Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2009
Часть первая. Пентагон
Мое погоняло Сильвер. Мне его намертво прикрепили на Клюшке. Я быстро привык к новой кличке, как к родному имени, свое настоящее давно вычеркнул из памяти. В нем не было ни романтики, ни приключений, и еще оно было какое-то неживое, как шрам после перенесенного аппендицита. Сильвер звучало красиво, колоритно, грозно, Комару нравилось.
Сейчас я обитаю в Бастилии. Первое время было тяжело морально, но это от непривычки, к тому же я всегда помнил золотые слова Железной Марго: “Если тебе плохо, помни: могло быть и хуже”. Мне в этом “злачном” месте осталось пробыть ровно год. Благодаря адвокату, которого нанял Большой Лелик, мою уголовную статью переквалифицировали с “убийства” на “убийство, совершенное в состоянии аффекта”, плюс он нашел еще кучу смягчающих обстоятельств. Судья, рослый и с лысой, точно картофелина, головой, прописал мне два года санаторной профилактики в колонии общего режима для несовершеннолетних. На приговор мне было начихать с высокой колокольни, но, с другой стороны, лучше два года в Бастилии, чем восемь где-нибудь в Сыктывкаре, чего безуспешно добивалась стервозного и неудовлетворенного вида прокурорша, нервическая такая тетка, чем-то определенно смахивающая на нашу Пенелопу из Клюшки.
Я бы всей этой галиматьи не писал, я вообще не любитель писать на публику. Письма и те пишу только троим: Айседоре, Железной Марго и Большому Лелику. Они наперегонки шлют мне посылки, чтобы я не забыл, что свобода все-таки существует и, что самое поразительное, меня там ждут.
Так вот, жил я себе спокойно в Бастилии, воздух, как все остальные, коптил, и тут ко мне пристала наша училка по литературе Матильда со своим сочинением на тему: “День, изменивший мою жизнь (из опыта пережитого)”. Ну, как вам темочка?! И я о том же. Давно заметил: литераторш хлебом не корми, дай загрузить нас подобными писаниями.
Я собрался было, как обычно, объявить предложенной душещипательной теме сочинения очередной бойкот, но вместо этого (какая бляха меня укусила, до сих пор не понимаю) принес Матильдушке часть своих мемуаров. Имею такую паршивую привычку, от которой никак не могу избавиться, — веду втихаря дневничок. Как-то дал Комару почитать свой душевный стриптиз, он два дня умирал от геморроидальных колик. Я еще не такие слова знаю. В той — прошлой — жизни я был прилежным, тихим пай-мальчиком, тянувшимся своими дистрофическими ручонками к свету знаний. И на Клюшке я не особо расслаблялся, даже областную олимпиаду по истории выиграл. Меня после этого сильно заценил Большой Лелик: мол, Клюшка утерла нос всем городским. Помню, тогда я сильно возгордился — еще бы! У кого угодно от такой победы крышу снесло бы. Не буду описывать, что было потом, потому что это не главное в моем повествовании.
На следующий день Матильдушка после уроков оставила меня в классе. В колонии имелась средняя школа, в которой преподавал поголовный старушатник, поеденный молью. Матильда была Акелой этого зарешеченного педагогического заповедника, и пацаны в Бастилии именно ее больше всего побаивались. У меня Матильда ассоциировалась с предпоследним дыханием батарейки, ей уже было глубоко за шестьдесят.
— Недурственно, очень даже недурственно, — произнесла она, пронзительно изучая меня через свои четыре глаза, как неведомую зверушку, то бишь Чебурашку. — Чувствуется, тебе пришлось несладко.
Я молчал, как партизан на допросе в гестапо: мол, умру за Родину-мать, но военной тайны не выдам.
Неожиданно Матильдушка взяла меня за плечи и повернула к себе.
— Божья искра, Сафронов, в тебе определенно есть. Ее только надо хорошо раздуть. Все зависит только от тебя, — Матильдушка оседлала свой любимый конек — нравоучение. — Напиши правдивую книгу о себе, у тебя получится, — заверила она. — Ты ее сможешь написать.
Я Матильде откровенно сказал, что из меня писатель, как из нее Майя Плисецкая, потому что она хромая на одну ногу, как и я, отсюда и мое погоняло — Сильвер.
— Напиши книгу хотя бы ради своего друга.
До Комара я думал, что можно прожить без дружбы, благодаря ему понял: дружба — это прекрасно, настолько прекрасно, что все остальное не имеет значения.
Матильда ждала моей реакции. И я понял, что попытаюсь написать книгу. Ради Комара, пацанов из Клюшки, ради Кузи, Железной Марго, Большого Лелика, в конце концов, ради той же самой взбалмошной Матильдушки. Она этого заслуживает уже за то, что кучу лет проработала в Бастилии простым учителем русского языка и литературы и сумела пробиться в мою душу.
— Человек должен не только построить дом, завести детей, посадить дерево, но еще должен написать книгу, — уверяла она. — Я в этом глубоко уверена.
— Я никогда не писал книг, — растерянно произнес я.
— У всего есть свое начало, — подбодрила она меня.
Иногда мне кажется, что вся моя жизнь — какое-то сплошное недоразумение или же вечный тупик, хотя Комар постоянно доказывал, что тупиков не существует, просто люди не умеют находить выход. Наверное, он был прав.
Я часто задавал себе вопрос: почему моя жизнь сложилась именно так? Тихомировы предупреждали меня, что их квартира — это теплица, что за ее пределами бушует совсем другой мир. Я не верил им, считал, что все везде одинаково, но когда оказался один, выкинутый на улицу, понял — они были правы.
У меня ведь в той, прошлой жизни, до Бастилии, Клюшки, было все: отдельная комната с телевизором, диваном, письменным столом, двухстворчатым полированным шкафом — и от всего этого добра я добровольно ушел. Дом, в котором я рос, показался мне адом, но, что такое настоящий ад, я узнал значительно позже. Только в Бастилии до меня дошло: судьбу не выбирают, с ней либо соглашаются, либо спорят.
Матильдушка часто на уроках вталдычивала нам, юным отрокам, что человек жив воспоминаниями; и, мирно коротая отведенный мне добрым дядечкой-судьей срок в Бастилии, я постиг, что старая батарейка Матильда была права: воспоминания не дают человеку засохнуть. Без них человек чахнет, как дерево без влаги. У меня полный чемодан воспоминаний, хватит на пять жизней вперед, хотя иногда мне хочется спросить у кого-нибудь (к сожалению, не у кого): “Жизнь всегда такая трудная или только в детстве?” А еще я очень боялся проморгать в жизни что-то хорошее…
Когда я был ребенком, то говорил, как ребенок, воспринимал мир, как ребенок, думал, как ребенок, но, когда я попал на Клюшку, я забыл о детстве. Порой появлялось странное чувство, что мне кто-то его заботливо стер из памяти большим ластиком, чтобы у меня не возникало лишних вопросов. Иногда всплывали детские воспоминания, они, как солнечные зайчики, заставляли меня смущенно улыбаться — для меня это так непривычно.
Я читаю перед толпой гостей стихи, родители заботливо водрузили меня на стульчик, чтобы все могли лицезреть их единственное и обожаемое чадо. На их удовлетворенных лицах застывшее выражение эйфории, как у наркоманов, принявших дозу. Чадо, сделав свое дело, дочитав наизусть длинный стих, невозмутимо спрашивает: “А конфеты?” У всех сидящих в комнате это вызвало волну искреннего умиления, кроме сквашенного лица матери. Мои карманы набиты вкусностями, я уплетаю конфеты, и через пять минут мои бледные щечки покрываются красной диатезной корочкой.
Когда гости ушли, маманя долго компостировала мне, пятилетнему отроку, мозги, как это непристойно мне, мальчику из приличной семьи, выпрашивать у гостей конфеты. Тогда я еще не совсем понимал, что такое приличная семья, но сразу сообразил, что все семьи разделяются на приличные и неприличные. Еще я понял, что мне необходимо радоваться до гробовой доски, что принадлежу к непонятной для меня касте избранных. Но вот чего точно не могли понять мои недоразвитые детские извилины, в которых еще слишком много пребывало белого вещества вместо серого, за что меня так сильно отчитывала мать. Я ведь ел не чужие конфеты, а свои, те, которые были выставлены гостям на десерт. Если бы гости отдавали свое, тогда бы не так обидно было, а так… Моя маленькая светлая голова никак не могла понять наезда любимых родителей…
Как яркий зеркальный блик мое первое путешествие в деревню. Мне, кажется, было тогда лет пять-шесть. Была ранняя осень. Родители уехали в деревню копать картошку, обещали вернуться к вечеру. Не вернулись. Я не то чтобы сильно испугался, что остался в квартире один, но было как-то на душе неспокойно, муторно. Я сходил к соседям напротив. Сказал, что мне одному дома страшно ночевать, но, если они отпустят ко мне своего сына Элла (сокращенно от фамилии Эллярт), мне будет не страшно, потому что, когда вор залезет в квартиру и захочет меня убить, я буду не один. Вдвоем мне нисколечко не страшно умирать. Моя убийственная логика сразила соседей наповал, и они оставили меня ночевать у себя. Утром я самостоятельно пришел на автовокзал. Ничуть не смущаясь, поинтересовался у толпившегося у стоянки народа, как мне доехать до такой-то деревни. Я мирно дождался тетки с маленькой сумкой через плечо. Мой рассказ о том, что я еду помогать родителям копать картошку, произвел на нее неизгладимое впечатление. Бедная тетка посадила меня на свои колени, и я так ехал всю дорогу, расспрашивая обо всем, что видел. Почему-то спросил про трусы. “Почему коровы не носят трусов?” Тетка долго и упорно смотрела на меня, не понимая, перед ней дебилиус или чересчур развитый мальчик. Наконец ступор у нее прошел, и она доступно объяснила мне, что в стране не хватило бы ткани, чтобы на всех коров и быков пошить труселя. Я сошел на нужной остановке. Память у меня с детства фотографическая. Мои драгоценные родители выпали в мелкий осадок, когда перед ними нарисовалось их дитя собственной персоной и счастливо крикнуло им через перекошенный заборчик: “Бог в помощь!” В деревне все так говорили друг другу, особенно тем, кто с утра до ночи вкалывал кверху попой на своих огородных плантациях.
— Кто тебя привез? — был первый, после столбняка, вопрос заботливых родителей.
Я с детства лягушка-путешественница. Мне уже тогда нужны были впечатления. Как-то мы с Эллом умудрились заблудиться в лесу. Нас трое суток искали, и каково же было мое превеликое удивление, когда вместо ремня папаня восторженно-радостно воскликнул: “Живы! Слава богу, живы!” Тогда мне казалось, что я его любил больше всех на свете.
Мы жили в трехкомнатной квартире: родители и я, их единственное чадо. Нам завидовал весь дом, и это доставляла матери истинное удовольствие.
Отец с матерью не ладили между собой, часто ссорились. Сам не знаю почему, но я смутно догадывался, что причина их взаимных разборок каким-то образом была связана со мной. Я часто слышал шепот матери за закрытыми дверьми, похожий на шипение змеи: “Это ты, все ты!”, “Если бы не ты!”. Отец не оправдывался, большей частью молчал и выходил из комнаты хмурый и неприветливый.
Иногда мать пренебрежительно называла отца “слюнтяй”. Меня так и подмывало кинуться на его защиту и крикнуть, что папа никакой не “слюнтяй”. Бывало, я даже уже открывал дверь, но мать грозным взглядом останавливала меня: “Выйди и не мешай нам!”
Я, загипнотизированный ее властным окриком, покорно уходил в свою комнату и тихо плакал от распирающей меня обиды. Никто не собирался меня утешать, это не принято было делать в нашей приличной семье.
Я помню отца вечно читающим газету, она заслоняла его от меня, и я, огорченный его неприступностью, приставал к нему и канючил до тех пор, пока он не выпроваживал меня, зареванного, из комнаты. Отец был высоким, статным, красивым, с шевелюрой седых волос. Он любил сидеть возле окна, наклонившись чуть вперед, подперев голову руками, и задумчиво смотреть в окно.
Отец был из той породы людей, которых ничего не стоило рассмешить, но очень трудно вывести из себя. Когда у папы заканчивались аргументы, он беспомощно восклицал: “Ну, Рита, но ей же богу, что ты делаешь?!” — и это было самым страшным ругательством. Но были моменты, когда мать выводила отца, и он по-настоящему сердился. Его гнев, как неизвестно откуда вырвавшееся пламя, мог в один миг испепелить весь дом. Это было крайне редко, в такие моменты мать отца безумно боялась и пискляво кричала: “Ванечка, я же хотела как лучше!” Отец, еле сдерживая себя, выдавливал грозное: “Молчи, Рита!” — и она покорно кивала головой и молчала. Но как только гнев отца улетучивался, мать с удвоенной энергией принималась его пилить, словно мстила ему за минуты своей вынужденной покорности.
Однажды отец пришел с работы навеселе, чего раньше за ним не наблюдалось. Это насторожило мать, она даже не приставала к нему, как обычно бывало. Отец купил мне кулек шоколадных конфет, сыпал анекдотами, таким веселым он мне даже очень понравился, чего не могу сказать о матери. Ее лицо, передернутое нервной гримасой, выдавало целую гамму отрицательных чувств, отец никак не реагировал на ее колкости. Тогда я впервые услышал от него слово “развод”. Его голос звучал сухо, в нем проступили непривычные для него уверенность и твердость.
— Да с радостью, — холодно отозвалась мать. — Но только запомни: Евгений тебе не достанется, только через мой труп!
— Рита, давай без истерик, — отец старался говорить мягко, пытаясь избежать скандала, но было уже поздно, машина была запущена.
— Ты ничего не получишь, — взвинчивая голос, продолжала мать (я был уверен, что она очень прямо стоит посреди комнаты, скрестив на груди руки).
Лицо отца было застывшее, белое, казалось, он разучился говорить.
— Ничего, — наконец выдавил он из себя, и в их комнате повисло тягостное долгое молчание. Я был уверен, что отец хотел прибавить что-то еще, видимо, очень грубое, но сдержался и сказал примирительно, с хладнокровным отчаянием пьяного человека: “Так нельзя, Рита”.
— А как можно? — победоносно-язвительно спросила мать. — Ты мне всю кровь выпил, — и пошло-поехало по уже проторенному сценарию.
Не знаю, что происходило в их комнате, но отчетливо помню, что отец просил у нее прощения. После этого случая мать полностью взяла власть в свои руки. Отец стал молчаливым приложением в нашей квартире, как мебель, картины, хрусталь. Было такое чувство, что мать окончательно сломала его в ту ночь. Наложило это отпечаток и на наши взаимоотношения.
О том, что я не родной сын своим родителям, я узнал случайно. Любопытство не только двигатель науки (эту фразу уже сказал до меня какой-то гомо сапиенс со светлыми мозгами) — любопытство еще и порок. Но что любопытство может коренным образом изменить мою жизнь, — эту истину я для себя тогда открыл впервые. Мне было неполных двенадцать, когда я узнал семейную тайну, которую от меня тщательно скрывали. Определенные намеки существовали. В доме не было ни одной моей детской фотографии до пяти лет, мать на мои расспросы отвечала, что все сгорело в бабкином доме. Иногда до моих ушей доносились соседские тихие шепотки, что я внешне не похож ни на одного из своих родителей. Я пристально и болезненно всматривался в фотографии и действительно не находил сходства, и тогда мать доказывала мне, что я очень похож на дядю Ваню в детстве, и я ей верил.
И вот я случайно нашел бумагу, в которой четко и с печатью было прописано: я никакой не Тихомиров. Мне казалось, что на меня в одночасье свалилось небо и бог знает что еще. Столбняк длился долго.
О том, что я усыновленный, рассказал только своему верному другу Эллу. Он сначала подумал, что я вешаю ему на уши лапшу, но когда прочитал бумагу, притих.
— И что, Тихий, ты теперь будешь делать? — испуганно спросил он меня.
— Молчать и делать вид, что ничего не знаю, и ты — могила, — предупредил я Элла.
Серьезные трения с родителями у меня начались, как только я пошел в школу, — мы все ее называли Пентагоном. Матерью сразу был поставлен убийственный ультиматум: “Евгений, ты не имеешь права испортить учебой марку нашей семьи!” — с апломбом закончила она, и отец ее поддержал. В начальной школе все шло гладко, я был отличником. К седьмому классу я усвоил главную школьную истину: быть “отличником” — значит раздражать этим всех в классе, быть “троечником” — раздражать родителей. Оставалась золотая середина. Возрастающее с каждым учебным годом количество “четверок” не просто огорчало моих родителей — оно их активно нервировало, особенно мать. За малейшую провинность меня стали пороть как сидорову козу, при этом нравоучительно воспитывая: “Ты своими оценками позоришь нашу фамилию…”
Для меня заранее было приготовленное будущее, и от этого становилось еще тоскливее. Школа — на медаль, потом мамин юридический. К тридцати годам — аспирантура и в придачу жена, обязательно только из приличной семьи, в сорок — докторантура. От меня требовалось сущая малость — безмолвное подчинение воле заботливых родителей. У них на все был железный аргумент: “Мы же тебе добра хотим”.
Другие дети резвились на улице, я же месяцами сидел под домашним арестом. Мне запрещалось даже смотреть телевизор. Спасением стали книги.
В четвертом классе меня первый раз выгнали из дома. Боясь наказания, я подтер оценку в дневнике. Разбор был короткий: “Лжецы с нами не живут”. Я плакал, умоляя простить меня, но мои старания были тщетными, мать оставалась неумолимой, отец был на ее стороне. Первое время я долго бродил по городу, меня никто к себе не впускал: мать успела протрезвонить всем по телефону, какой я нехороший.
История с футбольным мячом еще больше накалила нашу семейную обстановку. Парни из дома, играя в футбол, случайно продырявили мяч. Все были жутко расстроены, так как через неделю предстояло сразиться с соседним домом. К этому суперматчу упорно готовились, и вот команда осталась без мяча. Я был вратарем. Ко мне подошел Васька Новосильцев.
— Тихий, у тебя мать шишка и батя начальник.
— Без проблем, — уверенно пообещал я.
Мне не хватило смелости признаться, что родители у меня жлобы, на мороженое не всегда выпросишь копейки, но сказать правду означало подорвать свой личный авторитет в глазах компании.
— Завтра мяч у нас будет, — твердо заверил я всех.
Один Элл посмотрел на меня подозрительно.
— Тихий, ты откуда деньги возьмешь?
— Заначка есть, — без особого восторга солгал я, не моргнув и глазом.
— Лапшу ведь вешаешь? — не поверил Элл.
— Нет! — клятвенно заверил я.
Элл еще раз подозрительно на меня покосился, но у меня настолько был честный вид, что он поверил и отстал с расспросами.
Я знал — родители ни в жизнь не дадут мне таких денег, да еще на что — на мяч, держи карман шире. Оставался только один путь — украсть деньги, что я и сделал на следующее утро. Получилось это отчасти спонтанно. Я не знал толком, где дома прячут деньги. Я полез в кухонный шкафчик за кружкой, увидел в хрустальной салатнице много новеньких купюр. Чай я пил уже нервно, лихорадочно раздумывая, что делать. Куча денег лежала передо мной, не соблазниться было невозможно. Трясущимися руками я взял одну фиолетовую бумажку, наивно надеясь, что ее исчезновения не заметят, спрятал в карман брюк. После школы мы уже гоняли в футбол с новым мячом. Мой авторитет в глазах уличной компании вырос на недосягаемую высоту. Это были недолговечные сладостные минуты счастья.
Исчезновение злосчастных денег, к сожалению, не осталось незамеченным. В тот же вечер родители устроили мне настоящее судилище. Прокурорский допрос с толком, с чувством и расстановкой вела лично мать. Рыдая, мне пришлось во всем сознаться. Этого оказалось для матери недостаточно. Она решила меня окончательно добить, чтоб в следующий раз мне неповадно было воровать деньги. Чашу унижения пришлось испить до дна. Меня заставили сходить к Ваське Новосильцеву и принести домой злополучный мяч. Это был для меня такой позор. Отец взял нож и проткнул его. Тут меня передернуло.
— Дурак! — гневно вырвалось у меня, дальше я плохо помнил, что было. Синяки на теле месяц заживали.
На следующий день я попросил у соседки тети Веры лопату и закопал проколотый мяч на стадионе за футбольными воротами. Вечером мать занесла в мою комнату новый мяч. Я на него даже не взглянул, это взбесило ее, она принялась истерично вопить на весь дом, словно ее убивали. Слушать ее истерику было невыносимо. Не знаю, откуда у меня взялась такая решимость, не говоря ни слова, я взял со стола нож и одним ударом безжалостно продырявил купленный мяч.
— Мне от вас больше ничего не нужно, — сказал я спокойно, чем вызвал у родителей настоящий ступор.
— Ты еще пожалеешь, что так сделал, — и мать наотмашь ударила меня по лицу. — У Нины сын как сын, а ты… — неистово возмущалась она, брызгая слюной. — Неблагодарная сволочь, — и понеслась дальше, как обычно…
— Вот и живите с ее сыном, а меня оставьте в покое, — злобно выкрикнул я в ответ.
Лицо матери вытянулось и застыло в долгом молчании. “Ваня, у нас дефективный ребенок!” — завопила она на всю квартиру.
Каплей, с которой разрушилась наша семейная идиллия, стала история со сберкнижкой. Отцу понадобилось снять деньги, и в квартире ее не обнаружили. Меня обвинили в краже. “Кроме тебя, больше некому!” — железно аргументировала мать. Больше месяца длился ежедневный домашний “террор”. “Отдай книжку, ты не сможешь воспользоваться этими деньгами!” Меня стыдили, увещевали, прорабатывали даже в кабинете директора школы, потом началась игра в молчанку, даже Элла настроили против меня. Через полтора месяца я случайно нашел злополучную сберкнижку в коробке из-под вязания, радости было полные штаны. Еле дождался прихода родителей с работы.
— Я нашел вашу сберкнижку! — счастливо выпалил я. С моей физиономии не сходила дурацкая улыбка. В воображении рисовалась чувствительная картина примирения. “Извини, сынок, что мы так плохо о тебе думали”, — ну, и так далее; но вместо этого я услышал совсем другие слова, которые быстро опустили меня на грешную землю.
— Хватило хоть ума подбросить, — жестко и бескомпромиссно, как приговор, произнесла усыновительница.
Захлебываясь от слез, я сумел им выкрикнуть только одно слово:
— Сволочи!
Отец, как обычно, занес руку для удара…
— Только попробуй меня тронуть, я не твой сын…
Эти слова вырвались у меня самопроизвольно, но у меня было такое чувство, что мне больше нечего терять; что-то во мне окончательно надломилось. Ледяная волна молчания накрыла нас всех.
— Уходи, неблагодарная свинья, — усыновительница открыла входную дверь. — Видеть тебя не хочу! — воскликнула она, задыхаясь от ярости.
Я с надеждой посмотрел на отца, но тот отвернулся, не проронив ни слова. Я ушел из дома в тонкой болоньевой куртке, школьных синих брюках и старых кроссовках — в двадцатиградусный мороз. Мне было неполных четырнадцать лет.
На улице было много иллюминации, витрины магазинов были расписаны Дедами Морозами и улыбающимися Снегурочками.
На улице поднялась метель, дул сильный, пронизывающий ветер, от него жмурились глаза, замерзали щеки, плотно закрывались губы, словно боялись глотнуть резкого морозного воздуха. Несколько дней я привыкал к неведомой доселе свободе, радости она мне не доставляла, напротив, сплошные заморочки и головную боль.
В карманах было пусто, идти было некуда, ночевать также негде. Похожая на безмозглое серое насекомое, проехала мимо мусороуборочная машина. Я поднял воротник болоньевой куртки и двинулся прямо по улице, не зная, куда меня, в конечном счете, приведут ноги. Желудок издал долгий, бурчащий, недовольный рык, во рту поселился неприятный привкус голода. От уличного холода сводило челюсть. Конечности гудели, я медленно брел по улице: народу вокруг было немного. Все больше и больше меня охватывало отчаяние.
Внимание привлекла женщина с сумкой, доверху набитой продуктами. От голода в мозгах моих совсем помутнело. И я подумал, вот толкнуть бы женщину на обочину, выхватить из ее рук сумку — и хавчик мой. Какая-то сила меня подняла со скамейки, и я пошел за женщиной. И тут я увидел милиционера. Женщина что-то прокричала ему, и тот ответил ей. Они остановились и добродушно рассмеялись, как старые знакомые. Я остановился, милиционер внимательно посмотрел в мою сторону. Меня словно прошибло током. Спас меня автобус. Милиционер и я оказались единственными пассажирами. Он встал у входа, я — в конце салона. Я смотрел в окно, мимо проносились городские улицы. Милиционер вышел на “Октябрьской”, я остался в автобусе совсем один.
— Вокзал! — недовольно крикнул мне шофер с квадратной челюстью.
Я вышел, нашел свободную скамейку в зале ожидания, распластался на ней и мгновенно вырубился.
Под утро меня разбудил милиционер. Я навешал ему лапши, что встречаю утренним поездом любимую бабушку. Утром приспичило по маленькому в туалет. В ноздри ударил резкий и противный запах мочи, плиточный пол был в лужах и грязи. От такого туалета меня чуть не вывернуло наизнанку. В страшное туалетное очко я влил свой маленький ручеек. Мой взгляд задержался на стенах. Наскальная живопись наших предков — детский шарж по сравнению с тем, что я увидел на стенах — матерные и похабные слова с телефонными номерами, мужские и женские половые органы, сиськи, яйца, с какой-то жгучей ненавистью нацарапанные на штукатурке. Я подошел к точно такому же страшному умывальнику. Помыл руки обломком хозяйственного мыла, попугал лицо холодной водой. Выйдя из туалета, я с жадностью глотнул свежего вокзального воздуха. Идти было некуда, еще один день бесцельного брожения по городу я бы не выдержал просто физически, и я пошел в Пентагон.
Третья четверть только набирала обороты после новогодних празднеств. В восемь тридцать, как примерный ученик, я сидел за своей партой и никак не мог подавить зевоту. Я был неопрятный, поцарапанный. Учителя о чем-то спрашивали, я отвечал невпопад, лишь бы отстали. Вечером я снова был на вокзале. Ноги притащились в буфет. Голод усиливался, мутил рассудок. Я чувствовал невыносимую пустоту в желудке. По буфету распространился аппетитный запах, от которого расширялись ноздри, во рту появлялась обильная слюна, а возле ушей мучительно сводило челюсти.
Толстомордый мужик за стойкой неторопливо с аппетитом расправлялся с куриной ножкой, подернутой желе, и, отрывая зубами куски белого мяса, жевал с таким очевидным удовольствием, что мне казалось, вот сейчас грохнусь в голодный обморок от желудочных судорог и спазмов. Я выждал, когда освободился дальний стол, пристроился так, словно ел здесь. Посмотрел на тарелку с недоеденными щами, сломил внутреннее сопротивление, взял ложку и до чистоты все вылизал. Такая же участь постигла второе.
— Ты что объедки ешь? — укоризненно спросила меня внушительного размера женщина в белом переднике.
Я чуть не поперхнулся от ее слов.
— Есть хочу!
— Детдомовский? — спросила она.
Я кивнул, и незнакомая женщина повела меня в каморку. Там были стол, две табуретки и подобие дивана. Накормила она меня до отвала, после чего я сразу захотел спать. Она поняла это без слов.
— Спи, потом поможешь мне прибраться, хорошо?
— Всегда готов, — кивнул я.
Растянувшись блаженно на продавленном диване, я испытывал натуральный кайф. Желудок набит под завязку, теплая крыша над головой, диван. “Господи, чего еще надо?!”
Так начались мои трудовые будни. Утром я уходил в школу, после — сразу в привокзальный буфет. Убирал зал, вытирал столы, мыл горы посуды. Мне не платили, но бесплатно кормили и разрешали спать на старом диванчике в чулане. Я был безмерно рад такой жизни. Тетя Лида представила меня всем как своего любимого племянника, и ко мне никто не приставал с лишними расспросами.
Халява длилась недолго. Кто-то накапал начальнику вокзала обо мне, и меня в три шеи выкинули оттуда.
Я снова оказался на улице голодным, непредсказуемым и опасным, как бездомный пес. В один из дней бродяжничества ноги принесли меня к дверям Айседоры. Я забыл вам сообщить, что половину своей жизни отдал бассейну — так этого пожелали мои усыновители, и отдал, наверное, не зря, так как за моими плечами был первый взрослый и уже маячил КМС. Но были еще танцы. Меня на них чуть ли не насильно притащила мать. И произошло необъяснимое. В Айседору, как в педагога, я влюбился мгновенно. Она смерила меня взглядом с головы до пяток и коротко сказала: “С тебя будет толк при одном условии — ты должен полюбить то, чем собираешься заняться”. Я полюбил танцы и Айседору с первого занятия. У каждого из нас есть потребность в любимом учителе.
Айседора долго и упорно разглядывала меня, не приглашая в квартиру.
— Евгений, вернись домой, тебя простят.
— К Тихомировым я не вернусь! — твердо заявил я.
— Что ты такое говоришь?!
— Правду, в которую никто не хочет верить, — запальчиво воскликнул я. — Они ведь вам звонили?! — догадался я, увидев растерянность Айседоры. Меня пробрал смех. — Они уже накапали вам, что у меня не все нормально с головой, что я жертва родовой травмы и все такое. Зачем вам ученик, который пугает вас своими проблемами?
— Ты не прав, — укоризненно посмотрела на меня Айседора.
— Да? — я вызывающе посмотрел на Айседору. — Если попрошусь пожить у вас, пустите?!
Айседора замялась, все стало понятно и без слов. За ее дружелюбием прятались растерянность и страх. Я быстро собрался, оставив Айседору в полном смятении.
Вторым в списке числился Элл. Дверь открыла его мама — Любовь Дмитриевна.
Увидев меня, она перестала улыбаться.
— Михаила нет, он с ребятами пошел гулять.
Элл не слышал звонка, выполз в коридор. Все замялись, получилась картина Репина “Не ждали”. “Я не заметила, что он уже пришел! — оклемалась первой Любовь Дмитриевна. — Миша, иди в комнату, мне надо переговорить с твоим одноклассником”.
Элл послушно поплелся в комнату.
— Евгений, не приходи к нам больше, мне не нужны разборки с твоей матерью, ты меня понял?
— Конечно, тетя Люба. Миша не должен водиться с таким нехорошим мальчиком, как я, вдруг я на него тлетворно повлияю.
— Каким тоном ты со мной разговариваешь, кто дал тебе такое право?! — губы Мишкиной матери негодующе задрожали.
Я, не слушая больше возмущенных упреков, повернулся и стал медленно спускаться по ступенькам вниз.
Я минут двадцать сидел на холодных ступеньках первого этажа, раздумывая, что мне делать дальше, и вдруг резко вскочил и решительно направился на пятый этаж, к своим дверям. Это взяла верх детская усталость. Мне безумно хотелось домой и забыть обо всем, что со мной произошло. Я подошел к двери. Неясное, безотчетное беспокойство охватило меня. Некоторое время я стоял у родных дверей, набираясь мужества, чтобы позвонить. Наконец рука поднялась и нажала на звонок. Меня удивляло собственное волнение: пустят или нет. Пустят, иного быть не может, — успокаивал я себя. Правда, для начала мозги поканифолят, для профилактики. Ну и пусть, зато буду спать на своем любимом диванчике, на белой чистой простыне. А ванна?! У меня аж дыхание сперло при мысленном упоминании этого слова. Я еще раз нажал на звонок. Послышались шаги. Дверь открыл отец, я с надеждой поднял на него глаза. Он посмотрел на меня чужим, отсутствующим взглядом. Так, словно мы уже много лет не виделись и теперь он мучительно пытается вспомнить, как меня зовут.
— Кто там? — спросила из кухни мать.
— Ошиблись квартирой, — отец посмотрел на меня и закрыл дверь.
Я все понял. В грудь вонзилась невыносимо острая колющая боль, ноги мгновенно онемели, став чугунными и непослушными. Даже сейчас, когда я вспоминаю эту сцену, мое сердце снова сжимает та же боль. Она то увеличивается, то уменьшается, но никогда не уходит.
Когда дверь закрылась, я устало спустился по ступенькам вниз. У меня не было истерики; странно, я был спокоен, как десять удавов. Мне уже было все равно, все безразлично. Я сделал родителям шаг навстречу, взаимности от них не последовало, как в таких случаях успокаивал Комар, кажется, снова дали фейсом об тейбл. Неприятно, но терпимо. Но именно с этого вечера с непостижимой беспощадностью юности я стал презирать отца и ненавидеть мать. С этого момента они перестали быть для меня родными. Что-то внутри меня сжалось в комок и замерло.
Я снова пешком исследовал родной город в сотый раз. Дома вокруг были погружены в темноту — фонари встречались редко. На мосту я засмотрелся на отражение луны в воде. Звук моих шагов гулко отдавался в тишине. Я прошел мимо главной городской достопримечательности — величественного собора, который ярко светился во тьме. Он словно навис над спящим городом. Я присел невдалеке от собора, возле фонаря. Слезы струились по моим щекам, мои губы непроизвольно дергались. По уснувшим улицам проскальзывали одинокие человеческие фигуры.
Тогда я первый раз переночевал в подъезде на картонной подстилке за лестницей. Когда утром выполз на улицу, морозный туман рассеялся. Показалось солнце, мертвое и холодное, посылая окоченевшему миру свои негреющие лучи. Легкие снежинки перестали сыпаться на землю. Улицы были серыми и безлюдными. В школу я не пошел. Целый день как неприкаянный я носился по городу. Под вечер, уставший и голодный, сел на скамейку и смотрел на проходящих мимо меня людей. Никогда еще дни не были для меня такими долгими и мрачными.
Три-четыре дня я снова ничего не ел, еле держался на ногах. Ночевал где попало, чаще в подъездах, в подвалах и на чердаках, было жутко холодно. В Пентагон не ходил, чтобы никого не довести до сердечного приступа своим запущенным видом. Выглядел я истинным доходягой: лицо помятое, бледно-серое, под глазами синие круги, волосы жирные и слипшиеся.
Я уже и не помню, зачем забрел в “Санта-Барбару”, так называли городской парк из-за полукруглой арки перед входом. Наверное, мне хотелось инстинктивно быть поближе к людям.
В парке активно бурлила ночная жизнь, шастали люди, они спрашивали, нет ли у меня курева, как будто на моей физиономии было написано: “Магазин открыт”. На скамейках сидели мужчины: по двое, по трое, оживленно разговаривая между собой; пары вставали и уходили, на их места садились другие. Я спиной чувствовал ощупывающие, настороженные взгляды, казалось, даже различал чуть слышный шепот, доносящийся со скамеек. Было здесь много пожилых, их вид и взгляд были опустошенными, как у бомжей, которые уже потеряли надежду когда-нибудь вернуть свой первоначальный человеческий облик. Среди пацанов, которые стояли чуть поодаль отдельной стаей, я узнал Комара. Мы увидели друг друга. Он смерил меня удивленным взглядом и что-то негромко сказал стоявшему возле него парню; оба гадко засмеялись. Мне показалось, что они смеются надо мной. Комаров был моим одноклассником по Пентагону. Я интуитивно чувствовал — вечернее сборище мужиков и пацанов в “Санта-Барбаре” происходит не случайно.
С тоскливой безнадежностью я всматривался в темноту необъятного неба, чувствуя себя брошенным, одиноким. Меня снова захлестнула волна ненависти к усыновителям.
Возле меня присел мужик — плотного сложения, хорошо одетый, с грубоватым лицом.
— Замерз?! — участливым тоном спросил он. Его лицо озарила приятная, доверительная улыбка. Он придвинулся ближе ко мне.
— Нет, — сдавленным голосом ответил я, нервно облизав губы.
— Да нет, замерз, — и мужик заботливо прижал меня к своему пальто.
Внутри у меня все сжалось и напряглось, особенно, когда чужие мужские руки коснулись моих продрогших пальцев и стали их согревать, растирая. Лицо мужика оказалось совсем близко: холодные глаза, тяжелый нос, грубые губы — я инстинктивно отпрянул.
— Смотрю, ты совсем замерз?! — участливо произнес мужик. — Глотни, — он достал из внутреннего кармана пальто плоскую бутылку. — Это коньяк, он тебя согреет.
Я жадно сделал два глотка, горло сначала обдало кипятком, так что выступили слезы на глазах, но потом жар стал приятно разливаться по всем конечностям тела.
— Ну, как? — заботливо спросил мужик и как бы невзначай обнял меня за плечи. Я не знал, отдернуть мне его руку или нет, и решил, что лучше ничего не делать.
— Тепло, — моя голова продолжала приятно кружиться от принятой дозы коньяка, я расслабился, и внутренние тормоза совсем снялись.
— Проблемы?! — продолжал расспрашивать мужик в таком же участливом тоне.
— Меня выгнали из дома.
Мне захотелось говорить, поделиться пережитым. Мне нужны были свободные уши и сочувствие. Я рассказал мужику обо всем: об усыновителях, и о своих мытарствах. Он слушал меня, не перебивая, иногда только сострадательно покачивая головой.
— Тебе, значит, негде переночевать?
— Да, — произнес я, опустив голову.
— Тогда пойдем ко мне домой, я здесь недалеко живу? — предложил он, и столько в нем было искреннего сопереживания, что я безбоязненно согласился. — Ты, наверное, и есть хочешь, — заботливо поинтересовался мужик. Голодный желудок, словно почувствовав запах еды, активно заурчал в животе. — Тебя как зовут?
— Женя.
— Красивое имя. — Я пожал плечами: имя как имя, ничего особенного.
— Сколько тебе лет? — продолжал он расспрашивать меня.
— Четырнадцать скоро будет.
— Хороший возраст, — довольно улыбнулся мужик. — Мне нравится такой возраст: уже и не ребенок, но и не взрослый — подросток.
Я не придал значения его словам, мне хотелось есть и спать. Я резко поднялся со скамейки, и меня, как былинку, качнуло с одной стороны в другую.
— Ты опьянел? Бывает, — и мужик, широко улыбнувшись, по-свойски похлопал меня ниже пояса. — Пойдем ко мне домой, хорошо отдохнешь!
И я пошел.
Жил мужик действительно недалеко от “Санта-Барбары”, в пяти минутах ходьбы. Было уже очень темно, когда мы зашли в подъезд пятиэтажки, поднялись на третий этаж.
— У меня немного бардак, завтра поможешь мне прибраться.
Я кивнул головой в знак согласия. Мы вошли в квартиру.
— Ты хорошенький, — он эту фразу твердил мне несколько раз, и до меня, идиота, ничего не доходило.
У меня напрочь улетучился страх, притупился нюх. До этого я никогда с незнакомцами не общался, а тут… даже пришел домой…
Я вошел в неубранную квартиру, на журнальном столике валялась еда и две бутылки водки, одна из которых была наполовину пустой.
— Выпьешь еще для согрева? — поинтересовался мужик.
— Не хочу!
— Тогда не будем тянуть время и приступим, — он стал спешно скидывать с себя одежду, приближаясь ко мне.
— К чему приступим? — с тревогой спросил я, чувствуя, как у меня холодеет сердце.
Он ехидно улыбнулся.
— Не ломайся, все вы одинаковы: сначала корчите из себя святую невинность, а потом требуете денег, — мужик присел возле меня на диван и начал одной рукой расстегивать на мне рубашку, левая рука щупала меня за ширинку. Я ничего сначала не мог сообразить, мои глаза от ужаса расширились. Мне хотелось кричать: “Помогите!!!” — но перед глазами все плыло с ускоряющей быстротой.
— Что вы делаете? — выдавил я с трудом.
— Приятное себе, — мужик осклабился и повалился на меня, придавливая волосатой грудью.
— Я не хочу, — испуганно закричал я.
— Кто тебя спрашивает, сосунок, — глаза мужика сузились от гнева, он ударил меня по лицу. — На халяву все захотел, — сопел мне в ухо злорадно козел, его губы нагло впились в мои. — Халяву надо отработать, и ты ее по полной программе отработаешь.
Я настолько оцепенел, что не оказывал абсолютно никакого сопротивления. Необъяснимая слабость овладела мной, мой мозг еще отчаянно боролся, но тело его уже не слушало, оно было совсем чужое. Мужик сгреб меня, от страха я зажмурился.
— Дурачок, получи удовольствие и другим дай, — сладострастно шептал он, проникая своей рукой в запретную зону.
От его губастых поцелуев меня чуть не стошнило. Козел шершавой волосатой рукой заглушил мои детские крики, и началась пытка, казалось, стены надвинулись и вот-вот раздавят меня. Я отчаянно просил у Бога смерти, но он меня не слышал, наверное, был в это время чем-то занят, после этого случая у меня с Богом натянутые отношения — мы просто не общаемся с ним.
Я вырвался на время, меня всего трясло. Козел прошел на середину комнаты, налил себе водки в грязный стакан и выпил залпом, потом вдруг схватил стакан и с силой швырнул его об стену. Послышался звон разбитого стекла, осколки посыпались на пол.
— Ну, что — продолжим нашу трудную любовь.
— Не надо, — заскулил я.
— Надо!
Он схватил меня и снова повалил на диван.
— Лежи смирно! — сопел в ухо мужик, сломив окончательно мое сопротивление.
Все было как в тумане, мельком я видел самодовольное лицо козла, после чего устало закрыл глаза и провалился в бездну.
Дальше нет смысла описывать. В квартире того козла умерло мое детство.
Ближе к вечеру я стоял на мосту возле любимого собора и тупо смотрел вниз. Вглядываясь в темноту реки, закованной в панцирь льда, я ощущал непонятную отрешенность. Воображение рисовало мое разбитое тело внизу, вопли отчаяния: “Прости нас, сынок” — усыновительницы, истерику матери Элла. Мне так удивительно стало хорошо от воображаемой сладкой картины мести, что затуманилось в голове. Ледяной ветер как никогда был приятен, словно теперь он принял меня за своего друга. Я закрывал глаза и несся в потоке куда-то вперед, куда-то далеко, навстречу пушистым облакам. Ни одной звезды.
— Тихий? — услышал я возле себя знакомый голос. — Концы решил отдать?
Подняв голову, я увидел перед собой Комара. Он с насмешкой смотрел на меня.
— Не советую тебе это делать! — Комар подошел ближе ко мне и также посмотрел вниз. — Я уже однажды это пробовал. Никому и ничего ты этим не докажешь. — Комар повернулся ко мне. — Тихий, надо себя заставить жить даже тогда, когда это кажется невозможным, назло всем, понял?
Я смотрел на Комара как зачарованный.
— Самое невыносимое, Тихий, — Комар отбросил докуренную сигарету в сторону, — что все в этой жизни можно пережить. Тебе трудно потому, что ты один и у тебя нет поддержки.
Откровенность Комара сразила наповал. Повисла пауза, мы глядели друг на друга. Насмешки в его голосе не было. Комар достал сигарету и закурил.
— Если тебе ночевать негде, пошли ко мне, — по-деловому предложил он.
— Ты это серьезно?! — не поверил я своим ушам. — Твои не будут…
— Мои, — Валерка иронично хмыкнул. — Отчим, что ли? — Комар смерил меня таким взглядом, словно я сообщил ему, что первым слетал в космос вместо Гагарина.
Я знал, что у Комара мать умерла года два или три назад, мы классом скидывались на венок, кто хотел — ходил на похороны. Я не пошел.
— Все, Тихий, со временем устаканится, вот увидишь, — успокаивал Комар. — Доказано жизнью. Запомни: нас бьют — мы крепчаем.
Никогда раньше не чувствовал я себя так близко к кому-либо, как почувствовал себя близко к Комару в тот момент. Я поверил ему и пошел за ним.
Жил Валерка на окраине города, в районе, который все называли Бич-градом. Деревянные, щитовые, почерневшие от времени двухэтажные дома с выносными на улицу удобствами полностью соответствовали прозвищу. Двухкомнатный “люкс” Комара располагался на первом этаже. В подъезде стояли ужасающая грязь и невыносимая вонь, словно все околотские собаки и коты сделали из него уборную.
— Не страшно? — поинтересовался Валерка.
— Меня этим уже не испугать, — ответил я приглушенно.
В одной комнате жил отчим, в другой обитал Комар. Как только мы зашли в его апартаменты, он машинально закрыл дверь комнаты на замок.
— На всякий случай, — поняв мое смущение, ответил Валерка. — Меня иногда отчим достает, поэтому я от него закрываюсь. Он по пьяни пошумит-пошумит и завалится к себе.
Я с интересом разглядывал комнату. На меня пялилось окно, точно огромный глаз циклопа. Потолок грозно нависал над головой и темнел, недобро насупившись над истекающей желтым светом лампочкой, которая болталась посередине, как унитазный шнур в школьном туалете. В комнате установилась полнейшая тишина. Даже негромкие уличные шумы — и те смолкли. Некоторое время мы молчали.
— Ложись спать, — Комар показал на диван, — чего ждешь?
— А ты где? — в нерешительности поинтересовался я.
— Рядом с тобой, — Комар с насмешкой посмотрел на меня. — Других спальных мест здесь нет, или, если хочешь, иди к отчиму в комнату.
— Может быть, я на полу? Я никогда не спал в одной постели с пацаном, — ответил я, с неудовольствием отмечая, что вроде бы оправдываюсь.
Комар хмыкнул и первым завалился на диван, заняв сторону возле стенки, оставляя мне край.
Пересилив себя, я разделся до трусов и также лег на диван, чутко прислушиваясь к каждому шороху в квартире. Послышались шаркающие шаги. “Валерка, ты уже дома?” — поинтересовался недовольный голос отчима. “Да, уже сплю!” — буркнул Комар, я почувствовал его напряжение. Отчим некоторое время постоял возле дверей, дернул за ручку. “Я сплю!” — еще раз крикнул Валерка. Послышались уходящие шаги. “Все, — с облегчением произнес Комар, — он больше нас не достанет. Утром я ему расскажу о тебе”.
Вырубился я мгновенно, только подушки коснулась моя черепушка.
Проснулся я рано, за окном выл ветер и было еще чересчур темно. Я приподнялся и услышал голос Комара, доносившийся из кухни, видно, он с отчимом разговаривал. Отбросив одеяло, я вскочил с дивана, зевнул и потянулся, после чего сделал несколько физических упражнений. Это была уже отработанная годами привычка — небольшая утренняя разминка. Я влез в брюки, напялил на себя третьей свежести рубашку и неуверенно вышел из комнаты.
— Проснулся? — крикнул мне из кухни Комар. — Ванна твоя, — он указал мне на дверь с наклеенной полуголой девицей. — Приводи себя в порядок.
Я почистил зубы, помылся и вышел в коридор. Комар позвал завтракать, я несмело вошел в кухню.
— С отчимом я договорился, — Валерка пристально посмотрел на меня, — живи, Тихий, столько, сколько тебе нужно, понял!
— Спасибо, — с благодарностью произнес я.
Мы быстро позавтракали, собрались уже выходить, как Валерка, остановившись, критически осмотрел меня в коридоре и скомандовал:
— Снимай свое барахло. Хочешь, чтобы Буек опустил тебя перед классом ниже плинтуса? Не надо давать ему такую возможность, — читал, как старый дед, мораль Валерка.
Размеры одежды у нас с Комаром были одинаковы. Я надел черную рубашку, светлый свитер и черные джинсовые брюки.
— Мне Кузнечик все мозги пропарит, что я не в школьной форме.
— Плюй ты на него, — отмахнулся Комар, — от меня-то они все отстали.
Действительно, Комар был единственный в классе, кто посещал Пентагон не в школьной синей униформе. Сколько его ни склоняли на всяких заседаниях, Валерка оставался непробиваемым. То же касалось и прически, особенно когда он в первый раз пришел с обесцвеченной челкой. Кто только не костерил Комара в Пентагоне, но он упорно продолжал ходить в той одежде, которая, по его словам, была ему удобна, Пентагон ничего с этим не смог сделать, и от Комара отстали.
— Тебе правда классно в джинсах, — одобрил мой прикид Валерка.
— Знаю, — промямлил я, обескураженный добротой одноклассника. — Всегда просил своих купить мне джинсовый костюм.
— Ну, и что?
— Ничего, купили школьный.
— Странные у тебя родаки, — удивился Валерка. — Ты ведь единственный их сын.
— Я не их сын, — оборвал я Комара. — Я усыновленный.
Лицо Валерки озадаченно вытянулось.
— Однако как у вас, богатых, все запутано, — произнес Комар с некоторым сомнением, наморщив лоб. — Не свистишь? — переспросил он.
— Нет!
— Да, дела! — воскликнул Комар, через секунду на его лице снова засияла улыбка. — Ладно, не бери близко к сердцу. Все, что ни делается — к лучшему, поверь мне.
По дороге в Пентагон Комар смешил меня анекдотами. В класс мы вошли вместе. На то, что я не в школьной форме, обратили внимание сразу. К нам подошел Буйков, кличка у него была, соответствующая фамилии, — Буек. Особым умом он не блистал, но силы у него было не занимать. Буек давно подчинил своему влиянию весь класс, кроме Комара, они постоянно цапались. Валерка в нашем “а” классе был как невырезанный аппендицит. Его вынужденно терпели и не могли сплавить в другой класс. Никто не мог понять, почему он попал именно к нам, почему не в “б” или “в”. Комар никогда не был хорошистом и этим портил Кузнечику процентную успеваемость. Валерка любил называть наш класс “шишкастым”, потому что у каждого из нас кто-то из родаков обязательно был важным начальником. Отец Буйка работал в одном институте с моей усыновительницей и был ее подчиненным, поэтому меня Буек не трогал. Класс делился на группки, и о дружбе в нем было смешно говорить.
— Тихий, у тебя умственный заскок? — по обыкновению пренебрежительно протянул Буек, уставившись на меня своими маленькими вылупленными глазами. Хобот, стоявший рядом, громко заржал на весь класс.
— Ты что, с Комаром спелся? — не отставал Буек.
— Тихий, — вмешался в разговор Хвост, сокрушенно покачав головой. — Мы от тебя этого никак не ожидали, — бесцветные глазки Хвоста презрительно сощурились.
Класс молчаливо наблюдал за нашей перебранкой.
— Тихий, предупреждаем по-дружески тебя: Комар у нас такой непредсказуемый и свободный, будь осторожен! — насмешливо прогунявил Буек, манерно растягивая слова.
К Валерке подошел Хобот и томным голосом обратился к нему:
— Я ведь прав, Комарик? — его рот скривился, словно обсасывал лимонную корку
— Хобот, — прорычал Валерка, — утухни и не греми костями! Мало тебе накостылял в прошлый раз, — напомнил Комар, заткнув за пояс Хобота, тот не осмелился больше вякнуть лишнее.
Я стоял в нерешительности, на меня с интересом пялился класс. Первый раз я находился в центре всеобщего внимания. Спасла математичка Галинушка, она вовремя зашла в класс, хотя и опоздала минут на десять.
В конце урока Галинушка, как обычно она это любила, дала самостоятельную. Я беспокойно взглянул на листок, который она мне подсунула. Попросил Элла помочь, но тот отгородился от меня баррикадой. Стало понятно: помощи не будет, и я отстал — закрыл тетрадку и уставился в окно.
— Тихомиров, почему не пишешь? — поинтересовалась Галинушка.
— Не знаю, как решать, — с видом обреченного на казнь признался я.
— Домашнюю сделал?
— Нет! — закусив губу, с хрипотцой проскрипел я.
Галинушка подошла ко мне, повертела в руках тетрадь и уставилась на меня.
— Вообще, где ты, Тихомиров, пропадал все эти дни, — внезапно ощутив раздражение, спросила математичка. — Почему тебя не было в школе?!
Я молчал.
— Молодой человек, я жду твоего ответа, — учительница была настойчива.
— Долго ждать придется, Галина Васильевна, — ехидно хихикнул Буек. — Свободная жизнь Тихому мозги совсем вышибла.
— Буйков, — недовольно процедила Галинушка, — я не давала тебе слово.
Буек мгновенно заткнулся.
— Ну, так я слушаю, Тихомиров, твои объяснения? — звонко продолжала она.
Наступило тягостное молчание, затем я промямлил безжизненным и неуверенным голосом:
— Мне нечего вам ответить.
— Неужели? — недовольно воскликнула Галинушка.
— Да, — я покраснел и уставился в пол с таким видом, будто меня обвинили в причастности к падению на Землю тунгусского метеорита.
— Тогда я завтра жду твоих родителей.
Ее желание восторга у меня не вызвало.
— Ждите! — ответил я, краснея, как редиска.
И тут снова не выдержал и вмешался Буек.
— Как же он их вам, Галина Васильевна, позовет, если он уже вторую неделю дома не живет, — и он заливисто рассмеялся.
Я, стиснув зубы, молчал.
— Как — не живет? — взлетели щипаные брови Галинушки. — Почему? — она воззрилась на меня сквозь очки, требуя немедленного ответа.
— Не сошлись характерами, — выдавил я из себя, лишь бы Галинушка от меня отстала со своими дурацкими вопросами, но я слишком легко захотел от нее отделаться.
— И ты так спокойно об этом говоришь? — математичка изумленно уставилась на меня, как на таракана, выжившего после дезинфекции. — Как ты, однако, Тихомиров, изменился. Я давно заметила, что с тобой происходит что-то не то, дерзить стал, а во что оделся, разве это школьная форма?
— Другой нет! — коротко и жестко отрезал я, мочки ушей горели, словно их прижгли огнем.
— Та-а-ак, — она смотрела на меня с растущей в геометрической прогрессии неприязнью. — Завтра, слышишь, Тихомиров, завтра жду твоих родителей, — ее холодные глаза впились в меня, — иначе на свои уроки я тебя не допущу, — голос учительницы долетал до меня, как из густого тумана.
Я пытался сосредоточиться, наморщив лоб. Первый раз меня публично отчитали перед всем классом. Раньше Галинушка меня не трогала, более того, часто во время самостоятельных и контрольных подходила ко мне, внимательно изучала, что я накарябал в тетради, и молча пальцем указывала на ошибку. Если же до меня не доходило, то шепотом, немного раздраженно, объясняла, как надо правильно решать. По математике я с горем пополам выкарабкивался на “четыре”, и в этом была заслуга усыновительницы, которая засунула меня к Галинушке на репетиторство. Ума по математике мне это не придало.
Галинушка меж тем вцепилась мертвой хваткой в Комара. Валерка отличался в классе тем, что мог любого учителя заткнуть за пояс, поэтому его старались лишний раз не трогать, но Галинушка была в ударе, остановиться она уже не могла. Со мной была только легкая разминка.
— Комаров, что ты здесь написал?
— Не знаю, — Комар притворно пожал плечами. — Наверное, глупость, только не знаю еще какую! — Валерка говорил беспечно.
— Какую глупость? — не поняла подвоха учительница.
— Не знаю, — располагающе улыбнулся Валерка. — Есть два вида глупости: полная и вполне достаточная. Решая ваше уравнение, никак не могу сообразить, какую же глупость я совершил, — лицо Комара излучало саму любезность и предупредительность.
— Ты что, издеваешься надо мной? — Галинушка взревела, как сирена пожарной сигнализации.
— Интересная теория, — смиренно выдавил из себя Валерка.
Класс поперхнулся сдавленным смехом.
— Комаров, — не сдерживая эмоций, заорала возмущенно Галинушка. — Ты безмозглый идиот, — как паровоз, она тяжело дышала прямо в лицо Валерке.
— Разве есть идиоты с мозгами? — улыбка все еще бродила по лицу Комара. — Думаю, что вы сказали полную глупость.
Некоторое время Галинушка смотрела на Комара непонимающе, но вот ее взгляд помутнел, и полился нескончаемый бурный словесный водопад. Она разорялась до самого звонка.
— Зачем ты математичку выводишь из себя, — поинтересовался я у Комара после уроков.
— Глядя, как наша Галинушка бесится, мне хочется крикнуть: “Господи, какой же я умный!”
Я, однако, придерживался менее радужных взглядов, но Валерке этого не сказал. Самолюбие друга надо беречь.
После Пентагона я попросил Валерку пойти вместе со мной в бассейн. Одному было страшно появляться перед грозными глазами тренера. По его серьезному лицу я сразу понял — ничего хорошего меня не ждет, и не ошибся в своих прогнозах. Комар был всегда прав в одном: лучше заранее знать, что тебя ожидает, потом легче все сносить. Тренер завел меня в свой кабинет.
— Евгений, — он на минуту помедлил, словно собирался с силами. — Пока ты не уладишь семейные проблемы, я временно отстраняю тебя от тренировок.
— Артур Иванович, — голос мой дрожал, — я не вернусь домой.
Тренер смерил меня холодным оценивающим взглядом.
— Мне некогда с тобой бодягу разводить, — Артур встал, показывая всем своим озабоченным видом, что разговор окончен. — Я все тебе сказал.
— Вам позвонили мои, да? — спросил я и посмотрел на тренера, но он ни капли не смутился, напротив, был очень спокойный и сосредоточенный.
— Нет, — покачал он отрицательно головой. — У меня из-за твоих дурацких похождений был крайне неприятный разговор с директором. Ты все понял.
Я с самым наплевательским видом пожал плечами и ушел из кабинета. Семь бесконечных лет тренировок пошли коту под хвост. В раздевалке меня с нетерпением ожидал Валерка.
— Ну, что? — нетерпеливо спросил он меня.
— Больше моей ноги в этом бассейне не будет.
— Ну, и чудненько! — довольно воскликнул Комар.
Моя жизнь у Комара протекала монотонно. Ладили мы с ним отлично: он не лез ко мне с ненужными расспросами, я к нему. Отчима я практически не видел, он все время где-то пропадал. “У дружбанов, — просветил Валерка. — Закатится к вечеру, куда он денется”, — хмуро заключил он. Так и жили.
Атака со стороны Пентагона на мою вольную жизнь началась приблизительно через неделю после того, как я обосновался у Валерки. Первым полез Кузнечик, наш классный. Он был молодой, только что из института, худощав, но уже с большими залысинами. Все волосы пошли в ум. Мы правильно сделали, что окрестили его Кузнечиком.
— Сядь! — приказал он мне. Я настороженно уставился на классного. — Пожалуйста! — прибавил Кузнечик. Я сел за парту. Кузнечик, не зная, с чего ему начать воспитательную беседу, нервно мерил расстояние от одного угла до другого, еще бы головой об стенку пару раз стукнулся для полного ажура.
— Так, — произнес он, стараясь говорить с твердостью, которой на самом деле не ощущал. — Тихомиров, я тебе даю один день, чтобы ты вернулся домой.
— Если не вернусь, в тюрьму посадите?
— Смотрю, слишком умным стал, — произнес он сердито.
— Виктор Анатольевич, — я с надеждой посмотрел на Кузнечика. — Я ведь никому ничего плохого не сделал, что вы все цепляетесь ко мне?
Мы с Кузнечиком жгли друг друга взглядами. Явно ощущая неловкость, Кузнечик уже значительно мягче продолжил:
— Значит, ты не вернешься домой? — классный посмотрел на меня безнадежно умоляющим взглядом.
— Зачем? — я вопрошающе взглянул на Кузнечика. — Я не хочу слышать каждый день, что я злыдень.
Кузнечик на некоторое время замялся.
— Ладно, — произнес он задумчиво, — считай, что у нас с тобой не было этого разговора.
У меня отлегло от сердца, все кончилось лучше, чем я ожидал. Теперь я смотрел на Кузнечика как на Виктора Анатольевича Бородина.
Шли дни, январь незаметно сменился февралем, на улице стало еще холоднее. Домой меня никто не звал, как будто у меня и не было родителей. В принципе, меня это устраивало. Было такое чувство, будто я выздоравливаю после недолгой, но тяжелой болезни. В моей жизни ничего особенного не происходило, разве что класс окрысился на меня из-за того, что я везде был с Валеркой. Это особенно бесило и раздражало Буйка. Меня опять несколько раз для профилактических бесед вызывал Кузнечик, взывая к совести. Грозил педсоветом, комиссией по делам несовершеннолетних, еще кем-то, но я подспудно понимал, что он меня просто запугивает.
Учился я без должного энтузиазма. Хорошо шли литература, история, география. Похуже — языки, физика, биология, ну, и полный завал — это математика и химия.
Валерка иногда не ночевал дома, но всегда меня об этом предупреждал, вид у него при этом был такой, словно он извинялся передо мной.
Я уверен на сто процентов: просто так дружба никогда не возникает, должно быть обязательно какое-нибудь событие, сближающее людей и делающее их друзьями, часто на всю жизнь. Во всяком случае, у меня именно так и произошло с Валеркой. Нас сблизило не то, что он пустил меня к себе жить, а то, что произошло на уроке физкультуры.
Между Комаром и Буйком давно назревала серьезная разборка. Это как фурункул: он зреет, зреет, пока не прорвется сам и не очистится от гноя, после чего рана быстро начинает заживать, но это длительный и болезненный процесс.
Разборка произошла в пятницу после уроков физкультуры. Все были мокрыми, потными, возбужденными. Пацаны толпой пошли в раздевалку. Мы с Пончиком, так как были дежурными, складывали в углу спортзала маты. Мы быстро сделали свое дело и направились в раздевалку. Меня насторожил шум, который доносился оттуда. Я первым открыл дверь и стал свидетелем странной картины — на плиточном полу, прикрывая свое хозяйство руками, лежал Комар, а пацаны его трусами играли в сифу. Галдежу было на 100 децибелов. Я видел отчаянное лицо Валерки. Не помню, кто мне бросил его трусы.
— Тихий, закинь их на трубу, пусть Комар за ними полезет, посмотрим, как его яйца будут свисать.
Раздевалка содрогнулась от дружного смеха. Среди тех, кто смеялся, был и Элл. Я полоснул его взглядом, полным презрения. Мне стало противно, я подошел к лежащему на полу Валерке, отдал ему трусы и заслонил собой, чтобы Комар успел одеться.
— У вас что — совсем крыша поехала! — выкрикнул я.
— Может, ты хочешь, чтобы мы твои трусняки превратили в сифу? — лицо Буйка залила гневная краска. На некоторое время в раздевалке воцарилась звонкая тишина. — Бурым, смотрю, стал, как связался с Комаром! — как спичка, разгорелся Буек.
— Сегодня только дошло, — вызывающе ответил я, отважно силясь изобразить презрение.
Слабаком я никогда не был, но у меня был минимальный опыт драк. Я старался всегда их избегать, возможно, поэтому меня в классе всерьез никто не воспринимал. Для всех я был ботаником, для полного сходства не хватало только очков.
Я получил удар, едва не сваливший меня с ног, но удержался. Двадцать голов безмолвно в напряжении следили за поединком.
— Звездани ему, Буек, еще раз по физиономии, — раззадоривал Хобот.
Буек ударил кулаком мне по скуле. Я дал сдачу, завязалась потасовка. Все вокруг опешили, от меня никто такой прыти не ожидал. Буек умело выбросил вперед сжатую в кулак правую руку. Вся сила его натренированного тела была вложена в этот удар, который наверняка свалил бы меня на пол, достигни он цели, но я с проворностью танцовщика мгновенно отскочил в сторону, и рука прошла мимо моей головы, но как раз по Валеркиной скуле. От боли тот взвыл и упал, Хобот принялся добивать Комара. Я двинул Буйку по физиономии кулаком. Мне не надо было расслабляться, это была моя ошибка. Буек быстро пришел в себя, со всей силы саданул меня в живот, от боли я согнулся и медленно повалился на пол, второй удар пришелся в солнечное сплетение.
Мое лицо было расквашено, нижняя губа распухла и болела. Буек подошел ко мне, приспустил спортивные брюки, достал член и стал мочиться на меня на глазах у всех.
— Больше, Тихий, ты не целочка, — презрительно произнес он.
Комар, о котором на время забыли, поднялся, развернулся и ногой ударил Буйка по мошонке, тот опустился на четвереньки, широко раскрыв рот.
— Это тебе за Тихого!
— Мочите их, — сквозь стиснутые губы крикнул Буек.
В раздевалке словно сорвались с цепи. Нас быстро завалили на пол и принялись бить ногами, больше всего ударов принял на себя Валерка. Он, низко наклонив голову, сгибался, чтобы прикрыть от удара мошонку.
Буек подвел ко мне Элла. Вид у того был испуганный и затравленный, как у хорька.
— Стукни его, — повелительно приказал Буек.
Элл растерянно смотрел на меня, он был бледнее поганки.
— Я не могу, — промямлил он.
Буек со злостью ударил Элла по животу, тот от боли скорчился.
— Он сифозный, — Буек указал рукой на меня. — Стукни Тихого или я счас из тебя сделаю сифу!
Я увидел в глазах Элла новый прилив мучительного страха. Тупая слабая боль сжала мое сердце.
— Ну, — и Буек сломил сопротивление Элла. Тот несильно стукнул кулаком меня в грудь. — Сильнее и по физиономии, — потребовал Буек.
Лицо Элла напряглось. Никогда еще не чувствовал я такой ненависти к Буйку, как сейчас. Не знаю, чем бы все закончилось, но в это время в раздевалку зашел физрук — Остапыч.
— Что здесь происходит? — спросил он сердитым голосом.
— Ничего, — ответило ему сразу несколько голосов.
— Тихомиров, — физрук посмотрел на меня. — Что произошло?
— Ничего, — задыхаясь, хрипло подтвердил я.
— Синяки тогда откуда?
— Упал, — невозмутимо ответил я, не моргнув глазом.
— И Комаров упал? — глаза Остапыча продолжали меня буравить.
— Да, скользко здесь, — утирая кровь с носа, подтвердил Валерка.
— Ну-ну, — грозно произнес физрук. Он еще некоторое время оценивающе смотрел на меня, потом рявкнул на всю раздевалку громовым, как у вулкана Кракатау, голосом: “Марш всем из раздевалки”. Через десять секунд всех как ветром сдуло, правда, Буек успел нам пригрозить: “Валите из класса, пока еще не поздно!”
— Уже побежали, — сказал я с напором и силой, каких никогда за собой не замечал.
Мы остались в раздевалке одни.
— Пошли, — сказал я Валерке, когда мы немного привели себя в божеский вид.
— Ты вообще как, нормально? — поинтересовался Комар.
— Очевидно!
И мы расхохотались до колик (хотя было больно), пока слезы не заблестели в уголках глаз. Согнувшись в три погибели и поддерживая друг друга, мы, пошатываясь, направились к двери. В коридоре стоял Элл, он в нерешительности оторвался от стенки, Валерка с ехидством посмотрел на него.
— Тихий, — промямлил он, — я не хотел тебя ударить, так получилось.
Обиды на Элла у меня не было, я его прекрасно понимал.
— Ладно тебе, — миролюбиво произнес я и пошел с Комаром дальше, оставив Элла в коридоре.
— Ты ему простишь такое? — глаза у Валерки округлились по пять копеек.
— Не убить же его за это?
— Я бы не простил, — уверенно заявил Комар. — Он не наш человек! — Я с удивлением посмотрел на Комара, но ничего не сказал. — Тихий, зачем ты за меня заступился? — неожиданно спросил Валерка и остановился.
Я отрешенно посмотрел на Комара. Ну, почему он иногда простой, как дверь, к чему задавать такие глупые вопросы?
— Заступился и заступился, — психанул я. — Не устраивай мне допроса.
Комар в нерешительности застыл передо мной.
— Спасибо, Тихий! — сказал он нервно. — За меня никто еще не заступался. Чморить — чморили, а вот заступаться…
— Значит, я первый, — ответил ему я.
Как-то после уроков ко мне подошел Элл, он специально выждал момент, когда возле меня не было Комара.
— Мне поговорить надо с тобой.
— Разве нам есть о чем говорить? — удивился я.
Элл замялся и покраснел.
— Я просто хотел тебя предупредить.
— Предупреждай! — я интуитивно чувствовал, что Элл сообщит мне плохие вести.
— Ты неправильно сделал, что связался с Комаром, — голос Элла звучал доверительно. — Комар голубой, — шепотом произнес он, — об этом давно все говорят, — Элл сверлил меня глазами, но я продолжал молчать. Это, наверное, и вывело его из равновесия. — Ты ж не хочешь, чтобы о тебе так же подумали.
— Какая же ты сволочь, Миха, — презрительно бросил я, отстраняясь от бывшего друга. — Комар мой друг, и этим все сказано, усек?
Элл вылупился на меня и стоял с довольно бестолковым видом.
— Не тебе решать, с кем мне дружить! — сквозь зубы добавил я, и мне до такой степени Элл стал омерзителен, что даже рядом с ним находиться было гадко.
Здесь небольшое отступление. После уроков Матильда попросила меня остаться.
— Как книга? — тихо спросила она меня, словно боялась, что нас могут услышать.
— Пишется, — коротко ответил я.
— Если ты хочешь сделаться писателем, ты не должен стать мелким торгашом словами. Самое главное — это понимать, что люди думают, а не то, что они говорят. Что может быть хуже писателя, которому нечего сказать, — патетически заключила она. Ее лицо стало чрезвычайно строгим, как на утреннем построении.
— Матильда Дмитриевна, я скоро дам вам прочитать доклюшкинский период. Только моя книга не будет веселой. Сегодня утром я задал себе вопрос, — сбивчиво принялся я объяснять, — жил ли до сих пор я или это было существование?
— И что?
— Думаю, что жил, — я слабо улыбнулся, — и сейчас живу, и думаю, что и для будущего я еще не потерян.
— Это осмысление, это хорошо, — произнесла Матильда. — Главное, не останавливайся, обязательно пиши… Мой покойный сын тоже писал книгу, она так и осталась у меня незавершенной.
Меня словно по голове ударили кувалдой. Я не мог поверить, что у Матильды был сын.
— Что с ним случилось? — хриплым голосом спросил я.
— Афганистан, — Матильда сжала в кулак руку. Ее лицо стало совсем серым, каменным.
Я словно почувствовал всю глубину одиночества Матильды и ее отчаяния. Я сбивчиво стал ей рассказывать о книге, что она меня засосала, словно трясина. Мой мозг кишел образами, сценами, действиями…
Когда я закончил говорить, то увидел на глазах Матильды слезы. Я ошеломленно смотрел на любимую учительницу и не мог понять, что с ней?
— Матильда Дмитриевна, — робко спросил я, — что с вами?
— Ничего, — она уже платком вытерла слезы. — Я счастлива, что у меня есть такой ученик, как ты. Пиши свою книгу, я тебя умоляю. Эта книга вылечит тебя, — уверенно произнесла она.
— От чего? — нахмурился я.
— От воспоминаний прошлого!
И у меня на душе от ее слов вдруг стало необыкновенно легко и весело. С этой ночи я жил в двух параллельных мирах. Первый, внешний, был черно-белым, как и все в Бастилии. Во втором, астральном, в котором я писал книгу, жизнь вспыхивала красками и в небе сверкала радуга.
По-настоящему я, оказывается, родился 23 февраля, хотя в свидетельстве о рождении значилась совсем другая дата — 30 января. Я долго не мог понять, почему в одном документе одна дата рождения, в другом — другая. Только сейчас я знаю, что при усыновлении разрешается ребенку менять не только фамилию, имя и отчество, но и дату рождения, и место рождения. Это и называется тайна усыновления. Слава богу, что мои усыновители выбрали для меня 30 января, а не 29 февраля. Они запросто могли бы со мной проделать такую шутку, чтобы не разоряться мне на день рождения ежегодно, а раз в четыре года — дешево и сердито — сплошная экономия.
В день моего настоящего рождения мне хотелось чего-то необычного, но чего конкретно — я не знал.
— Валерка, — я повернулся к Комару, — хочу обесцветить волосы, как у тебя, — с хрипотцой произнес я.
— О, как глубоко все зашло, — Комар с прищуром посмотрел на меня и оживленно поднялся с дивана. — В принципе, твоя идея мне по душе.
— Пентагон мне этого не простит!
— Забей на него, — насмешливо хмыкнул Валерка. — Если с тобой не будет разговаривать Буек или Цыплакова, для тебя это будет трагедия?
— Да нет, — безмятежно пожал я плечами. — Это я преспокойно переживу.
— Вот ты уже произнес нечто умное, — Валерка улыбнулся.
— Не дави на меня, — возмутился я напору Комара. — Пойми, я жил другой жизнью. Мне пока непривычно и страшно жить, как живешь ты, — мой голос звучал надтреснуто и напряженно.
— Конечно! — ехидно воскликнул Комар. — Ты живешь по принципу “надо”, а я — “хочу”. Тихий, жить, как они, могут все, а как я — единицы. Не хер так просто пол топтать. Живи так, как тебе нравится. Будь всегда самим собой. Живи свободно, пусть остальные тебе завидуют, потому что ты сильнее их.
Мне, по правде говоря, было страшновато кардинально менять свой имидж, но проснулся такой дух авантюризма, что дыхание захватывало. Было решено Пентагону дать с утра от нас отдохнуть. Сначала мы пошли к Валеркиному знакомому парикмахеру домой. Им оказался молодой пацан с серьгой в ухе. Когда он спросил, что делать с моим париком, я пожал плечами.
— Сделай так, — вмешался Комар, — чтобы не стыдно было пойти на дискотеку. У нас в Пентагоне сегодня праздник для пацанов, — весело просветил он своего знакомого.
Через два часа у меня были обесцвеченные гидропиритом волосы и умопомрачительный выщип на голове.
— Класс! — восторженно воскликнул Комар.
— А ты думал, — довольно засмеялся парикмахер. — Делаем не хуже, чем в лучших домах Лондона и Парижа, и дорого не берем.
Мы по-свойски попрощались, Валерка отвел знакомого в сторону, они о чем-то пошептались и, довольные, расстались.
— Теперь на рынок! — скомандовал Комар.
Мы купили мне уматную рубашку, кроссовки и по мелочи. Конечно, я был доволен обновками, но внутри меня мучил вопрос, на какие шиши все это куплено. Я не удержался и напрямик спросил об этом Комара.
— На днях была неплохая подработка.
— В Санта-Барбаре?!
— Какое это имеет значение? — вспылил Комар, улыбка его увяла.
— Прямое, — психанул я. — Тебя в нашем Пентагоне считают голубым!
Я видел, как Валерка напрягся, побледнел.
— Тебя это волнует?! — голос Комара был холоден как лед.
— Мне глубоко наплевать, кто ты, — выкрикнул я. — Главное, будь собой.
— Ты это серьезно?! — не поверил Комар.
— Как никогда в жизни, — клятвенно заверил я.
— Я не голубой, — заговорил сдавленным от охвативших чувств голосом Валерка, — хотя есть вещи, за которые мне стыдно. — Он некоторое время молчал, прежде чем продолжить. — Был период, когда я с одним пацаном, его звали Гриней, бомжевал, это когда матери не стало.
В голубых глазах Комара горел огонь, какого я еще никогда не видел. Было видно, что воспоминания даются ему с трудом, тем более не совсем приятные воспоминания, но ему захотелось со мною ими поделиться. Значит, я ему уже был не чужим человеком.
— Гришка промышлял на местной плешке, — лицо Комара передернулось, как от оскомины. — Я занимался мелким воровством. Как-то раз, — лицо Валерки нахмурилось, — мы сели в одну машину и покатили за город, к одному придурку на дачу. На полдороге поняли, что дело нечисто, я чуть не помер тогда от страха, но выпрыгнуть из автомобиля струсил. Жить захотел, — совсем тихо выдавил Валерка. Он замолчал, чтобы перевести дыхание. — Когда приехали, нас затолкали в подвал, пьяные мужики стали приставать ко мне, какая со мной тогда была истерика, — казалось, что эти слова копились в нем много лет, и все эти годы он хотел их выкрикнуть, но сдерживался и только теперь позволил себе выплеснуть их наружу. — Меня до сих пор колотит, когда я вспоминаю ту поездку за город, — Комар поднялся и подошел к окну, отбросил тюль, молча вглядываясь в улицу.
Подсознательно я понимал его состояние, ему не удалось исторгнуть из себя прошлое. Может, потому, что воспоминания не освобождали Валерку от минувшего, как и меня. В этом мы с ним были братьями-близнецами. Каждый из нас держал в душе по булыжнику, каждый из нас чувствовал себя грязным. У каждого из нас есть свой ад. Одни с ним смиряются, другие сражаются, третьи делают вид, что им все фиолетово. Все зависит от человека.
Вечером мы были готовы покорять Пентагон. Валерка побрызгал меня фирменной туалетной водой, потом попшикал еще чем-то под мышками, дал какую-то пасту пожевать, чтобы изо рта приятно пахло.
— Ну, что, — критически осмотрев и меня, и себя, задумчиво произнес Валерка. — Борцы за кубинскую революцию сказали бы, что мы с тобой готовы к выходу в свет?
— При чем тут кубинская революция?
Комар пожал плечами.
— Просто к слову сказал.
В половине восьмого вечера мы уже были в вестибюле школы. На дискотеку народу в актовом зале набилось полная коробочка, яблоку негде было упасть. На фоне однородной массы мы с Комаром выделялись, но пялились все почему-то на меня. На танцах мы оторвались по полной программе. Даже когда ко мне подошел Буек и сказал, что есть разговор, я его просто послал в гудочек. “Хорошо, Тихий! Поговорим позже”, — процедил он сквозь зубы. Я понимал, что после дискотеки нас ожидает разборка, но мне было не до нее. У меня было прекрасное настроение, мне хотелось танцевать, и никакой Буек не мог его мне испортить. Объявили вальс, все засуетились. В Пентагоне всех учили вальсу. Говорили, что это бзик старой директрисы, будто она сказала, что каждый уважающий себя молодой человек и каждая девушка должны уметь танцевать в своей жизни хотя бы один танец. И раз в неделю школа погружалась в изучение вальса, и на дискотеках обязательно его раза три прокручивали. Парни стали приглашать девчонок. Я позвал Ирку, но она отказала, когда отказала Наташка, до меня дошло: мне объявлен бойкот. Выглядел я, конечно, глупо, и, самое страшное, все на меня смотрели и ехидно улыбались. Я был в полном ауте, и тут…
Ко мне подошел Комар, на физиономии улыбка от уха до уха, как ни в чем не бывало, взял меня за руку и галантно пригласил на танец, и сделал это он на глазах всего изумленного Пентагона. У меня отвисла челюсть, я смотрел на него, как на умалишенного.
— Комар, тебя в детстве не роняли на пол? — прошипел я ему в ухо.
— Множество раз! — весело ответил он мне.
— У тебя мозгов нет, — отчаянно противился я напору Комара, понимая, что он толкает меня в пропасть. Потому что не могут два пацана при всех танцевать вальс. Пацан должен танцевать только с девочкой, так принято.
— Все перешли тебе, мне ничего не осталось, — Валерка уверенно поставил свои руки на мою талию.
Я смотрел на Комара глазами, полными ужаса.
— Тихий, расслабься, — командовал Валерка. — Запомни золотое правило: делай то, чего меньше всего от тебя ждут, и ты победишь! Собрался, улыбка до ушей, и танцуешь так, чтобы все от зависти лопнули.
Что-то такое было повелительное в словах, действиях Комара, что я повиновался ему, и мы пошли танцевать, и зал неодобрительно расступился перед нами, и десятки пар глаз смотрели на нас и ехидно мыли нам кости. Я понимал, что это был вызов и нам его не простят. Танцевал Комар впечатляюще, движения его были грациозны. У него было удивительное чувство ритма. Когда мы кружились в вальсе, передо мной мелькали озабоченные и хмурые лица учителей. Их напряженность мне о многом говорила.
— Класс! — восторженно воскликнул Валерка, когда закончился вальс. — Вот это мы с тобой отчебучили, а теперь самое время смываться.
Мне было весело и смешно, словно я напился.
— Как будем делать ноги?
— Через туалет, проверенный способ!
Мы действительно ушли через туалет. Просто прыгнули из окна второго этажа в большой сугроб и смылись, потому что нас уже искала компания Буйка.
Домой идти не хотелось, нам было весело, рот не закрывался. Мы пошли бродить по ночному городу. Мне особо нравилась старая часть города с узкими извилистыми улочками, выложенными брусчаткой. Мы вышли к центральной площади, и над нами навис собор, рядом с ним все выглядело ничтожным и мимолетным. Триста лет он простоял на своем месте, и ветры вечности ничего с ним поделать не смогли. Мы подошли к собору и, стоя на его ступенях, разглядывали каменные изваяния святых мучеников.
— Давай отметим твою денюху шампанским? — предложил Комар. — У меня в ночном есть знакомая, та за деньги атомную бомбу продаст.
— Давай, — с готовностью согласился я. — И еще, купи мне сигарет.
— У меня есть косяк, — перешел на шепот Комар, — хочешь попробовать? Отборный товар, — Валерка восхищенно покачал головой. — Я только по большим праздникам балуюсь им или когда хочу прочистить мозги.
Он протянул мне сигарету. Естественно, я постарался изобразить из себя уверенного профессионала. Разумеется, затянувшись, я закашлялся так, что меня чуть не вырвало. Комар стоял и наблюдал за мной.
— Не торопись, — остановил меня Валерка. — Курить надо так, как будто ты делаешь сигарете одолжение, а не она тебе. Сделай не торопясь несколько затяжек, и мир станет другим. — Комар сделал элегантную затяжку, снова передал мне косяк без дальнейших комментариев.
Я делал все, как советовал Валерка. И правда, от косяка я почувствовал необыкновенную легкость и приподнятость. Я как бы весь очистился. В голове только слегка шумело. С моего лица не сползала счастливая улыбка.
— Я же говорил, отборный товар, — наблюдая за мной, похвастался Валерка.
Мы присели на скамейку недалеко от собора, хмуро наблюдавшего за нашими шалостями. Комар сбегал в ночник и принес бутылку шампанского и красного вина. Я глотнул из бутылки вина и, докуривая сигарету, пристально вглядывался в бесконечное звездное небо. Мне вдруг захотелось громко крикнуть: “Ау-у, звезды, как вы? Я ничего!”.
Домой мы пришли далеко за полночь. Отчима не было. Я посмотрел в темную дыру окна. Улица затихла — не было слышно шума моторов и шуршания шин, ругательств, песен. Вот, возможно, в последний раз хлопнула дверь подъезда, прекратились все шорохи, шелесты, скрипы. Воцарилось полное безмолвие, в комнате стало заметно холоднее.
Комар со вздохом рухнул спиной на одеяло и, заложив руки за голову, блаженно уставился в потолок.
— Хорошо-то как! — произнес он.
— Обалденно, — согласился я.
Валерка достал из-под подушки сверток и протянул его мне.
— Это тебе, — смущенно произнес он.
Я развернул пакет и увидел уматные белые кроссовки.
— Спасибо, — прочувственно произнес я. — Ты настоящий друг.
— Если бы не подарил кроссы, был бы ненастоящим? — Комар не сводил с меня взгляда. — Разве бывает друг ненастоящим?!
— Не знаю, — признался я честно.
— Тихий, — Валерка напряженно посмотрел на меня, — скажи, только честно, я для тебя друг?!
— Да, — не задумываясь, ответил я.
— И ты для меня друг, — торжественно произнес Комар. — Я ради тебя пойду на все, постарайся не делать мне больно.
— Почему ты думаешь, что я могу сделать тебе больно? — искренне удивился я.
— Люди обычно именно так поступают друг с другом.
— Давай поклянемся в дружбе, — предложил я.
— Давай!
Я взял со стола перочинный нож.
— Что ты собираешься делать? — Комар был явно озадачен.
— Я читал, что индейцы скрепляли дружбу, смешивая кровь, и становились после этого кровными братьями. Крови не боишься? — спросил я.
— Нет! — твердо произнес Валерка.
Я с видом знатока индейских ритуалов сделал ножом надрез на запястье сначала своей руки, потом Валеркиной. Кровь закапала на тарелку. Я смешал ее пальцами, потом указательный палец поднес к губам Комара и размазал по ним кровь, Валерка поднес к моим губам свой указательный палец.
— Теперь мы с тобой други, — торжественно произнес я.
— Да, — подтвердил Комар, — до гробовой доски. Только не играй со мной в дружбу, я не убогий! — предупредил Валерка. — Мама по этому поводу любила говорить: цени тех, кто тебя любит, и не надейся, что тебя все вокруг любят.
— Ты это к чему?
— Просто так, — смущенно выдавил Валерка.
В молчании смотрели мы друг на друга, понимая, между нами произошло что-то очень важное для наших дальнейших отношений. Теперь каждый из нас в ответе друга за друга, и меня от сознания этого распирало счастье.
— Жека, — почти шепотом спросил Валерка, — скажи, есть что-то такое, чего ты больше всего боишься?
— Я не могу быть один!
— И я этого боюсь, — Комар коснулся моей руки и крепко сжал мои пальцы, я их не разжимал.
Мое сердце, казалось, расширялось и согревалось; я ощущал невероятную привязанность к Валерке. Это был самый счастливый день в моей жизни, когда я понял: у меня есть ДРУГ.
— Между прочим, ты классно танцуешь, — заметил я.
— Правда?!
Комар улыбнулся и сконфуженно пожал плечами.
Весь следующий день мне было не до улыбок. Проснувшись, я не сразу осознал, что было накануне, голова раскалывалась, словно в нее вбили сто гвоздей. “Утро таким добрым не бывает”, — отчаянно колотилось в моей черепной коробочке.
— Господи, — простонал я от жуткой боли.
— Штормит? — заботливо спросил Комар, открыв глаза.
— Мягко сказано, — обреченно произнес я.
— Это от непривычки. На тебе лица нет! Выпей таблетку анальгина, и все пройдет.
Я вскочил, побежал на кухню, нашел в ящике анальгин и дрожащими руками поднес воду ко рту.
— Правда поможет?
— Факт, — кивнул головой Валерка. — Проверено на себе.
— Я больше пить не буду, — клятвенно пообещал я.
Валерка, глядя на мои страдания, весело фыркнул.
— Нет, — я серьезно посмотрел на друга. — Я тебе это железно обещаю.
Минут через пятнадцать мне стало относительно лучше, и это вселило в меня надежду, что мир не без добрых людей.
— Легче? — поинтересовался Комар.
— На сто тонн! — рассеянно ответил я.
Ко мне возвращалась жизнь, правда, в ногах была жуткая слабость, но я все же собрался в Пентагон. Комар был в трансе от моего решения. Он, как мог, отговаривал, но во мне еще крепко сидела пионерская привычка ежедневного посещения Пентагона. Мне одному было страшновато идти в школу. Комар обреченно посмотрел на меня и сказал, что идет со мной. Радости моей не было предела. С Валеркой я чувствовал себя уверенным, я ничего с ним не боялся. По дороге мы вспомнили, как чудненько покуролесили на вчерашней дискотеке. И хотя мы заливались смехом, но на душе было беспокойно. Нельзя было так прикалываться над нашим осиным гнездом. Старшаки с любопытством глазели на нас, на их лицах торчала странная ехидная улыбка, учителя на наше “здрасьте”, мрачно сжав губы, проходили мимо, даже малышня шарахалась от нас, как от прокаженных.
— Что это сегодня с ними всеми? — тревога овладела мной.
— Не знаю, — пожав плечами, ответил Комар, — но чувствую, что дебилизм в Пентагоне крепчает и прогрессирует, как хроническая болезнь!
Мы поднялись на третий этаж, открыли двери класса и вошли.
— Голубки пришли! — громко крикнул с порога Буек.
Все, кто сидели за первыми партами, глумливо загоготали, многие склонились друг к другу, обмениваясь насмешливыми взглядами, некоторые застучали по парте кулаками.
— Как Тихий вчера танцевал с Комаром, — Хобот притворно вздохнул и закатил глаза, его лицо расплылось в тупой ухмылке. — Как Ромео и Джульетта, только кто из них кто? — и он снова гнусаво заржал на весь класс.
Мои уши стали пунцовыми от унижения, сердце запрыгнуло куда-то в горло.
— Да, это было неповторимо! — поддакнул Буек.
Весь класс разразился диким презрительным хохотом, и в этот момент зашел Кузнечик, потребовавший мертвой тишины, но класс не унимался. Все пялились на классную доску. Я машинально поднял голову, и мне бросилась в глаза жирная надпись мелом на доске: “Тихий — гомик”.
От лица отхлынула кровь, я был близок к обмороку. Так порой бывает, когда ты долго сидишь и вдруг резко встаешь: в глазах у тебя мгновенно все темнеет, и тебе кажется, что ты сейчас грохнешься от тошноты и слабости на пол. Бледный и полный решимости, я сделал вид, что надпись меня никаким местом не касается.
— Эллярт, — рыкнул Кузнечик, — почему не на своем месте?
— Можно, я с Кузнецовой буду сидеть? — взмолился Элл.
— Нет! — сердито отрезал Кузнечик. — У тебя есть твое законное место.
Я увидел приближающееся затравленное лицо Элла. Эллу необходимо было сесть возле меня, и класс с интересом наблюдал, сядет он или как… И я облегчил участь бывшему другу, встал и пошел с сумкой в задние ряды.
— Тихомиров, ты куда? — остановил меня Кузнечик.
— На камчатку, там еще не все люди вымерли, — мои губы искривились в холодной улыбке.
— Ты это про что? — не понял моего юмора классный.
— Про людей, — и я направился к Валеркиной парте.
Кузнечик наконец увидел надпись на доске, улыбка сползла с его лица.
— Нельзя такое писать, — негодующе воскликнул он и принялся тряпкой стирать написанное.
— Виктор Анатольевич, — возмущенно завопил Буек. — Что вы наделали?! — его лицо изобразило вселенское отчаяние.
Кузнечик побагровел и непонимающе уставился на Буйка.
— Вы испортили самый счастливый момент моей жизни.
Класс разразился дружным хохотом.
— Над чем смеетесь? — раздраженно спросил Кузнечик.
— Вы стерли правду! — веселился Буек.
— Правду! — опешив, произнес Кузнечик, брови у него поползли наверх. Он еще больше покраснел, словно это было про него написано.
— Объясните, что происходит! — выкрикнул он.
Класс непривычно притих. Я готов был умереть от хохота. Наш Кузнечик наконец-то заметил, что в его классе не все в порядке, — обалдеть, не встать.
— Я жду объяснений, — потребовал Кузнечик. — Кто написал эту гадость?
Класс предательски молчал.
— Вы знаете, как это называется? — разорялся гневно Кузнечик.
— Что же нам, плакать, если среди нас есть гомики, — почти вызывающе крикнул Буек.
— Нравится издеваться над одноклассником, попавшим в трудные жизненные условия, — пламенно защищал меня Кузнечик, продолжая классу давить на совесть.
Я не ждал от нашего Кузнечика такой бурной реакции. Мне всегда казалось, что ему фиолетово на то, что в классе происходит. Мне даже иногда казалось, что Кузнечик как будто отдельно от нас существует: он есть, но и его нет. Он сам по себе, мы сами по себе. Оказывается, я ошибался и, наверное, круто ошибался по поводу классного.
— Мне гадко находиться с вами! — эмоционально воскликнул Кузнечик и вышел из кабинета.
Своим поступком он всех крайне удивил. В классе установилась неестественная тишина, которую никто не рисковал нарушить.
— У Тихого появился защитничек, — прошипел недовольно Буек и демонстративно повернулся ко мне. — Кузнечик пожалел голубенького Тихого, счас мы все тут соплями умоемся, слюнявчик наденем, — продолжал ерничать Буек. — Может, Кузнечик у нас также нетрадиционный, если он так неровно дышит к Тихому?!
Класс настороженно молчал. Дальше терпеть издевательства у меня не было сил.
— Себя пожалей, — я уничижительно посмотрел на притихший класс. — Живете все с одной извилиной в черепной коробке. Тоскливо с вами. Пошли, Валерка, подальше от этого клоповника, — я поднялся с места и направился к выходу.
Дорогу перегородил Буек.
— Здрызни, если не хочешь получить стулом по черепу, — значимо и весомо произнес я. — Твое место, Буек, в туалете кричать “занято!”.
Возможно, Буек и рыпнулся бы на меня, но возле меня стоял Комар. Сердце мое стучало, как будто я только что пробежал стометровку и при этом одолел невероятно сложный барьер.
— Тихий, — зыркнул злобным взглядом Буек. — Комар не всегда будет рядом с тобой. Я тебя все равно зачморю!
— Не надорвись, — стиснув кулаки, я обошел Буйка, и мы с Комаром спокойно вышли из класса.
Сразу за дверьми я услышал горластое: “Тихий — пидарас!” — и громкий хохот класса. Меня словно обдали холодной водой. С превеликим трудом я заставил себя не расплакаться. Меня приняли за голубого только лишь потому, что я дружил с Комаром.
— Как ты? — спросил Валерка.
— Терпимо, — тон у меня был не сильно ободряющий, и я с силой выдавил из себя улыбку, чтобы хоть как-то успокоить Комара.
Он понял мое состояние.
— Не раскисай, — жестко приказал Комар. — Никогда и никому не показывай своей боли, это делает тебя слабым и уязвимым. Больно — смейся, громко, нахально, и тебя будут бояться и уважать. Сила не в кулаке, — Валерка красноречиво показал пальцами на голову, — сила здесь, и сила здесь, — и он ладонь приложил к груди, где находилось сердце. — Мне бы не хотелось, чтобы из тебя получился хлюпик. У меня был друг…
— Почему был? — перебил я Комара.
— Не об этом сейчас, — отмахнулся от объяснений Валерка. — Ванька внешне на тебя был похож. Окружающие считали его слабаком. Однажды его унизили при всех, и все душевно над этим потешались. Ванька понимал, что силы неравные, и тогда он призвал на помощь мозги. Никогда не надо о них забывать, — Валерка снова улыбнулся. — Они ведь для чего-то даны человеку. У меня тогда была собака Тори, которая по команде фас готова была порвать любого. Ванька знал, где собираются его обидчики. Увидев его, они смеялись, оскорбляли его, и тогда Ванька произнес Тори только одно заветное слово: “Фас!” После этого его больше никто не обижал, потому что увидели в нем силу.
— Ты думаешь, я слабак, — обиженно воскликнул я.
— Нет, я так не думаю, — покачал головой Комар. — У тебя еще не было возможности показать свою силу.
Мы понуро гребли домой. Настроение было паршивое, на душе скребли кошки.
— Ладно тебе, — успокаивал Валерка, — нас чморят, мы крепчаем.
— Я не могу понять, за что они нас так ненавидят, что плохого мы им сделали? — этот вопрос все время трещал у меня в черепной коробке, как неисправная электропроводка.
— Господи, ты простой, как дверь, — Комар остановился и сосредоточенно взглянул на меня. — Тихий, ты раньше в классе был невидимка. Тебя никто не слышал и не замечал, ты был как все в нашем чудесном классе. Не зря тебя прозвали Тихим. Теперь ты перестал быть тем Тихим, к которому они привыкли: забитым, молчаливым, ни во что не вмешивающимся. Нас в Пентагоне учат трем вещам: молчать, стучать и не иметь своего мнения. Ты не стучишь, ты перестал молчать, стал подавать свой голос — кому это понравится. Мы с тобой не такие, как они.
— Какие мы?
— Мы те, кто есть, хотя не всегда это себе представляем, — выражение лица у Комара было странное: наполовину задиристое, наполовину уставшее. — Для нашего Пентагона — это как серпом по одному месту.
Комар затянулся сигаретой. Курил он красиво, придерживая сигарету большим и средним пальцами.
— Почему мне так везет на психов? — я уже взял себя в руки, мое дыхание стало ровнее.
— С ними веселее, — весело ответил Комар, и мы оба засмеялись.
Спать мы легли далеко за полночь. Валерка разложился, как всегда, возле стенки, я с краю дивана. Он повернулся ко мне.
— Жека, ты правда мне друг?
— Ты мой лучший друг! — четко и уверенно ответил я.
Комар порывисто прижал меня к себе.
— Что ты делаешь? — закричал я, как ужаленный.
— Разделяю твою боль, — Валерка взял мое лицо руками, глядя мне прямо в глаза. — Когда часть твоей боли забирает другой, боли становится меньше, — лицо Комара стало не по-детски серьезным. — Я догадываюсь, что с тобой произошло.
— О чем ты? — смутившись, недоуменно спросил я.
— Ты ночью кричишь, тебя преследует тот ужас. Выговорись, тебе станет намного легче, не держи это в себе. Страшно, когда насилуют душу. Я это пережил и знаю, что это такое.
Я посмотрел на Валерку с признательностью.
— Ты хороший, Комар, ты настоящий друг!
Больше я не мог себя сдерживать и, уткнувшись лицом в подушку, зарыдал. На меня вновь навалилось отчаяние, с которым я вел неравный бой. Оно обволокло меня, словно густой туман. Комар заботливо меня гладил по голове и успокаивал. В порыве благодарности я чуть не бросился ему на шею.
Так прорастала наша дружба.
Следующие несколько недель слились в сплошную черную полосу. Я стал вдруг до крайности непопулярным в Пентагоне. В четырнадцать лет к подобному рода неожиданностям относишься очень чувствительно. Благодаря активной пропаганде Буйка и его компании весь Пентагон уже знал, что мы с Комаром голубые. Все стены школьных туалетов были исписаны на эту тему, невозможно было зайти справить нужду. На меня вдруг ополчился весь мир. Учителя со мной разговаривали сквозь зубы, словно я какая-то зараза. Приставали старшаки. Однажды они шумной толпой затолкали меня в туалет. У кого-то из них родилась дикая идея раздеть меня и нагишом затолкать в девичий туалет. Я отбивался что было силы, кусался, кричал. Если бы не Остапыч, физрук, дежуривший на этаже, пацанам удалось бы довести свой план до конца.
В столовой вокруг нас с Валеркой образовывалась нарочитая пустота: никто с нами за одним столом не хотел сидеть, демонстративно отодвигались с тарелками как можно дальше.
Больше всех доставал Буек, особенно когда рядом не оказывалось Валерки. Он использовал каждый такой момент на все сто, чморил по-черному.
— Тихий, — ухмыльнулся Буек, скроив притворно-жалостливую физиономию. — Доставь тихое удовольствие, я заплачу!
Глубокая тишина стояла в классе; слышно было лишь металлическое мерное тиканье часов. Тридцать пар глаз с молчаливым любопытством устремили свои взгляды на меня, и я назло им взял и громко расхохотался, сам не знаю, как у меня это вышло. Удивленно вытянутые лица Буйка и всей его компании смотрели на меня, как на больного, но мне было все равно — ни один мускул на моем лице не дрогнул.
— Тихий на почве голубизны, кажется, тронулся умишком, — прокомментировал мою реакцию Буек, все остальные молчали.
— Ты, Буек, свечку держал? — резко осадил я Буйка. — Рука не отсохла?!
— Лучше держать, чем вставлять, — с губ Буйка слетел ехидный смешок.
Класс поперхнулся от смеха. Мне хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать этого смеха. Хохот класса подействовал на меня, как шум бормашины в зубном кабинете.
— Козлы, — только и ответил я.
— За козла ответишь, — Буек набычился и встал в боевую позу. — Может, хочешь, чтобы с тобой поиграли в сифу?! Забыл спортзал?! — и по его лицу расползлась змеиная улыбка.
— Не забыл, — я готов был порвать Буйка, как Бобик тряпку.
— Может, из тебя сразу сделать вафлера?! — лицо Буйка самодовольно затряслось.
— Бананом об парту, — я чувствовал, как мое лицо злобно передернулось.
Между нами завязалась потасовка, никто из класса не вмешивался. Никогда еще не чувствовал я такой ненависти к Буйку, как сейчас, когда верхом сидел на нем, хотя, глядя на Буйка, трудно было сказать, чье лицо сильнее искажала ненависть. Я был сильнее за счет ярости, но и мне досталось от Буйка, под глазом светился шикарный фонарь. Нас растащил Кузнечик.
— Тихомиров, ты становишься неуправляемым, от тебя исходит угроза обществу.
— Что вы говорите? — сверкнул я глазами. — Спасибо за информацию, запомню!
— Не паясничай, — возмутился Кузнечик. — Тебя однозначно испортила вольная жизнь! Ты должен немедленно вернуться домой. Покуролесил и хватит!
Меня всего распирало от возмущения.
— Лучше еще терпеть ужасы Пентагона, насмешки и подколки Буйка и других, но я не вернусь домой, пока они сами меня об этом не попросят!
— Ты прекрасно знаешь, что твои родители этого не сделают, — лицо Кузнечика помрачнело.
— Кишка тонка или гордость не позволяет?! — я с вызовом посмотрел на классного руководителя.
— Послушай, Евгений, — Кузнечик сделал вид, что не слышал моей последней фразы. — Нельзя быть таким непримиримым, ты неадекватно все воспринимаешь. У тебя все виноваты, кроме тебя самого.
Я невольно залился краской. Слова Кузнечика задели за живое.
— Никто не хочет знать, что у меня на душе, — произнес я, сдерживая дыхание. — Они сделали меня моральным уродом, — голос мой надломился. — Виктор Анатольевич, вас насиловали в тринадцать лет?
Я старался не поддаваться волнению, но оно поглотило меня и, казалось, ползало по коже, подрагивало в груди, перехватывало горло.
— Нет, — испуганно промямлил Кузнечик, обескураженный моей откровенностью.
— Вы давились неделями с голода, да так, чтобы запах пищи сводил с ума?! — меня колотила неудержимая дрожь. — Вы спали в подвалах и на чердаках с крысами? Вы знаете, сколько раз я был на грани самоубийства? — выпалил я. — Если бы не Комар, меня бы уже давно не было в живых. Не трогайте меня, Виктор Анатольевич, — устало произнес я. — Оставьте в покое. Присматривайте за другими, я, по сравнению с ними, божий одуванчик.
Вытянутое лицо Кузнечика не выражало ничего, кроме сильнейшего потрясения. На его лице нервно подрагивал мускул. Я ощущал себя выжатым и опустошенным, мне больше не хотелось видеть Кузнечика.
Выйдя на улицу, я встретился с тем большим миром, о котором меня так предупреждал Комар. Судя по неприязненным взглядам прохожих, он был настроен ко мне враждебно, и я понял, что совсем забыл о существовании этого мира, о его неиссякаемой способности ненавидеть и разрушать.
— Не ходи больше в Пентагон, плюнь на него! — потребовал Валерка.
— Все будут считать, что я струсил.
— Тебя это так волнует?!
— Да! — коротко ответил я, всем своим видом показывая, что больше не хочу никаких вопросов. — Я никому не позволю себя чморить!
— Мне страшно, — вдруг признался Валерка.
— Чего ты боишься?
— Что не успею тебе прийти вовремя на помощь, — Валерка был смущен своим признанием. — Ты — это все, что у меня есть.
— Я это запомню и запишу себе в дневник, — с признательностью ответил я.
И было хорошо, очень хорошо, оттого что мы нашли друг друга и дорожили друг другом. Словами этого не выразить, это надо пережить. Мы сидели и молчали, и нам было хорошо.
В апреле было слякотно, особенно развезло грязь в Бич-граде. С голубизной Пентагон вроде бы поуспокоился. Какие-то пустые порой хлопоты забивали день. После разговоров с тренером и Айседорой я почувствовал отчуждение и не мог его в себе пересилить. Когда-то они были для меня очень близкими людьми. Я наивно полагал, что они должны были в моем споре с усыновителями стать на мою сторону, потому что, прежде всего, я несовершеннолетний ребенок. Поддержка ими другой стороны была мной признана как их предательство, а с предателями я не встречаюсь и не контактирую. И все же Айседору я встретил на улице, она меня увидела первая и окликнула. Я остановился и дождался, когда она подойдет ко мне. Она вся была какая-то потускневшая — словно какой-то холод сковал ее.
— Как твои дела? — поинтересовалась она.
— Живу, — коротко ответил я.
Айседора почувствовала мое нежелание распространяться на эту тему и заговорила о другом.
— Обижаешься на меня, что струсила и не пустила к себе.
— Я что вам, родной сын? — мое лицо скривила снисходительная ехидная улыбка. — Я вам никто, почему же тогда вы должны меня пускать к себе?
Айседора поняла мой насмешливый тон.
— Извини, Женя, я ведь правда хотела как лучше, — она произнесла эти слова очень непосредственно, с грустной понимающей улыбкой, словно каялась, и это подкупило и смутило меня. Я понял, что нельзя себя так высокомерно вести с Айседорой, потому что она страдает.
— Ладно вам, Айседора Михайловна, — совестливо произнес я. — Все нормально, правда!
Она улыбнулась. Улыбка была искренней, но усталой: в ней не было прежнего веселого озорства.
— Ты что — навсегда забросил танцы? — и она напряженно посмотрела на меня. Не знаю, но я вдруг понял, что для этой одинокой стареющей женщины мы ее дети, и она, как курица-наседка, за каждого из нас болеет. Я знал, что она переживает за меня, она даже несколько раз пыталась выловить меня в школе, но я каждый раз ускользал, как уж.
— Не бросай, Женя, танцы, — как молитву произнесла она.
— Я приду, — клятвенно пообещал, — завтра же.
В ее глазах появился свет. Она обласкала меня своей печальной, удивительно сердечной улыбкой. Напряженность, которая появилась в начале разговора, исчезла, испарилась, и так легко стало на душе.
— И друга своего прихвати, я о нем очень наслышана.
— Хорошо, — я широко улыбнулся.
Разошлись мы как лучшие друзья. Я бежал домой, пританцовывая. “Я снова буду танцевать!” — безудержно-радостно неслось в голове.
В начале апреля Валерка снова исчез, сказал, ненадолго. Его не было три дня. Каждый раз, когда я приходил после школы к нему домой, пьяный отчим материл меня последними словами, самое безобидное из которых было “чухло”. Я терпел, потому что идти мне было некуда. Комар заявился на четвертый день с подбитым глазом. От него за километр несло спиртным. Как побитая собака, он шарахался, шатаясь, по комнате, нервируя меня своим видом.
— Не смотри на меня так, как будто я тебе жизнь должен, — выламывался Комар.
Я понимал, что он специально провоцирует меня, чтобы не объясняться, так легче: нахамить, а потом — будь что будет.
— Я тебе ничего не должен, — все больше и больше раздражался Комар. — И вообще, вали из моего дома. — Он брызгал слюной, скулы нервно подрагивали, а мышцы рук и шеи, казалось, вот-вот лопнут от напряжения.
— Уйду, если ты этого хочешь, — огрызнулся я.
Меня лихорадило, когда Комар приходил под градусом. Это случалось не часто, но случалось, и в такие моменты он становился невыносимым.
— Иди-ка ты знаешь куда, Тихий, — незлобно промямлил Комар.
Он в обуви дошел до дивана и, не раздеваясь, тяжело плюхнулся на него. Его черные как смоль волосы и брови резко контрастировали с мертвенной белизной лица. Комар достал из кармана куртки недопитую бутылку вина и отхлебнул из нее.
— Комар, — возмутился я, — и так насинячился, лыка не вяжешь.
— Тебе какое дело? — пьяно огрызнулся Комар. — Ты же у нас весь такой чистенький, куда мне до тебя.
— Комар, — взорвался я. — Закрой варежку, или я уйду и больше не приду, слово пацана! — я бросил на Комара до крайности оскорбленный взгляд.
И произошло необъяснимое. Валерка засмеялся горьким смехом. Его бледное лицо сделалось сизо-лиловым, как у мертвеца.
— Если бы ты знал, Тихий, как мне дерьмово, и так каждый раз!
Я нерешительно поглядел на умоляющее лицо Комара. Через минуту он отключился. Я раздел его. Из кармана джинсов выпали деньги, мне было противно к ним прикасаться. Я догадывался, как они заработаны. Комар во сне стонал. Презрение и жалость сдавили мое сердце. Я не мог определить, чего было больше — презрения или жалости.
Несколько дней мы держались друг с другом предельно учтиво-холодно, словно заранее договорились. Комар, чувствуя свою вину, ходил вокруг да около меня, наконец, набрался решимости.
— Надо поговорить, — выдавил он из себя. Челюстные мышцы его ходили вверх-вниз, как будто он что-то жевал.
— О чем?
— О нас.
— Разве мы есть, — я в упор смотрел на Комара. — Ты собирался меня выставить на улицу, как помойное ведро.
Комар соорудил вымученную улыбку, больше походившую на гримасу.
— Я был пьяный, — оправдывался Валерка, вид у него был потерянный. — Не соображал, что делал.
— Меньше пить надо, — уже более миролюбиво произнес я.
— Мне было плохо не из-за водки, — Комар состроил умоляющую физиономию, чтобы я перестал капать ему на мозги, потому что он и так раскаивается, но я сделал вид, что ничего не заметил, и продолжил в том же обвиняющем тоне давить на психику Комару.
— Тебя никто не заставлял идти и промышлять в этой проклятой Санта-Барбаре!
— У нас деньги закончились, — с трудом сказал Валерка. — Это была жизненная необходимость.
Втихую от Комара я пробовал найти работу, но это было нереально. Я даже ходил к директрисе школы, просил, чтобы она устроила уборщиком. Мне не западло было мыть полы, но директриса только развела руками. Вся моя беда заключалась в том, что я был несовершеннолетним.
— Тихий, — голос Валерки запнулся, чувствовалось, что он был в напряжении, — ты только не уходи. У меня никогда не было такого друга и вряд ли будет, — Комар нервно сглотнул слюну.
— Комар, почему ты такой трудный? — устало произнес я.
— Я не трудный, — глухо парировал Валерка. — Я труднодоступный! — Комар поднял голову и с надеждой уставился на меня. — Ты мне друг?! — он смотрел на меня и ждал моего ответа.
— Ты мой лучший друг, Комар, — с твердостью произнес я. — Но поклянись, что больше не пойдешь в Санта-Барбару. Это помойка. Я не хочу, чтобы она тебя засосала.
— Думаешь, мне доставляет кайф ублажать старых ублюдков? — Валерка порывисто сел на стул, отвернувшись от меня. — Не доставляет! — Комар повернулся и взглянул на меня. Он нервно поправил руками волосы. — Это только работа, — между нами вновь воцарилась тишина.
В самом укромном уголке сердца что-то защемило, заныло тоскливо и больно.
— Прости! — прошептал я.
— Ладно тебе, — Валерка старался казаться беззаботным. — Все будет зашибись. Просто порой так бывает обидно за людей. Все они в большинстве своем завистливы и злы, верь мне, я-то уж знаю точно.
— Откуда?
— Потому что я старше тебя на три месяца и на всю жизнь, — на лице Комара появилась лукавая улыбка — жестокая, виноватая и в то же время счастливая.
— На всю жизнь, — повторил я.
— Да, — запальчиво подтвердил Комар, — я прожил ее, а ты только начинаешь ее постигать, поэтому я взрослее и опытнее тебя.
Я пожал плечами.
— Когда растешь без отца — это все равно, что жить в доме без крыши.
— А если без матери? — тихо спросил я.
— Это дом без фундамента.
— У меня нет ни отца, ни матери, — смиренно произнес я.
— Значит, у тебя совсем нет дома, — произнес Валерка, не поднимая головы.
Когда он заговорил, голос его звучал приглушенно, но в тихой и гулкой комнате различался достаточно ясно:
— У меня был дом без крыши и с плохим фундаментом. Моя мать меняла мужиков как перчатки, за их счет мы и жили. Ее все в нашем доме, не стесняясь, называли шлюхой, и на меня смотрели с нескрываемым презрением, потому что я был ее сыном. Когда я матери говорил, что о ней болтают соседи, она, стиснув губы, злобно отвечала, что ей все завидуют, что она вот так может жить. Помню, она однажды мне вообще классную фразу выдала, — Комар улыбнулся, — меня бы стоило называть Радостью, я дарю мужикам радость. Представляешь, такое сказать десятилетнему пацану, — Валерка нервно хрустнул пальцами рук.
— Если бы ты знал, — начал он снова, лицо Комара потемнело, у губ залегла горькая складка, — каких только сволочей я не встречал в своей жизни. Мне уже начало казаться, что весь мир — это сплошные уроды.. Я ведь, как и ты, не знаю, кто мой настоящий отец. Мать сама, мне кажется, этого точно не знала, как она мне объясняла, кто-нибудь из этих похотливых гадов. Потом как-то проговорилась, что, возможно, это один ее знакомый геолог, который проживал где-то в сибирской Тьмутаракани, до сих пор ищет полезные ископаемые для родины. Я даже не знаю имени родного папаши, отчество мне дали с потолка.
Валерка немного помолчал и заговорил снова:
— Мать, когда была поддатая, любила болтать, что у нее не дошли руки избавиться от такого паршивца, как я, поэтому я и появился на свет. Противно было выслушивать ее пьяный бред. У нас дома всегда было полно мужиков. Жуткие типы. Они все считали, что я ничего не понимаю. Странные взрослые: они всегда считают, что дети ничего не понимают, а я все понимал. — Комар поправил рукой волосы; исповедь давалась ему нелегко, но он знал: назад пути уже нет, теперь надо все договаривать. — Помню, в садике воспитка при мне сказала другой, что я блядский ребенок. Я не знал смысла этого слова, но отчетливо понимал, что оно очень плохое. Я прибежал домой и давай истерично кричать на всю комнату, что я блядский ребенок. У мамани глаза округлились. Она быстро собралась, пошла вместе со мной в садик и такой устроила воспиткам прочесан, — Валерка хмыкнул. — Больше меня никто в детсаду не обзывал, но и никто не дружил со мной. На меня смотрели как на прокаженного. Мне было десять лет, когда меня изнасиловал один из маминых собутыльников. Она не особо убивалась по этому поводу. Кажется, мужик тот расплатился с ней двумя бутылками водки, чтобы она молчала. Потом меня тронул еще один козел и дал за это деньги. Ну, и как-то незаметно пошло-поехало.
Я слушал исповедь друга. Я понимал, ему необходима эта исповедь, потому что удерживать все в себе у него уже не было сил, столько всего накопилось. Я бы так открыться никогда не смог. Что-то давно во мне зажалось и никак не разжималось, торчало, как вбитый ржавый гвоздь. Я боялся, что кто-то посторонний может узнать мои страхи, и поэтому хранил их у себя в душе за семью замками.
— Я стал у них брать деньги, если с этим возникали трудности, угрожал. Их нетрудно напугать, почти все они трусы.
— Я бы давно на себя руки наложил, — признался я.
— Это образ жизни как меня выдержал? — Валерка грустно улыбнулся. — Мне казалось, что в моей жизни уже ничего не может произойти светлого. И вот появился ты, — Комар некоторое время выждал, словно подбирая слова. — Неправда, что яблоко от яблони недалеко падает. У меня будет другая жизнь, вот увидишь, — он немного помолчал. — Я обещаю, что с этим завяжу, слово пацана! — Валерка замолчал, плотно сжав губы, в глазах его поблескивал проникающий через окно свет.
— Комар, не надо стыдиться своего прошлого. Пошли его далеко. Ты для меня всегда будешь другом!
Валерка преданно посмотрел на меня. Мы понимали, что такой возможности выговориться у нас больше может и не быть. Не знаю, какая сила заставила меня сделать то, что я сделал. Я обнял Комара за плечи и прижался к нему. Я вспомнил девиз нашего класса, написанный большими печатными буквами в классном уголке: “Когда мы едины — мы непобедимы!” Мне очень хотелось, чтобы так было и в реальной жизни.
Как и все дурные дни, этот день начинался хорошо и был полон обещаний. Целое утро стояло холодное апрельское солнце, про которое говорят: светит, да не греет. Я поднялся раньше обычного, сварганил две яичницы: для себя и Валерки. Мы поели и пешком потопали в Пентагон. Настроение было хорошее.
Во время русского в класс вошел Кузнечик.
— Тихомиров, к директору, — коротко сказал он.
Душа ушла в пятки, в живот будто двинулось что-то холодное, я почувствовал внезапную тошноту и слабость. От паники у меня засосало под ложечкой. Все понял, как только увидел усыновителей. Видно было, что настроены они решительно. Напротив них сидели две женщины: одной было лет сорок, приятная на вид, в погонах капитана милиции; другая чуть моложе и эффектнее.
Директриса достаточно приветливо показала мне на стул.
— Евгений, — обратилась ко мне женщина в погонах. — Догадываешься, зачем мы все собрались в кабинете Валентины Матвеевны?
Я закосил под дурачка, пожал плечами.
— Ты уже четвертый месяц не живешь дома, — проинформировала меня капитан милиции.
— Я не виноват, что меня выгнали из дома, — я показал взглядом на усыновителей. — Дословно помню, как они мне сказали: “Уходи, неблагодарная свинья”.
— Значит, ты в чем-то был виноват, и твои родители вот так эмоционально выразились, — вступила в разговор другая женщина.
Усыновительница нервно дернулась, как будто ее сунули в ледяную воду. Она смерила меня таким взглядом, словно я был новым пятном на ее светлой блузке.
— Вы своих детей тоже выгоняете на улицу на четыре месяца? — спросил я в торец. Женщина смутилась.
— Вот видите, — нервно подскочила усыновительница. — Я же вам говорила, он невозможен. У него все виноваты, кроме него. Мы с отцом потратили на него свою жизнь, это его не интересует. Кормили, поили, и вот выросло, — она беспомощно развела руками.
— Маргарита Ивановна, успокойтесь, не надо так эмоционально.
— Нет, вы посмотрите, Валентина Матвеевна! — театрально воскликнула усыновительница и полезла за платком в сумочку. — Воспитали на свою голову. Вот оно, тлетворное влияние улицы. Посмотри, на кого ты стал похож? На дегенерата! — злобно выкрикнула она. — С каких пор ты стал красить волосы, ты что, девчонка? Знаешь, кто так ходит?
— Мои волосы, что хочу, то с ними и делаю, — окрысился я.
— Евгений, нельзя таким непозволительным тоном разговаривать с матерью, — заступилась женщина, сидевшая рядом с капитаншей. Потом мне сказали, что она представитель опеки.
— Здесь нет моей матери! — коротко и жестко ответил я.
В воцарившейся тишине явственно ощущалась открытая враждебность, исходившая от усыновительницы, сидевшей обособленно от остальных — в круглом кресле, посередине кабинета. Она обвела взглядом поочередно всех. Тишину нарушила директриса.
— Евгений, ты собираешься возвращаться домой?
— Я к ним не вернусь! — машинально сказал я. Во рту у меня все пересохло. Я чувствовал, как в жилах у меня стучат месяцы, если не годы, ненависти к усыновителям, особенно к ней.
В кабинете снова воцарилась тягостная тишина.
— Хорошо, Женя, — начала разговор капитанша. — Ты сейчас временно проживаешь у своего одноклассника Валерия Комарова, правильно? — уточнила она.
— Да, — кивнул я головой.
— Твои родители обратились в органы опеки, чтобы тебя поместили в детский дом. Они хотят оформить официально разусыновление, что ты на это скажешь? — спросила меня женщина из опеки.
— Я согласен, — не задумываясь, ответил я. — Детдом — так детдом, только дайте закончить восьмой класс.
Я видел недоверчивые глаза теток.
— Ты это серьезно? — первой спросила меня директриса, она даже сняла очки.
— У меня есть выбор?
Снова в кабинете воцарилась тишина. Я грустно улыбнулся комиссии, мол, понимаю вас, но кому сейчас легко.
— Маргарита Ивановна, Иван Николаевич, что вы скажете? — негромко спросила женщина-милиционер.
— А что мы? — выпалила усыновительница. — Он сам все уже решил, — она с ненавистью посмотрела на меня. — Хочет идти в детдом, пусть идет!
Вот так решилась моя судьба. Меня беспокоила только предстоящая разлука с Комаром. Через два дня наступил тот самый день, который сделал меня хромоножкой и круто изменил мою жизнь. Теперь я знаю: всю нашу жизнь может перевернуть один миг, только мы не знаем, когда он придет.
Вас интересует, как я стал хромоножкой? Особого секрета в этом нет, тем более что я обещал все рассказать, значит, рассказать и про тот день.
До конца четвертой четверти оставалось каких-то несчастных три недели, с учетом выходных и проходных — еще меньше. Дыхание приближающихся летних каникул пьянило не только детские умы, но и кружило учительские головы. Хандра охватила всех. Это и сказалось на определенной снисходительности двух сторон друг к дружке. Лично я учился через пень-колоду.
В тот злополучный день после уроков мы с Комаром дежурили по классу. Я, не торопясь, вымыл пол, Валерка пошел выносить ведро, осталось проверить окна и закрыть их на шпингалеты, так как на улице собирался дождь. Я вскочил на подоконник, в этот момент в класс вошел Буек и за ним вся его компания, среди них был и Элл, именно он закрыл дверь за собой.
Ухмыляющаяся физиономия Буйка приближалась ко мне. Я понимал, что нахожусь в ловушке. В Пентагоне никого, хоть заорись, еще неизвестно, какая толпа осталась за дверью.
— Тихий, мы готовы, — Буек зловеще оскалился. — Ты нам обещал райское наслаждение.
— Отвали, — мой голос дрожал от напряжения.
Буек засмеялся громким, вызывающим, исступленным смехом. Я понял, что сейчас произойдет, и внутренне приготовился к бою не на жизнь, а на смерть.
— На пол его! — резко и злобно скомандовал Буек. — Сегодня повеселимся над Тихим от души, по полной программе.
Я получил несколько сильных ударов по лицу, из носа потекла кровь, в горле стало солоно. Удар по почкам свалил меня на пол. Чья-то рука зажала мой рот, мне ничего другого не оставалось, как изо всей силы вцепиться в нее зубами.
Раздался дикий крик:
— Ах ты, пидар!
И все же мне удалось вырваться. Я вскочил на спасительный подоконник и открыл фрамугу большого окна. Рубашка на мне была разорвана, лицо, грудь в крови, подбитым глазом я видел смутные очертания класса и силуэты мучителей, застывших от неожиданности на месте. Страха во мне не было ни капельки. Впервые за долгое время я почувствовал спокойствие. Быть может, оттого что решил, что все кончено и нет смысла беспокоиться о том, чего уже никогда не случится.
— Подойдете хоть на метр, я прыгну вниз, — пригрозил я. — Мне терять нечего!
— Напугал, — злорадная улыбка замерла на губах Буйка, и он сделал роковой шаг к подоконнику, сняв тем самым напряжение с остальных. Моим единственным спасением оставалось окно. Страшно не было, напротив, я почувствовал необъяснимую легкость, словно освобождался от чего-то такого, от чего никак не мог освободиться раньше.
— Пошли вы все… — и я оторвал руку от рамы…
Дальше туман…
Очнулся я в снежном царстве: высокий белый потолок, белые стены, матовое окно, с неприязнью глядящее на меня. Я, наверное, силился подняться, но что-то тяжелое придавило грудь, и надо мной нависло огромное лицо в марлевой повязке. Я вскрикнул: “Мама!” — и потом стало опять темно.
Когда я проснулся, от боли чуть не вскрикнул. Глаза открывать не хотелось. Свет в палате был приглушен, и я был уверен, что сейчас еще ночь, и значит, я не мог проспать долго. Потом выяснилось, что я проспал двое суток напролет.
Тот день меня не сломил, напротив, закалил, зачеркнул навсегда живущий во мне страх. Мне уже нечего было бояться и нечего терять. Я давно понял: люди боятся, когда есть что терять. Комар лежал в соседней палате. Ему буйковские шестерки сломали два ребра и руку, когда он рвался к двери спасать меня.
Перед ужином зашла медсестра и сказала, что ко мне пришел отец.
— Не хочу его видеть, — выдавил я из себя.
— Понимаю, что у вас не самые лучшие отношения, но он отец, — медсестра с укором посмотрела на меня.
Отец, осунувшийся и состарившийся, приблизился ко мне. Я заметил, что его глаза были влажными. Мы смотрели друг на друга.
— Как ты себя чувствуешь? — прошептал он надтреснутым голосом.
Я молчал.
Он что-то еще говорил, но я не вслушивался особо в его словесный поток, я просто разглядывал его. И вдруг мне стало безумно жалко его. Передо мной лепетал пятидесятилетний старик. У него никогда не было детей, судьба ему подарила меня. Не бог весть что, но на безрыбье и рак рыба. У него был сын, и он от него отказался, потому что всю жизнь был подкаблучником своей жены. И даже сейчас в больницу пришел втихую от нее. Мне так хотелось обо всем этом ему сказать, но говорить было невыносимо больно.
— Видишь, к чему приводит самостоятельность, — доказывал он. — Если бы ты пришел, извинился за свое поведение, ничего бы этого не было.
— Я не уходил из дома, — меня уже била истерика, — чего вы от меня хотите, что вы меня мучаете?!
— Прости, — вдруг прошептал отец, голос его дрогнул. — Прости! Ты мой единственный сын, и я тебя люблю, — по его щекам потекли слезы.
Я молчал, сбитый с толку, вся моя ненависть вмиг куда-то улетучилась.
— Папа, — говорить было пыткой, я не смог сдержать слез. — Почему ты мне этого раньше не говорил?
Несмотря на все мое смятение, я с удивлением вдруг понял, что отец мой всегда много страдал и сильно мучается в эту минуту.
— Я виноват в том, что с тобой произошло. Я слишком слабохарактерный.
Он стал оправдываться, я плохо его слушал. В глубине души я понимал, что никогда мы с ним откровеннее не говорили и такого больше не повторится. Я твердо знал, что о произошедшем со мной он не должен знать. Я прекрасно понимал, что это наш с ним последний разговор, так оно и оказалось. Дверь палаты открылась, и на пороге нарисовалась фигура усыновительницы, вид у нее был не располагающий к сентиментальности.
— Ты опозорил нас на весь город, — начала она от двери. — Другие дети, как дети, ты же вечный позор нашей семьи!
Я с надеждой посмотрел на отца, но тот весь сразу как-то скукожился, уменьшился в размерах, и у меня снова проснулась неприязнь к нему за его бесхребетность.
— Вы хоть меня любили? — пересиливая себя, спросил я, сам не зная для чего, и мой вопрос глухо повис над потолком.
— Тебя не за что любить, — уверенно отчеканила усыновительница.
У меня было единственное желание — больше никогда ее не видеть.
— Успокойтесь, — моя физиономия изобразила подобие улыбки. — Быстрее сбагрите меня в детский дом, чтобы мы друг друга больше не мучили, — глухо произнес я.
Мне уже все было безразлично. Наступила гнетущая тишина. Усыновители напряженно застыли. Им хотелось соблюсти лицо, они ведь были уважаемыми людьми города. Я наблюдал за отцом, который старался не смотреть в мою сторону.
— Мы хотели, чтобы ты по-настоящему был нашим сыном, но ты пошел по скользкой дорожке, — оправдывался он под пристальным взглядом жены.
Воцарилось неловкое молчание. Я молчал, хотя у меня было такое чувство, словно меня сейчас разорвет на куски. Мне хотелось выплеснуть им всю правду, но я прекрасно знал, что это бесполезно, они останутся при своем мнении.
— Уходите, — простонал я, — оставьте меня в покое!
От их приторности меня уже тошнило. Слова усыновительницы летели мимо моих ушей. Я натянул поверх себя одеяло и откинул его только тогда, когда по щелчку дверей понял: они наконец-то ушли.
Я по характеру оптимист, потому что твердо знаю: из каждой ситуации есть выход. Пусть он будет не парадный, черный, но он обязательно есть. Я свой выбор сделал. Тогда я еще не знал, что меня ждет впереди.
В больнице я пробыл больше трех месяцев. Кости неправильно срослись, и мне их повторно ломали, потом снова врачи долго и упорно надо мной колдовали, в результате одна нога оказалась короче другой на шесть сантиметров. Так я стал хромоножкой. Усыновители ко мне больше не заявлялись, зато Комар, когда очухался, торчал в палате постоянно, расставались мы, когда приходило время больничного отбоя. Я долго не мог решиться сказать Комару, что меня отправляют в детский дом, но у Валерки в конце июля произошло несчастье — повесился отчим. Особо он по нему не горевал, но после похорон пришли тетеньки из опеки и забрали Комара с собой. И сделали это так быстро, что мы не успели даже попрощаться. Со мной была истерика. Врачи успокаивали и твердили: “Это пройдет”, — но это не проходило.
Меня выписали в середине августа. День выдался солнечный, светлый. Тихомировы успели оформить разусыновление, ко мне вернулась не только старая фамилия, но и имя. Оно было суперчудное: судьба и здесь решила надо мной прикольнуться. Аристарх — упасть, не встать. Когда я его произнес, Комар не поверил своим ушам.
— Тихий, неужели с таким именем живут? — лицо Валерки смешно вытянулось. Он выглядел так, будто его только что ударили по голове мешком с песком.
— Я теперь Аристарх, — твердо произнес я. — И тебе с этим придется, Комар, смириться.
— Да-а уж-ж-ж, — протяжно произнес Валерка. — Ладно, хоть не Арчибальдом назвали, — Комар с интересом уставился на меня. — По большому счету, Аристарх, в принципе, неплохое имечко, может, я когда-нибудь кого-то даже из своих детей так назову, — и Валерка прыснул от смеха.
Сразу после выписки меня отвезли в областной детприемник. Там состригли мою шевелюру, ради приличия оставили сантиметровый ежик. Детприемник представлял собой мрачное трехэтажное здание из красного кирпича, полностью зарешеченное. Местное сообщество приняло меня без энтузиазма. Комара я увидел в столовой в первый же день своего пребывания в стенах обезьянника. Мы обнялись, как родные братья. Из рассказов друга я понял, жизнь в детприемнике многообразна. Всем сообществом заправлял Колесо, и все боялись мента-воспитателя по кличке Гуффи. Не всех придурков забрала война, оставила такие экземпляры, как Гуффи. Еще доставал постоянный голод. Все, что съедалось, уходило в пищепровод как в прорву, через час нутро опять неистово пищало, как милицейская сирена.
В первую же ночь меня подняли.
— Пошли, — коротко сказали мне.
В грязном помещении туалета, насквозь пропитанном мочой, на подоконнике важно восседал Колесо, остальные шестерки сгруппировались рядышком. Когда я зашел, на меня молча с интересом посмотрели, прицениваясь к моему прикиду.
— Чо стоишь, как чир на пятке. Бабки, курево есть?! — поинтересовался Колесо.
Я отрицательно мотнул головой.
— Тогда будешь моим рабом.
— Долго ждать придется! — ответил я с вызовом.
— Борзый, — Колесо бросил окурок на пол и сплюнул. — Посмотрим, — негромко произнес он.
На меня сразу набросились трое, первый ударил в лицо, второй — в солнечное сплетение. Я упал на плиточный грязный пол, и на меня навалился сверху третий. Комар, запыхавшись, вовремя вбежал в туалет. “Блин, ни на минуту тебя нельзя оставить, как малое беспомощное дитя”, — возмущенно произнес Валерка, скидывая с меня “шестерку”. Кто-то сзади со всей силы ударил его по голове и вырубил на некоторое время.
— Мочите его, — с ухмылкой приказал Колесо своим шестеркам.
Развернувшись, он резко ударил меня ногой по почкам, от боли я согнулся пополам. Через пять минут из меня сделали отбивную.
Утром в медицинский изолятор, куда меня поместили, пришел Гуффи. Он был метр с кепкой в прыжке, никогда бы не подумал, что этот маленький мерзкий мент — гроза обезьянника.
— Колесов совершил на тебя нападение?! — допытывался он.
— Я оступился и упал с лестницы, — глухо ответил я.
— Расскажи эти сказки своей бабушке. Мне нужны показания на Колесова, — гундел Гуффи.
— Я не знаю, кто такой Колесов, я споткнулся и упал.
Гуффи был разочарован разговором со мной.
— Ну-ну, посмотрим, — и он громко хлопнул дверьми изолятора.
Вечером меня навестил Валерка с фингалищем на полщеки. Он принес яблоко.
— Колесо собирается тебя зачморить, — предупредил он. — Они придут к тебе ночью. Продержись! Я не смогу помочь, мне Гуффи выписал два наряда вне очереди за нарушение режима.
— Продержусь, не переживай, — заверил я друга.
Ночь наступила быстро. Темнота была моим врагом, я ее всю жизнь боялся. Я сидел на краю койки. Мне грезилась опасность во всех щелях. Вот взломается дверь, и весь обезьянник во главе с Колесом ввалится в маленькую комнату изолятора, и тогда мне спасения не будет. Решил не спать, бодрствовать всю ночь, чтобы оставаться настороже.
Ночь двигалась медленно. От мерного тиканья часов на стене можно было сойти с ума. Я продолжал сидеть на уголке койки в темноте, прислушиваясь к каждому звуку в коридоре. Усталость сморила меня, я прилег и сразу понял, что усну, чего ни в коем случае нельзя было допустить. Я должен быть готов к нападению. Я сделал несколько отжиманий от пола, снова прилег на кровать, сердце учащенно билось. “Просто так я им не дамся!” — упорно, как молитву, твердил я себе, крепко сжав в кулаке палку, словно боевое оружие.
Ближе к середине ночи я услышал крадущиеся шаги. В дверь вставили ключ, поворот, и в комнату изолятора бесшумно вошли четверо, трое из них прямиком направились к моей кровати. Не мешкая, я ударил палкой одного со всей силы по хребтине, другой удар пришелся кому-то по шее. Последовал крик боли.
— Ах ты, сволочь! — и набор матерных слов.
На меня набросились, скинули с кровати на пол. Мои руки и ноги развели в стороны, я понял, что задумал Колесо. Как сумасшедший я зубами вцепился в чью-то руку мертвой хваткой, потом кого-то пнул ногой в живот, сумел подняться, схватить палку и принялся ею размахивать по нападавшим на меня шестеркам.
И тогда из темноты раздался голос Колеса:
— Оставьте его!
— Колесо, дай мне его порвать! — кричала “шестерка”.
— Счас сам тебя порву, — разозлился Колесо. — Сказано, Квака, оставить хромоножку в покое, значит, не трогай его!
“Шестерки” отступили на задний план. Колесо подошел ближе, присел на табуретку.
— Ты, хромоножка, с характером, не ожидал, — Колесов улыбнулся. — Я думал, ты мудак.
Я молчал, тяжело переводя дыхание.
— Ты вывел из равновесия Гуффи, он тебе этого не простит, — Колесов криво ухмыльнулся. — Настучал бы, кукареку бы сегодня кричал, — он снова ехидно ухмыльнулся. — Меня зовут Олег, тебя как? — и Колесов протянул руку для приветствия.
— Аристарх, — хрипло отозвался я.
— Как, как?
— Как слышал, Аристарх.
— Расслабься, — Колесо достал из тянучек сигареты. — Будешь? — спросил он, я кивнул в ответ. Мы уселись на подоконник изолятора и мирно закурили. — Я вижу, ты головастый пацан, хромоножка, и кличка у тебя такая же будет — Головастый. Перевелись толковые парни, все годятся только быть “шестерками”, — прокряхтел Колесо. — Головастый, будь осторожен с Гуффи, он зуб на тебя точит.
Я кивнул головой, что все понял.
— Еще не знаешь, куда тебя собираются сплавить?
— Не-е-а!
— Лишь бы не на Клюшку — страшное место. Я оттуда, и тебя могут закинуть вместо меня.
— Я без Комара никуда не поеду.
— Будут тебя здесь спрашивать, — он расхохотался. — Здесь ты никто, и голос твой мышиный писк. Я дам тебе один дельный совет, — Колесо перешел на полушепот. — Если попадешь на Клюшку, выбраться оттуда можно только одним способом — чаще делай ноги! Чем чаще ты будешь сбегать, тем быстрее Колобок тебя сплавит с Клюшки, ему же портить отчетность тоже не хочется.
— Неужели там так плохо?
Колесо многозначительно вздохнул.
— Возвращаться туда у меня нет никакого желания.
Мы еще немного потрепались, и Колесо ушел, уводя за собой своих “шестерок”. Меня мгновенно сморил сон, и снилась мне Клюшка.
Жизнь в детприемнике катилась по расписанию. Ближе к концу августа пришли долгожданные путевки в детские дома. Я мечтал только об одном — быть вместе с Комаром. Мы сходили к начальнику обезьянника. Это был представительный полковник, с пышными черными усами, без намека на шею. Мы попросили нас не разлучать. Его светлые, выпуклые, как крыжовник, глаза неприветливо обратились к нам.
— За вами плачет Клюшка, — от его слов у меня по коже поползли мурашки.
— В другой детдом нельзя? — несмело спросил я.
— Может, тебе еще выписать путевку в санаторий? — крякнул начальник обезьянника. — Я сказал Клюшка, значит, Клюшка, — и хмурый полковник расплылся в добродушной улыбке.
В тот же вечер к нам с Комаром пристал противный Гуффи, он застукал нас с сигаретой в туалете.
— Нехорошо курить, — воспитатель-мент радостно потирал руки, предвкушая предстоящую экзекуцию. — Разве вас не учили, что курение вредно для здоровья? Будем отучивать вас от этой вредной привычки. Для начала познакомим с душистым антитабачным чайком, — Гуффи самодовольно оскалился.
Шестерки принесли два стакана чая, воспитатель-милиционер бесцеремонно залез ко мне в карман, вытащил оттуда пачку сигарет.
— Тебе она уже не пригодится, — он отложил больше половины пачки в свой карман. Сломал четыре сигареты и высыпал табак в чай. — Вот ваше, братцы, лекарство. По-доброму выпьете или будем насильственно вливать целебную микстуру?
Шестерки долго возились с нами. Я сцепил зубы, и им так и не удалось заставить меня проглотить гадость под названием антитабачный настой. Это не понравилось Гуффи. Он приказал шестеркам растянуть меня на полу. Амбал по имени Карась сел мне на шею, Ленька Белый блокировал ноги и руки. Я сначала с ужасом подумал, что будут раздевать, стал извиваться как змея, но мне растопырили руки, и Гуффи прижигал об них окурки, то же самое сделали с руками Комара. Он дико хохотал и кричал: “Щекотно”. Гуффи взбеленился, но ничего не мог с нами поделать.
— Ты у меня, Сафронов, — это была моя новая фамилия, грозил Гуффи, — будешь вздрагивать от каждого шороха, я устрою тебе сладкую жизнь.
Ночью с Комаром мы затолкали Леньку Белого в туалет — такой агрессии я в себе никогда не чувствовал. Когда бил, почувствовал непонятное наслаждение и испугался, кинулся рубашкой вытирать кровь с физиономии Белого.
— Ты похлеще Колеса, — проскулил Ленька.
— Когда ты держал меня и тушил об мои руки бычки, ты думал о моей боли?
— Головастый, ты скоро испаришься, как пердеж в воздухе, а мне здесь еще торчать и торчать, — и Белый заплакал.
Я остервенело пихнул под зад затравленному и испуганному Леньке и крикнул ему: “Вали отсюда”.
Комар молчаливо и укоризненно наблюдал за мной.
— Аристарх, — шмыгнув носом, произнес он, — здесь нельзя быть добреньким. С волками жить — по-волчьи выть!
Мы сели на подоконник и закурили.
— Валерка, я не хочу стать таким, как Колесо! Почему они натравливают нас друг против друга, как собак.
— Так легче нами управлять, — ответил Комар.
И так стало горько, горько, что по щекам побежали слезы. Впереди маячила безысходность и пустота, пустота, пустота…
Утром нас с Валеркой отвели к медику. Тот осмотрел ожоги, обработал их и забинтовал.
— Претензии имеются?
— Нет!
— Славненько! — довольно ответил он.
Вечером к нам с Валеркой подошел Пинцет.
— Гуффи добился, чтобы вас завтра сплавили на Клюшку. Информация стопудовая. За вами приедет Гиббон.
— Кто? — не понял я.
— Гиббон, самая большая папина “шестерка”, ума, как у мухи, — лицо Пинцета искривила ехидная ухмылка. — Он “труды” ведет на Клюшке.
— Там хоть нормальные люди есть или все отстой?! — поинтересовался Валерка.
— Есть неплохие пацаны, — вздохнул Пинцет, — но они все под Щукой, а Щуке еще два года кантоваться на Клюшке, так что я вам не завидую.
— Ладно нас хоронить, прорвемся.
— Там есть толковый старший воспитатель — Железная Марго, баба, во! — восторженно воскликнул Пинцет. — Есть еще Большой Лелик. Папа только их и побаивается.
— Уже радует, что мир не без добрых людей, — язвительно заметил Комар. — За счастливое завтра, — Валерка рассмеялся.
— Ты уверен, что оно наступит? — настроение мое было не таким радужным, как у Комара.
— Куда оно от нас денется, — уверенно произнес Валерка.
Мы с Комаром старались казаться беззаботными, но думали об одном: как сложится наша жизнь на новом месте — на Клюшке.
Часть вторая. Клюшка
Мы тупо смотрели в зарешеченное окно, ожидая машины. На улице тем временем пошел мелкий и колючий дождь. Наконец пришла долгожданная машина. Мы попрощались с пацанами, уселись в уазике на заднем сиденье, впереди нас гордо восседал Гиббон. Летеха-мент сел за руль, и мы двинулись в сторону неведомой нам Клюшки. Добирались мы по ухабистым дорогам больше пяти часов, а может, даже больше, и приехали к конечному пункту назначения только глубоко после обеда.
Целый день была мерзопакостная погода, но, как только мы въехали на территорию Клюшки, ветер притих и даже несмело выглянуло солнце.
Детдом с интересом уставился на милицейский уазик. Летеха-мент приказал нам никуда не двигаться без его команды, сам же с Гиббоном направился к парадному крыльцу трехэтажного здания. Мы не спеша выползли из уазика и принялись рассматривать открывшиеся нам ландшафты.
Во дворе Клюшки царила беспорядочная суета: старшаки дымили возле гаража, малышня с визгом безудержно бегала по двору, воспитатели мирно стояли друг возле друга, неторопливо разговаривая между собой.
Еще в обезьяннике Пинцет нам с Комаром популярно объяснил “ху из ху” на Клюшке и почему детдом так странно назвали. Одно дело услышать, другое — увидеть все своими глазами. Детдом располагался в длинном вытянутом трехэтажном здании, с высоты птичьего полета напоминавшем растянутую букву “Г”. Какой-то остряк из бывших обитателей и назвал тогда еще новый спальный корпус Клюшкой. Надо сказать, попал он точно в яблочко, лучшего названия для детдома и придумать было невозможно.
Воротами на Клюшку служили два старых кряжистых дуба, вплотную стоявших друг возле друга, как обнявшиеся братья. Они были гордостью Клюшки.
Недалеко от нашей машины находилась мусорка: два контейнера были переполнены, вокруг них валялись пустые консервные банки, бутылки, пустые коробки и росло одинокое голое дерево.
Мимо нас быстрыми шагами прошла узкобедрая девица с грубоватыми чертами лица. Короткие волосы, грязные и сеченые, были растрепаны. Мужская замшевая куртка с чужого плеча болталась на ней, как на вешалке. Глядя на эту лахудру, Комар выдавил из себя только неопределенное: “Однако!”
Стоявшие у крыльца парни вежливо поздоровались с ментом и Гиббоном, он даже им что-то невразумительно рявкнул, и его басистый голос эхом раскатился по всей территории Клюшки.
— Настоящий Гиббон, — прокомментировал Комар.
Клюшкинские пацаны с любопытством смотрели в нашу сторону.
— Ощущаешь доброжелательную, приветливую обстановку? — сыронизировал Валерка, разглядывая копошившееся во дворе многочисленное население Клюшки.
— Отчаянно, — мрачно поддакнул я в унисон Комару. — Для полного счастья не хватает транспарантов и духового оркестра.
— Да, это было бы хорошее начало для нашего приезда в эту дыру.
Я озабоченно и неодобрительно посмотрел на Валерку.
— Комар, нас зашибут, и не заметим, как это произошло. Смотри, уже идет толпа, — я взглядом показал на идущую к нам кучку старшаков, которые до этого стояли возле гаража и мирно курили.
— Ладно тебе, — Валерка сдержанно улыбнулся. — Двум смертям не бывать, одной не миновать. Покажем им класс!
Кучка старшаков, человек шесть-семь, медленной и небрежной походкой подошла к уазику. Я инстинктивно приготовился к встрече, но тут Комар отчебучил такое, хоть стой, хоть падай. Он радостно обратился к пацанам, подняв правую руку, как великий вождь апачей.
— Хай, братья по разуму!
Толпа оторопело замерла от неожиданности. Первым пришел в себя рослого вида пацан, это и был Щука, Командор Клюшки.
— Это еще что за баклан?
Все, кто стоял вокруг, глумливо загоготали.
— Баклан — это птица, — не меняя интонации, парировал Комар. — Меня зовут Валерий, это мой друг…
— Мне по барабану, как тебя зовут, — ответил Щука, скривив губы, совсем как Буек.
— Но мне-то не по барабану, — легким и непринужденным тоном ответил Валерка.
Все с интересом уставились на нас.
— Никитон, что там прочирикал этот бритый череп? — спросил Щука у тощего невыразительного пацана в очочках, который находился по правую руку от него.
— Мой друг не чирикал, он разговаривал, — вставил свои “пять копеек” я вместо Валерки.
— Однако новенькие пижонистые, — с восторгом воскликнул пацан по имени Никита.
Тогда я еще не знал, что Никитон являлся близким и доверенным другом Щуки. Он пристально посмотрел на нас и ухмыльнулся.
— Посмотрим, что они зачирикают у нас ночью! — челюстные мышцы Щуки заходили вверх-вниз, как будто он что-то жевал.
Всем своим видом он демонстрировал нам, какая он неподъемная крутизна клюшкинского масштаба. Все вокруг снова громко заржали, кроме Никиты. У него единственного было сосредоточенное, задумчивое лицо, оно мне даже показалось раздраженным от дурацкого смеха толпы. Я заметил, как он холодным оценивающим взглядом посмотрел на Комара.
— Это еще бабушка надвое сказала, — и хотя голос у меня от волнения был хриплый и неуверенный, но он остановил глумливый гогот щукинской толпы.
— Этот кривой не только на ноги, но и на голову, нам угрожает, — завелся, как машина, Щука. Ехидная улыбка с его коноплиной физиономии испарилась, глаза не по-хорошему сузились, и он угрожающе взглянул на нас. — Глаз на жопу натяну, — заревел Щука, и его лицо пошло багровыми пятнами, — и заставлю дышать!
Никита слегка ухмыльнулся. Непонятно было: поддерживает он Щуку или нет. Он вообще держался как-то обособленно от всей толпы, но при этом был ее частью.
— Не смеши мои конечности, — расхохотался Комар, чем ввел в полный аут Щуку и его компанию. — Заставит он меня дышать, — не унимался Валерка. — Сам не задохнись от выхлопных газов. Без тебя пуганые.
Наша светская беседа была прервана появлением мента. Рядом с ним, как полная противоположность, нарисовалась угрюмая квадратная фигура Гиббона.
— Ну что, орлы, — мент счастливо посмотрел на нас с Комаром. — Уверен, вам здесь понравится.
Щука на шаг отошел, давая дорогу летехе, и, посмотрев на нас, негромко прошипел:
— Встретимся, придурки!
Я сделал вид, что его слова не меня касаются.
Как обычно, сначала нас с Комаром в сопровождении дежурного воспитателя привели в медкабинет. Я успел прочитать на стенке нацарапанное чьей-то торопливой рукой погоняло немолодой медички — Спирохета. Кличка удивила. Я не знал, что обозначает Спирохета, позже пацаны просветили. Назвали так медичку потому, что она любила всякий раз, осматривая воспитанника, грустно вздыхать и сочувствующим тоном восклицать:
— Господи, типичная бледная спирохета!
У обитателей глаза округлялись по пять копеек.
— Что такое спирохета? — с испугом спрашивали они.
— Это неизлечимо и на всю жизнь, — обреченным голосом отвечала медичка.
Старшаки срочно навели справки у Медузы, учительницы биологии, та с ужасом взглянула на них, но честно ответила:
— Спирохета Паллада — возбудитель сифилиса.
С тех пор медичку на Клюшке стали называть Спирохетой. Она проверила нас с Комаром на вшивость.
— Головы чистые, — с умным видом сообщила Спирохета и приказала раздеться. Мы нехотя выполнили ее команду. Увидев меня в трусняках, она восторженно воскликнула:
— Какой восхитительный скелет, вас в детприемнике не кормили?
— Кормили, — с готовностью ответил учтиво Валерка, — но с диетическим уклоном.
Лицо Спирохеты выразило полное недоумение, но после вдруг просветлело.
— Случай клинический, — прокомментировала она и принялась осматривать Комара.
Она долго его слушала, щупала, измеряла давление, смотрела в горло и в конечном итоге выдавила окончательный диагноз:
— Мальчик полностью здоров.
И, счастливо улыбнувшись, добавила:
— Правда, ножки совершенно кривые.
Мы посмотрели на Спирохету как на женщину с явным приветом.
— Интересно, здесь все такие или она одна? — тихо поинтересовался у меня Валерка.
Я пожал плечами:
— Боюсь, она здесь такая не одна.
— Я тоже так думаю, — глубокомысленно согласился Комар. — Она со странностями и не усложнит нашу жизнь в этом замечательном клоповнике.
Валерка оказался прав — Спирохета была безобидной и неопасной.
После знакомства со Спирохетой дежурный воспитатель повел нас по бесконечным коридорам, и, в конечном итоге, мы остановились перед белой дверью с табличкой: “Старший воспитатель Белоусова Маргарита Николаевна”.
— Железная Марго, — негромко хмыкнул со знающим видом Комар.
Нам сказали ждать, за дверьми шло какое-то совещание. Мимо проходили мелкие обитатели, с интересом рассматривая нас, это особенно злило Валерку.
— Чо вылупился? — сорвался он на пацане, который слишком долго нас изучал.
Пацан убежал, но пришел через некоторое время с другим, постарше, по их внешнему сходству я сообразил, что пацан притащил старшего брата. Тот сразу полез в бутылку.
— Бурый?! — крикнул он, но все же из осторожности держался от нас на расстоянии вытянутой руки.
— Конституцией не запрещено, — такого нахального лица я у Комара сроду никогда не видел. — Плыви отсюда, пока не накостылял, — невозмутимо продолжал Валерка.
— Посмотрим, что ты закукарекаешь ночью у Щуки, — произнес старший брат, и его лицо разлилось в ехидной ухмылке.
Тут отворилась дверь, педагогический народ счастливо повалил из кабинета, и к нам в коридор вышла невысокого роста, приятной внешности женщина лет сорока—сорока пяти. Она посмотрела на нас и все сразу поняла.
— Пополнение, — произнесла она задумчиво. — Заходите, — она показала на дверь кабинета, — и сразу знакомьтесь с воспитателем.
Мы с Комаром соскочили с подоконника и собрались вместе войти, как она остановила нас рукой.
— Нет, нет, по одному, — она сама сделала выбор. — Заходи первым ты, — и указала на меня. — Твой друг подождет с дежурным воспитателем.
Я несмело зашел в кабинет. Он как бы был продолжением коридора, такой же узкий и продолговатый. Из мебели — письменный стол, два книжных шкафа, забитых плотно папками, шкаф для одежды, большой железный сейф и стулья в ряд, штук десять. Вот и весь кабинет.
И здесь первый раз я увидел Большого Лелика и натурально очумел. Он был небольшого роста и, казалось, состоял из одного шарообразного живота, над которым возвышалась маленькая голова, обрамленная седеющими волосами. Громадный живот, напоминавший глобус, затянутый в черную футболку и застегнутый на пуговицы пиджака, занимал половину пространства узкого кабинета. В Лелике минимум было 150—170 кг живого веса. Он важно, как олимпийский Зевс, восседал на двух стульях. Повидавший жизнь потертый пиджак настолько плотно был натянут на большое тело Лелика, как шкура на барабан, так что проглядывали белые швы по бокам, а пуговицы, казалось, готовы были оторваться с мясом.
Лелик с интересом повернулся ко мне и с минуту пристально, как под микроскопом, изучал меня. Его голова, похожая на маленький кочан капусты, была словно насажена на зобную шею, тройной подбородок складывался в подобие жабо, а дальше шло грушевидное туловище.
Зазвонил телефон, Железная Марго взяла его и с минуту внимательно слушала трубку.
— Леолид Михайлович, я на минуту вас оставлю, — Марго выходила из-за стола. — У вас как раз будет время познакомиться с воспитанником, — она глазами указала на меня. — Он ваш, — и Марго оставила нас одних в кабинете.
Я стоял, не зная, что мне делать, Лелик шевельнулся, под ним тяжело заскрипели стулья.
— Нуте, и как величают отрока, — весело спросил меня толстяк, источая радостное возбуждение.
— Аристарх!
Некоторое время стояла тишина, мы словно принюхивались друг к другу. Первым тишину нарушил Большой Лелик.
— Итак, Аристарх, как доехал, мой мальчик?!
— Какой я вам мальчик?! — возмутился не на шутку я.
— Это у меня такая паразитная привычка обращаться к ученикам, — оправдывался Большой Лелик.
— Не надо ко мне так обращаться, — огрызнулся я.
— Хорошо, — Большой Лелик слегка улыбнулся. — Можно я буду вас называть отроком?!
— Мы с вами не в восемнадцатом веке, — отрезал я.
— Отрок соображает в истории, — лицо Большого Лелика изобразило искреннее удивление. — Весьма похвально, — его трехэтажное жабо всколыхнулось. — С умными обитателями на Клюшке жуткий напряг, ну, тогда, май либен…
— Это еще что такое?
— В переводе — мой дорогой.
— Я вам не дорогой, — взорвался не на шутку я.
— Да, — сокрушенно покачал головой Большой Лелик. — У Аристарха с чувством юмора определенные трудности. Я не обижаюсь, что меня все на Клюшке называют Большим Леликом, напротив, мне даже лестно, что именно так называют: не толстяком или еще каким непотребным словом, а именно Большим Леликом.
— А почему Леликом?
— Мои родители, как и твои, наверное, решили меня как-то выделить среди других детей и дали мне поистине уникально-редкостное имя — Леолид. — Большой живот Лелика все время весело подпрыгивал, когда он смеялся.
— Я никогда такого не слышал.
— Признаюсь тебе, мой юный друг, что и я больше не встречал в своей жизни Леолидов, — Большой Лелик добродушно улыбнулся и тем самым окончательно снял мое напряжение. Он, продолжая посмеиваться, вперевалку направился к шкафу, достал оттуда шарф, накинул себе на шею и снова вернулся на свое место. — Ну, так вот, подсократив его до ласково-уменьшительного, — продолжил он, как ни в чем не бывало, — получилось Лелик, и меня так уже зовут все мои тридцать два года. Итак, май либен, — со значением произнес Большой Лелик, — можно сказать, что мы познакомились. Я твой воспитатель, зовут меня Леолид Михайлович. За глаза разрешаю называть, как все, — Большим Леликом, но перед глазами я Леолид Михайлович, я понятно объясняюсь?
— Вполне доступно, — кивнул я в знак согласия.
— Вот и славненько, — вздохнул он. — Кстати, заранее предупреждаю, кроме всего, я буду вести еще историю и общество в придачу.
— Это все или еще что-то?
— Вроде бы ничего больше не пропустил.
— А мой друг?
— К сожалению, он будет у Тимофея Гавриловича, — Большой Лелик развел руками.
— У Гиббона, — вырвалось у меня.
— Ты уже знаком с местным диалектом? — добродушно усмехнулся в усы Большой Лелик.
— Можно нас вместе в одну группу? Мы братья, — врал я без зазрения совести, — нас нельзя разлучать.
— Братья, — хмыкнул Большой Лелик. — Здесь все чьи-то братья.
— Мы должны быть вместе, — настаивал я.
— К сожалению, Аристарх, распределением юных отроков занимается Папа. — Большой Лелик призадумался. — Если вас уже предварительно распределили по разным группам, вряд ли директор изменит свое решение, но попытайся. Только веди себя с Папой крайне аккуратно и вежливо, он не любит строптивых.
Наша занятная беседа была прервана приходом Марго, за ней вошел Комар.
— Интересные молодые люди к нам прибыли, — обратилась она к Большому Лелику. — О них уже говорит вся Клюшка, — она присмотрелась к нам. — Не к добру это.
— Это они так социализируются, адаптируются к нашим условиям, — вступился за нас Большой Лелик.
— Вы так думаете? — с сомнением посмотрела на нас Марго.
— Мне пацаны нравятся, — Большой Лелик почесал переносицу. — Чувствуется у них характер, скучно нам с ними не будет, — подытожил он.
— Да-а, — неопределенно-протяжно ответила Марго, взяв в руки наши личные дела. — Богатое досье. Сам напросился в детский дом? — Она уставилась на меня. — Это что-то новенькое в моей практике. Что ж тебе дома-то не жилось?
— У меня дома нет.
— Здесь написано совсем другое: бродяжничество, побеги, беспричинные пропуски уроков, драки и как результат — официальный отказ усыновителей, — Железная Марго с любопытством разглядывала меня. — Имя-то зачем сменил?
— Мне чужого не надо!
— Аристарх, — задумчиво произнесла Марго. — М-да, Аристархов у нас еще не было.
— Вам мое имя не нравится? — поинтересовался я.
— Будешь много знать, до старости не доживешь, — серьезно ответила Марго.
— Вскрытие покажет, — живо парировал я, чем вызвал у Марго приступ смеха. “Вскрытие покажет” была одной из любимых фраз Комара, и я перенял ее у друга и стал часто использовать в своем лексиконе. Марго с интересом уставилась на меня, лицо ее оживилось и стало каким-то родным и близким.
— Мы с тобой не в морге, — ответила она мне.
— Это вопрос времени, — без тени смущения ответил я.
— Посмотрим, — неопределенно ответила Марго. — Вставайте, пойдем к директору. Он ждет вас.
Кабинет Папы находился на втором этаже. На дверях висела красивая желтая табличка с гравировкой: “Директор детского дома Колобов Сергей Владимирович”. Пинцет проинструктировал нас перед отъездом по полной программе, и мы уже знали, что у директора на Клюшке две клички: официальная — Папа и неофициальная — Колобок. Мы зашли в кабинет, там сидела женщина, по описанию Пинцета, это была Маркиза, заместитель Папы. На ее плоском лице застыло выражение вечной и неописуемой скуки. Лысина директора поблескивала, вся в капельках пота, он сидел, важно откинувшись в кожаном кресле, за большим полированным столом. На нас смотрело одутловатое лицо, с красными пятнами и гладко выбритыми щеками. Папа был явно в кусачем настроении, об этом красноречиво говорили его грозные кустистые брови.
— Сергей Владимирович, новенькие, — представила Марго.
Папа кисло посмотрел на нас, показывая всем своим видом, насколько он занятая персона и что мы своим присутствием воруем его драгоценное время. Как будто мы с Комаром напрашивались к нему на прием.
— Личные дела проверили? — деловито обратился Папа к Марго.
— Да, они в порядке, — коротко ответила она.
— Надеюсь, они, — Колобок взглядом указал на нас, — обо всем проинструктированы?!
Марго промолчала, это не понравилось директору. Не знаю, но я сразу почуял, что между Папой и Марго прохладно-натянутые отношения.
— Ну, распределяйте тогда их по группам, — и директор повернул голову к Маркизе, показывая Марго, что время их разговора истекло. — У вас все? — демонстративно спросил Колобок.
Марго повернулась к двери, и я понял, что если сейчас мы с Валеркой не отстоим свое право находиться в одной группе, то другого случая у нас больше не будет. Я взглянул на Комара, тот состроил гримасу, говорившую: давай. Негромко кашлянув, я сиплым голосом обратился к директору.
— Извините, — я старался быть крайне вежливым и дипломатичным. — Мы бы хотели с другом быть в одной группе.
— Мало ли чего бы вы хотели, — не отрывая головы от бумажки, высокомерным голосом процедил невоспитанный Папа. — Жить будете в разных группах, — рявкнул он, поворачивая свою плешивую голову к Маркизе.
— Но почему? — возмутился Комар. — Вам что, жалко нас поместить в одну группу?
Папа повернул к нам свою лысину, озадаченно уставился на нас, не веря в то, что происходит у него в кабинете.
— Не успели приехать, — угрожающе произнес он, и лицо его побагровело, — как уже права качают.
— Что такого особенного я сказал? — Комар держался молодцом.
— Сергей Владимирович, — вмешалась Железная Марго, — может действительно парней не разлучать, если они так просят, — внешне она казалась невозмутимой, но я заметил, как ее пальцы мертво сжимали блокнот.
— Это называется, попросил, — Папа был похож на петарду, которая должна была вот-вот выстрелить. Его дыхание было учащенным, губы крепко сжатыми.
И тут Комара сорвало с ручника, и он буром попер на Папу, нас уже ничего не могло спасти.
— Чо вы разбухтелись на меня?! — вспылил Валерка. — Я не ваш сын.
— Что?! — взорвался Папа, его глаза выкатились из орбит. — В изолятор захотел? — гремел он на весь кабинет.
— Я не больной, — развязно парировал Комар.
— Ты хуже, — Папа уже не сдерживал свои эмоции, он был зол как собака. — Я научу тебя уважать старших.
Я представил, какая жизнь нас ждет впереди, и мне, мягко говоря, стало не по себе.
— Не кричите на меня, — не унимался Валерка. — Я буду жаловаться в Организацию Объединенных Наций.
— Что?
У Папы челюсть окончательно отвисла.
— Как ты посмел, сопляк! — взревел Папик могучим голосом, продолжая набирать децибельные голосовые обороты. — В моем детском доме! — От возмущения он даже привстал.
— Это не ваш детдом, он государственный, — выкрикнул в ответ Валерка.
Что тут началось. Простая фраза подействовала на директора как красная тряпка на быка. Он весь напыжился, как клоп, на висках у него вздулись синие жилки, свекольного цвета желваки пошли ходуном. Казалось, его сейчас вот-вот прорвет бурным, неуправляемым словесным потоком, и так оно случилось. Папа вскочил как ужаленный со своего стула, брызгая слюной и стуча кулаком по столу, он открыл рот с тараканьими усами. Маркиза вскинула выщипанные тонкие брови, негодующе уставилась на нас, словно мы у нее сперли кошелек с деньгами.
— Он еще скалится в моем кабинете, — взревел Папа, чуть ли не топая от негодования ногами. — Я научу тебя уважать старших! — Я пытался что-то вставить, но словоизвержение Папы было неудержимо. — Екатерина Васильевна, — обратился он к Маркизе, переводя дыхание, — срочно ко мне Николая Тимофеевича.
— Сейчас, — и Маркиза в два счета испарилась из кабинета, оставив после себя приторно-сладкий запах духов.
— Зачем вы вызываете Гаврилова? — поинтересовалась Марго, подходя к директорскому столу. — Если для того, чтобы засадить парней в изолятор, то я категорически против, — ее голос звучал уверенно и непоколебимо. — Изолятор — это антипедагогично.
Лицо Папы снова пошло бурыми пятнами.
— Маргарита Николаевна, — он мрачно и недовольно посмотрел на Марго. — Прошу вас — без наставлений. Вы разве не видите, что себе позволяет этот наглец, — и он ткнул пальцем на Комара.
— Что я такого себе позволил? — возмутился Валерка. — Попросил только не разлучать меня с другом.
Папа молча открывал и закрывал рот, как будто не мог найти слов, чтобы выразить свое негодование. У меня в животе похолодело от страха. Наконец директор вышел из состояния ступора, оклемавшись, прыжком подскочил к Комару и стукнул его рукой со всей силы.
— Размахался руками, — Валерка вытирал кровь с разбитой губы. — Думаешь, придурок, если директор, то все можно.
— Что? — рявкнул Колобов, разбрызгивая слюни налево и направо. — Я тебя пришибу, как таракана!
— И лет на десять сядешь, — остудил пыл директора невозмутимый тон Комара. — Напугал. Не таких грозных видели, и ничего — живы.
Комар выглядел бледнее обычного, но весьма решительно. Папа схватил Валерку за шиворот и с силой потащил из кабинета. Он с грохотом открыл дверь, чуть не сорвав ее с петель. Я как увидел Папу — взгляд дикий, волосы всклокочены — сразу понял, нам с Валеркой пришел полный капздец.
— Ты у меня землю грызть будешь! — задыхаясь, кричал Папа, пиная ногами Комара. — Я тебя в изоляторе сгною! Будешь у меня там до Нового года париться.
Мы с Марго выскочили за директором в коридор, там уже находились Маркиза с Гиббоном.
— Тимофеевич, на неделю этого гаденыы-ш-ш-ша, — он ткнул пальцем в Комара, — в изолятор, и дружка его заодно прихвати, пусть подумают над своим вызывающим поведением.
В коридоре собралось уже большое количество зрителей, среди них я увидел ехидную довольную ухмылку Щуки. Все с интересом лицезрели картину “Папа в бешенстве”. Маркиза что-то пискнула, но ее никто не слушал.
— Я напишу Горбачеву. Ты вылетишь из Клюшки в три счета! — не унимался, грозился Комар.
Я посмотрел на Папу и увидел в его глазах испуг, вспомнились слова Комара: “Я бомба замедленного действия!”
— Однако новенькие дают, — воскликнул кто-то восторженно.
— Затухни, Зажигалка, — мрачно выдавил сквозь зубы Щука. — Не три губы, если хочешь, чтобы были целы зубы.
Бедный пацан по имени Зажигалка мгновенно заткнулся.
— Тимофеевич, уведите их быстрее, — взмолилась Марго, боясь, чтобы Комар чего-то еще такого не отчебучил.
Гиббон клешнями вцепился в наши руки и повел по коридору. Нас молчаливо провожала толпа сочувствующих лиц.
Изолятором оказался бывший туалет в подвале. Я сразу оценил одноместный “люкс”. В особый восторг меня привел горько-прокислый фекальный воздух. “Глюк неповторимый”, — горько пошутил я про себя. От перспективы провести в этом одноместном номере бесплатно неделю я вначале очумел, но потом смирился — со мной же будет Комар. Жить негде, вот и живешь где попало, а в народе почему-то называют бомжом.
— Ну, как санаторий? Стучать в дверь бесполезно, все равно никто не услышит. Вам здесь понравится, — закрывая нас на амбарный замок, съехидничал Гиббон.
— Нам уже нравится, мы просто в диком восторге, — в унисон крикнул Комар и стукнул в дверь ногой.
В углу “люкса” валялись скомканный, свалявшийся матрац и такая же страшная ватная подушка без наволочки. Через пятнадцать минут нас уже слегка подташнивало, а у меня еще в придачу заломило в висках.
— Через тройку дней мы станем с тобой кончеными наркоманами, — горько заключил я.
— М-д-а-а, — скорбно протянул Комар. — Может, здесь все-таки принято подавать чашечку кофе на сон грядущий, как в лучших домах Европы.
На двери, обитой проржавленным листом железа, кто-то коряво нацарапал гвоздем: “Когда я умер, не было никого, кто бы это опроверг”.
— Однако юмористы здесь были и до нас, — Валерка подошел к двери и со всей силы пнул ее ногой, но не только не облегчил этим злость, а почувствовал себя еще хуже: заболел, вдобавок ко всему, и большой палец ноги. — Сволочи, — крикнул Валерка, прекрасно понимая, что его никто не слышит.
Комар вернулся к матрацу, прилег и сразу приподнялся — матрац вонял мочой. Мы молчали. Тело стал пробивать холод, с каждой минутой все сильнее и сильнее донимал голод. Живот бурчал, казалось, будто все кишки перепутались. “Уснуть бы как-нибудь”, — безнадежно подумал я. Комар все-таки прилег на матрац, устало закрыв глаза. Мне показалось, что в дверь кто-то скребется. Мы напряглись и прислушались…
— Пацаны, как вы там? — поинтересовался незнакомый голос.
— Живы, только жутко холодно и жрать хочется.
— Большой Лелик с Марго постараются вас завтра отсюда вытащить, — заверил голос. — Курнуть хотите?
— Еще бы! — радостно воскликнул Комар.
— Погодьте минуту, — крикнул голос. — Я в щель засуну между полом и дверью.
Валерка вытянул из щели сплющенную сигарету, спичку и кусочек коробка.
— Спасибо, — благодарно крикнул он. — Тебя как звать?
— Зажигалка, я в группе у Большого Лелика.
Тут послышался какой-то шум за дверью, возня, потом звук падающего тела и до боли знакомый голос Гиббона:
— Поймаю еще раз, ноги повыдергиваю!
Нам искренне стало жалко парня, который проявил к нам участие и сочувствие и пострадал из-за нас от Гиббона. Нас снова поглотила тишина.
— Кажется, мы стали популярными, — стараясь придать голосу веселость, произнес я.
— Определенно, — согласился Комар.
Мы закурили переданную нам сигаретку, вдыхая полной грудью дым.
— Комар, ты неисправимый, — негодующе воскликнул я. — Нравится тебе устраивать себе и другим трудную жизнь.
— Разве это трудная жизнь?! — сыронизировал Комар.
— По-твоему, нет?
— Для разнообразия надо все попробовать, — саркастически произнес Валерка. — Жить надо так, чтобы тебя помнили сволочи!
— Ты оригинал, — глухо воскликнул я, меня немного морозило.
— Жизнь заставляет быть таким, — Комар зевнул. — Давай спать, утро вечера мудренее.
Валерка вырубился буквально сразу. Он лежал возле меня и дрых, иногда похрапывая. Я же долго не мог уснуть, снова полезли тягостные мысли, проплыли перед глазами лица, и выползли предательские слезы. Я их не вытирал, они текли и текли.
Среди ночи я почувствовал, что у меня температура: тело горело и меня всего лихорадило. Я растолкал Комара.
— Валерка, — прохрипел я. — Мне что-то совсем худо.
Комар живо вскочил, пощупал ладонью мой лоб.
— Тебя как будто засунули в духовку.
— Возможно, только мне от этого не легче, — заскулил я. — Комар, мне совсем плохо.
— Прижимайся теснее ко мне, так будет теплее, — Валерка рукой прижал меня к себе, я не протестовал.
Через какое-то время Комар заботливо спросил:
— Ну, как ты?
— На букву Х, — честно признался я.
— Надевай, — Комар снял с себя свитер.
— Нет, — слабо запротестовал я.
— Надевай! — приказал Валерка, натягивая на меня свой свитер, но это уже не помогало.
У меня начался бред, я склонял усыновителей, ругался с Буйком, что-то доказывал Кузнечику, грозился Гуффи.
Утром Комар принялся стучать в дверь. Мне казалось, что он поотбивает себе ступни ног, и все же он добился своего, его стук услышали, и еще через какое-то время дверь изолятора открыл Гиббон и ворчливо набросился на Валерку. Комар стал доказывать этому питекантропу, что меня надо срочно отвезти в больницу.
— Не умрет, — и Гиббонище ушел, закрыв за собой дверь.
Комар набросился на дверь, колотил ее беспощадно, но все напрасно: никто не приходил, никто не открывал. Валерка от бессилия расплакался.
Дверь открылась на следующий день под вечер — вбежали Марго, Большой Лелик и Спирохета. У меня все уже было как в тумане, никакой реакции на свет.
— Вызовите врача! — отчаянно кричал Комар, его самого уже тряс колотун.
Спирохета бросилась ко мне, ощупав меня, отчаянно завопила:
— В скорую срочно! И второго также в больницу, у него температура зашкаливает за сорок.
Все вокруг загоношились, забегали. Комар склонился надо мной, когда мы уже были в скорой.
— Ты только живи, слышишь!
Я разлепил губы и тихо выдавил из себя:
— Я в порядке!
Так мы на полтора месяца с Комаром загремели в больницу. Пришел октябрь, холод и сырость затопили окрестности. Валерку хотели раньше выписать, но он уломал врача продержать его до моей выписки. Папа лично за нами приехал, всю дорогу он хмуро молчал, не проронив ни слова.
Клюшка встретила нас, как героев, радостным криком: “Комара с Сильвером привезли!” Через минуту нас обступила толпа обитателей, из которых я знал только одного Зажигалку. Он был длинный, тощий и нескладный, с большими руками и ступнями, лицо его было усыпано веснушками. Зажигалка несколько раз втихую приезжал к нам в больницу и сообщал все клюшкинские новости. От него мы узнали, что Железная Марго добилась закрытия изолятора. Клюшка по этому поводу гудела неделю, и еще я узнал, что мне дали кличку Сильвер. Это лучше, чем Хромоножка.
Папа раскидал нас в разные группы. Я попал к Большому Лелику, Валерка к Гиббону, но жили мы в одной комнате. Это уже сделала Железная Марго.
Суета и суматоха клюшкинского дня завертела, закружила нас, словно водоворот: одно, другое, третье. Целый день нас с Валеркой не трогали, меня же не покидало ощущение смутной угрозы. Комар успокаивал: “Расслабься, все нормально!” — но я держал ушки на макушке. Мне было неспокойно. Глубоко после отбоя в спальню зашли три жлоба, один из которых скомандовал:
— Пошли прописываться!
Я все понял без лишних слов, Комар спокойно встал, напялив на себя треники. Нас под конвоем повели в туалет, баба Такса дрыхла у себя в каптерке, оттуда раздавался ее могучий храп, дежурного воспитателя в помине не было видно, наверное, дрых у себя дома на кровати в обнимку с женой.
Щука, в новых синих шелковых с красными лампасами спортивных брюках и футболке “Рибок”, вальяжно восседал на подоконнике, рядом сидел Никита и курил в раскрытое окно. Шестерки расположились у кафельной стены. Как только нас завели, в туалете повисла тишина, на нас смотрели, как на смертников.
— Ну, что, будем прописываться? — ехидно хмыкнул Щука.
— Попробуй, — вызывающе ответил Комар.
— Не сокращайся, — Щука вскочил с подоконника. — Комар, мы тебя трогать не будем, — Щука гаденько рассмеялся и вразвалку подошел вплотную ко мне. — Ты же у нас крутой, а вот с твоим малахольным хромым дружком мы потешимся.
Чей-то увесистый кулак свалил меня на пол, от боли в глазах полыхнули искры. Я лежал, распластанный на полу, как на кресте, тяжело дыша, словно после долгого бега. Лицо горело от полученного удара, с носа текла кровь. Щука восторженно распевал:
— Сейчас прольется чья-то кровь… — и все вокруг, как помешанные, ржали, один только Никита смотрел на все безучастным взглядом.
— Щука, не трогай друга, — дико завопил Комар. — Накостыляй мне, но Аристарха не трогай.
— Поздно, Комар, — наслаждался триумфом Щука, его лицо самодовольно светилось. — Хочешь спасти друга, — Щука с прищуром посмотрел на Валерку, которого за руки держали двое, — оближи мой кроссовок, и я не трону хромого Сильвера, слово пацана!
— Комар, — собственный голос показался мне придавленным. — Мы потом ему отомстим!
— Заткнись, хромоножка!
Щукин снял носок и силком пихнул его в мой рот, пренебрежительно произнес:
— Постирай их, пожалуйста, — смеха не было, напротив, повисло неодобрительное напряжение.
— Щука, — вмешался молчаливо наблюдающий за всей экзекуцией Зажигалка. — Оставь пацанов!
— Что ты сказал? — Щука застыл от изумления на месте. — Я что-то не врубился?!
— Что слышал, — спокойно повторил Зажигалка.
— Срань господня, — взорвался Щука, и в этот момент открылась дверь и в проеме застыла фигура Большого Лелика.
— Что здесь происходит? — голос его полностью изменился. Никакого благодушия в нем больше не осталось, только гнев и резкость.
На мгновение все оцепенели, никто не ожидал увидеть в такое позднее время в туалете Большого Лелика.
— Щукин, — раздался ледяной голос Большого Лелика. — Я же предупреждал тебя, чтобы ты не вздумал устраивать парням прописки. — Лицо Щуки мгновенно побурело, как у свеклы. — Отпусти пацанов.
Похоже было, что у Щуки крутилась на языке не одна парочка отборных словечек, но он сдержался и молча наблюдал за действиями воспитателя.
— Как ты, Аристарх? — заботливо спросил меня Большой Лелик, не обращая внимания на перекошенное от злости лицо Командора.
— Стандартно, — ответил я приглушенно.
— Хорошо, — Большой Лелик устало опустился на деревянную табуретку, которая стояла у плиточной стены. — Командор хренов, — задыхаясь, выдавил Большой Лелик, угрюмо покачивая головой. — Забыл, как тебя в этом же туалете чморил Батон, когда ты мелким соплежуем прибыл на Клюшку?! Освежить тебе память, напомнить при всех?! — Округлое лицо Лелика раскраснелось. Он облизал губы и хрипло переспросил: — Напомнить?!!!
Щука стушевался, озлобленно опустил глаза, слова Большого Лелика подмачивали его репутацию.
— Еще раз увижу между вами разборку, — воспитатель взглянул на Щуку, сосредоточенно сдвинув брови, — не приведи Господь, ты в ней будешь зачинщик, пеняй тогда, Командор, на себя!
Щукин, стиснув зубы, молчал.
— Комаров, — Большой Лелик посмотрел Валерке в глаза, как глядят честные люди. — Ради всех святых угодников, не окрысься, как некоторые здесь, — в голосе Большого Лелика прозвучало предостережение. Он тяжело поднялся с табуретки. — Марш все по комнатам.
Все разошлись, понимая, что это временное затишье. Понимал это и Большой Лелик, поэтому и бдил нас, как курица своих цыплят.
Первая наша с Валеркой ночь на Клюшке. Мы долго не могли уснуть.
— Пошли, — неожиданно проговорил Комар и рывком вскочил с кровати.
— Куда?
— К Щуке, — коротко отрезал Валерка. — Если не сейчас, то уже никогда.
— Что ты собираешься делать? — в горле у меня пересохло.
— Увидишь!
По дороге Комар кратко изложил свой план. Мы тихо пробрались в спальню Щуки. Все мирно похрапывали. Комар резко заскочил на кровать Щуки, зажал двумя руками ему рот и приставил к шее нож. Я уселся на Щукины ноги и блокировал их. Щука попробовал нас скинуть, бесполезно, мы держали его железно.
— Еще раз тронешь одного из нас хоть пальцем, зарежу, — хладнокровно произнес Комар. — Мне ничего не будет, кроме колонии или спецухи, — глаза Валерки лихорадочно блестели. — Для меня это санаторий, усек?!
Щука моргал перепуганными глазами.
— Ты не трогаешь нас, мы не трогаем тебя, идет?!
Щука вынужденно кивнул головой. Мы молча ушли из спальни. Щука крик не поднимал, боялся уронить свое командорское достоинство.
— Он нам этого не простит! — резонно заметил я, когда мы вернулись к себе и улеглись в кровати.
— Да, — согласился Комар, — но теперь он знает, что мы безбашенные, можем за себя постоять.
Если меня спросить, какие мои любимые школьные предметы, отвечу, не задумываясь: история и литература. Так, как вел историю Большой Лелик, так никто больше не сможет. Я знал, какие сигареты любил Сталин и Черчилль, какие спиртные напитки они обожали, какого роста был Петр Первый и размер его ноги, знал, что Григория Потемкина звали Циклопом, сколько и каких орденов было на парадном мундире у великого Суворова, хотя сам он был от вершка два горшка. Мы с Большим Леликом изучали историю деяний человеческих. После его уроков обыкновенный учебник истории был полон грохота сражений, шепота дипломатии, куртуазности придворного поведения. Иногда вся жизнь мира проплывала в моем сознании одним человеческим лицом.
Когда же я вспоминаю литературу, то в голову приходят не произведения Толстого, Достоевского, Тургенева, совсем не они. В голову приходит Пенелопа.
Никто не помнил на Клюшке, кто первым так странно назвал учительницу русского языка и литературы. Назвали — и все: Пенелопа, она и в Африке будет Пенелопой. Ее панически боялись. Было что-то резкое и непривлекательное в характере учительницы. В классе она была высокомерна, холодна и сурова, но в то же время умела завладеть нашим вниманием, и мы слушали ее, раззявив от восторга и удивления клювы. Иногда она казалась счастливой. Заложив руки за спину, она ходила по классу и рассказывала. Казалось, ей безразлично, о чем говорить. В проведении урока важным для Пенелопы было ее собственное настроение. Однажды, в период меланхолии, она с таким увлечением рассказывала личную жизнь Сергея Есенина, с его страстями, любовными похождениями и переживаниями, словно была его соседкой по кровати, хотя в программе Есенина и в помине не было, но ей хотелось нам рассказать о нем, а не о Салтыкове-Щедрине. В другой раз ее прошибло на анекдоты. Смех стоял невообразимый, внезапно Пенелопа опять сделалась холодной и суровой. Этих переходов мы больше всего и боялись. Пенелопа пугала всех своей непредсказуемостью. Никто не знал, сколько ей лет, потому что возраста она была неопределенного. Когда она пребывала в хорошем настроении и приличном прикиде, казалось, что ей до сорока; в обычные будничные дни, что ей уже далеко за пятьдесят, особенно, когда она злилась и хмурила свой высокий морщинистый лоб. Плечи у нее были слегка сутулые, волосы темные, некрашеные, глаза карие.
В поселке Пенелопу считали женщиной с завихрениями и старались без надобности не связываться. У нее была одна страсть — она была помешана на гороскопах. Безоговорочно им верила и накопила их у себя огромное количество.
Наши отношения с Пенелопой не заладились сразу, и причиной была наша с ней звездная несовместимость. Первая же наша встреча с Пенелопой оказалась громкой и скандальной. После двух спаренных уроков физкультуры, трехкилометрового кросса, все, возбужденные, ввалились в класс, где уже за столом сидела Пенелопа. Худая, с жирными черными волосами, стянутыми в тугой пучок на затылке, она всегда ходила на работу в одной и той же юбке. Ее небольшой гардероб из трех кофточек все уже давно знали наизусть. Если на ней серая в синий горошек кофта, значит, всем кранты; если бордовая — жить можно; ну, а если кремовая — жизнь просто прекрасна. Сегодня на Пенелопе была серая в синий горошек кофта. Все сразу заметили раздраженный вид учительницы, словно она проглотила лимон.
— Господи, — взмолился Чапа, костлявый пацан, очень похожий на крысу, — как я ненавижу Пенелопу.
— На литературу, как на похороны, — язвительно пошутил Зажигалка.
В этот момент голосисто раздался на три этажа звонок, в классе мгновенно воцарилась звонкая гробовая тишина. Я с интересом глядел на притихший класс, и в голове вырисовывалась чудненькая картина: “Тиха украинская ночь…” — это Николай Васильевич очень точно и достоверно описывал наши уроки с Пенелопой.
— Открыли тетради, учебники закрыли, они не для вас написаны, — замогильным голосом командовала учительница, продолжая проверять тетради.
Щука, сидевший за одной партой с Никитой Смирновым, периодически толкал рукой в плечо впереди сидящую Щеглову и что-то ей шептал. Он хотел не то рассмешить, не то поразить ее своим остроумием. Щеглова громко засмеялась, глаза ее возбужденно засверкали. Щука с удовлетворением откинул голову назад. Его рыжие непослушные кудри, раскиданные в разные стороны, напоминали взрыв на макаронной фабрике.
Смирнов угрюмо и молчаливо слушал болтовню друга с каким-то странным неодобрением, периодически смотрел на хохочущую Щеглову.
— Щукин со Щегловой, угомонитесь, — предостерегла учительница.
— Белла Ивановна, — лицо Щуки резко преобразилось и стало чересчур серьезным. — Это не я, это Щеглова ко мне пристает и мешает.
— Щеглова, что, уж замуж невтерпеж? — ехидно заметила Пенелопа, закрывая последнюю тетрадь.
Класс разразился хохотом, Щеглова сконфуженно опустила голову, она никак не ожидала такой заподлянки от Щуки и сердито выпалила:
— На себя посмотри в зеркало. Нашелся мне, принц датский.
— Смотри, Щеглова, подберут парня, подберут, — старческим голосом сымитировал голос деда Матвея Каблук с первой парты, чем вызвал в классе новую волну живого смеха.
— Хватит разводить балаган, — раздраженно остановила смех Пенелопа. — Как у меня от вас болит голова.
— Белла Ивановна, как же она может болеть, это же кость? — съязвил Щука, но лучше бы он этой плоской шутки вообще не говорил.
— Это у тебя, Щукин, в голове кость, — взорвалась Пенелопа, — и мы здесь пришли не твои мозговые косточки обсасывать, понятно?! — Она сурово посмотрела на класс. — День у меня эмоционально нестабильный, так что не выводите меня из терпения, особенно Козероги, Девы и Близнецы.
Намек всем был более чем понятен. Сегодня Пенелопа не будет трогать тех, кто родился под этими созвездиями. Им мысленно добрая половина класса здорово позавидовала, остальные напряглись. На прошлом уроке Пенелопа задала выучить домой кусок текста из “Мертвых душ” Гоголя. Он, к сожалению, оказался слишком длинным. Многие просто не открывали учебник на самоподготовке, потому что через два дня долгожданные каникулы и нужен им этот Гоголь, как собаке стоп-сигнал.
Тем временем Пенелопа повесила на себя очки, висевшие у нее на резиночках на груди, неспешно открыла журнал, заполнила его, после чего подняла голову и пристально, словно выискивая жертву, уставилась на притихший класс.
— Ну, кто? — произнесла низким ворчливым голосом учительница. — Снова будете нервы мои сердечные расстраивать?
Неожиданно ее лицо оживилось, она увидела нас с Валеркой.
— О, — негромко воскликнула Пенелопа. — Появились местные знаменитости.
Настроение ее значительно улучшилось, это сразу все заметили. Класс молча ликовал, наивно полагая, что оставшееся время пройдет в таком же благодушном состоянии. Всю идиллию испортил Чапа, его “харчок” с трубочки вместо того, чтобы попасть в Малофееву, попал на руку Пенелопе.
— Какой кретин расплевался? — взревела она.
Чапа обомлел, у него даже не хватило сил встать, ноги окаменели.
— Белла Ивановна, я не хотел, — промямлил виновато он.
— Господи, что значит наследственность, — вскипела Пенелопа. — Таким же идиотом был и твой папочка. Имела несчастье его учить, — произнесла она презрительно. — В ваши годы пионеры-герои жизнь за Родину отдавали, а вы…
Чапа пристыженно и напуганно молчал.
— Еще раз харкнешь, ты у меня из школы вылетишь первым рейсом, — это была излюбленная фраза Пенелопы, но никто, правда, не знал, когда наступит этот рейс.
— Ей бы охранником в психушке работать! — тихо шепнул Валерка мне.
— Лучше ветеринаром в зоопарке, — согласился я.
— Про какого ветеринара ты там шепчешь, новенький? — Пенелопа подозрительно перевела взгляд очкастых глаз на меня. — Не смотри на меня, как таракан на тапки. Гоголя выучил?!
— Да!
— Продемонстрируй, — коротко бросила она, продолжая сверлить меня своими четырьмя близорукими глазами.
Я с минуту помолчал, вспоминая слова, и спокойным звонким голосом прочитал отрывок в полторы страницы наизусть, ни разу не запнувшись.
— Очень даже ничего, — удивилась Пенелопа. — “Отлично”, — произнесла она и, довольная, сияющая, направилась к учительскому столу. — Вот с кого берите пример, остолопы, — произнесла она, обращаясь к растерянному и даже потрясенному классу.
На меня смотрели со смешанным чувством восхищения и зависти, даже Валерка воспринял мое “отлично” неодобрительно, это я читал по его хмурому выражению лица.
— Сафронов, ты кто по гороскопу? — неожиданно поинтересовалась Пенелопа.
— Близнец.
— Неужели? — разочарованно произнесла она. — У нас, оказывается полнейшая звездная несовместимость. — Она долго не могла поверить в такое несовпадение.
Настроение ее значительно ухудшилось.
— Послушаем вторую нашу знаменитость, — Пенелопа обратилась к Комару.
— Я же только что из больницы! — огрызнулся Валерка.
— Это твои личные проблемы, мне до них нет никакого дела, — голос Пенелопы крепчал.
Валерка, нахмурившись, угрюмо молчал.
— Значит, не выучил, — обрадованно заключила она. — Садись, “два”!
Пенелопа принялась по очереди опрашивать класс. Время медленно и уверенно катилось к завершению урока. Валерка, расслабившись, увлекся другой работой. Двигая быстро рукой, он рисовал; закончив, подвинул тетрадь на мою половину и, не сдерживая смеха, показал свое творчество. Я, молчаливо оценив рисунок и прочитав к нему восьмистишие, также не удержался от смеха.
— Что здесь происходит? — нависла Пенелопа над нашей партой.
Валерка замер. Пенелопа грубо выхватила из его рук тетрадь. Она лихорадочно пролистала ее и, не найдя ничего криминального и предосудительного, уже собралась ее вернуть, но последняя страница предательски развернулась во всей красе. Пенелопа впилась в рисунок и стих близорукими глазами.
— Мерзавец! Выродок! Дегенерат! — послышался дикий вопль учительницы. — Сволочь! — верещала Пенелопа.
В классе повисла тишина, никто не шевельнулся, не выдавил ни слова, если не считать Щуку, промямлившего шепотом: “Полный ек”. В приступе необузданной ярости Пенелопа ударила Валерку по лицу. Щелки ее ноздрей раздувались от возбуждения. Комар стоял бледный. На его лице не было никакого выражения, глаза смотрели сквозь Пенелопу в одну точку — на классную доску.
— И ты в этом замешан?! — устрашающим ледяным тоном произнесла Пенелопа, уставившись на меня. Ее глаза гневно сверкали. Левая рука Комара незаметно за партой стиснула мою руку, и это прикосновение подействовало на меня умиротворяюше. — После уроков оба в кабинет директора, там поговорим по-другому! Вы у меня пожалеете, что вообще родились на свет божий! Я вам устрою такое… такое! — У нее перехватило горло, Пенелопа резко повернулась, услышав звонок, быстрыми шагами направилась к учительскому столу, забросив в сумку свои пожитки, громко ушла, хлопнув дверьми перед самым носом изумленной биологички. Та в нерешительности замерла на пороге класса, словно не решалась зайти.
— Что у вас тут произошло?
— Разборка, — ответил за всех Щукин, и класс вымученно засмеялся. — А так, в общем, — Щука постарался спародировать Пенелопу, и у него это неплохо получилось, — урок прошел в спокойной творческой атмосфере. Мы очень активно обсасывали мозговые косточки новеньких.
— И как? — в унисон Командору спросил Каблук, словно он был Папой.
— Никак! — иронизировал Щука. — У одного мозги есть, у другого, к сожалению, полностью отсутствуют. Вот такой клюшкинский парадокс.
Класс грохнул от смеха, только нам с Комаром было не до смеха.
После обеда состоялась очередная встреча с Колобком в его кабинете. Если бы не защита Марго и Большого Лелика, все для нас с Комаром могло закончиться намного печальней, а так мы отделались легким испугом.
Валерка, к удивлению всех собравшихся в кабинете, на рожон не лез, вел себя чересчур смирно — все время молчал.
— Собака лает, караван идет, — философски объяснил Комар свое поведение.
На самоподготовке в тот же день мне пришлось сцепиться с Каблуком, рослым увальнем под метр восемьдесят. Кулаки у него были огромные, глаза на редкость маленькие. Каблук спокойно мог бы завалить Щуку одной левой, но он был дефективным, учился в компенсирующем классе, их на Клюшке презирали, с ними никто не водился. Поэтому Щука легко заделал его своей боевой “шестеркой”.
Каблук пристал к Ленке Ивановой, говорил ей всякую гадость, желая довести ее до слез, и ему это удалось. Большого Лелика в классе еще не было, где-то застрял по дороге. Мне стало противно наблюдать, как придурок Каблук доводит Иванову до слез. Не знаю, какой черт дернул меня стать на ее защиту.
— Каблук, оставь девчонку в покое, — с легким раздражением обратился я к задиристому Каблуку.
Тот от неожиданности молчаливо выпучился на меня.
— Ты что, Сильвер, вякнул? — вид у Каблука был слегка пьяноватый, его пошатывало, и чтобы удержаться на ногах, он цеплялся за край стола. Только через некоторое время я узнал, что Каблук “моментщик” — токсикоман.
— Что слышал, — невозмутимо повторил я. — Оставь Иванову в покое.
— Сильвер, — Каблук неожиданно сплюнул на пол. — Если не хочешь получить по зубам, то вали отсюда, пока не накостылял тебе.
— Каблук, — я старался держать себя в руках и поэтому был предельно вежливым. — Тебе же очень популярно сказали: “Оставь девчонку!” — Десятки глаз оторвались от тетрадей и впились с интересом в меня. — У тебя проблемы с русским языком?! — закончил я с интонацией, по которой было ясно — мое терпение подходит к концу.
— Сильвер, ты чего это? — розовые, как ветчина, руки Каблука сжались в кулаки.
— Ничего, просто отстань от девчонки, — внутри у меня все кипело.
— Завидно стало, потянуло на Иванову, — Каблук грубо хохотнул. — Так я устрою. Иванова, дашь Сильверу?
Рука моя самопроизвольно поднялась, я врезал Каблуку по скуле, он повалился на пол и смотрел на меня с разинутым ртом, не веря в то, что я посмел его ударить.
— Сильвер, ты покойник, — заорал Каблук во всеуслышание.
Дверь класса отворилась, на пороге с тетрадями подмышкой стоял Комар.
— Только после тебя, дефективный, — вмешался Валерка, который с опозданием пришел на самоподготовку. Это за ним наблюдалось еще в обезьяннике, что выводило из себя Гуффи.
Каблук злобно посмотрел на Комара, на меня, на его щеке нервно задергался мускул.
— Комар, ты еще допрыгаешься, — прошипел гнусаво он, и его лицо приобрело густо-фиолетовый оттенок. — И твой дружок…
— Катись, Каблук, — презрительно оборвал Каблука Валерка. — Губошлеп, от тебя за километр прет “Моментом”.
В классе повисло молчание, Комар и Каблук молча разглядывали друг друга, словно обнюхивали. Я невольно восхитился — страха Комар решительно не ведал. Лицо его выражало лишь отвращение.
— Ты все понял, наркоман конченый? — презрительно фыркнул Комар.
Каблук понял, что ситуацию не стоит больше усугублять, и под улюлюканье группы смылся.
Валерка хмуро уставился на меня.
— На меня наезжаешь, сам же постоянно нарываешься на приключения, — недовольно пробурчал Комар.
Меня чуть не пробрало на смех. Кто бы мне мораль читал, святой нашелся.
— С кем поведешься, от того и наберешься, — с усмешкой ответил я.
— Не забеременей еще, — неопределенно произнес Комар и, больше не сказав ни слова, вышел из класса, оставив меня в полном недоумении.
Настроение было испорчено, я угрюмо сидел за партой, не понимая наезда Валерки. В конечном итоге я сделал глубокий успокаивающий вдох и сказал:
— Ну его…
И тут на стол упала записка. Там было только одно слово: “Спасибо!” Я понял, кто мне написал, стало тепло и приятно на душе.
Большой Лелик оставил меня в классе для профилактической беседы. Вид у него был угрюмый, я понял, ему уже настучали на меня.
— Объяснись, май либен, — потребовал Лелик.
— Разве что-то произошло?! — спросил я, стараясь сохранить на лице безобидное выражение.
— Разве нет?! — в унисон мне ответил Большой Лелик. — Ты ничего не хочешь мне рассказать о происшествии на самоподготовке?
— Ничего, — я отрицательно потряс головой. Мои невинные глаза честно смотрели на воспитателя.
— Что произошло у тебя с Каблуковым? — Лелик пристально посмотрел на меня.
Я сделал вид, что до меня наконец-то дошло, чего от меня хочет воспитатель.
— Пусть не пристает к девчонкам! — отрывисто произнес я.
От восторга Большой Лелик издал какой-то неописуемый звук.
— Сафронов, растешь на глазах, — на лице воспитателя появилась мягкая, добродушная улыбка. — Пора нравиться девчонкам.
Мне стоило больших усилий сохранить безразличный вид.
— Разве я им могу понравиться?
— Еще как, — воскликнул Лелик, выпятив и без того объемистую грудь так, что пуговицы на черном жилете грозили оторваться, и с широкой улыбкой раскинул руки, как будто хотел обнять всю Клюшку. — Все, май либен, зависит только от тебя.
— Учту, — вежливо ответил я, но на душе было приятно от Леликовых слов.
Сумрак Клюшки словно подернулся рябью, сам его воздух дрожал. Во всем чувствовался приход зрелой осени.
Стюардесса выползла из будки и неторопливо поплелась в сторону свинарника. Там и теплее, и она уже унюхала запах еды.
Обитатели обожали старую колли. Она появилась на Клюшке лет десять назад. Ее с собой привела Надька Кротова. Собака — это все, что у нее осталось от дома. Старый директор не возражал против собаки и разрешил ей жить на Клюшке. Надька была красивой девчонкой и мечтала стать стюардессой. После выпуска она поехала поступать в авиационное училище и добилась своего: стала стюардессой на Ил-62. Лотта осталась на попечении Клюшки, в честь Надьки собаку переименовали, стали называть Стюардессой. Годы шли, колли старела, дряхлела, но обитатели продолжали ее безумно любить, лучшие куски мяса из столовой всегда приносили для Стюардессы. Месяца три назад собака заболела и ослепла. Больше всех Стюардессу обожал Никита. Он ухаживал за ней, на свои деньги возил ее в город к ветеринару, надеялся спасти от слепоты, но ветеринар покачал головой и посоветовал собаку усыпить.
— Ни за что, — ответил Никита и привез собаку обратно.
Он понимал — Стюардесса свое отжила и медленно умирает. Каждый день он по несколько раз бегал к ней на свинарник, где практически и жила собака. Кормил, подолгу ее расчесывал, гладил, говорил нежные и ласковые слова. Стюардесса за километр чуяла Никиту и визжала от радости.
Клюшка медленно погружалась в отбой. Валерка накинул на себя старые тянучки и футболку, прихватил мыло с зубной пастой, направился наводить вечерний марафет: чистить зубы и немного попугать лицо водой на сон грядущий. Я поплелся за Комаром. Меня прикалывала надпись над умывальником: “Умойся!” В углу на плиточном полу сидел и плакал маленький Тоси-Боси из четвертой группы. Их воспитатель был невзрачный на вид, невысокого роста, с двумя залысинами, которые проникали в глубь его жиденькой шевелюры, весь какой-то сладкий и жеманный, за что получил на Клюшке кличку Дуремар.
— Пацан, че надрываешь глотку? — сурово спросил Комар.
Тоси долго не мог выговорить ни слова.
— Ну? — крикнул Комар и вывел Тоси-Боси из ступора.
— Меня достает Дуремар, — выдавил он из себя, шмыгая носом. — Он меня каждую смену лапает!
— Где этот педрило? — вскипел Комар.
— В пятой спальне, — заикаясь, ответил Тоси-Боси.
— Я ему счас покажу! — завелся Комар с пол-оборота.
— Ничего вы ему не докажете, он же воспитатель.
Мы смотрели на Тоси-Боси и понимали, что, в общем-то, он прав. Что мы можем? Ну, сделаем Дуремару темную, ну и что?! Это не остановит его, он продолжит творить свое гадкое дело по ночам с другими, а может, и дальше будет домогаться бедного Тоси, пока морально не сломает его.
— Пойдем к Марго, все ей расскажем, — предложил я. — Марго — власть, она старший воспитатель! — доказывал я.
Валерка с сомнением посмотрел на меня, но я сумел его переубедить. Всей толпой мы пошли к Марго, она еще не ушла с работы, и мы обо всем ей рассказали.
Воспитатель Варфоломеев, маленький человечек с неприятными черными глазами и большим ртом, сильно растерялся, когда в полутемной спальне после отбоя увидел возникшую Железную Марго и нас за ее плечами.
— Паша Антонов, — металлическим тоном обратилась Марго к съежившемуся возле нас Тоси-Боси. — Тебя обижает воспитатель?!
Тоси-Боси, нахохлившись, угрюмо молчал.
— Ну, что вы такое говорите? — голос Дуремара звучал томно и напоминал шипение спускаемого воздушного шарика. — Павлик у нас славный мальчик, никто его не обижает, напротив — все любят.
— Я не вас спрашивала, — резко осадила вспыхнувшая от негодования Марго.— Помолчите, — строго предупредила она.
Я не без удовлетворения заметил, как побледнел Дуремар, как ему резко поплохело, стало не по себе. Он весь сразу скукожился, закашлялся и стал невыносимо противным.
— Да, — с трудом, пересиливая себя, прошептал Тоси-Боси. По его лицу побежали слезы. — Он меня щупает каждую смену. Садится на кровать и лезет руками к трусам, если я сопротивляюсь, наказывает, — Тоси-Боси еще больше расплакался. Марго пришлось заботливо его прислонить к себе. — Я его боюсь, — заикаясь, произнес Тоси-Боси.
— Больше тебе нечего бояться, Пашенька, — решительно заявила Марго, смерив Дуремара гневным взглядом. Казалось, она готова была вцепиться в него и разорвать на мелкие части.
Дуремар стоял ни живой, ни мертвый. Он что-то тихо лепетал в свое оправдание, чем еще больше вызвал раздражение старшего воспитателя.
— Я даю вам ночь, чтобы вы навсегда испарились из Клюшки! — брезгливо произнесла Марго. — Если завтра я узнаю, что вы еще в поселке, вас ждет неприятная встреча с прокуратурой.
— Спасибо, — выдавил из себя обалдевший от счастья Дуремар, его моментально смыло из спальни.
— Паша, пойдешь к парням в комнату и в группу Леолида Михайловича.
Глазенки Тоси-Боси засверкали от радости. Он счастливо мотнул головой в знак согласия.
— Забирайте к себе сына полка, — улыбаясь, произнесла Марго.
Так у нас появился младший братишка — Тоси-Боси.
Подъем на Клюшке всегда начинался с голосистого и противного, как сирена, звонка в 7:30. С минуту Клюшка еще машинально спала, но вот кирпичное здание медленно и со скрипом начинало шевелится. Слышалось хлопанье дверей, шлепанье тапочек на босую ногу, крик воспитателей, шум смывных бачков в туалетах, бурчание труб. Шум с каждой минутой усиливался, разрастался, пока не становилось окончательно ясно: Клюшка проснулась.
Второй звонок призывал всех обитателей на зарядку.
Третий звонок зазывал в столовку на завтрак, потом звонок на построение в школу, на обед, на самоподготовку, на ужин, на отбой…
И так каждый день.
На следующий день после самоподготовки я пошел в свинарник отрабатывать трудовую повинность — наказание, наложенное Колобком. К своему удивлению, обнаружил там Никиту Смирнова, носящегося по всему пространству свинарника с ведрами.
— Ты что здесь делаешь? — спросил я озадаченно.
— Работаю, — деловито ответил он. — Это мой объект.
— Объект? — тормознуто переспросил я.
— У каждого на Клюшке есть постоянная работа, за которую он конкретно отвечает, — просветил Никитон. — Я выбрал свинарник.
— Почему?
— Из-за Стюардессы, — с нежностью и теплотой в голосе произнес Никитон. Из глубины свинарника выползла старая облезлая колли.
— Хорошо, когда собака — друг человека, — сказал я.
— Угу, — согласился Никитон, — плохо, когда наоборот. — Он достал из кармана брюк расческу, принялся расчесывать Стюардессу, говоря ей при этом нежные, ласковые слова.
— Что мне делать? — поинтересовался я.
— То же, что и я: разносить свиньям корм, потом почистить в каждом хлеву, особое внимание уделить Фросе.
— Это кто такая?
— Наша кормилица. Свиноматка. Каждый раз приносит не меньше двенадцати поросят.
— Вот это мать-героиня! — присвистнул я.
Часа через два мы управились со всеми делами. Никита остался доволен моей работой. Я увидел в углу сваленные в кучу велосипеды и несколько мопедов.
— Это что за свалка? — спросил я.
— Кузи нет, чтобы починить, без нее никто не сделает.
— Кто такая Кузя?
— Скоро сам увидишь, — Никитон приятно усмехнулся. — Она у нас единственная и неповторимая, даже Щука с ней не связывается.
Меня удивила такая характеристика, тем более данная пацаном, близким другом Щуки.
— Комар мог бы починить велики, он любит в технике ковыряться.
— Без Кузи не дам, но ей скажу.
— Однако, — выдавил я из себя.
— Что — однако? — ухмыльнулся Никитон. — Удивлен, что Клюшка не такая страшная, как кажется на первый взгляд? Будь Чеком, и Клюшка тебя примет.
— Быть кем? — не понял я.
— Человеком, — глухо ответил Никита.
Возвращались мы в корпус, когда уже было темно. На следующий день я попросил Железную Марго выделить мне в объект свинарник. Она была крайне удивлена моим выбором, но не отговаривала, утвердила его.
В октябре директор решил спилить старые дубы. Он нанял рабочих из ЖКХ, те приехали с бензопилами. День был холодный, но солнечный, и деревья напоминали большие костры на фоне далеких серых полей и холмов. На их защиту высыпала как горох вся Клюшка.
— Я не дам вам спилить деревья! — порывисто воскликнула Железная Марго. — Это недопустимо, — кричала она.
— У меня есть предписание пожарников, — нервно доказывал Папа. В нем была какая-то слепая, даже глупая решимость. — Деревья закрывают окна, воспитанники по ним постоянно лазят, подвергают свою жизнь опасности.
— Нет! — крикнула Марго. — Этим дубам больше ста лет. Не вы их сажали, не вам их спиливать. Я вам это не позволю сделать, — у Марго был странно неподвижный взгляд. — Я отдала Клюшке двадцать лет, вы пришлый человек, хоть и директор, и не понимаете, что для нас эти деревья.
Папа понял, что Марго не переступишь.
— Хорошо, — недовольно произнес он, — ваша пока взяла, — и он отступил, дал команду рабочим уйти.
Мы, как дураки, радостно заголосили. Впервые мы чувствовали себя сопричастными к великому делу сохранения гордости Клюшки.
Окончание следует