Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2009
***
Слепая память может наугад
Во тьме найти событие любое…
Она всегда встречается с тобою,
И этим встречам я уже не рад.
Любую руку взять из темноты
Способна память, или это случай
Неотвратимый? Или рядом ты?
А я не слеп. И ты меня не мучай.
Я вижу все: и руки, и черты
Невинные, и день далекий, летний,
В немой мольбе распахнутые рты
Тюльпанов красных — ибо день последний,
Когда мы вместе: я и ты,
День долгий, самый долгий в череде дней…
Царская ночь
Когда июльской ночью от пруда
Туман восходит на ступени храма,
Ступени исчезают. И тогда
Сквозь них и стены — горделиво, прямо,
Не как цари, но выше, чем цари, —
Как покаравший и царя, и свиту —
Проходит Ермаков и до зари
(До петухов) несет свою планиду.
Храм на крови. Но сразу смыта кровь.
Подвал открыт, закрыт, разбиты стены,
Ктрпич стал пылью, атомом — и вновь
Стал кирпичом, гранитом. И подмены
Не различить: все возрожденья для
И покаянья для… Да жаль немножко,
Что по Земле развеяна земля,
В которой кровь, платочек и сережка…
Он хочет видеть место, где они…
И для него возведены ступени,
И он восходит: китель, хром, ремни —
И созерцает рухнувшие тени.
Он вновь причастен к высшему суду,
Он снова щурит аспидные очи,
И он согласен корчиться в аду
На вертеле до новой царской ночи.
Берлога
Я был на станции Берлога.
Медведь? А нету там его.
Домишки… Два-один? Да много!..
Домов там нет ни одного.
А были, были… С косогора
Сойти к речушке Талый ключ,
Остановиться — и для взора
Предстанет камень бел-горюч.
Не зря, не зря он звонче стали,
Белее белого письма.
Нельзя, нельзя, чтоб зарастали
Жизнезаветные дома.
Звенит песок, читает ливень:
Их нет, их нет, беда, беда.
И я наивен, да, наивен,
Что люди явятся сюда.
Времен грядущих мановенья
Не радостедаримы ли?..
А всякий след исчезновенья —
Печаль Земли.
***
Уж я-то Исеть не обижу:
Иду от нее за версту,
А знаю, как только увижу —
Так встану, замру на мосту:
Вот редкое серебро рыбок,
Вот частое злато в песке.
И пару оставлю улыбок,
И дальше пойду налегке.
Мне город не давит на плечи —
А город высок и велик.
Прощай, дорогая, до встречи,
Да не замутится твой лик.
***
В краю, где юные вулканы
Пускают в небо дым земной,
Где в берег воды океана
Толкутся белою волной,
Там буйной зеленью лагуны
Окружены,
Там люди — юны,
Они беспечны и нежны.
А мы задумчивы и строги,
Над нами марево небес,
Полузабытые дороги
Уводят в позабытый лес,
Поля присыпаны порошей…
О, время, время-решето…
Но муку памяти о прошлом
Не променяю ни на что.
Нота
Звуки саксофона и тромбона,
Музыка, прекрасная до грез.
Светофор был красный, как зеленый.
И душа всплыла из-под колес.
Распрямилось, вытянулось тело,
Отрешаясь от земных забот,
И безмолвно, истово запело
Самую последнюю из нот.
Вот уже в костюме в черном, в гриме,
И цветы, и на руках несут,
Тело держит ноту — и не снимет:
Вечное несет на вечный суд.
Потому так тихо и так жутко,
Потому так слышно дрожь осин.
Потому что нету промежутка…
И сказал оставленный им сын,
Сын его, совсем еще ребенок,
Так сказал, святая простота:
“Звуки саксофона и тромбона
Он любил…” Он с ними навсегда.
Горбун
Он отыскал на речке прорубь,
Душа давила, как металл.
И вдруг услышал: “Рано, голубь,
Еще не все ты испытал”.
А — никого. Мороз по коже.
Снежинки тают на воде.
Что там, что здесь — одно и то же:
Он одинешенек везде.
Приладил губы к сигарете,
Поднял со снега пальтецо.
А может, есть еще на свете
Одно родимое лицо?
А может, умирать не в пору?..
Поправил душу на горбу —
И по снежку, по косогору
Пошел допытывать судьбу.
Уголь
Пока я в полумраке ем жаркое,
В котором сразу ужин и обед,
Они молчат про всякое такое,
Что составляет суть житейских бед.
Все мужики, в молчании матеры,
Полгода копят матерную смесь.
Вот я доем, и низенький который,
Случайно спросит: “Что там уголь, есть?”
…И мы выходим. Небо в первых звездах,
Под первым снегом мир утратил вес.
И черный уголь нужен им, как воздух.
Спасет их даже небольшой разрез.
Не загудят, но тоже будут сыты.
Пока что к ним судьба слаба, как плеть.
Считать засяду: где их антрациты?
И даже сну меня не одолеть.
***
Когда иду тропой неровной,
В тайге пробитой кое-как,
Я землю чувствую огромной,
Не потому что труден шаг,
Но с высоты лесного кряжа
В какие ни взгляну края,
Я вижу, что земля — как чаша
И с небом сходятся края.
И я, хранители, велю вам:
Не вейтесь у моей главы,
Никто меня не тронет клювом,
Никто не сгубит из травы.
Пой, небо, облачным раздувом,
Вей, ветер, плеврою листвы.
***
Река Турья течет привольно:
Забыла боль, забыла страх.
А было больно, очень больно.
Я был на плоских берегах.
Их трижды выровняла драга,
Когда приданое брала.
Река когда-то умерла.
Но есть живительная влага.
Она спускается с небес
Во все подземные палаты.
И в пойме вырос новый лес,
И у реки изрядно злата.
А драги ржа на берегу
Лежит, готовая в мартены…
Пускай не трогает реку.
Турья бесценна.