Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2008
Андрей Щупов — лауреат премии Юлиана Семенова, премии “Старт”, национальной детской литературной премии “Заветная мечта”, член Союза российских писателей. Автор более двадцати книг. Живет в Екатеринбурге.
Встреча
Рассказ
Своего злейшего врага я встретил в неподходящее время и в неудачном месте. Это случилось, когда я снимал квартиру на Зеленой Горке — в районе, густо заселенном криминальным элементом и обнищавшим рабочим классом. Столь ласкавшая слух иностранцев перестройка крепко приподняла первых и посадила на дно вторых. К этим вторым принадлежал и я. Почему? Потому, наверное, что не хотел воровать и не умел торговать. Мечту отдельных граждан что-то производить собственными руками хмурое время всерьез не воспринимало. Более того, снисхождение оказывалось деяниям иного порядка — настолько иного, что скучать и брюзжать было некогда.
Я жил на первом этаже, и за моим окном, как на огромном экране, чуть ли не ежедневно разыгрывались сердитые постановки современников. Кого-то грабили и избивали, кого-то и куда-то волокли за ноги, втыкали в сугроб головой, раздевали донага. Раза три мне довелось наблюдать настоящую перестрелку, раз пять я сам вызывал “Скорую” с милицией. В общем, жить стало не лучше, но, безусловно, веселее.
То есть сказать, что я был безобиден, было нельзя. В моей прихожей всегда хранился наготове металлический в сантиметр толщиной прут, в потайном отделении сумки ждал своего часа газовый револьвер, а сам я завел за правило не выходить на улицу без кастета. Кастет был самопальный, из дюраля, с резиновой накладкой, не слишком удобный и все-таки опасный. Меры предосторожности казались оправданными. На пути к дому меня с поражающей регулярностью пытались раздеть и лишить шапки, а в собственном подъезде однажды устроили форменную темную. Я не выглядел, как купец или зажиточный бизнесмен, но что-то в моем нахохленном облике все-таки притягивало уличное подмастерье. Из учеников молодая перестроечная поросль норовила выбиться в мастера, ребяткам требовались абразивные материалы, свежие живые тренажеры. Пока мне везло, — обходилось без травм и серьезных потерь. Во многом благодаря кастету и навыку бить перекрестным справа. То есть, может, и немногое им требовалось — этим ребятишкам с улицы, лихим ровесникам пятнадцатилетнего капитана, но холодная зима и затянувшееся безденежье заставили меня по-иному ценить ту одежонку, в которой щеголял я в описываемое время.
Как бы то ни было, но в тот день я впервые выбрался из дома после двухнедельного гриппа и вид имел, конечно, непрезентабельный. Меня пошатывало, на поворотах я терял равновесие, а в кармане позванивала сумма, годная разве что для покупки одной-двух буханок хлеба. Собственно, за хлебом я тогда и выбрался. Семьдесят с небольшим шагов от родного подъезда, солнечный день, обилие людей — все это могло расслабить кого угодно, и я расслабился. Дневной свет бил в сугробы, рикошетом хлестал по глазам. Реалии все еще мешались с недавними горячечными снами. Подобно космонавту, вернувшемуся из космоса, я чувствовал, что отвык передвигаться на своих двоих, отвык от покойной тяжести шипастого металла в кармане. Да и зачем мне металл, когда я вышел всего на пяток минут! Осторожно втянуть в грудь морозного кислорода и выдохнуть уже дома. Словом, хотел купить четвертушку белого, а вместо этого повстречал Леху Затворного…
В рыжем полушубке, в унтах, с печатками на пальцах, — такого невозможно было не заметить. И я заметил, тут же отвернув слезящийся взор к полкам. То есть на миг мне показалось, он тоже меня узнал, но нас разделяло ползала, и я поспешил стереть картинку из памяти, скоренько убедив себя, что старый знакомый мне только привиделся. Так дети укрываются от страшного под одеялом. Не ахти какое укрытие, но я самозабвенно понадеялся на авось, на пространство, жиденько разбавленное посетителями магазина. В конце концов, Леха не снайпер, мог меня и не разглядеть. А даже если и разглядел, — был ли я похож на того прежнего архаровца с ломким голосом, с юным пушком на щеках и под носом? Лет-то пробежало сколько!
Продолжая взирать на серые от муки полки, я попробовал сосчитать, сколько же этих самых лет пробежало, но только вспотел от натуги. То есть не то чтобы их было так уж много, просто грипп, братцы, не проходит бесследно…
***
В нашем классном журнале он значился под именем Алексей Затворный. Мы звали его Затвором. Кличка вполне соответствовала характеру. Как короткий перещелк оружейного механизма, как выброс стреляной гильзы и досыл в патронник очередного гостинца. Леша, Леший, Лишай — все могло бы пристать к нему, однако не пристало. А вот с Затвором он сросся. Кудрявый, обманчиво симпатичный мальчуган с волевым взглядом и вечно сбитыми в кровь кулаками.
В каждом лесу живет-поживает свой серый волк, гроза барашков и красных шапочек. В нашем классе промышлял Затвор. С первых октябрятских месяцев этот паренек популярно разжевал всем нам, что безоблачное детство осталось за порогом детсада, а здесь, в школьных пенатах, наступила иная эпоха — со своими немультяшными страхами, своими проблемами и недетскими стрессами.
Два первых года Затвор был бесспорным лидером. Лидером и тираном в едином лице. Он казнил и миловал по собственному разумению, шутил, как умел, не очень разнообразно развлекался, зато лупил умело и пребольно. Жаловаться на него было себе дороже, — отважных Затвор ломал, трусливых дрессировал, словно комнатных собачек. Девчонок Леха почти не трогал, иных визгливых даже обходил стороной, но уж мальчишечье сословие не знало никаких исключений. Слабые превращались в лакеев, с сильными и строптивыми он ежедневно тренировал свои неутомимые мускулы. Хуже всего, что дрался Затвор подло. То есть нам, наивным, тогда казалось именно так. Леха без колебаний бил по лицу, легко пускал в ход юркие ноги, мог боднуть головой. При этом никогда не останавливался на полпути — всегда молотил до победного конца — до крови, до падения.
И два долгих года, подобно многим другим однокашникам, я скрывался от Затвора по всевозможным углам, бегал быстрее таракана, а если защищался, то жалко и неумело, обычно подставляя под удары свой жеваный дерматиновый портфель либо пытаясь обхватить и прижать безжалостные руки Затвора. Иногда у меня это получалось, но очень ненадолго. Затвор всегда знал, как выкрутиться, пуская в ход одну из бесчисленных своих уловок. Он мог ударить коленом, плечом или рывком увлечь за собой на пол, что вовсе не укладывалось у меня в голове. Он был бесшабашен, как никто другой. Безбашенный, как выразились бы сегодня. Тогда мы таких слов не знали, и поведение Лехи пугало даже тех, кто был старше и сильнее…
Взяв с полки отрезанную четвертушку белого, я слепо осмотрел ее и опустил в авоську. Вспомнилось такое же белое и пышное личико пионервожатого Мишеньки из четвертого класса. Именно он однажды попытался вразумить нашего безумного второклашку Леху. Был Мишенька на полторы головы выше Лехи и вдвое толще, однако последнего это ничуть не смутило. Подпрыгнув, он ударил Мишеньку в нос и тут же без паузы боднул в живот. Мы стояли на отдалении и ждали, чем завершится потасовка, но никто не думал, что победа окажется столь стремительной. Зажав ладонями лицо, Мишенька громко заплакал и кинулся бежать. Сослепу ударился в стену и чуть не упал. На розовый галстук пролилась алая кровь, и отчего-то смешение близких цветов поразило меня более всего. Но этим дело не кончилось, — Затвор метнулся следом и какое-то время награждал убегающего позорными пендалями. Нечего и говорить, что мы бросились врассыпную. Все понимали, что Затвор начнет выяснять, кто настучал старшекласснику, — значит, снова последуют репрессии.
А еще Леха Затворный курил. Стрелял мелочь у окружающих, после чего покупал у знакомого киоскера “табачок для отца”. На всех переменках он в обязательном порядке выбегал к ближайшим гаражам, где в окружении свиты неспешно вытягивал одну или две папироски.
Кто-то завидовал Затвору, кто-то откровенно заискивал, а находились такие, что угощали булочками или стянутыми у родителей сигаретами. Этих Затвор до поры до времени щадил. Лакеи ходили небитыми, чем и гордились неделю или две. Настроение Затвора было переменчиво, как уличные ветра. Менялась лунная фаза, капал в дневник очередной крючок двойки, и даже самый обласканный из Затворовской свиты мог получить внеочередной нагоняй. Я до сих пор помнил их клички — Ханыч, Муром, Серый и Шига. Сподвижники и подельники Лехи, свита и шайка. Клички помнил, а имена забыл. А может, и не было имен вовсе? Говорят, свита делает короля, но этих ребяток король делал сам, как хотел и когда хотел. Может, и правильно, что места для имен этих ребяток в памяти моей не нашлось.
Как бы то ни было, но табачок сослужил Затвору скверную службу. Известно, что дети растут по-разному — кто быстрее, кто медленнее, а порой — и будто соревнуясь друг с дружкой. Начиная со второго класса, Леха Затвор вдруг резко пошел вниз. Само собой, не он пошел, а мы все стали худо-бедно вытягиваться, а Леха по каким-то извивам премудрой судьбы начал от нас отставать. Конечно, главного это не изменило: его по-прежнему боялись, однако первое вольнодумство стало закрадываться в наши головенки именно тогда. И в тот же переломный год я впервые почувствовал, что не так уж силен наш овеществленный страх…
Простенькое это открытие настолько ошеломило, что дня два или три я нарочно поддавался Затвору, позволяя бить и третировать себя пуще прежнего. Я словно давал ему фору, позволял покуражиться напоследок. А потом, когда на пути к дому этот деспот с мозолистыми кулачками в очередной раз привязался ко мне, я с внутренним ахом сделал шаг и сорвался.
Это не было падением, но и взлетом это, конечно же, нельзя было назвать. Потому что я впервые ударил человека по лицу. Совершил то самое, о чем пел Владимир Семенович. До этого я не мог и я не умел. Я даже думать об этом боялся! Кулаком — да по хрупкому человеческому лицу! — это казалось мне диким. Но в те неописуемые мгновения я неожиданно и необратимо стал дикарем. Я вдруг понял, что тоже могу ударить. По лицу. Нежному и хрупкому. Я это уже знал, а ухмыляющийся Леха Затвор нет. И потому преспокойно готовился к драке со мной. Так у нас обычно и получалось: я честно боролся, пытаясь завалить его на землю, обхватывая за шею и туловище, — Затвор же свободно месил меня кулаками, расстреливал в упор и с дистанции, намолачивал коленями, покрывая тело синяками, разбивая в кровь губы и нос. В итоге несправедливость торжествовала. Даже когда мне удавалось прижать его лопатками к земле, он выглядел победителем, а я побежденным. Очень уж по-разному мы расходились: довольный и неуязвимый Леха и я — мятый, изжульканный, как школьная досочная тряпка. Однако в тот краеугольный день у нас вышло все иначе. Привычным образом мы отложили на газон портфели, встали друг против друга и, как обычно, принялись обмениваться любезностями. Никто, конечно, нас тогда не записывал и не снимал, а жаль. Сегодня было бы интересно взглянуть на стенограмму того давнего диалога. Впрочем, вероятно, было что-нибудь немудреное вроде:
— Че, самый бурый?
— Не бурее тебя!
— Смелый стал? По сковороде давно не получал?
— Ща сам получишь!
— Че?! Че ты сказал, урод!
— Сам-то, затворище ржавое!
— Че?!..
Примерно в этом месте нетерпеливый кулак Затвора первым устремлялся к цели. Он бил быстро и вразмашку, подобно пловцу чередуя руки. А я отшатывался, пытаясь удержать эти самые работающие плети. Естественно, получалось у меня плохо. Из града ударов примерно треть я пропускал, а бить Затвор умел крепко.
Но в тот день я ударил первым. По лицу. Ударил с размаха, попав в правую скулу. Для Затвора это явилось полной неожиданностью. Мне никогда не забыть того животного восторга, того мстительного осознания, что накрыло меня с головой. В ту секунду я понял, что тоже могу, что я тоже зверь, с которым надо считаться. И повинуясь этой хмельной, сумасшедшей волне, я бил снова и снова. Каждый раз Затвор неловко отскакивал, даже не пытаясь прикрыться. Для него это было шоком, он просто впал в ступор. Очередной удар пришелся ему в глаз, и Затвор, ойкнув, заплакал. Может быть, впервые в жизни. Я настолько растерялся, что на этом наш поединок и завершился.
Слухи о моей победе весенними ручьями разбежались по классу, а там и по всей школе, однако в них мало кто поверил. Неудивительно, что через пару дней состоялся матч-реванш — уже при множественных свидетелях. Помню, что я почти не волновался, — был уверен в грядущем успехе. Очень уж легко досталась мне первая победа. А вот Затвор готовился к поединку куда как серьезнее. Я был глуп и неопытен, Леха же в битвах успел поднатореть и цену пролитой крови знал. До той поры я проливал свою, а он исключительно чужую. Для меня это явилось всего лишь пробой младенческих силенок, для него это было самой жизнью. И потому жесткую силу его мстящих ударов я почувствовал с самого начала. Что мне делать, я вроде бы представлял и тоже вовсю размахивал кулаками, стараясь повторить давешний фокус. Но, странное дело, фокус-покус не получался, и попадал я крайне редко — больше по плечам и в грудь. Затвор же гибко откланялся корпусом взад-вперед, делал ложные выпады и раз за разом сотрясал мою головушку болезненными колотушками.
Это была жесткая, отточенная месть, и это был разгром. Возможно, поражение мое не выглядело абсолютным позором, но это было все-таки поражение. После поединка лицо мое опухло, как перезревший помидор, и я неделю не мог кусать наши школьные черствые булки. Один расшатавшийся зуб, в конце концов, выпал, и некоторое время я стеснялся улыбаться.
И все же…
Перелом в наших отношениях наступил, я это знал и видел. Затвор тоже изменил свое отношение ко мне, запоздало выделив среди прочих. Мы продолжали драться, но уже не абы как и не на каждом встречном углу. Теперь свои поединки мы вынашивали днями и неделями, исподволь подготавливая для них почву, придумывая новые трюки, созывая в группы поддержки побольше всевозможного люду. За гаражи и на спортивную площадку у мастерских на нас ходили смотреть, как на цирковых акробатов. Даже старшеклассники, снисходительно покуривая и цедя плевки, не спешили убрести обратно в классы. Затянувшееся противостояние становилось любопытным для всех. Никто из нашей чокнутой парочки не отступал, никто не сдавался, не просил пощады. Со стороны это выглядело забавным. Два зверька сбивались в рычащий ком, неведомо зачем и для чего увечили и мяли друг друга, чтобы через пяток дней встретиться для повторной экзекуции.
Это нельзя было назвать одержимостью. Мы жили обычной мальчишечьей жизнью. С кем-то дружили, мастерили рогатки и самолетики, подтирали в дневниках неудачные отметки, поглядывали на девчонок. Дома играли в солдатиков и кубики, ели постылые каши, а по воскресным дням за недельные провинности подставляли отцам попы. Поединки были всего лишь эпизодом, однако эпизодом значимым и обязательным, незаметно переросшим в традицию и привычку. Раз десять в школу вызывали моих родителей, раз сто — родителей Затвора. Это ничего не изменило. Шли месяцы и шли годы, а я упрямо продолжал посягать на лидерство Затвора. Ну, а Леха… Леха не был бы Лехой, если бы не отстаивал свой пояс чемпиона. Поводы придумать было несложно, они всегда находились. Я заступался за многочисленных жертв Лехи, Затвор цеплялся к случайным мелочам. Если таковых не находилось, мог просто изводить ехидными насмешками — меня и всех окружающих. В результате я доходил до нужного градуса, и кулачная карусель возобновлялась с новой силой.
— Как же вам не стыдно! Думаете, никто не видит?
Очнувшись, я быстро окинул тревожным взглядом самого себя и только позже сообразил, что возглас обращен не ко мне. Кто-то уронил булку на пол и незаметно попытался сунуть на полку, поменяв на свежую.
— Вы, значит, хитрая, а другие грязное должны есть?
— Я не нарочно.
— Вот и заберите обратно.
— Чего это я буду забирать! Сами забирайте!
— Здрасьте! Роняли-то вы!
— Развели тут порядки… — толстая дама, возмущенно фыркая, начала выбираться из очереди. — Грязный я им должна есть… Главное, если бы нарочно…
— Ишь какая!
— Да сама-то! Вобла сохлая…
— Женщина, постыдились бы!
— Да кого? Тебя, что ли, стыдиться? День-деньской воруете тут…
Из легкого огонька перепалка превратилась в нешуточный пожар. Мы неторопливо продвигались вдоль хлебных полок к единственной кассе, — скрученная в петли и зигзаги очередь утомляла всех в равной степени. Делать покупателям было нечего, и лай грозил подняться до небес — то бишь до обшарпанного потолка с фарфоровой, напоминающей яичную скорлупу люстрой.
Я машинально сосчитал количество людей между мной и кассой, помножил на полторы минуты и взял поправочный коэффициент на вспыхнувший конфликт. Получилось прилично.
Один из видных иностранцев как-то поразился: при столь скудном ассортименте — такие очередищи! Экономический нонсенс! Чудо наоборот! Однако наши юмористы ему живо разъяснили: очередь — не недостаток, очередь — следствие прогресса. Потому что мы — специфическая страна, страна человеческих колонн, с утра и до вечера перетаптывающихся в ЖЭКах, СОБЕСах, больницах, банях, ОВИРах и нотариальных конторах. Но это не все, — в наших очередях люди общаются и смеются, стравливают пар и снижают градус, заводят друзей и влюбляются. Наша очередь, если хотите, стала подобием вашего пен-клуба. Да, Боже мой, — если мы все враз выйдем из очередей, мы в несколько дней нагромоздим сотню пирамид Хеопса, свергнем десятки правительств и обгоним по производительности самую капиталистическую из держав. А потому наша очередь — безусловное благо для планеты. Это отнюдь не бомба, но это бесконечный бикфордов шнур с красиво плюющимся огоньком и неспешным шипением…
Наблюдая за перебранкой, я невольно сравнил ее с тем, как ругались мы в детстве. Разница заключалась в эпитетах. И разве что злости здесь было побольше. Мы-то в детстве не злились, — скорее играли положенные нам роли — в героев и злодеев, в фашистов и отроков во вселенной. Тот же Леха Затвор был пиратом, я — честным адмиралом. Он угнетал и проводил показательные децимации, ну, а я, подобно Спартаку, Гарибальди и Че Геваре, затевал бунт и пытался роптать. А еще…
Еще мы любили одну и ту же девочку. Лариску Звягинцеву. То есть любили не мы одни, — добрых полкласса, однако именно в нашей затянувшейся дуэли этот образ с каждым годом проступал все более зримо. Кстати, еще одна большая загадка, поскольку красивой Лариска отнюдь не была. Она и фигуркой обладала так себе, и шутила не ахти как. Но мы, мелкие да глупые, о красоте тогда знали мало, как не знали ничего о сексапильности, женских чарах, приворотах-отворотах и прочих тайнах межполового общения. Может, поэтому детская любовь и оставалась для нас чем-то особенным — из разряда чистого и космического. Мы не видели красоты, но мы ее чувствовали. В блеске глаз, в интонациях, в тембре голоса и в чем-то, наверное, еще. Это уже потом, возмужав и окоростившись, мы научились копаться да анализировать, умствованием да сравнением подменив детскую телепатию. Да и сражаться за своих исконных принцесс мы стали иными способами. А может, в те давние годы я только навоображал себе, что сражаюсь не просто так, а за даму своего сердца. Так ведь тоже бывает. Наваждение, и все тут…
Но, скорее всего, нет. С появлением Лариски наша война, безусловно, получила новый толчок, обрела второе и третье дыхание. Я любил почти по-книжному — трепетно и робея, Затвор же оставался последователен даже в своей любви. Мог запросто и при всех назвать Лариску дурой или козой, свалить на пол подножкой, окатить водой из масленки. Никого из девчонок он особенно не донимал, а вот к Лариске прилип, точно репей. Поначалу я думал — из-за меня, но оказалось — из-за нее. Хотя пойди разберись теперь, где был он — первый камушек преткновения, тот самый, что, сорвавшись, увлек за собой лавину. Тем не менее выражал свои чувства Затвор более чем буйно. Само собой, дергал за косы и подсыпал на стул кнопок, мог вытряхнуть на пол содержимое ее портфеля, а то и вовсе выбросить в окно с третьего этажа. Последнее он проделывал, когда накал страстей доходил до последнего деления. При этом всякий раз я опрометью выбегал из класса, прыгая через полдюжины ступенек, спускался вниз и уже на улице торопливо подбирал раскатившиеся по асфальту карандаши, тетради и резинки. Руки мои тряслись от ярости, мысленно я рвал Лехины кудри, исполинскими ударами вколачивал подлеца в землю. Я уже знал, что это всего лишь прелюдия перед главной фугой, и, странное дело, предощущение близящейся схватки высекало искры, которых никогда более я не ощущал. Адреналин зрелого возраста был всего-навсего адреналином и ничего общего с тем огнем так и не обрел. Кстати, еще одно отличие малолетнего хунвейбина от умудренного контрактника. Последний надеется уцелеть и вернуться, первые мечтают о самосожжении. Вероятно, Затвор чувствовал нечто сходное, потому что спускался следом за мной, и, укрывшись в ближайшем закутке, мы снова мерились силой. При этом от учителей нам доставалось в равной степени. Видимо, все понимали, что Ларискин портфель был не только поводом, но и одной из геометрических вершин в нашем детском любовном треугольнике.
Так мы и жили: я закреплял за собой амплуа рыцаря и защитника, Леха Затвор — окончательно свыкся с образом гангстера-конкистадора. Самое нелепое, что, испытывая благодарность ко мне, Лариска не забывала стрелять своими васильковыми глазками в сторону Затвора. Это было необъяснимо и даже смахивало на предательство, но это было! Со мной Лариска возвращалась из школы домой, разговаривала о разных пустяках, могла поделиться принесенным из дома завтраком, но тому же Затвору на день рождения первая преподносила какую-нибудь симпатичную безделушку. Хорошо помню, как, глядя на них, я однажды с ужасом понял, что они действительно здорово смотрятся. Лучащаяся улыбкой королева Лариска и упругий, как пружина, кудлатый и заводной Затвор. Все, что он делал, было безобразно, но, странное дело, это нимало не отражалось на отношении к нему ребят, в особенности — девчонок. Наверное, происходило это оттого, что к дурному его поведению все попросту привыкли. Ведь привыкают к ураганам и наводнениям жители тропиков! И мы привыкаем к метели, привыкаем к морозам за тридцать…
В животе шумно буркнуло, и, украдкой отщипнув хлебную корку, я сунул ее в рот. Неспешно пережевывая, снова пересчитал людей в очереди. Касса заметно приблизилась, однако можно было еще позволить себе подремать.
Кажется, это случилось в восьмом классе. Меня как раз уговорили записаться в секцию бокса, а класс начал готовиться к грядущим экзаменам, и само собой получилось так, что наши схватки с Лехой пошли на убыль. Отныне мне хватало головомойки на тренировках, Затвор же окончательно совершил выбор, из первой половинки вездесущего тогда слогана “Ученье — свет…” перенырнув во вторую. Погрязнув в каких-то полууголовных дела, он практически забросил школу и на уроках появлялся лишь время от времени. Падая и поднимаясь, я добрался до областных соревнований и заработал в итоге серебряную медаль, приятели же Лехи Затворного в заводском железнодорожном тупичке тоже одержали своеобразную победу, вскрыв вагон с отечественными магнитофонами “Весна”. Товар увели чисто, но на продаже шайка-лейка погорела. Леха угодил в детскую колонию, со школьной скамьи перекочевав на нары.
А далее, не выдержав экзамена, разбежалась из школы и свита Затвора, блеклым песочком осев в ПТУ и тогдашних техучилищах. Воздух стал чище, наступила оттепель, и класс вздохнул полной грудью. Точнее, многие с облегчением, а кое-кто и с сожалением. Хорошо помню собственную растерянную опустошенность. Воевать более было не с кем, кровь начинала застаиваться, победные вымпелы сменили окраску. Но особенно меня поразили наступившие с уходом Затвора перемены в классе. Странная штука! — волки ушли, овцы остались, и поползли болезни. Ребятишки, которые еще вчера ничем не выделялись, вдруг стали заявлять о себе ломкими неокрепшими голосами. У одного оказалась отцовская вполне приличная “Волга”, второй запросто мог угостить всех пирожными или даже порциями в пельменной “Русь”, третий приносил порнооткрытки великолепного качества или демонстрировал плоскую бутыль из нержавейки с самым настоящим ромом. Стали поговаривать о поступлениях в вузы, о репетиторах: “у кого круче”, о будущих зарплатах. Единая школьная форма перестала быть обязательной, и неожиданно выяснилось, что треть класса — бедные родственники, над которыми можно без опаски подтрунивать, кого за пятнадцать-двадцать копеек можно послать в булочную или киоск за мороженым. Каждый приобрел свою особую значимость или, напротив, — малозначимость, и те, кого раньше именовали фарцой, угодили теперь в лигу чемпионов. Эти парни добывали джинсы и жвачку, могли достать одежонку из настоящей замши или ошарашить заморской пластинкой офигенного качества. Это обескураживало и многих заставляло склонять головы. То есть в пострадавшие я, понятное дело, не попал. Более того, — меня единогласно выбрали первым “бодигардом” класса, но это ровным счетом ничего не значило. Я не был Затвором, я никого не бил, и меня не боялись. Самое смешное, что во мне теперь и не нуждались, поскольку исчезло главное пугало прошлых лет. Вороны спокойно заселили огород, началась большая скука. Так назывался детективный роман, который я тогда же прочел у Богомила Райнова. В романе, само собой, говорилось об иных вещах, но я-то сразу подумал о нашем классе.
С Затвором мы встретились только на выпускном вечере. Он заявился в школу как ни в чем не бывало, да не один, а в компании быковатых парней. Сам Леха заметно возмужал и не то чтобы окреп, но все же набрался мужской пугающей силы. Это ощущалось в повадках, во всей его угрожающе-неторопливой медлительности. На лбу, над правой бровью, протянулся широкий розовый шрам, и наши барашки, как в давние времена, потянулись к нему со всех сторон — поздороваться, пожать руку, заискивающе улыбнуться. А уж что случилось с Лариской, прямо и описать невозможно. Описать это можно было одной короткой фразой: крепость пала. Это увидели все, да и как было не увидеть, если наша королева сама пригласила его на танец. Не белый, а самый что ни на есть черный. Таким он во всяком случае стал для меня.
Впрочем, отношение Затвора ко мне тоже переменилось. Он выглядел наследным принцем, случайно заглянувшим в конюшню. И мое существование — одного конюха из многих — его более не раздражало. Как и прочие, я удостоился милостивого кивка, а если бы подошел, то был бы обласкан и снисходительным рукопожатием. Это напоминало театр абсурда. Грозного гостя робко похлопывали по плечу, наперебой выказывали лояльность, и все вместе охотно реготали над шуточками Затвора. Все происходящее Леха принимал как должное и выглядел вполне довольным. Он по-прежнему чувствовал себя в школе хозяином, и неудивительно, что я взорвался.
Уже не помню, каким образом, но я подцепил его, что-то ляпнул, изобразил руками, и в итоге это случилось. Затвор, конечно же, не оставил мою дерзость незамеченной. Впрочем, и детьми мы уже не были, а потому базарной сцены устраивать не стали. Усмешливо подмигнув окружающим, Затвор щелчком пальца подозвал одного из шестерок и выдал все необходимые указания. Солидно и неспешно мы покинули школу, а следом за нами двинулась толпа разгоряченных зрителей.
Место выбрали укромное и чистое — в садике, который уже не работал, с пустующими верандами и загадочно изрытыми песочницами. Перед схваткой оба стянули с себя все лишнее.
Сказать, что я боялся, было бы неправдой. Худо-бедно, но я уже пару лет околачивал кулаками тяжеленные мешки и кое-какой боксерской техникой овладел. Однако и Леха был уже далеко не тот простоватый уличный ухарь, — я это отлично понимал. Воровская наука скопила за столетия приличную коллекцию своих особых приемов и ухваток, и в тот вечер Затвор познакомил меня с многими из них. Мы сошлись не на один и не на два раунда, и оба знали об этом…
Я опрокидывал Затвора трижды. Два раза — прямым в челюсть и один раз — крюком в солнечное сплетение. Счета никто не вел, я просто стоял и ждал, а он приходил в себя и поднимался. После чего кидался ко мне и, сблизившись, хватал за шею, пережимая сонную артерию. Это было ново и непривычно. Без ударов и боли я воспарял ввысь и, прокручивая мертвую петлю, валился на землю. Хорошо хоть сознание возвращалось почти сразу. Я вскакивал, и беличье бессмысленное колесо возобновляло свое движение. Затвор ни разу не попал мне в челюсть, но в боксерский “треугольник смерти” он и не пытался метить. Вместо этого он резко и быстро бил открытыми ладонями по ушам и вискам. Если удар проходил, в голове у меня точно взрывались осколочные гранаты. Гроздья шипов пронзали мозг, высекали из черепной коробки снопы искр. Были и другие болезненные удары — пяткой по почкам, стопой под колено, пальцами по глазам и кадыку. Я отшатывался и падал, отстреливался сериями вслепую, торопился восстановить зрение и продышаться. По счастью, Затвор позволял мне это сделать. А может, он тоже подустал. Курение с чифирем не слишком способствуют выносливости. Я же помимо всего прочего научился на ринге еще одному полезному качеству — а именно не показывать противнику своего истинного состояния. Даже в полунокауте, прозываемом “гроги”, иные бойцы способны прыгать, перемещаться и шевелить кулаками, демонстрируя агрессию и стопроцентную активность. Обман, на который соперник частенько клюет. Вот и в нашей затянувшейся схватке, в конце концов, победили спорт и здоровье. Минуте на пятнадцатой я ложным финтом заставил Затвора выстрелить кулаком мимо, после чего тяжелым перекрестным отправил его в небытие.
Пока я отряхивался и принимал пугливые поздравления, Леха не шевелился. Кто-то даже проверил у лежащего пульс, но это было лишним, — хриплое дыхание Затвора слышал даже я. Очнулся он, когда уже стали поговаривать о “Скорой”. Привстав на локтях, Леха обратил ко мне разбитое лицо и сказал фразу, которая в те времена еще не была заезженной до дыр и мозолей:
— Все, чувачок, ты покойник! Заказывай пойло. На собственные поминки…
Я ухмыльнулся и сплюнул себе под ноги. Беседовать с ним у меня не было ни сил, ни желания. Но сказанное я запомнил. На обычную шутку это не походило. Уж я-то знал мстительный характер Лехи, помнил, что на удар он всегда отвечал ударом, на снежок — снежком.
Вероятно, что-то нехорошее в скором времени и впрямь могло произойти, но это “что-то” не приключилось, потому что уже через месяц Леху снова посадили. На этот раз всерьез и надолго. Близкий друг шепнул при встрече, что мне дико повезло. Криво улыбаясь, я отозвался в том духе, что кому именно повезло, еще надо бы разобраться. Возможно, я говорил правду, а возможно, и блефовал…
У стоящей впереди старушки не хватило какой-то мелочи, и я жестом Рокфеллера восполнил недостачу. Мне на мою обкусанную четвертушку все равно оставалось предостаточно. Пока кассирша щелкала костяшками счетов (а тогда в магазинах подобное чудо еще водилось), я рассеянно осмотрел помещение магазина. Лехи Затворного в зале не было. Ни в кондитерском отделе, ни в мясном. В очередной раз сбившись на счетах, кассирша пересыпала мои монетки из тарелки по ячейкам кассы, перевела суровый взор на следующего покупателя. Я отошел в сторонку, через стеклянную витрину бдительно оглядел улицу. Тоже никого. Полосатый, что-то азартно поедающий тигренок на карнизе не в счет, как не в счет и редкие прохожие…
Я вышел наружу, повнимательнее пригляделся к коту. Одомашненный зверь оставался все-таки зверем. Котяра облизывал лапы, брезгливо смахивал с морды белесые перышки. Кажется, он только что слопал воробья.
Поежившись, я побрел домой. Все мои страхи прошли. Да и чего я, в сущности, волновался? Может, и не Леха это был. Хотя нос кривой, ломаный. И шрамчик на лбу знакомый. Но мало ли в России битых да кривоносых?..
Где-то позади звучно хлопнула автомобильная дверца.
— Андрюх!
Я вздрогнул и обернулся.
Это был все-таки он. Леха Затворный — заматеревший и важный, с носом, как у Бельмондо, и знакомым шрамом на лбу. Сидел, проныра, в черном внедорожнике и ждал. А я, безмашинный, конечно, выглядывал прежде всего пешеходов и его не заметил.
Наверное, мы глядели друг на друга всего секунду или две, но это было, как не знаю… Падение в пропасть и глоток неразведенного спирта… Я был готов упасть и задохнуться, готов был умереть даже стоя, как оловянный солдатик, но внезапно физиономия Лехи — та самая, что так легко щерилась в волчьем оскале, озарилась счастливой улыбкой. Правая рука взметнулась в приветственном жесте, в холодных, свинцового цвета глазах полыхнули бенгальские огни.
— Ешкин кот, Андрюх! В самом деле ты!
Одного этого вопля хватило, чтобы прозреть. Я вдруг понял, кого именно встретил. Уж во всяком случае, не врага и не мстителя. И просто однокашником Затвор тоже не был, потому что был братом по крови. Во всяком случае, то количество крови, что пролили мы в совместных баталиях, к чему-нибудь да обязывало.
Чувство, что колыхнулось в груди, я бы решился назвать временным помешательством. Иначе было не понять, почему спустя пару мгновений мы уже тискали и мяли друг друга в объятиях. Слезы на глазах у нас не выступили, но мы были близки к этому, честное слово! И, странная штука, объятия наши были абсолютно искренними. Может, оттого что кровные враги — то же, что и кровные родственники. По крайней мере, при некоторых специфических, не столь частых обстоятельствах.
***
Мы проболтали с ним больше двух часов. Все в той же танкоподобной иномарке. Марки джипа я не рассмотрел, да она меня и не интересовала. Впрочем, салон мне понравился. В нем было просторно, тепло и уютно. Все равно как в обжитой комнатке. Печка неслышно работала, удобные, легко раскладывающиеся кресла навевали на греховные мысли, а минителевизор показывал фильм с красавицей Алферовой. Впрочем, телевизор Леха сразу выключил, а на пластиковый выдвижной столик в компанию к моей обгрызенной краюхе легли плоские, как пулеметные диски, баночки шпрот, бутыль незнакомого зелья, посудина с оливками и что-то еще, дремотно утонувшее в жирном томате…
— Ханыча помнишь? Бегал за мной хвостиком?
— Само собой. Еще по стеклам любил пулять. Рогатки из всех карманов торчали.
— Ага, в снайпера играл… Замерз. Как раз под дефолт. Паленкой траванулся, до дому не дошел всего чуток. Может, нашли бы вовремя, — отогрели. Только холодно было — градусов под сорок… — Леха Затвор привычно плеснул из бутыли, протянул мне пластиковый стакашек. — Шига без вести сгинул, Мурома на шесть лет упекли. Вышел худой, лысый. Собрал друзей на хате, отпраздновал свободу и сиганул с восьмого этажа.
— Дела-а!..
— Что ты хочешь… Людишки — они как патроны. Только нажми курок, и все одной очередью.
— А Серый? С ним что?
— Все то же.
— Неужели выбросился?
— Да нет, с ним пестрее вышло. Залетел как-то по мелочи. В ментовке вариант предложили: либо зона, либо Афган. Он монетку бросил, — выпал Афган. Два года оттрубил, решил задержаться. Старшиной, прикинь, стал! Пять боевых наград получил. За месяц до вывода войск подорвался.
— Да-а… Выходит, из всей вашей стаи один ты остался?
— Выходит, так, — лицо Лехи поскучнело, прочертившие лоб складки вернули выражение хищной озабоченности. — Да что стая… Гавкнуло время, и полегли кто где. Я с тех пор еще десяток стай сменил.
Я попробовал разжевать оливку, но оплошал — проглотил вместе с косточкой. Раскашлявшись, кивнул на обстановку.
— Твой зверь?
— Ага.
— Сам-то что делаешь?
— Что делаю-то? — Леха хмыкнул. — Да вату катаю.
— То есть?
— В охране я, Андрюх. Чудака одного пасу. Не вор, но из крутых. Свой банк, магазины, денег, как грязи, но догуливает, похоже, последние денечки. А вместе с ним и я. — Леха Затвор тряхнул кудрями. — Ладно, не будем мешать коньяк с зеленкой. Не тот это коктейль, Андрюх. Там у нас, бляха-муха, годы были васильковые, розы-мимозы и все такое. Оазис, короче.
— А сейчас?
— Сейчас — это сейчас, — он недобро улыбнулся. — Охотимся мы, Андрюх. Друг на дружку, как на сайгаков. И палим, точно в тире. А уж кому что выльется, это вилами на воде. Сегодня — я в десять, а завтра, глядишь, сам яблочком стану.
— Не боишься?
— Чешуя, Андрюх! Все под Богом ходим… — при этих словах Леха нервно теребнул цепочку на шее, — я сообразил, что там у него крестик, но ничего спрашивать не стал. Хотя странное это было движение. Совершенно не стыкующееся с образом Затвора.
— Ну что? Вздрогнули?
Мы опрокинули в себя стакашки, закусили шпротами с хлебом.
— Что это? Никак не могу понять, — я кивнул на бутыль.
— А понимать не надо, — ты пей. Виски — оно и в Африке виски.
— Виски? А чем водка хуже?
— Да ничем, — Затвор с ухмылкой повертел бутыль в руке, взвесил, точно гранату перед броском. — Хотя с виски, ты прав, — больше понтов, а вкус — так себе. Вот сакэ, пожалуй, поинтереснее будет. Подогретое — на пунш смахивает.
— Не пробовал.
— Не велика беда, — Затвор пожал плечами. — Чтобы все перепробовать, печень из титана нужно иметь. А в общем… Тоска, Андрюх. Не поверишь, за последние полтора года самое радостное событие — ты. Теперь до смерти вспоминать буду.
Я посмотрел на Леху и неожиданно увидел совершенно незнакомого мне человека. Он сидел ко мне в профиль, устало глядя на дорогу за окном, но дороги, скорее всего, не видел, а что видел, можно было только гадать. И лет ему сейчас можно было дать вдвое больше. Не выглядел он моим ровесником, совсем не выглядел!
Алкогольная волна шумливо омыла неокрепшую головушку. В глазах у меня защипало, — как все заурядные пьяницы я начинал мыслить чувствами. Мне стало жаль Затвора, стало жаль его нормальной человеческой печени. И это было странно. Это противоречило всему моему жизненному опыту.
Да, мы никогда не дружили с ним, не справляли совместных именин и даже не переписывались на сайте “Одноклассники”. Более того — мы воевали. Практически все юные годы. Однако и с Лехой у нас случались загадочные перемирия. Те самые оазисные контрапункты, о которых он, вероятно, и помнил.
Я глотнул из стаканчика, и очередная, порожденная импортным зельем волна выплеснула на бережок нечто доброе и симпатичное. Вспомнилось, как, сидя на верхушках диких яблонь, мы обсасывали с Лехой кислющие плоды, набивали оскомину и мечтали вслух о том, что когда-нибудь соберем и насушим тонну рябины, сдадим в аптеку и сказочно разбогатеем. Даже подсчитывали, сколько килограммов трюфелей нам удастся на эти деньги купить. Леха вполголоса вещал о своих секретных каналах, по которым его изворотливые друзья сумеют достать расчудесную жевательную резинку. Этой резинки мы тогда тоже собирались накупить несколько килограммов, и это казалось сущей фантастикой. Какой там, к печенкам, коммунизм! — истинный коммунизм царил тогда у нас в головенках — на высоте трех этажей среди ломких веток дичка. Подобно птичкам-переросткам, мы уютно сидели на деревянных развилках и мечтали во всю гуттаперчевую ширь своих фантазий о шоколаде и морях, об электрогитарах и блатных аккордах, о курительных трубках и бразильских женщинах. При этом ни словом — ни тот, ни другой не поминали о прошлой вражде, оба наивно верили, что этот древесный, сказочный мир — навсегда.
А еще раньше, когда нас принимали в пионеры, случился другой непростой эпизод… Не знаю уж, кто первый уподобил пионеров “при жизни гильотинированным детям”, но этому словоблуду мы, безусловно, нашли бы, что вставить в мудрый роток.
Да, наши галстуки действительно зияли, как раны, но раненными мы, конечно, не были. То есть можно было шутить о яслевском движении октябрят, судить да рядить о двойной морали по-угриному верткого комсомола, но в пионеры мы все тогда вступали честными. Это был возраст, когда глаза еще не знают прищура, а сердце готово тюкать в унисон любой доброй песне. Я и сейчас не вижу ничего предосудительного в барабанах и горнах, в сборе металлолома и макулатуры, в тимуровской помощи немощным дедкам да бабкам. Здоровая романтика детства, если разобраться, польза и смысл в одном флаконе. Плесень разочарования с нравственным токсикозом проявились позднее, и пионерия здесь была совершенно ни при чем.
Так вот, в пионеры я попал со второй волной, — в первую включали, разумеется, самых-самых. К слову сказать, была и третья волна — для падших, но не безнадежных, кого, по мнению пионервожатых, можно было еще наставить на путь истинный. Однако Леха Затворный ни в одну из волн не попал. Редкое исключение по тем временам, само по себе о многом говорящее. И конечно, мы снова с ним встретились на задворках — уж не помню по какому именно поводу. Так или иначе, но в задиристом предисловии он вылил на меня дежурный ушат помоев, а я, не будь дураком, плеснул ответной порцией кислоты. Мол, я-то, на фиг, хотя бы пионер, а его, фраера ушастого, и через год туда не возьмут. Вспыхнув, он хотел было ответить, но не ответил. И впервые я разглядел, что у Затвора дрожат губы! Не от ярости, — от обиды! Легкий на слюну и ругань, он смотрел мне на грудь, на мятый мой галстук и продолжал молчать. Лишь позднее до меня дошло, что сказать он ничего и не мог. Потому что в самом деле ощутил ту пропасть, что отделяла его от других детей. Сейчас это смешно, но тогда подобные вещи воспринимались иначе. И в глазах у четвероклашки Затвора блестело столь непривычное чувство, что я неожиданно пошел на попятную. С лихих гадостей перескочил на утешающий тон и даже лицемерно предположил, что, может, через годик-полтора его все-таки примут в пионеры. Если, конечно, обойтись без битых окон, записок из милиции и прочих щекотливых сюрпризов. Недослушав этот бред, Леха обложил меня матом и, подхватив свой портфелишко, двинул восвояси. Драки у нас не вышло. Фактически он сбежал, но об этом бегстве я никому не поведал.
А было однажды и такое: все та же распрекрасная Лариска взяла и попросила меня проводить ее до дому. Дело было после школьного вечера, на небе близоруко моргали первые звезды, и, само собой, я разгорелся, как маленький факел, разве что не распевал серенады. Но, увы, следом, конечно же, увязался Леха Затворный. Что-то он мне крикнул, я ответил. Из темноты прилетел камень и ударил мне в плечо. Разумеется, я бросился в погоню, оставив Лариску одну. Но далеко бежать Леха и не собирался. В первом же удобном дворике он развернулся и встал в излюбленную боевую позу. Разумеется, никаких извинений не последовало, — мы сцепились, как пара бульдогов на бойцовой площадке. Разве что не кусались. Благо было за что. В той драке я сломал Лехе нос, и он чуть не захлебнулся от хлынувшей из ноздрей крови. И мне же потом пришлось тащить его в травмпункт. Победа оказалась пирровой. Иначе говоря, я победил формально, а он фактически. Потому что Лариску я так и не сумел проводить, вероятно, упустив свой единственный шанс. Никогда больше ни о каких проводах она не поминала.
А был и другой случай, когда нас, зашедших в скверик, чтобы в очередной раз скрестить шпаги, окружила верткая шпана. Таких гулен-гастролеров тогда слонялось по дворам немыслимое множество. Шалые ребята работали в массе своей на стороне, без зазрения совести останавливая малолеток, заставляя прыгать на месте, по звону сканируя мелочь и тут же заползая в карманы. Иногда не особенно сильно поколачивали, но чаще брали на обыкновенный испуг. На таких вот бродяг мы и напоролись. Денег у нас с Затвором не водилось, однако и выворачивать карманы мы не собирались. Словом, драться нам пришлось спина к спине, не убегая и не отступая ни на шаг. Их было пятеро, и досталось нам прилично. Однако опыта нашему спаянному дуэту было не занимать, и первыми отступили все-таки они!
Ссадины мы потом заклеивали листьями подорожника, а разорванную одежонку зашли подлатать к Затвору домой. Там я впервые познакомился с его домочадцами — доброй и бесконечно усталой мамой, сестренкой и бабушкой. Отца у Затвора не оказалось вовсе, о чем я не знал, и данное обстоятельство, помню, меня неприятно поразило. А потом, запершись в его смахивающей на чулан комнатушке, мы с трепетом разглядывали фотографии группы “Beatles”, крутили в пальцах пластиковые медиаторы и с удовольствием жевали приготовленные матерью Затвора бутерброды. Одну из стен у Лехи занимала физическая карта мира, и, глядя на нее, мы рассуждали о горных вершинах (в какой стране круче), о далеких странах (где жарче и лучше), о морях-океанах (какие глубже). В непонятном порыве Леха проговорился, что сразу после школы женится на Лариске и увезет ее в Америку. Я ревниво поинтересовался, почему именно в Америку, но Леха скроил настолько загадочную рожу, что переспрашивать мне показалось глупым. Нечего и говорить, что настроение мое было непоправимо испорчено. Было бы стократ легче, если Затвор побил бы меня в драке. Придя домой, я даже, не удержавшись, всплакнул. Родители думали, что это из-за порванной рубахи, но дело было совсем в другом. Я не мог предложить Лариске Америки, и жизнь моя дала первую безнадежную трещину. Все равно как куриное, стиснутое чьей-то лапищей яйцо. В тот день хозяином этой лапищи был Леха Затворный…
— Слушай, а может, зайдем ко мне? Я здесь рядышком квартиру снимаю.
Леха покачал головой.
— Вот и снимай дальше. Чего ее светить?
— В каком смысле?
— Да в любом. Тут-то тебе чем плохо?
— Почему, тут хорошо… — я припомнил, что, кроме перловки и макарон, на кухне моей ничего нет, и насчет дальнейших приглашений воздержался. Разумеется, в джипе Затвора было ничуть не хуже. Во всяком случае, сытнее.
— Про Лариску ты, конечно, знаешь…
— Знаю, — Леха, поморщившись, кивнул. — Вышла за Петюню. По слухам, второго донашивает.
— Точно, — подтвердил я. — Скоро родит… Но ты подумай! — за Петюню сопливого! Кто бы мог предвидеть!
— Да уж, личность жалкая и ничтожная, как выразился бы Паниковский.
— Мы его даже не били, брезговали.
— Да нет, я вроде бил, — словно нехотя признался Леха. — Но тоже без всякого удовольствия.
— Удовольствия?
— Ага. Он даже защищаться не пробовал. Какое там удовольствие!
— Чего тогда бил?
— А хрен его знает. Клопа тоже иной раз хочется раздавить.
— Не такой уж он клоп. Сейчас до генерального вырос. В каком-то там нефтегазе…
— Слышал. Клопам — им по барабану, что сосать — нефть или кровушку. Оттого, может, и мутузил его. Наверное, тогда уже чувствовал, что уведет, тля такая, Лариску.
— Да ладно тебе. Ты всех мутузил.
— Ага, кроме тебя, — Затвор вновь повеселел. — Знаешь, я ведь и школу без тебя представить уже не могу. Сам вспомни — ни одной встречи без бодалова! Охренеть можно!
— Так уж и ни одной. А в гостях у тебя был, помнишь?
— Помню. Милка на тебя еще глаз положила.
— Это сестра, что ли?
— Ну да.
— Так она же совсем малявка была!
— Мы с тобой тоже паспортов не имели, а по Лариске сохли.
— Вообще-то да… С Милкой-то как?
— Да порядок. За мадьяра вышла, в Будапеште живет.
Я поднял стаканчик.
— Тогда за нее?
Леха несогласно качнул головой.
— Милка давно в шоколаде, своя жизнь, свои хлопоты… Давай лучше за Лариску. Не окажись ее в школе, и нам бы с тобой скучно было.
— Ты думаешь?
— Это стопудово, уж поверь.
— Верю, — я глянул на дно стаканчика, но ничего загадочного там не обнаружил. — Знаешь, половина ребят в детстве не любят никого. То есть вообще никого, понимаешь! Я специально интересовался, с психологами даже беседовал. А есть такие, что и не дрались.
— Ты это к чему?
— К тому, что мы с тобой действительно счастливые.
— Понял… — Затвор на секунду задумался. Не комментируя, чокнулся стаканчиком. — Давай!
Выпив, мы откинулись в креслах.
— Странная штука — жизнь.
— Да уж… Хорошо, хоть быстро.
— Хорошо… — он кивнул, даже не пытаясь уточнить, что именно я имел в виду. Мы говорили об одном и том же, понимая друг друга с полуслова.
— Однако людишки как-то живут.
— Привыкают, наверное.
— А может, им это только кажется?
— Может, и так, — Леха вполголоса рассмеялся. — А ведь я об этом тоже задумывался. То есть понимаешь — вся наша главная жизнь, получается, прошла там. Враги, битвы, принцессы, за которых воевали.
— Там — это в детстве?
— Точно. А взрослые — уже не то… Взрослые жизнь вроде как доживают, донашивают. По инерции.
— Читал югослава Павича?
— Павича? Не-е… — Леха мотнул головой. — Из югославов только Милошевича знаю. А что он писал — Павич твой?
— Да ничего. О том же примерно, о чем ты сейчас сказал.
— Значит, все верно, — мой собеседник вновь засмеялся. — Это ведь не жизнь, если вдуматься. Пыжимся, пальцы гнем, в эфир премся — и все ради бабок. Самих нас вроде как уже и нет. Все по плану, по календарям и гороскопам, в каждом поступке свой убогий смысл. Даже наша с тобой встреча — чистой воды случайность. У меня ж, Андрюх, ни выходных, ни отпусков. Как на вулкане сижу с пацанами. Пушки под мышками, изучение маршрутов передвижения, схемы прослушки, детекторы, прочая мишура. — Затвор посмотрел мне прямо в лицо. — У босса нашего около сотни агентов по разным офисам сидит, так? А эту сотню еще полсотни охраняют. Прикидываешь, какой расклад?
— Приблизительно…
— А тут и приближаться нечего, на двух работников — один солдат! Не фирма, а боевой лагерь. Сплошные щиты и мечи кругом. И чем все кончится, никто не знает.
— Как-нибудь рассосется.
— Ага… Но для начала перестреляем друг дружку, и менты нам в этом помогут. — Затвор метнул в рот темную оливку. — Есть у меня в команде тройка спецов. Бывшая десантура, — в Сербии воевали, в Афгане. Так вот — говорят: там легче было. Даже чую, лыжи смазывать собираются. Потому как спинным мозгом смертушку чуют. У них на такие вещи нюх.
— Выходит, плохо тебе?
— Плохо? Почему плохо? — Леха даже удивился. — Да нет, конечно. Я ведь привык. О смерти, как самурай, думаю — по десять раз на дню. Плохо только, что втихаря все случится. Прилетит очередь из-за угла, и кранты. Никакой честной дуэли! Вроде как у нас с тобой.
— А тебе аплодисменты подавай?
— Кому ж этого не хочется? Могли бы напоследок похлопать.
— Тогда плюнь. Далась тебе эта карусель!
— А что взамен?
— Вот и подумаешь на досуге, сделаешь выбор. Не маленький.
— Нет, Андрюх. Поздно мне репу чесать и что-то там выбирать. И тебе поздно. Мы с тобой, как эти самые… Черт! Буридановы ослы, так, кажется. Позволь выбирать — и спятим. Да и чего выбирать, когда все давно за нас выбрано. — Леха Затворный фыркнул. — Я — там, ты — тут. Я с волками грызусь, ты по машинке своей стучишь.
— Уже по клавиатуре. Сегодня все на компьютерах пишут.
— Хрен редьки не слаще. Или я не прав?
— Да прав, конечно. Древние писали не меньше и не хуже. Без процессоров и клавиатур.
— Вот видишь. Что гусиное перо, что компьютер… Это, Андрюх, как “калаши” и арбалеты. О прогрессе можно спорить до усрачки, а результат тот же. Придет срок, сгребут под микитки — и в ров. До будущего рождения в виде травки-муравки. Как у Цоя.
— Музыку слушаешь?
— Смотря какую? То, что сейчас на радио с телевидением, — гарь, не музыка. Но если покопаться, можно подобрать… — Поиграв кнопками на рулевом колесе, Леха включил магнитолу. Зазвучало что-то негромкое, тоскливое.
— Вроде бы знакомое…
— Ага, это дружок из столичной студии винегрет соорудил. Его же собственные музыканты слабали. Тут тебе все разом — и Шевчук, и Бутусов, Гребенщиков с Курехиным… Короче, попурри для покойника.
— Какого еще покойника?
— Будущего, Андрюх, пока только будущего, — Леха хохотнул. — Дети — они потому и дети, поскольку не знают, что они покойники. А мы знаем. Потому и в церкви ходим, и пальцы в щепоть лепим — типа, молиться учимся. А еще водку жрем и в баб ныряем — спешим насорить семенем, чтоб хоть какая-то малость после наших сраных оболочек осталась.
— Ну, ты разошелся! Тебя послушать, — рыдать хочется.
— Ага, или блевать… — Леха погасил музыку, шумно вздохнул. — Ладно, меняю пластинку… Ты-то как? Хватает гонораров на житуху?
— Да не особенно. Но жить можно, не жалуюсь.
— Оно и видно. Ходишь, точно геморроем пришибленный. Мы, Андрюх, все не жалуемся, пока не прижмет.
— Это грипп виноват. Подхватил где-то.
— Ничего, поправишься… Слушай, может, тебе денег дать?
— Не надо.
— Чего не надо, я же вижу — прижало бойца. На ветру шатает. Накупишь нормальной хаванинки, в себя придешь.
— Я же сказал: не надо!
— Ого, знакомые нотки, помню-помню… — Леха осклабился. — Прям даже руки зачесались. От, ешкин кот, как же это называется?
— Условный рефлекс.
— Точно! Но денег я тебе все-таки дам. И не за просто так, не думай. Оставлю кое-что на хранение. Потом будет время, подъеду, заберу.
— Не надо мне ничего оставлять!
— Да не оружие, ты не бойся.
— Я не боюсь. У меня у самого револьвер есть. Газовый, правда.
— Вот, видишь, какой ты крутой. А это обычные бумажки. Квитанции, расписки, прочая лабуда. Я же говорю, мы постоянно на рысях, — в машине ничего не оставишь. Поднимут толом — и все, — Затвор мельком глянул на часы, нахмурившись, сунулся куда-то под сиденье, вытащил небольшой серебристого цвета пакет.
— Держи.
— Там что, дискеты?
— Может, и дискеты, я не вникал. Захочешь, посмотришь.
— Зачем мне это?
— Мало ли… — Леха забрал у меня пакет, обернул шуршащей газетой, забросил в мою авоську, туда же, завинтив пробку, опустил бутыль. — Вот, потом допьешь. За мое и свое здоровьице… А теперь все, Андрюх, опаздываю. Уже, верно, заждались меня…
— Сказал бы сразу.
— Да ерунда, не простынут. В общем, давай пять, и разбегаемся.
— До встречи, — я пожал крепкую ладонь. Пальцами ощутил характерные шишечки на костяшках Затвора, — Леха поныне не терял формы, верно, набивал кулаки на мешках с макиварами.
— Кстати, живу я в том доме. Вон и окна мои — с белой кудрявой решеткой.
— Запомню, — Леха улыбнулся. — Удачи тебе, забияка!
— Сам-то, принц датский!
— Это верно, дать я могу. Любому и в любое время. Ты про нас бы как-нибудь прописал. Хоть пару страниц. А то сгинем, и не вспомнят.
— Заметано, — я подмигнул Лехе пьяным глазом, неловко выбрался из джипа. Еще раз напомнил: — Первый этаж, белая решетка!
— Записано, не переживай.
— Буду ждать, — я захлопнул дверцу, махнул рукой. Джип приглушенно фыркнул, куснув покрышками примороженный асфальт, резво стартанул вдоль улицы. Проводив его взглядом, я сделал шаг-другой и понял, что пьян сверх всякой меры. Ослабленный гриппом организм сдал все свои бастионы без боя. Иноземное виски пламенем гудело под сердцем, плескалось в висках. Однако до дома я все же дошел, сумел и в замочную скважину попасть ключом.
Уже в квартире, обуреваемый все теми же алкогольными парами, я не удержался и достал из авоськи пакет. Взвесив на ладони, развернул газету. Трезвый, я бы не стал этого делать, но пьяным кодекс не писан. Я расстегнул на пакете легонькую молнию и высыпал содержимое на диван. Тускло шелестя, на свет божий пролился денежный ручеек. Салатного цвета стодолларовые купюры. Их было много. Страшно много. Они выглядели обыкновенно и совершенно не пахли. Но, глядя на них, я думал уже о другом. Я думал о Лехе Затворном, который в очередной раз сумел меня надуть.
Улегшись на диван, прямо поверх денег, я попытался уснуть. Чтобы ненадолго забыться и наконец-то выздороветь, чтобы переждать алкогольную бурю и проснуться трезвым. Мысль, что пришла напоследок в мою голову, была зыбкой и неоперившейся, но почему-то я сразу ей поверил. Каким-то неведомым чувством я уже предугадывал, что никогда больше не увижу Затвора.
***
Лишь дети не знают, что они покойники, а Леха ребенком не был. И потому точно знал, сколько ему гулять на свете. Или, по крайней мере, догадывался. Его машину показали в вечерних сводках через несколько дней. Телекамера внутрь салона не заглядывала, но фамилию погибшего от автоматных пуль комментатор назвал. Это был, конечно же, он. Мой друг и волк в человечьем обличье, Леха по кличке Затвор.
И я уже не удивился, когда еще через день ко мне заявилась загадочная делегация. Дракон о трех стриженых головах, шестирукий и шестиногий. Можно было, конечно, не впускать это чудище, но вряд ли я сумел бы их остановить. Трое крепких ребят, с которыми я не перебросился и парой фраз, пришли за злосчастным пакетом. Во всяком случае, кодовое слово они знали, назвав имя Затвора, а после предъявив явочный пароль — нечто короткоствольное, девятимиллиметровое, явно не газовое. Впрочем, воевать с ними не было нужды. Люди гибнут за металл, а металл, на который они претендовали, мне по большому счету не принадлежал. Если говорить о счетах малых, то одну сотню я успел потратить на еду и еще десять аналогичных бумажек отложил на памятник Лехе. Все прочее, втиснутое в тот же пакет, я с безучастной физиономией выставил перед гостями. После чего устроился в кресле и скрестил на груди руки. Я был готов ко всему, однако ни пересчитывать ассигнации, ни устраивать допроса с пристрастием визитеры не стали. Я не знал о них ровным счетом ничего, и меня это совершеннейшим образом устраивало. По всей видимости, устраивало данное обстоятельство и их. Мельком заглянув в пакет, один из ребяток кивком одобрил мое поведение. По дрогнувшим плечам я заметил, что дракон расслабился, короткоствольное жало нырнуло обратно в кармашек. Пакет с деньгами старший группы переправил за обширную пазуху. Дело было сделано, и все так же беззвучно незваные гости удалились.
Позже мне удалось навести справки и узнать, где похоронили Леху. Окончательно поправившись, я поехал на кладбище с твердым намерением заказать ему памятник. Нормальный, человеческий. Однако ничего подобного не понадобилось, я опоздал; белое помпезное надгробие было уже готово. Правда, поставили его Затвору не друзья и не враги, — братки. Мне ничего не оставалось, как положить у оградки цветы и двинуться восвояси.
Зима еще не завершилась, и снег сыпал из небесного сита, припудривая мирские прыщи и морщины. Саван не саван, но белое шло планете, — шло оно и этому кладбищу.
У церковных ворот черным изваянием мерзла монашенка. На шее служительницы церкви висела коробка для пожертвований, и деньги на памятник я протянул ей. Она скупо поблагодарила, а, рассмотрев купюры, еще и поклонилась. Это было лишним, но я промолчал.
Оставив кладбище с церквушкой позади, я сел в подкативший автобус, и он со вздохом сомкнул двери, старчески ворча, тронулся в путь. Не сразу я сообразил, что это не мой маршрут, но все-таки присел на пустующее место. Подошедшая ко мне насупленная женщина оказалась кондукторшей, и я покорно купил билетик. Путаница, как и зло, входила в мудреные планы мироздания. Это значило, что жизнь продолжается.