям Блаватской и географическим названиям документы из архивов? Там ведь тоже могут быть крупицы правды!
— Ну, конечно…
— Только не поймут официальные историки! Они же догматичные такие! Вот сказал один, к примеру, что Арагва — это Ангара. Ну и попробуй переубедить его! Предаст анафеме, объявит лженаукой, а по делу чтобы опровергнуть, ничего сказать не сможет…
— Мракобесы, — сообщила Анна с чувством.
— Мракобесы, — подтвердил читатель книги.
Вечером на станции электричек взволнованно толкалась толпа полуголых и мокрых людей с полотенцами, корзинами, панамами, собачками, бутылками. Придя на платформу, Анна и Андрей узнали, что один из поездов по расписанию не приехал и теперь второго будет ждать двойная порция народу. До него осталось полчаса. Историки, присев на свои вещи, провели тридцать минут за болтовней.
Но электричка так и не пришла в положенное время.
Люди в возмущении бродили по перрону, обвиняли царя Дмитрия в развале государства и в том, что электрички перестали ходить, собирались ночевать в лесу или на пляже, постучаться в лодочную станцию за помощью, активно рассуждали о походе к городу пешком, кричали в телефон: “Маруся! Я отсюда, кажется, не выберусь!” Часы уже показывали десять, и надежда оставалась только на последнюю электричку.
Она появилась, хоть и с опозданием. В пыльных окнах рисовались лица — сдавленные, сплющенные, но при этом все равно счастливые, что втиснулись. Какая-то девчонка даже показала красный язычок народу на перроне. Тот рванул к дверям с таким остервенением, что в какой-то миг застрял у входа в электричку: люди так пихались, что никто не мог проникнуть внутрь, каждый не давал зайти другому, и в итоге в дверь не мог пройти никто. Андрей и Анна, к счастью, прорвались одни из первых. У них вышло и войти внутрь электрички, и занять там относительно комфортный уголок, в котором можно было и дышать, и ехать, не сгибаясь, встав на две ноги. Единственной издержкой было то, что молодые люди оказались так плотно прижаты друг к другу, что это их несколько смутило.
Ехать надо было около полутора часов.
Первые полчаса прошли в молчании. Потом в вагоне появился контролер. Билетов у ребят, конечно, не было, во-первых, из протеста мировой несправедливости, а во-вторых, потому что на станции, где они сели, и и кассы-то не имелось. Но контролер не сумел доползти сквозь толпу до историков. Он издали, из-за голов, что-то долго ворчал, видно, требовал денег, но Анна с Андреем прикинулись, будто не слышат. Когда контролер удалился, Анюте вдруг стало ужасно смешно. Несмотря на усталость и давку, она оживилась и стала шутить, болтать всякие глупости, много вертеться. От этой возни в непосредственной близости вскоре ожил и Андрей. Несмотря на условия, хуже которых навряд ли возможно придумать, он вдруг преисполнился радостью, бурной энергией. Ехать, прижавшись к девчонке — чего уж тут врать? — ему нравилось. Только вот было ну очень уж жарко…
Анюта взяла полотенце и вытерла лоб кандидата наук.
— О, спасибо! — ответил ей тот, умилившись заботе.
Затем они опять заговорили о забавной ситуации, в которую попал Андрей со своей книгой. Верить в то, что кто-то, кроме дядьки с пляжа, мог принять заумный дисер за скандальный опус лжеисторика, он яростно отказывался. Анна между тем со смехом уверяла, что теперь к Андрею навсегда прилипнет имидж маргинала и разоблачителя.
— Нет уж! Не для этого я все-таки работал! Не для этого стремился к публикации!
— Вот так! А для чего же? Хи-хи-хи…
— Ну, понимаешь… В общем… Это трудно выразить… Но как-то мне казалось, что когда я стану кандидатом и потом, когда опубликуюсь, жизнь как-то изменится, случится что-то необычное, прекрасное…
— А разве не прекрасно, что твой труд прочел простой мужик, который перешел из стана мракобесов в наш, научный, хоть и сам того не понял?
— Ну, не знаю… — отвечал Андрей, поколебавшись. Аннины глаза смотрели прямо на него. В них было что-то очень важное и очень откровенное, правдивое. — Не знаю… Кажется, не это. Не оно. Я думал, улечу, буду в восторге. Ждал чего-то… В общем, не такого…
— А какого? Вот такого? Мм?
Глаза закрылись. Губы ощутили ласковое влажное объятие других губ.
— Похоже, что такого… — сообщил Андрей ошеломленно.
У него осталось ощущение, что случилось нечто очень ожидаемое, естественное, правильное, кем-то предрешенное. Обдумать происшедшее не вышло. Мысль прервал противный громкий голос непонятно как возникшего торговца:
— Товарищи пассажиры! Позвольте минутку внимания! Предлагаю вам приобрести замечательную книгу профессора Филиппенко, историка нового поколения и диссидента! Из нее вы узнаете все, что скрывают от вас официальные историки! Всего за сто рублей!
Над головами чья-то неизвестная рука махнула желтой книжкой в мягких корках.
— Дайте мне! — раздался чей-то голос.
Пассажиры затолкались, завозились, загудели.
На подъезде к городу опять со всех сторон слышался шепот о великом диссиденте Филиппенко, его книге, надоевшей царской власти, глупом национализме, вдохновленном “официальными” историками, о необходимости уже вздохнуть свободно, навести в стране порядок.
Анна и Андрей доехали до города в обнимку.
Транспорт не ходил. Возможно, в этот час работало метро, но станций было в городе штук пять, и там, где жили Анна и Андрей, оно существовало только в теории, на хвастливых картах для приезжих. Денег на такси, конечно, не было. Они пошли пешком, держась за ручку и болтая о невразумительных заумностях и о жутчайших глупостях; одни на темной улице. Им принадлежал весь опустевший тротуар и весь район, весь город, вся страна, весь мир: не только от Антарктики до Арктики, но и от первобытности до нынешней секунды. Не скованные рамками сегодняшнего дня, свободные от времени и места, наблюдающие старое с позиции древнейшего и новое с позиции грядущего, вне моды — разве только это мода XVIII века! — Анна и Андрей были счастливыми людьми. И будущее им принадлежало — молодым, влюбленным, знающим о прошлом.
— Ты спас мир, — сказала Анна полтора часа спустя после приезда, когда молодые люди, наконец, пришли в свой двор.
Очкарик, спасший мир! Очаровательно!
— Нет, правда! Ты спас мир! Страну, по крайней мере. Люди уже начали роптать на весь этот царизм. А теперь, прочтя твою “альтернативную” историю, — она слегка хихикнула, — устроят революцию. Ты думал, что стремишься лишь к защите диссертации, но миссия твоя была намного больше!
— Позволю вам напомнить, — отвечал игриво Филиппенко, — милая сударыня, что этот наш царизм, свержение которого теперь мне предлагается возглавить, создан вашими усилиями!
— Частично! Только поначалу!
— Тем не менее!
— Тогда, чтобы загладить эту жуткую ошибку и признать победу сил добра, пожалуй, приглашу спасителя Отечества к себе…
— Спаситель не откажется.
— Тогда извольте в гости, сударь мой.
— А между прочим, — сообщила Анна, помещенная Андреем на диван, очищенная от лишней одежды и частично обработанная в нескольких местах, — мне как-то раз приснился вещий сон о том, что я в объятиях великого историка. Сначала я подумала, что это предсказание карьеры в области науки, но теперь, как оказалось…
— Хм… В объятиях великого историка? Конкретного?
— О, нет! Конечно, нет! Абстрактного, да, полностью абстрактного и чисто символического!
— Да? Считай, что я поверил. Ну, а что насчет карьеры? Ты уже уволилась из школы?
Анна села.
— Знаешь… Мне пообещали пятиклассников… Теперь я вижу многие ошибки, что бы надо было сделать по-другому… Если подобрать родителей с оргтехникой и делать к каждому уроку по страничке материала всем ребятам, к концу году будут полноценные учебники — и к черту все эти снотворные пособия! А в книге у Миронова недавно отыскала замечательные факты к изучению повседневной жизни XIX века! Знаешь, что мне стало ясно? Школьники воспримут только то, что интересно самому учителю. Ну, в общем… Я хочу попробовать еще раз. Еще годик.
— Вот как…
— Ты, наверно, это не приветствуешь?
— Зачем же? Раньше я с училками еще не целовался… Это очень интересно! — с этими словами девушка была возвращена в лежачую позицию. — Ну ладно. А теперь я отвлеку тебя от мыслей об истории.
— Попробуй!
— Что же… Сделаем вот так… О чем сейчас ты думаешь?
— О древних египтянах! В смысле, что они носами целовались, а не ртами!
— Хм… А если так?
— Про Влада Цепеша, валашского царя XV века!
— Да ладно! Что уж сразу же про Влада-то? Ведь я же не кусаюсь, только вот чуть-чуть поцеловал… Ну, а вот так?
— Про Помпадуршу!
— Как она бокалы заказала в форме своих грудей?
— Точно-точно!
— Вот ведь блин! Ну, ладно, продвигаемся дальше… А теперь о чем ты думаешь?
— О, знаешь, мне пришел на память эпизод из самого новейшего периода. Ты помнишь, Путин как-то раз в живот… хи-хи… мальчишку… хи-хи-хи… а журналисты…
— Анна! Прекрати сейчас же думать об истории! Так, все, меняю диспозицию!
— Ого! А знаешь, вот у императора Тиберия как раз имелись мальчики… М-м… которые… угу… ныряли вместе и с ним и это…. это самое… Андрей! О чем я говорила?
Эпилог
Нинель домыла всю посуду, вытерла, расставила по полкам и на цыпочках прошла в большую комнату. Муж очень не любил, когда ему мешали за работой, но Нинель ужасно по нему соскучилась за год в женской колонии. С пересмотра дела о поджоге N-ского архива, истинный виновник коего, похоже, никогда не будет найден, минуло всего только три месяца. Гардеробщица и бывшее светило лжеистории подали заявление тотчас же после выхода на волю. Под давлением общественного мнения расписали их на следующий день без всяких проволочек. Бракосочетание бывших заключенных, познакомившихся на следствии во время очной ставки, стало содержанием светской хроники. Она после свержения царского режима и восстановления прежнего порядка стала популярна, как и прежде.
Пока пара, познакомившаяся на почве интереса к разным заговорам и разоблачениям, временно разбившись, пребывала за решеткой, некто неизвестный и лишенный представления о честности использовал фамилию любимого Нинели, чтобы опубликовать какую-то книжонку и продать ее обманутым читателям огромным тиражом. Любимый не стал жаловаться. Все, что связано с судами, он теперь терпеть не мог. К тому же полагал, что этот “клон” поможет поддержать былую славу. Но, увы, не тут-то было! Оказалось, что теперь, когда Нинель и Александр освободились, вся альтернативная история совершенно потеряла популярность. Даже сын Нинели заявил, что слышать не желает о злокозненных Романовых, сокрывших настоящие события, и мнения о том, что все народы — это просто разные славяне: “В школе историчка так же говорила! Задолбали!”.
Как же было сладко видеть мужа, выбранного, кажется, еще тогда, по книгам, до безумно романтичного знакомстве в гардеробе N-ского архива, где он появился с эротичной бородой, в загадочном плаще! И как горько — наблюдать за его страшными метаниями в поисках какого-то другого пути в жизни, заработка, поприща! Нинель — она теперь служила гардеробщицей в одном НИИ, набитом инженерами — советовала мужу стать писателем, фантастом, например. Тот жутко оскорбился и ответил, что науку никогда не бросит. Так что жили пока только на зарплату, получаемую Нинелью. Филиппенко обещал, что он вот-вот начнет работать и тогда уж свернет горы, принесет в семью вагоны золота. И вот, сегодня утром он впервые за три месяца уселся за бюро, взял ручку и бумагу.
Гардеробщица тихонько, как могла, прошла к нему. Прижалась нежно, обняла мощную спину, почесала за ушком, зарылась носом в не совсем седую шевелюру. А потом из-за плеча тайно взглянула на листок, лежавший перед Филиппенко. Там было написано:
“В 1802 году, когда наполеоновские солдаты уже размахивали кулаками перед носом Папы Римского, французский ученый Люссак открыл свой скандально известный закон:
V/T = const,
то есть при конституционном режиме скорость газа прямо пропорциональна времени его нагревания.
Этот закон мог бы перевернуть мировые представления о физике, но догматичная Французская Академия (ранее волюнтаристски запретившая ученым поиск вечных двигателей) в сговоре с Католической Церковью, заинтересованной в сохранении своих тайн, воспрепятствовали развитию идей французского ученого.
Между тем всем хорошо известно, что период колебания груза на пружине рассчитывается по формуле:
T = 2 SIZE=3>рvm/k
Очевидно, что
V/const=2 SIZE=3>рvm/k
Отсюда получаем число SIZE=3>р
р=V:(2constvm/k)
Советским людям семьдесят лет морочили головы, заставляя их повторять, что это число равняется 3,14. Весьма любопытно, учитывая, что 1314 год — это год расправы над тамплиерами, год казни Жака де Моле, проклявшего французских государей!
Так же интересны результаты, получаемые при перемножении удельной теплоемкости биссектрисы и времени, в которое наполнится вся ванна с маленьким отверстием…”
— Любимый! — нежно сообщила гардеробщица. — Да ты же просто гений! А скажи, удельные князья и теплоемкость как-то связаны?