Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2008
Андрей Щупов — лауреат премии Юлиана Семенова, премии “Старт”, национальной детской литературной премии “Заветная мечта”, член Союза российских писателей. Автор более двадцати книг. Живет в Екатеринбурге.
Два рассказа
Откос
Дочь Санечка проснулась с плачем. Оторвав от подушки припухшее личико, вскинула к отцу руки, обвила паучком. Тут же и поведала через всхлипы, что ей приснилось страшное.
— Я видела, что ты умер, — вздрагивала она в его объятиях. — Лежал на столе такой белый, весь в цветах, совсем как наш дедушка…
Варя, супруга, погладив девчушку, побежала на кухню, принесла воду с таблетками валерьянки.
— Это всего лишь сон, — хором принялись убеждать они. — Вот чудачка! А сон — это всегда неправда, вроде картинки. Как в детских книжках. Ты же в сказки не веришь?
— Верю.
— И напрасно. Их же для детей сочиняют. Специально, чтобы попугать.
— Значит, ты не умрешь?
— Конечно, нет, — Сергей постарался рассмеяться поестественнее. — Сейчас отведу тебя в садик и побегу на работу. Некогда мне умирать.
— Главное, не целуйся там, — Варя протянула Санечке таблетки, помогла запить водой. — Нашла, понимаешь, жениха. В пять-то лет!
— И что же… У Милены Логовенко тоже есть жених, даже два, — дочка уже успокаивалась. Тема была интересной, недобрый сон стремительно размазывался, вагончиком убегал в ночное прошлое. Родители в меру подыгрывали, обряжая сонную невесту в детский сарафанный гардероб.
— Александра, ты уже взрослая, обязана головой думать! Весна — холодная, кругом грипп, ангины, а вы целуетесь. Куда только воспитатели смотрят.
— Они не смотрят, они смеются.
— Конечно, смеются. Я бы тоже посмеялся… — Сергей присел на корточки, поправил воротник на малиновой Санечкиной куртке. — Как хоть зовут жениха?
— Костик. Парни его Костяем зовут, а я — Костик.
Имя соплюна-согруппника дочь произнесла с такой непривычной нежностью, что Сергей не удержался, ревниво чмокнул Саньку в щеку.
— Хорошо, пусть Костик, но давай все-таки договоримся: можете вместе рисовать, в кубики играть, в другие игры, но от поцелуев пока воздержись.
— Но ты же меня целуешь.
— С родителями это одно, с мальчиками — совсем другое. Подожди хотя бы до школы.
— У-у, это так долго.
— А ты потерпи. Попробуешь?
Дочь взглянула на отца серьезными серыми глазенками, неуверенно кивнула.
А потом они шли, раскачивая сцепленными ладонями, враз перепрыгивая подмерзшие тротуарные оконца, опасливо всматриваясь в свисающие с жестяных крыш сталактитовые шипы.
— Смотри, какие сосуленции — с тебя ростом!
— Красивые!
— Ничего себе красивые! Свалится такая — и запросто убьет! — Сергей тут же пожалел, что напомнил о том, о чем напоминать не следовало. Санька немедленно попыталась рассказать увиденный сон, но находчивый папенька снова перебил ее, рассказав свой — только что выдуманный: про умную девочку, сумевшую приручить одного медведя, двух волков и трех лисиц. Сказка была из классических: глупенькие звери рады-радешеньки были служить девочке, умевшей завязывать шнурки, чистить зубы и подметать пол. А уж за то, что девочка самостоятельно стригла ногти и вытирала себе рот салфеткой, мохнатые хищники и вовсе были готовы корзинами таскать из леса грибы, ягоды и прочие вкусности. Сергей видел, что дочь не очень-то верит в наивных зверушек, однако на попятный идти не собирался — врал до победного. А возле садика ее и развлекать не понадобилось, — дочь разглядела санки с дремлющим женихом и тотчас замахала ручонками.
— Костик! — тоненько пропела она. — Привет, соня!
Мама Костика приостановилась, постромки ослабли, и встрепенувшийся в санях жених сделал попытку выбраться молодецким прыжком, из-за чего, конечно же, шлепнулся в снег. Все четверо рассмеялись, и этот смех, как подумалось Сергею, стал тем ветерком, что окончательно развеял пыльное видение дочери.
***
В работу он нырял, как в сон.
А точнее — погружался, как в болото. Не утешало даже то, что таких, как он, насчитывалось великое множество. Недавняя империя плыла своей особой, никому не ведомой тропкой. Снулая страна, разорванный пополам блин, багровый опоясок, так и не обнявший планету имперским экватором. А ведь как мечтали, как горели! Казалось — чуть порасторопнее помахать казачьими сабельками, — и угнездились бы на всех шести континентах. Однако не вышло, не стряслось, и подобно спортсмену, выплеснувшему соревновательный адреналин, держава погрузилась в вязкую дрему. Так и лежала с тех пор, по-медвежьи обсасывая когтистую лапу, изредка ворочаясь с боку на бок, подавливая при этом суетливых мышей. Так, во всяком случае, представлялось Сергею. Очень уж вязко тянулись рабочие дни, очень уж клейко прилипали к административной липучке все их жужжащие инициативы.
Конечно, кое-где в нежных недрах свердловского смога кипели свои безусловные страсти, но в целом к мерному шагу и сладкому храпу электорат привыкал до обидного просто. Как привыкал к вездесущему пиву и отечественным сериалам, к исчезновению здравой прессы и бесплатной медицины. Наверное, поэтому окончанию рабочего дня Сергей радовался, как ученик, слышащий звонок с урока.
Сегодня, незадолго до счастливого гонга, был и другой звонок — от жены. Супруга уведомляла, что сама заберет Александру из садика, попутно напоминала и про тазики, которые надо бы купить. Но звонила, конечно, не из-за них, — из-за него. А точнее, из-за себя. Вероятно, зацепил-таки Санечкин сон. Лишний раз хотела убедиться, что муженек жив-здоров. И зря, наверное, звонила. Потому что тазики продавали в магазинчике, расположенном в стороне от его обычного маршрута. И пришлось идти. Потому что сработало напоминание.
А уж потом…
Потом было поздно — удобное словечко на все жизненные встрясы, ничего по сути не меняющее и не объясняющее. Кто знал, что, отправляясь из Саутхемптона в Нью-Йорк, десятипалубный “Титаник” изберет конечным пунктом ледяную, одиноко кочующую глыбу? И подозревал ли великий Че, что, посетив страну своих идеалов, именно с ними в ней и расстанется? Вот и Сергей ничего не мог предрешить заранее. Шагал быстро, почти по-спортивному, привычно ежился от снежных, проникающих за шиворот прядей, и этой вонзившейся в сердце иглы никак не ожидал. Было бы отчасти понятно, если бы поскользнулся или та же сосулька навернула по голове с крыши, но ведь не было ничего этого! Просто вынырнул из-за спины незваный призрак и с силой всадил под левую лопатку тонкий ледяной стилет. Даже охнуть или вскрикнуть не получилось. В глазах Сергея полыхнуло, и, задохнувшись от боли, он кулем — совсем даже не по-киношному полетел под откос.
Сознание, впрочем, его не покинуло. Может, всего-то на пару мгновений метнулось в сторону, мячиком попрыгало вокруг да около и вернулось. Зачем, для чего — не ясно. Боль, проникшая в грудную клетку, походила на капкан с взведенными челюстями. Казалось, еще одно движение — и так хватит зубьями, что снова придется куда-нибудь лететь. Хотя и лететь более было некуда. С асфальтовой дорожки, прячущейся от проспекта за серенькой гривкой мелколесья, Сергей скатился в подобие овражка. Далее снова начинался небольшой подъем, за которым тянулась еще одна тропка — уже вдоль бетонного, украшенного кружевной колючкой забора. Если по асфальту топали трудяги-романтики да припозднившиеся итээровцы, то параллельная тропка предназначалась для бомжей и заводских несунов. В любом случае, людей по этим двум путепроводам перемещалось немного, — основная масса маялась в автобусах и троллейбусах, неслась по подземным рельсам пятью этажами ниже и просто катила на своих частных, надежно шипованных колесах. Заметить лежащего внизу Сергея было не просто, а крикнуть и позвать на помощь не хватало сил. Острозубый капкан только и ждал момента, чтобы клацнуть повторно — теперь уже наверняка. Даже дышать Сергей старался редко и неслышно, чтобы не злить внедрившегося в грудину клыкастого зверя.
Он лежал на спине, с неудобно подломленной за спину правой рукой и недоуменным взором царапал низкое небо. Было больно, но еще не было страшно. Потому что Сергей так и не понял случившегося. И прежде всего не мог понять: за что и почему именно с ним? Небо тоже молчало, бледным безучастным лицом зависнув над ним, не плача и не хмурясь. Невольно вспоминались следивший за облаками Андрей Болконский и кто-то там еще из отечественных фильмов, гадавший на кучевых странниках, как на кофейной гуще. Готовясь уходить вниз, люди упрямо смотрели вверх. В сумятице и хитросплетении небесных кружев каждый угадывал свое закадычное: кто-то видел сказочных животных, кто-то — черный квадрат художника М., кто-то — атомную войну. Сергею небо представлялось одним большим иероглифом — иероглифом переменчивым, созданным явно не людьми, а потому дешифровке в принципе не поддающимся…
Сергей моргнул, и небо тоже моргнуло. Плащом фокусника свернулось и развернулось. Более ничем на лежащего внизу человечка оно не реагировало.
По слухам, миссионер-францисканец Диего де Ланда был настоящим трудягой. Всю свою жизнь этот энтузиаст посвятил уничтожению храмов, скульптур и фресок народности майя. В городе Мани этот удалой фанат спалил целую библиотеку рукописей, чем очень гордился. По сути, худосочный монах умудрился оставить с носом все человечество. Иероглифы майя уцелели куце и штучно, — многовековая история целого народа так и осталась тайной за семью печатями. Подобно облакам, проживающим свою неведомую нижнему миру жизнь.
Сергей смотрел вверх и пытался понять, умер он или только собирается это сделать. Сон — тот самый, в который они напрочь не поверили, сработал положенным образом. Разве что небо не слишком походило на небо из виденных кинофильмов. Над Сергеем стыла белесая несвежая пустота — без облаков и туч, без обнадеживающей синевы. Городская невнятная похлебка, разбавленное молоко, короткое и безнадежное — смог. Ватный гигантский ком, которым, словно несвежие дыры, вселенная затыкала распухающие ввысь и вширь города.
Что же с ним приключилось? Инфаркт? Вероятно. Это подсказывала логика, а логику Сергей уважал. Сон приснился дочери, но лег в руку ему. Подобно гранате, лишенной чеки. Какое-то время ноша не напоминала о себе, а после взяла и рванула. Сергей же вместо того, чтобы принять контрмеры — купить, к примеру, валидол или какой другой спасительной химии, ничего не сделал. То есть потому и не сделал, что не поверил. Да и кто бы поверил на его месте! Потому что бред и анахронизм. Потому что интерпретация ребенка. Потому что просто не ко времени!
Сергей представил себя лежащим в гробу, в ореоле цветов, с венками справа и слева, и содрогнулся. Страх омыл лицо — словно облизал шершавым драконьим языком, дохнул удушающей гарью. Сергею стало по-настоящему тошно. Это дыхание, этот смрад невозможно было не узнать. Однажды нечто похожее он ощутил в зоопарке, когда у всех на глазах белый красивый мишка одним шлепком размазал по бетонному полу двух зазевавшихся голубей. И тут же довольно рявкнул, до десен обнажив желтые слюнявые клыки. Что-то тогда хлынуло на них всех глазевших — некая вполне материальная волна ужаса. Вот и сейчас Сергей почувствовал тот же парализующий аромат.
Захотелось тоненько взвыть, рывком подняться с земли. Да нет же, нет! Пусть инфаркт, но только не скорая смерть! Даже если лежишь на дне канавы и мало-помалу холодеют кончики пальцев, уверовать в конец всего и вся невозможно.
С напряженной улыбкой Сергей предпринял осторожную попытку шевельнуть немеющими пальцами. Совсем чуть-чуть, чтобы не услышал зубастый зверь. Левая рука нехотя подчинилась, за ней откликнулась и правая, но на движение ног напряженный хищник в грудной клетке тут же ответил недобрым перемещением. Укусить — не укусил, но коготками скребнул ближе к сердцу — точно изготавливался ухватить поглубже и побольнее.
Обиднее всего было то, что никогда прежде Сергей на сердце не жаловался. Конечно, особенно удачливым спортсменом назвать себя он не мог, но все же регулярно играл в волейбол, не забывал заглядывать в бассейн и тренажерный зал. Еще год-два назад в жиме лежа ему удавалось вытягивать центнер. Не больше одного раза, однако радость это приносило совершенно мальчишечью. Сто кило — это вам не пудовая гирька! Стало быть, мужик! Да что там, — все они пыжились на отягощениях, изображая из себя настоящих мужиков и при этом по-женски пританцовывая перед большими настенными зеркалами. Но зеркала — ладно, просто не было у него проблем с сердцем. Иногда сдавливало, чуть щемило, и не более того. Ну, а сон… Про сон он сказать ничего не мог, как не мог объяснить произошедшее и случайным совпадением. Говорят, дети чувствуют тоньше взрослых. Может, Санька что-то и впрямь почувствовала? Со взрослыми-то все ясно — животные в броне и доспехах, а вот у деток кожица тонкая — все равно как у годовалых березок.
Сергей прикрыл глаза. Неужели все? И срок истек, и точка поставлена? Дескать, пора, дорогой, приговор вынесен и обжалованию не подлежит. И время выбрано, и место. А хочешь выкарабкаться — рискни, попробуй. Потому как раньше положенного не найдут, а положенного ждать совсем недолго. Все-таки зима. Пусть теплая и на исходе, зато последняя. Ему, во всяком случае, этой ноченьки хватит за глаза…
***
Есть что-то бесконечно грустное в том, как человечек растет и развивается. Словно умирают в нем одно за другим странные и милые существа, точно дергаешь и роняешь лепестки от разных цветов. И кружатся они в воздухе, ищут опору, не найдя, исчезают. А на смену им являются новые, волнующе незнакомые личности… Мы слушаем, как малыш едва-едва выговаривает “чай”, а вместо “Скорой помощи” тянет напевное “пома”. Умилению нет предела, а времени есть. И вот ему уже пять лет, он членораздельно разговаривает, бойко читает по слогам и складывает до сотни. Но где же тот двухлетний трогательный ангел, так не похожий на себя пятилетнего — со своим особым характером, с трогательно добрым представлением о мире? Все, что происходит с нами во вчерашнем дне, мы прекрасно держим в памяти, а вот пятилетние своего двухлетия абсолютно не помнят. Словно происходило это где-то в другой жизни и с другим человеком. Может, так оно и есть в действительности?..
Сергей скосил взор. Кто-то хрустко вышагивал по снегу. Точнее, по тропке, протоптанной заводскими несунами. Жабо из колючей проволоки, кокетливо оплетающей гнутые шеи фонарей, никого не пугало. Дыры и лазы можно было без труда отыскать через каждые пятьдесят метров. Кое-где красовались и кособокие лесенки с истертыми деревянными ступенями. Когда Серега был молодой, работая на полставки на одном из таких заводов, он тоже лазил через забор. Не потому, что крал, а потому что так было удобнее и ближе. Переть полтора кэмэ до вахты, а после с испугом вспоминать, что пропуск остался в других штанах — не каждому понравится. Вот и лазил, подобно многим и многим. Даже запомнилась одна давняя очередь, когда к дырке, проделанной заботливыми молотобойцами, в единой колонне перетаптывались интеллигентного вида инженеры, работяги в чумазых спецовках и совершенно посторонние типусы явно незаводской вороватой наружности. При этом все стояли мирно, не толкались, заботливо подсаживали друг дружку под локотки. Такое уж было время…
— Эй! — слабо позвал Сергей. — Эй!
Мужичок сделал еще шаг и замер. Чуть повернув невыразительную лобастую голову, мутно принялся рассматривать лежащего на снегу.
— Живой, что ли? — наконец просипел он.
— Живой, — одними губами откликнулся Сергей. — Сердце вот…
Мужчина оглянулся по сторонам, словно сомневаясь в чем-то, неуверенными шажочками заскользил вниз. Чуть не упав, буднично чертыхнулся. Остановившись возле Сергея, опустил к ногам видавшую виды сумку-китайку.
— Чё, как ты тут? Подняться-то можешь?
Сергей шевельнул левой рукой, проверяя бдительность грудного зверька, — увы, хищник был на месте, тут же и куснул отточенными зубками.
— Больно…
Мужчина снова зыркнул по сторонам. Короткий воротник наполовину скрывал его темную физиономию, но блеск глазок, нефтяной, нездоровый, Сергею был знаком. Да и набитая расплющенными пивными банками сумка кое о чем говорила.
— Часы есть?
— Есть, — наивно отозвался Сергей.
— Хорошо живешь… — мужичок склонился над ним, вытянул подломленную за спину руку, заботливо расправил. — Ага, туточки они, родные.
Радостно суетясь и даже что-то кудахча себе под нос, он стянул с Сергея часы, переправил себе в карман. С поиском портмоне провозился чуть дольше. На выуженный носовой платок поглазел некоторое время с непониманием — как ребенок на выкопанную в песочнице микросхему, недоуменно отбросил в сторону. Руки его — грязные, с черными, обкусанными ногтями — свое дело знали. В конце концов нашелся и кошелек. Заглянув в кожаное нутро, мужичок удивленно хрюкнул. День для собирателя цветмета явно заканчивался счастливо. Значит, можно было быть великодушным. Во всяком случае, лишнего лиходей брать не стал. Банковскую карточку с визитками сунул Сергею обратно в карман.
— Вот и нормалек… — выпрямившись, он осмотрел лежащего — уже по-хозяйски, как освоенный и изученный объект. Сергей догадался, что мужичку понравилась его куртка. Замшевая, почти новая, она выглядела куда интереснее ватника незнакомца. Но чтобы снять куртку, надо было предпринять массу хлопотных действий — справиться с молнией и кнопками, стянуть рукава, перевернуть самого Сергея со спины на живот. На подобные действия мужичок явно не отваживался. А может, помнил пословицу о синице в руках и журавле в небе. Добытые портмоне с часами вполне тянули на добротную синицу, — журавль в небе особенно не привлекал. Отказавшись от мысли кантовать упавшего, мужичок подобрал свою побрякивающую сумешку и снова поднялся на тропу.
— Эй! — Сергей напружинил грудь и выдохнул чуть громче: — Вы что делаете!
Мужичок ускорил шаг. То ли испугался чего, то ли засовестился. Удача — она ведь пуглива, как голубь. И потому, не оглядываясь, собиратель тары затрусил по тропке, спеша забыть оставленного позади недотепу.
***
Работа не волк, в лес не сбежит, — так и со смертью. Либо мы к ней, либо она к нам. Если припозднимся да заартачимся. Это вам не капризная муза виолончельных обводов, с голосом лигурийской сирены, упрашивать да звать не надо. Один короткий звоночек с вашей стороны, один — от нее, и заявка принята. И выход у всех у нас один: воспроизвести себя в детях. Или на худой конец — в собственном восковом дубле. Та же мадам Тюссо прекрасно понимала, чем искушать, когда открывала свои многочисленные салоны. Великие мира сего табунами шли к искуснице. От королей с генералами до простых олигархов — все рвались в восковое бессмертие. Их можно было понять. Проиграв жизнь в нарды, политику и судоку, всякий спешит напоследок уцепиться за эфемерное.
Как там повторял славный Таривердиев? Оставь же сына, юность хороня, он встретит солнце завтрашнего дня… А у Сергея вот и сын только в планах. И дочку нужно еще вырастить, выучить, замуж отдать. Уйдет от них сейчас, и что получится? Одна маета да скверна. Ни богатого наследия, ни даже воскового чучела. Разве что фотографии, хотя что в них проку… Вот актеров — тех помнить удобнее. Есть роли, спектакли, целые фильмы. Иным сериалом планету окольцевать можно, — впечатать опостылевшие образы, как клеймом. Но простых смертных из памяти обычно вычеркивают. Чтобы освободить мегабайты под новые образы, под новую суету…
Сергей вспомнил Колюню Ступина, своего давнего приятеля, в прошлом довольно грамотного инженера, с изюмом в мыслях, но без царя в голове. Ступин умел жить при социализме, но капитализм вкупе со смутным временем его раздавили. Мысли оказались невостребованными, а темперамент, лишенный начальственный узды, понес вкривь и вкось. Ступин запил совершенно по-эскимосски, в пять лет потеряв работу, жену и друзей. Его трехкомнатная квартира легко и просто превратилась в двушку, а после и в крохотную комнатку, но и на этой скромной площади у Коли Ступина вечно кучковались какие-то пришлые бомжи — все как один в прошлом мастера спорта, директора предприятий и офицеры сверхсекретных частей. Какое-то время Сергей еще пытался курировать своего бывшего напарника, даже терпеливо выслушивал россказни собутыльников, но время все стирает, — постепенно стерло оно и Колюню Ступина. Визиты стали реже, а после прекратились и вовсе. Но однажды о Сергее неожиданно вспомнили: подруга Колюни ему позвонила и загадочно нейтральным тоном посоветовала навестить бывшего коллегу. Подробностей от нее Сергей не добился, но, заподозрив неладное, все же выкроил часок и отправился к Ступину.
Дверь оказалась незапертой, — ее и запирать-то было не на что, накладной замок брошкой висел на одном-единственном шурупе. Колюню же Сергей обнаружил лежащим возле панцирной койки — абсолютно голого, с лужицей рвоты, нимбом окутавшей голову. Более того, в комнатке стоял трупный запах, и этим трупом был, вероятно, сам Колюня. Удивляясь собственному спокойствию, Сергей перевернул тело на спину, оттащил на более чистые (или менее грязные?) половицы. Перемещение дало плоды. Труп приподнял веки и шевельнул губами. В последующие часы Сергею пришлось превратиться в медбрата. Ясно было, что Ступин траванулся, и траванулся весьма качественно. Что уж они там пили, теперь было и не проверить, но обычным похмельем здесь не пахло. Главная же закавыка заключалась в том, что на предложение вызвать “Скорую” оживший Колюня ответил категорическим отказом. Это был выбор — и выбор вполне сознательный, а посему Сергей не стал упрашивать и уговаривать. Реакцию приехавших в этот загаженный курятник врачей несложно было представить. Да и не повезут его никуда такого. Вкатят, согласно наказу Гиппократа, какую-нибудь временную панацейку, пожурят за обстановку и укатят к более адекватным пациентам. Поэтому Сергей сам взялся отпаивать Колюню молоком с но-шпой, а на второй день принес светлого пива. Ступинское тело продолжало лежать на том же самом месте, перетаскивать себя Колюня решительно не позволял, и Сергей только накрывал его драной шинелькой, оставленной, вероятно, дезертиром, некогда воспользовавшимся гостеприимством неразборчивого хозяина. Дверь он по-прежнему не запирал, но странное дело — многочисленные друзья и приятели Ступина, словно почуяв недоброе, даже носа не показывали. Три дня Сергей в гордом одиночестве навещал коллегу, поил, кормил, прибирался, а на четвертый Ступин самостоятельно переполз на панцирную койку. Само собой, они говорили. Трудные монологи Ступина отчасти напоминали исповедь, — Колюня честно готовился отдать концы. Но еще через пару дней Сергей застал его в компании раскрасневшихся друзей и понял, что он здесь более не нужен. Словно вернувшиеся на кухню тараканы, друзья Колюни праздновали выздоровление хозяина. На шатком столике перед ними грудились банки консервов, судки с холодцом и купленные в аптеке пузырьки с боярышниковой настойкой. Похоже, возвращение в жизнь окончательно завершилось, и Сергей, развернувшись, вышел. Но… Интересен был сам выбор. И в первом случае, когда Колюня отказался от “Скорой”, и во втором, когда принял с распростертыми объятиями бывших собутыльников, он был совершенно искренен. Колюня не врал и не обманывал, он попросту выбирал на сейчас и на сей секунд, не заглядывая в туманную даль на сомнительные годы. Кто знает, может, за это детское неумение заглядывать за горизонты жизнь его и пощадила. А может, наоборот — решила какое-то время еще помучить.
Случай с Сергеем был совершенно иного рода. Его не мучили и не наказывали, его попросту приговорили. Без объяснения причин, без ничего. Разве что предупредили устами Санечки, хотя зачем — тоже большой вопрос…
Воспоминание о дочке холодным мокрым шарфом сдавило горло, заставило прикусить нижнюю губу. Так в пионерлагере отважные акселераты испытывали свое мужество, позволяя вафельным полотенцем ненадолго пережимать сонную артерию. Забавы прекратили после того, как толстячок с подходящей фамилией Пухлин (имени никто не знал) вдруг стремительно посинел и, упав навзничь, стал колотиться затылком о рыжие половицы. Пухлина откачали, но экспериментировать с полотенцами зареклись. Кайф стремительного отлета в космос оказался опасным. Самые отвязные злились на дохлого Пухлина, более осторожные были в душе ему признательны.
***
Ни одной молитвы Сергей наизусть не помнил. Собственно, никогда и не пытался заучить. Беседовать с Богом можно и проще. Так ему, во всяком случае, представлялось. Если человечество разговаривает на тысяче с лишним языков и диалектов, значит, дело не в языке, а в интонациях, в искренности и неискренности сказанного. Ну, а насчет того, есть Бог или не есть, веришь в него или не веришь, Сергей и вовсе никогда не спорил. Практицизм потомственного технаря давным-давно расставлял все по своим рациональным полочкам: желаешь существования Бога, значит, он есть, не желаешь — значит, его нет. По крайней мере — для тебя. Про свою же веру Сергей сказать вразумительного ничего не мог. Уверовать хотелось — по-настоящему, но без чуда это казалось делом чрезвычайно сложным. С чудом же вера неотвратимо превращалась в знание. Такая нестыковка откровенно смущала, заставляла еще больше задумываться и сомневаться.
В теории смерть представлялась не страшной. Еще одна командировка в неведомое, только и всего. Другое дело — оставлять дочку с женой. Вот кому будет по-настоящему тяжело и муторно! Друзья — ладно, выпьют и переживут, приятели — тем более, но маленькую Санечку было жалко до слез. Детям таких сюрпризов лучше не преподносить. Даже он, взрослый и забуревший, практически слег, узнав о смерти отца. Точно кто подошел и дал по-слоновьи под дых. Так и осел — там же в прихожей возле телефона, кусая губы, не имея сил подняться. А когда наконец встал, наоборот, уже не мог остановиться. Словно кто кипятком окатил, — метался по комнатам, бессмысленно трогал и ронял случайные вещи, глазами цеплялся за что-нибудь прочное — еще с того — час назад счастливого времени. Но между тем часом и этим уже пролегла трещина. Совсем даже неширокая, как те крымские бездонные разломы, которые, попривыкнув, они, юные студенты, перешагивали, не задумываясь. Вот и с ним произошло похожее. Еще шагом раньше ноги ощущали твердую почву, все были живы, здоровы и счастливы, но на этом краешке-берегу ситуация изменилась. Шагнули все, кроме одного, сорвавшегося в трещину. И на новом фундаменте, не менее прочном, чем тот, оставшийся в прошлом, ноги уже держали совсем иначе. Казалось, его самого стало меньше. На какую-то очень существенную часть. Он это почувствовал почти физически. Как если бы взяли и ампутировали одну из конечностей. Все было на первый взгляд по-прежнему, и все-таки мир дал трещину — ту самую, которую не удалось переступить отцу.
Уже потом обнаружилось, что нигде нет ключей, которые всегда лежали у отца во внутреннем кармане. Не нашли их ни там, где он упал, потеряв сознание, ни в сумке, ни в каком ином месте. Любимые “Командирские” часы по-прежнему тикали на холодной руке, а вот ключи пропали. И так же бесследно исчез его последний диплом. Не юбилейный, а за инженерные заслуги, какие-то новации, о которых Сергей имел весьма смутное представление. То есть всевозможных грамот у отца набиралось, как карт в колоде, но этот — малахитовой окантовки, с голографическими вензелями — отцу особенно пришелся по душе. Может, потому что был последним — предпенсионным. И именно его отец не постеснялся повесить на стену. Так и красовался диплом несколько лет, пока отца не стало. А после смерти пропал. Как и ключи от квартиры.
Тогда-то один из знакомых, нервно и стеснительно улыбаясь, поведал Сергею теорию о соприкасающихся вселенных, о зонах силы, где происходят перемещения из жизни в жизнь и из мира в мир. Потому что последних еще больше, чем грамот, — в сущности, бессчетное количество. И вовсе они даже не параллельные, а просто вложены друг в дружку, как стопка пластиковых стаканчиков, как деревянные матрешки. Само собой, есть масса точек, где жизни эти спутываются, пересекаются и снова расходятся. В этих-то критических точках люди и могут меняться местами. Кто-то, споткнувшись, убегает в соседнюю параллель, ну а его двойник рассеянно шагает на освободившееся место. Но бывает, и не шагает. Или напротив — шагает весь мир, а он, единственный, остается недвижимым, сохранив при себе какую-нибудь любимую мелочь. Словом, обо всем этом знакомый узнал из какой-то телепередачи, которую честно и пересказал Сергею. При этом не забыл осторожно покритиковать идейную концепцию, но в итоге все же предположил, что нет дыма без огня и какая-то толика всех этих сказочных нагромождений наверняка является правдой. С ним, во всяком случае, однажды такое случилось. Ехал в троллейбусе с кошельком, а вышел без кошелька. Мистика? По его словам — да. Потому как за карманами своими знакомый следил в оба, в тот день был каменно трезв и потому особенно сердит. Ну, а к таким в карманы обычно не лезут.
Сам Сергей в странную теорию поверил. Наверное, потому что хотелось поверить. Не столько в передачу, сколько в то, что отец по-прежнему живет где-то там, в неведомой близи, по-прежнему перебирает любимые книжки, смешливо хмурится из-под очков, читает вслух понравившиеся ему рассказы. И ключи, понятно, все так же при нем — на брелке с миниатюрным фонариком, в замшевой пещерке кармана. И семья, и квартира, и сад — все у отца по-прежнему — с крохотным, почти неуловимым отличием. Может, нет часов, потерянных где-то по рассеянности, нет подаренной на пятидесятилетие золоченой ручки. Все это осталось здесь, а отец ушел туда. Миры поменялись, и тот, кто командовал рокировкой, конечно, не мог уследить за всеми мелочами. Тихо и буднично, как это и происходит с каждым из нас, мы пересекаем загадочные меридианы и, сами того не ведая, умираем за жизнь не однажды. Что-то забываем и теряем, а на самом деле перемещаемся туда, где этого забытого нет и в помине, и все наши новые друзья тоже, вероятно, появляются в иных параллельных кочевьях. Калитки меж мирами, как объяснял приятель, совершенно не изучены. Да и кто возьмется их изучать, если имеется риск уйти и не вернуться? Сергей был с ним не согласен. Какой же это риск? Умер, скинул змеиной кожуркой тело — и поплавком вынырнул в новой жизни, где все почти так же, и даже память услужливо забудет крохотные нестыковки…
— Да сейчас! Говорю же, быстро обернусь… — неподалеку от Сергея вниз сбежал кожаный человечек. Куртка, лоснящиеся штаны, кепка. Все чистенькое, не по погоде, — такие выскакивают обычно из теплых иномарок.
— Человек! Товарищ… — Сергей неожиданно смутился, не зная, какое именно обращение выбрать. Господа вроде как не вызрели, товарищи — устарели… Но не звать же мужчиной, как в магазине.
Обладатель кожаных штанов остановился шагах в десяти, пару раз нетерпеливо притопнув, пустил струю, радостно матюкнулся. Поливая снег, обернулся на Сергея, глянул как на пустое место.
— Скорую… Пожалуйста! — голос Сергея совсем сдал. Он и сам себя едва слышал. Шипение, а не голос.
— Не понял! Что ты сказал?
— Скорую… — повторил чуть громче Сергей и даже приподнял руку.
— Да ты гонишь! Каких пять кубов! Ты что, с дуба рухнул!.. — опорожнив мочевой пузырь, мужчина поправил пластиковую кривулину на правом ухе. Только теперь до Сергея дошло, что мужчина отвечает не ему, а невидимому собеседнику. Блютуз, новинка телефонной технологии. Можешь болтать, не отрывая рук от руля. Или мочиться, как этот… Сергей подумал, что сейчас ему подобная игрушка могла бы очень пригодиться.
— Эй!..
Но человек уже уходил. Застегнул все, что положено, и быстро поднимался по откосу. Сергея он, конечно, заметил, но разговор был важнее. Опять же машина оставлена на дороге. Не кожаная, но тоже дорогая… Сергей почти не удивился. Люди молились иным богам, — цена человеческой жизни, едва пузырившаяся в прошлом веке, теперь и вовсе скисла. Многопиксельное и объемное телевидение не просто примирило со смертью, оно научило получать щекотливое удовольствие от фильмов-ужасов и фильмов-катастроф. Уже и словечко “маньяк” плотно переселилось в анекдоты и шутки. А то ли еще будет! Интернет ведь тоже пока не показал всей своей черной мощи…
Сергей сухо сглотнул. Страх удавом переполз выше, явно примеряясь, стиснул кольца. Господи, ведь не время! Почему именно он и именно сейчас? Ну, лет семь-десять еще. Неужели так сложно? Не для себя ведь, — для семьи. Хоть что-то еще успеть!
Ему показалось, наверху выстукивают каблучки, и Сергей с натугой приподнял голову.
— Пожалуйста… — голос все-таки пробил сипловатую наледь, сгустком пара вырвался наружу. Сергей ждал реакции кусачего зверя, но зверь тоже замерз. А может, задремал, так и не сомкнув до конца челюстей. — Помогите!
Конечно, это было женщина. Прошла мимо и остановилась.
— Послушайте! — снова позвал Сергей. — Я здесь… Внизу…
Снова цокнули каблучки — на этот раз ближе. Теперь он сумел рассмотреть ее. Она стояла, вглядываясь в смуглеющий склон, пытаясь понять, кто ее звал и зачем она вообще здесь остановилась.
— Вам плохо? — недоверчиво поинтересовалась она, и ее недоверие он тоже понял и простил. Сергей и сам в прошлом не раз и не два натыкался на лежащих. Одного ветерана стаскивал с трамвайных рельсов, другого выволакивал из мусорной тумбы, даже милиционера как-то находил — помог выбраться из подвального пыльного лаза. Ни инфарктом, ни инсультом там и близко не пахло. А пахло откровенной сивухой. Женщина, что стояла на дорожке, тоже была вправе ожидать чего-то подобного.
— Я не пьян! — выдохнул Сергей. — Что-то с сердцем…
— А лекарства? Лекарства у вас какие-нибудь есть?
— Ничего…. — Сергей снова откинулся на снег. Зверек в груди сонно шевельнулся, скребнул коготками.
— Слушайте, я сейчас спешу, но я вызову “Скорую”, хорошо?
Сергей вздохнул, и, приняв вздох за согласие, женщина извлекла сотовый телефон, стала торопливо вызванивать “Скорую”. Сергей устало прикрыл глаза. Ну вот… Первый нормальный человек. Добрый и отзывчивый. Может, потому что женщина. Им спасать мир, не мужчинам. Приедет “Скорая”, и все решится само собой…
— Вы меня слышите? — женщина чуть нагнулась, хотя говорила почему-то приглушенно — точно чего-то стеснялась. — Я только что позвонила им, сказала про вас. Они обещали приехать.
— Спасибо… — шепнул Сергей.
Выпрямившись, женщина покрутила головой, снова неловко склонилась, руками для удобства подперла колени.
— Тогда я побежала, хорошо? Я бы постояла, но мне правда некогда. Вот-вот магазин закроют, не успею…
Конечно, она могла идти. Сергей и не думал возражать. Добрый человек сделал свое доброе дело, и он был ей по-настоящему благодарен.
***
Скучная истина: с годами дружить становится сложнее. Друзья детства так и остаются единственными, но хуже всего, что и эту последнюю гвардию потихоньку размывает, разносит в стороны, порой утягивает к таким пугающим горизонтам, что проще уж сразу вычеркнуть и забыть. Таково свойство течений и ручьев — способствовать расставанию случайно встретившихся песчинок и щепочек.
Сергей припомнил своих первых маленьких друзей — Толика Сусветкина и Вовку Стофеева. Вот уж дружили, так дружили! Водой было не разлить, и всегда стояли друг за дружку — все равно как три былинных богатыря. Воевали со старшеклассниками на продленках и переменах, обменивались марками, поверяли друг другу самые сокровенные тайны. Но уже в пятом классе Вовка переехал в другой район и другую школу, а Толик без Вовки как-то враз стал немного чужим, забросил марки и увлекся пластинками. Когда Сергей пошел записываться в секцию волейбола, Толик признался, что волейбол ему неинтересен. Но это было только началом, и уже через год ребята тусовались абсолютно в разных компаниях. Так вот буднично это и случилось — без вражды и предательства. От футбола и шебутных игр в разведчиков Толик убрел к фарцующим меломанам, Сергей же неожиданно для себя сошелся с Гошей Веточкиным, всегда аккуратным и с иголочки одетым, первым отличником класса. Они дружили два года, а потом вдруг выяснилось, что каждый успевает дружить и где-то на стороне. Чего-то не хватило их дуэту — некой цементирующей крепости, и каждый обзавелся дополнительным дружком-приятелем. Так в жизни Сергея появился тихий и безответный Антоша, лохматый и непутевый, которого вечно нужно было от кого-то защищать. А Гоша, напротив, сошелся с могучим и круглоголовым забиякой Славой. Когда однажды Слава попытался прижать хилого Антошу к грязному полу, Сергей ударил его ведром и вцепился в волосы. В бой ввязался и Гоша — разумеется, на стороне Славика. Дружбе наступил окончательный кирдык… Сергей не думал обижаться, однако где-то на периферии сознания все-таки продолжал недоумевать. Потому что течения продолжали свою порочную работу, — дружить навсегда и до гробовой доски решительно не получалось, друзья менялись, словно стеклышки в калейдоскопе, и даже студенчество с армией не принесли желаемых перемен. То есть в армии эйфория ненадолго вернулась к Сергею. Казалось, ну вот, наконец-то — появились друзья навек, до стертых подковок и последнего булька в солдатской фляге. Но кончилась служба, и, сняв погоны с аксельбантами, а дембельские альбомы упрятав на далекие полки, бывшие однополчане неотвратимо превратились в штатских. Солдатское объединяющее сукно шинелек было отдано на откуп гражданской моли, и снова открылось, насколько все они разные. Кто-то увлеченно занырнул в бизнес, другие вернулись в институты, третьи убрели на заводы. Жизни было плевать, кто и к кому испытывал какие-либо симпатии, — течения вновь сажали людей на мель, уносили в открытое море, выбрасывали на берега.
Пару лет назад тропка Сергея случайно пересеклась с шоссейной магистралью Вовки Стофеева — того самого из начальных тонкоголосых лет. Но друг детства уже прочно сидел в депутатском кресле, был на “ты” с губернатором и на напольных весах тянул вдвое больше Сергея. И ведь как-то еще узнали друг дружку, даже посидели за чашечкой кофе, но слов подходящих не нашел ни тот, ни другой. Конечно, обменялись реквизитами, обещаниями звонить и встречаться, но, уходя от Стофеева, Сергей точно знал: ни звонков, ни встреч более не будет. Океанические волны успели поработать и здесь, — бывшие закадычные дружки превратились в абсолютно чужих людей. Мельничное колесо жизни крутилось безостановочно, перемалывая в серенькую муку все их смешные желания. Сергей давно уже смирился с тем, что сблизить людей может только реальное дело. Даже большая любовь со временем превращалась в привычку, семья становилась второй профессией — делом совместного выживания, делом взращивания детей.
Вновь вспомнив про Санечку, Сергей до боли прикусил нижнюю губу. И в этот момент наверху послышалось гудение двигателя. Повернув голову, Сергей разглядел горбатую тень “Скорой”. Въехавшая на тротуар махина медленно проползла мимо, не пытаясь остановиться, скрылась за чахлым редколесьем. Сергей запоздало встрепенулся. Ну да, об этом следовало подумать заранее! Не будут же они шарить по всем кюветам. Наверное, решили, что пациент лежит-полеживает себе на дороге и ждет. То есть приехали действительно быстро, но еще быстрее теперь уедут…
Какое-то время он напряженно прислушивался, надеясь уловить гул возвращающегося мотора, но “Скорая” не вернулась. Наверное, еще и выругали звонившую дамочку. Хлопот у ребяток без того выше крыши, а тут ложный вызов…
Невидимый зверь в груди торжествующе ворохнулся, клыками пожевал обнаженные сосуды. Сергей прикрыл глаза. Теперь ему стало по-настоящему жутко. Вот и не верь после этого в вещие сны. Он ведь не поверил. А почему? Потому что, подобно многим, продолжал играть в атеизм? А атеист ли он? Есть ли в мире хоть один настоящий атеист? Ведь все они зыбко и мутно во что-нибудь верят — в призраков, в науку, в судьбу, в милицию, в собственные воровские наколки, наконец… Сергей сжал пальцы, сгребая случайный снег, медлительно поднес ко рту.
В памяти всплыл рассказ знакомого хирурга о том, как спасают порой — и не получается, как самим врачам становилось плохо, когда вмешиваются в неположенное. По его словам, большинство медиков, если, конечно, у них присутствовало надлежащее количество извилин, в итоге превращались в законченных мистиков. Кому-то хватало года, кому-то — десятка лет. Но все приходили к мысли, что судьба или нечто ее подменяющее в самом деле управляет стартом и финишем. У благополучных красивых людей рождались детишки с многочисленными пороками, у прожженных алкашей — абсолютно здоровые отпрыски. И умирали все абсолютно по-разному, точно исполнялся составленный неведомо кем загадочный план. Крепкие, берегущие себя люди в одночасье сгорали от пустяковых болезней, румяные, мускулистые спортсмены попадали под машины, а богатые да именитые вдруг подхватывали нечто совершенно неизлечимое. При этом все те же великовозрастные озорники из анекдотов, дымя табаком, злоупотребляя спиртным и похаживая направо-налево, умудрялись твердолобо справлять юбилеи прямо-таки в неприличные годы. Но и здесь не соблюдалось никаких правил, никаких закономерностей. Неизменным оставалось одно-единственное: все сопричастные в той или иной степени ощущали на своих плечах железную длань Всесильного Иного. В качестве примера хирург поведал свеженькую историю, когда двадцатилетняя абсолютно здоровая девушка умерла, едва забеременев. То есть даже не враз умерла, а умирала долго и непонятно. Всякий раз ее откачивали, приводили в сознание, ставили на ноги, и что-нибудь непременно приключалось: открывалось внезапное кровотечение, отказывали почки, отрывался тромб, попадал в аварию главный светило-хирург, поднятый с постели и мчащийся в очередной раз на помощь злополучной пациентке.
— Понимаешь! Может, это новый Шикльгрубер в ней вызревал! А может, наоборот — какой-нибудь преждевременный святой. Но не положено было его родить, и все тут. Три клинических смерти! Три! — приятель топырил крепкие хирургические пальцы. — Все анализы были тип-топ, и плод без каких-либо проблем, и сердце хорошее… А она взяла и погибла. Без объяснений и причин. То есть, когда ее вскрыли, ничего не нашли. Ни бляшек холестериновых, ни разрывов, ни гематом. Вроде как надоело ей с нами играть да шутить — вот и дала команду. Это я не о девушке, — о Судьбе…
В историю хирурга Сергей тоже незадумчиво поверил. Может, потому и поверил, что незадумчиво. Все равно как ребенок, в любую минуту готовый поверить ужасным и волнующим страшилкам.
***
Он плакал. Потому что умирал. Плакал от собственной неподвижности, от бессилия что-либо изменить, от медленно обволакивающего холода. И мысли перетекали с Санечки на вечное, а с вечного распылялись, как вода в душе, обжигая и попадая куда угодно, но все равно в итоге исчезая в воронке вселенского стока.
Горше нет детского плача, но и ему, бывает, радуются. Скажем, при тех же родах. Или вот был случай у знакомых Сергея: во время бомбежек в войну месячного ребенка прятали в огромный валенок и уносили в убежище. Один раз под вой сирен схватили впопыхах не тот валенок, а недостачу обнаружили только в подвале. Бомбежка оказалась на редкость затяжной, — родители чуть с ума не сошли от страха и дурных предчувствий. В нетерпении топтались у выхода, упрашивали часовых выпустить под открытое небо, но солдатики проявили твердость — продержали до отбоя воздушной тревоги. Возвращаясь позже через груды битого кирпича, карабкаясь по руинам, родители ребенка многое успели передумать. Треть здания, в котором они жили, оказалась разрушенной, и на родной этаж поднимались, точно инвалиды, держась за перила и стены. Еще не войдя в квартиру, услышали надрывный детский плач, который показался им манной небесной…
Сергею собственный беззвучный плач манной небесной не казался. Лежа на спине, плакать неудобно, — слезы растекались в стороны, сползали по вискам, начинали жить своей обособленной жизнью. Сергей чувствовал их, как мурашей, бегущих по коже, и почему-то даже завидовал им…
— Боже мой! Они что, не приехали?
Он судорожно вздохнул. Кое-как переместив руку, утер глаза. Ну да, это снова была она — женщина, что звонила в службу “Скорой помощи”. На этот раз дамочка, не колеблясь, спустилась к нему по откосу. При этом пару раз поскользнулась на неустойчивых шпильках, едва не упала.
— Как же так! — расстроенно вопрошала она. — Они ведь сказали, что приедут — и не приехали. Разве так можно?
Сергей шевельнул рукой, пытаясь ответить, но из горла вырвался лишь невразумительный сип. Пришлось прокашляться.
— Они приезжали… — кое-как прохрипел он. — Но я же тут, внизу…
— Не заметили? — ахнула женщина. И по-мужски выразительно выругалась. Тут же присела рядом на корточки, — руки ее проворно зашуршали в сумочке.
— Я вот тут купила — валидол, нитросорбит, панангин. У свекра тоже сердце пошаливает, ну и решила на всякий случай… Вам-то что можно?
— Я… Я не знаю, — Сергей растерялся и снова осторожно кашлянул. Женщина оказалась ненамного моложе его, и ему стало вдруг стыдно, что приходится вот так лежать перед ней, заставляя ее тратить свое время, без нужды суетиться.
— Только не шевелитесь! Вам нельзя… — она выщелкнула из блистеров несколько таблеток, в щепоти протянула Сергею. — Давайте все разом попробуем… Откройте рот. Вот так… Но не глотайте, — под язык.
Сергей послушался. Рот тут же наполнился мятной горечью, но подумалось, что и зверь с его челюстями тоже должен подавиться этой несъедобщиной. Да, кажется, он уже и трухнул. Все равно как волк, испуганный приближением человека. Между тем женщина продолжала что-то говорить, и зверь беззвучно скалил челюсти, неохотно пятился шаг за шагом.
— По-моему, мне уже лучше…
— Все равно не двигайтесь!
— Да нет, правда лучше. Спасибо вашим таблеткам… — Сергей осторожно сел, прислушался к себе. Сердце тикало совсем неслышно — точно ручные часики, но боль действительно ушла. Или затаилась.
— Сейчас вызовем “Скорую”… — женщина вновь потянулась к сумочке за телефоном.
— Не надо, — Сергей представил, как те же врачи по второму разу приезжают на то же самое место и здесь обнаруживают его — вполне функционирующего, не обмороженного, с заплаканным лицом и выпачканной спиной. Ну, скажет он им про сердце, может быть, снимут электрокардиограмму, и что дальше? Отсыплют в пригоршню тех же таблеток? А если кардиограмма и вовсе ничего не покажет? Бывает же и такое! Скажем, на курсе с Сергеем учился парнишка, который вечно жаловался на сердце. И бегать, видите ли, ему было трудно, и подтягиваться сложно. Преподаватели физкультуры хмурились и сердились, нездоровье и симуляция значили для них примерно одно и то же. После долгих упрашиваний жалобщика отпускали к врачам, но ЭКГ всякий раз оказывалась нормальной. Вывод напрашивался простейший: ловкач отлынивал от уроков физкультуры. И потому с мстительным усердием бедолагу гнали в дурные эстафеты, заставляли прыгать в высоту и длину, метать гранаты, болтаться на брусьях. В итоге парнишке стало совсем плохо — прямо на стадионе. Его увезли в клинику и выявили какую-то особую форму стенокардии… Вот и сейчас — почему бы не случиться чему-то подобному? Боли-то нет, — ушла. Приедут лекари, послушают фонендоскопом и обзовут симулянтом — да еще на глазах поверившей ему женщины…
— Не надо “Скорой”, — повторил Сергей. — Я тут недалеко живу, доберусь.
— А если что-нибудь серьезное?
— Все серьезное лучше лечить дома, — он заставил себя улыбнуться. — Мне бы только на дорогу выбраться.
— Ну, смотрите… — в сомнении протянула она. — Но если вдруг что, сразу говорите.
— Обязательно скажу…
Удивительно, но зверек в груди окончательно присмирел. Чего больше он напугался — таблеток или присутствия нежданной свидетельницы, оставалось только гадать. И все же Сергей не дразнил его — двигался мелконьким шагом ветхого старичка, старался не делать резких движений. Уже через минуту с помощью своей спутницы он выбрался на асфальтовую дорожку.
— Ну вот, полдела сделано. Огромное вам спасибо, — только сейчас он рассмотрел женщину. Темный плащ, сапоги на шпильках, серая шляпка, личико — все было обычным. Все, кроме глаз. Сергей даже обрадовался, что может хоть чем-то отплатить за сделанное.
— У вас красивые глаза. Правда, правда! Прямо малахитово-изумрудное чудо.
— Знаю, — она улыбнулась, — все так говорят.
— И нос красивый.
— Вот тут вы врете. Нос страшненький. Длинный, как у итальянцев, а в старости и вовсе будет крючком.
— Ну, уж нет, — Сергей протестующее качнул головой. — Вы просто ничего не понимаете в женской красоте.
— А вы понимаете?
— Конечно, я же мужчина.
— Ну и что?
— А то, что мужчины всю жизнь рассматривают женщин. Подумать как следует, так другого занятия у них и нет. Назовите мне хоть одного художника женщину. Если есть, то только исключения вроде Нади Рушевой.
— Дискриминация.
— Ничего подобного. Нормальная биология. Мы вас рассматриваем, вы к нам прислушиваетесь.
— Ага, прислушиваемся и обманываем.
— В каком смысле?
— В прямом, — она усмешливо вздохнула. — И глаза изумрудные вы наверняка увидите еще много-много раз.
— То есть как?
— Линзы, — объяснила она. — Первая массовая партия. В этом году выбросили на российский рынок.
— Зачем же вы мне рассказали?
— А не надо было говорить про нос! — она снова взяла его под руку. — Ладно… Давайте, что ли, провожу вас.
— Я могу и сам.
— Догадываюсь. Очень уж говорливы стали.
— Нет, в самом деле! — Сергей попробовал заартачиться. — Буду тихонечко перебирать ногами и дойду. Без того хлопот вам доставил.
— Какие там хлопоты! Я ведь и о себе беспокоюсь. Оставлю вас тут — и буду потом всю ночь ворочаться — дошли, не дошли. Вот вы бы меня бросили на дороге?
— Я — другое дело…
— Вот-вот, я и говорю — дискриминация. Пойдемте уж, — совсем темно стало…
***
Сергей оказался прав: с ними ничего более не случилось. Они дошли, и у подъезда он простился с женщиной. Глядя ей вслед, запоздало подумал, что они даже не познакомились. Так и улететь ей в неведомое — добрым и безымянным ангелом. Во всяком случае, не случись ей вернуться, и лежал бы он в том кювете по сию пору. А теперь он был жив, и таблетки свое дело сделали. Сердце образумилось, — никакого зверя с взведенными в боевое положение челюстями Сергей больше не чувствовал. И даже напротив — тело и мускулы напряженно зудели — точно засиделся и залежался. Наверное, ощущения обманывали его, но, как в детстве после глубокого сна, хотелось выгнуться дугой, бешено повращать руками, притопнуть ногой. Впрочем, возможно, таким образом сказывался перенесенный озноб. Все-таки зимой на снегу не загорают…
Поднявшись на лифте, Сергей уверенно отомкнул дверь и вошел в родные апартаменты. На пороге вдохнул теплый воздух, какое-то время постоял, не зажигая света. В сумерках прихожая казалась немного иной — словно зашел не к себе, а к кому-то в гости. Все было знакомо и незнакомо: висящая внавал одежда, низенькая, челюстью выдвинутая вперед обувная полка, зеркало с пиявочными серебристыми завитушками. А еще было туманное марево. То справа, то слева, как бывает со зрением после утомительного рабочего дня. Оно ускользало, стоило Сергею повернуть голову, но все-таки угадывалось где-то на периферии зрения, на самом краешке его озябшего окоема…
— Чего ты здесь в потемках-то? — в прихожую заглянула жена, под потолком вспыхнул плафон. — Ой! А где пальто испачкал?
— Пальто?
— Ну да, сам посмотри. И со спины, и с боков. Хорошо, хоть кожа. Сейчас ополосну, и все…
Позволив себя раздеть, он прошел в гостиную. Марево вновь напомнило о себе — облачностью образовалось возле окна, перепрыгнуло на фотографии в рамочках. Сергей тряхнул головой, и облако исчезло. Оглядевшись, он вспомнил, что похожие ощущения возникали тотчас по возвращении из длительных командировок — когда после череды гостиничных номеров, офисов и цехов собственная квартирка становилась крохотной и непривычной.
Супруга вынесла почищенное пальто, повесила на плечики.
— А Санька где? — негромко поинтересовался Сергей.
— Так спит уже. Набегался за день.
Он кивнул. В памяти забрезжила мысль о пальто. Словно насекомое заползло под рубаху. Где же он так перепачкался? На остановке? Или окатил мимоезжий лихач?
Сергей снова тряхнул головой — на этот раз недовольно. Что-то не давалось ему, скользкой рыбиной норовило выскочить из рук. Или, может, уже выскочило. Он хлопал ладонями, силясь поймать убежавшее, но ловил один лишь воздух…
Подойдя к трюмо, Сергей рассеянно пригладил на голове волосы. И даже не пригладил, а точно проверил — на месте ли. Но прическа, глаза, подбородок — все было, как всегда, и Сергей невольно поежился. Это напоминало игру в прятки, — он сам не играл, но с ним играли. И какой-то тревожный звоночек в груди продолжал легонько позванивать. Что-то было не так, но что именно, он никак не мог сообразить…
Сергей осторожно приоткрыл дверь в детскую, шагнул в полумрак. Санька действительно спал. Как обычно, одеяльце было сбито на самый краешек, ноги упирались в стену с развернутой в полутораметровую ширь мировой картой. Сергей подошел ближе, поправил одеяло, протянул руку, чтобы погасить ночничок, но почему-то промедлил. Звоночек в груди снова отчетливо тренькнул.
Да что же это с ним творится?.. Разволновавшись, Сергей присел возле сына, коснулся свесившейся руки, осторожно повернул. На запястье красовалась прорисованная фломастером надпись: “Пират Саня”. И тут же рисуночек с черепом и костями. Ну и что? Излюбленная тема всех детей — пиратство и татуировки. Волосенки на лбу всклокочены, нос чуть присвистывает, яркая царапина на щеке подтверждает незряшность прожитого дня. Ноги тощие, коленки — смешные, почти девчоночьи, и все равно воспитатели твердят, что симпатичный. В садике сдачи научился давать, и друзей уже больше, чем врагов. Правда, целоваться начал. Ну, да об этом они еще потолкуют. Без мамы, по-мужски. Рановато нынешние акселераты постигают любовь…
— Это ты, папа? — не открывая глаз, пробормотал Санька.
— Я, спи давай.
Маленькая ручонка потянулась к нему, и, нагнувшись, Сергей позволил погладить себя по лицу.
— Колючий… Я тоже таким буду.
— Обязательно будешь.
Вглядываясь в лицо сынишки, Сергей почему-то подумал о дочке. То есть да, жена очень хотела дочку, а он… Ему было все равно. Лишь бы здоровый красивый ребеночек. Вот он и получился красивым — его славный забавный Санечка.
Екнуло сердце — неровным, сдвоенным ударом. То ли попыталось что-то вспомнить, то ли, наоборот, окончательно забыло. Сергей прижал руку к груди, удивленно прислушался. С сердцем у него всегда был полный порядок. Что называется — не чувствовал и не слышал. Оно и сейчас всего лишь споткнулось. На крохотную несерьезную секунду. И снова мерно затикало, продолжая работать и жить. Жить и работать. Маятником, попеременно заглядывая в будущее и в прошлое…
На распутье
День у Валерия получился славный. С начала и до конца.
То есть, во-первых, был сон — полноцветный и сочный, да еще с самыми настоящими полетами. Он давно уже не летал — ни наяву, ни во снах, а тут взмыл — да еще как! На легком дельтаплане с алым, почти гриновским, крылом выписывал пируэты над знакомыми холмами Планерского, зависал против ветра, на бреющем несся вниз, свечой возносился в небушко. А ведь было у него такое и в реалиях — в архидалекой юности, в сладкие времена, когда из почтовых ящиков извлекали письма, а не счета, когда ездили в Крым не на пляжи, а на полеты, ездили не на курорты, а летать. И вот — пусть во сне, ненадолго, но все вернулось. И снова душа блажила от восторга, земля превращалась в лоскутное одеяло, в шахматную гигантскую доску, а стоило принять ближе к морю, как вздымалось над миром бугристое тулово дракона, топорщились устрашающие шипы и голова с гребнем Карадага жадно припадала к морскому водопою, втягивая и втягивая в себя бирюзовые волны…
Короче говоря, такой сон обещал славное продолжение, и неудивительно, что в этот день ему дважды улыбнулся шеф и трижды — секретарша Людочка. На то имелась причина. Блок диагностики, тестируемый на протяжении месяца, наконец-то “зафырчал и зафункциклировал”, что и отразило в отчете вдохновенное перо студентика ассистента. Работа задалась, а с ней задалось и общее настроение, тем более что особенным этот день делало великое событие. Именно сегодня Валерий Кузьмич (для своих — Лера или Валерка), в прошлом заядлый дельтапланерист, в нынешнем — заведующий лабораторией пусков НИИТЭК, расставался с Евгенией. Расставался после семи лет совместных урядиц и неурядиц. И если уж лето — это маленькая жизнь, то семь могут иногда превратиться в вечность.
В то время как другие устраивали праздники души и тела, меняли брюнеток на блондинок, полненьких на худышек, примеряли на себя морские санатории, как сезонные сорочки, у Валерия все протекало скучно и серо: работа, настольный теннис и вечера, проводимые неизменно с одной и той же дамой. Раньше даму он называл Женькой, теперь исключительно Евгенией. Раньше он ездил в Крым, теперь сидел дома или ограничивался местными санаториями. В общем, была новизна и сплыла. Возникла обременительная обязаловка. А ведь даже женаты они не были! Как-то и в голову не приходило регистрировать отношения. И все равно зачем-то встречались. Почти ежедневно. И только недавно обоих осенило (одновременно, заметьте!), что затянувшийся сериал можно прекратить смелым движением ножниц. Очень уж много мыла и мало смысла.
Как бы то ни было, но расставались с обоюдным облегчением. Евгению утомила обыденность, у Валерия замаячила на горизонте Людочка. Соблазнительная тропка налево, веточка, по которой с неожиданной силой захотелось отклониться от привычного ствола. Да и в Крым потянуло — к летучей молодости, к волошинскому профилю, к агатовым пескам и шаляпинскому гроту. Не зря же приснился сегодняшний сон! Может, прямо с Людочкой и махнуть. Подсуетиться с билетами, собрать рюкзачок — и в обнимку вперед. Потому как годы — с одной стороны, остатки нерастраченного обаяния — с другой. А пройдет время, — уйдет обаяние. Вхолостую и ни на что…
В институтском туалете Валерий осмотрел себя в зеркало, скупо улыбнулся. Древние вещали правду: улыбка — вещь более тонкая, нежели смех. И улыбаться он, по счастью, умел. Хотя сейчас мог бы и рассмеяться. Старомодные баки выглядели как пара заплесневелых пончиков, дырчатый, смахивающий на кукурузину нос лица совершенно не красил, а уж капустные, просвечивающие на солнце уши годились разве что для страниц “Бурды”. В общем, смех, а не мужчина! Но ведь нравился дамам! Письма писали, заигрывали, жаловались на одиночество. А он ширкал своей кукурузиной и, как последний дурак, возвращался домой на диван. К Евгении, к вечерним сосискам и телевизору. В сущности, в болото. В царство мух и домашних тапочек. В дремотные ночи, где уже никак не леталось.
И вот — замаячило, приключилось. То самое, что молодые зовут движухой. Оказавшись на распутье, оба вдруг обнаружили, что руки их не скованы, что дорожки вольно разбегаются в стороны, что можно идти, куда хочется — направо, налево и даже на чертовы кулички.
Валерий хорошо помнил, с каким воодушевлением кивнула Евгения, когда назревшее было озвучено. Она давненько подумывала о том же. Только не говорила, боялась обидеть. И он, вероятно, опасался того же. Однако решилось все просто, и этот вечер они решили отметить. Так сказать, завершающим аккордом. Дабы покончить с затянувшейся кантатой на двоих.
Распутье обещало волю.
Распутье становилось благом.
***
“Husband” — по-английски муж, а глагол “to husband” означает экономить. Перевод, к слову сказать, символичный, но сегодня Валерий экономить не хотел. Праздник — так праздник! Он заказал всего и много — даже с перебором. Ресторанчик был, конечно, не самый дорогой, однако ударить по бюджету граждан средней полосы России и среднего достатка мог вполне даже пребольно и чувствительно. Но сегодня об этом не думалось, — сегодня они праздновали расставанье, отмечали освобождение. Гордиев узелок замечательно развязался, и парой веревочек-змеек они обретали возможность струиться в разные стороны. Он — к своей Людочке и вожделенному Крыму, она, без сомнения, тоже к какому-нибудь мачо помоложе и побогаче. Хотя бы вот к этому усачу, что пригласил ее на танец.
Прихлебывая шампанское, Валерий с улыбкой смотрел на танцующих и даже притоптывал лаковой туфлей. Евгения тоже сияла. И ведь вырядилась, точно на свадьбу! Надела нефритовое колье, сережки, колечко — все, когда-то им же и подаренное. И платьице свое парадное, подчеркивающее грудь и фигурку…
Следовало отдать ему должное, — Евгения выглядела моложе своих лет, — значит, не мытарил, — берег. Валере даже пришло на ум, что смотрит он на нее, как отец на повзрослевшую дочку. Дочурка выросла, расцвела, дочурку пора было выпускать в свет, выдавать замуж. Момент щекотливый, но за Евгению папа Валера был спокоен. Он неплохо ее сохранил. Более того — успел вложить в девичью головушку массу ценного! Скажем, приучил дамочку к футболу и боксу, к пельменям и маринованным грибкам, познакомил со сленгом технарей, с кухней гурманов-командировочников. Да что сленг! — она и обои клеила теперь вполне прилично, и стены красила, и плинтус шпатлевала! А кто отсоветовал ей краситься ярко и безвкусно? Кто сочинил сегодняшнюю прическу — столь же экономную, сколь и привлекательную? Чего там скромничать! — под его руководством вчерашняя студентка превратилась в настоящую бизнес-леди! Куда там леди Дулитл, — его творение было много лучше! Ведь действительно косились на нее с соседних столиков, на танец рвались приглашать, улыбались медово. Значит, можно не волноваться, — подружка не пропадет!
Усатый кавалер проводил Евгению к столу, поблагодарив, деликатно расшаркался и отошел.
— Понравилось?
— Не то слово! — Евгения порывисто хлебнула из бокала, закусила икрой. — Сразу вспомнила про нас с тобой — как мы с тобой первый раз танцевали. Ты словечка не произнес, — с ходу меня обнял.
— Чего было тянуть? Ты мне сразу понравилась.
— Ты говорил, что понравилась моя грудь.
— Ага, — легко признал Валерий. — Сначала грудь, потом ушки, а потом и все остальное. У мужчин всегда так. Называется — фрагментарное зрение. Как у насекомых.
— Вы и есть насекомые.
— А вы нет?
— И мы тоже. Но мы — пчелки. Трудолюбивые и ответственные, — Евгения игриво подмигнула кому-то в толпе. — Не замечал, как по-разному летают осы и пчелы? Оса летит прямо к цели, нигде особенно не задерживается. А пчела исследует бутон за бутоном, старательно собирает пыльцу. Да и внешне напоминает сгорбленную хозяюшку. Когда на лапках пыльца, полное впечатление — будто видишь женщину с авоськами.
— А мужчины, значит, осы?
— Ну да. Вы и жалите больнее, и жал в ранах не оставляете. Чтобы, значит, без следов и без улик.
— Прямо киллеры-профессионалы…
— Так оно и есть.
— Ну, не знаю… И насчет того, кто кого больнее — тоже мог бы поспорить. — Валерий метнул в рот оливку. Попал. Горделиво улыбнулся. — Во всяком случае, когда жало остается в ране, это лишнее воспаление. Яд-то продолжает впрыскиваться. Значит, боль растягивается по времени.
— Зато без жала пчелки погибают… — Евгения тряхнула сползшим на лоб золотым завитком, белозубо улыбнулась. — А помнишь, как мы с дерева чуть не свалились?
— Почему “чуть не”? Именно свалились. Я на землю, а ты на меня. Пчелка четырехпудовая.
— Ладно тебе! Я тогда, можно сказать, впервые в жизни страх преодолела.
— А уж сколько я этого страха натерпелся!
Валерий хмыкнул… Они ходили в ту первую совместную осень в походы, исследовали друг дружку, исследовали окрестности. И тогда же он вздумал учить ее лазить по деревьям. Выбрал вполне подходящее дерево — кривоватую сосну с низко растущими ветками. Тренажер для первоклашек и чайников. Только все равно ничего у Женьки не вышло. То есть — заползти вверх у нее как-то получилось, а вот на пути вниз произошел сбой, и девочка надежно застряла. То ли вниз посмотрела, то ли силы иссякли. Так или иначе, но Женька капом приросла к стволу и нипочем не желала слезать. Держалась за ствол четырьмя конечностями и в голос ревела. А он бегал вокруг, орал, ругался, увещевал и упрашивал. Потом снова залез к ней, стал гладить по голове, утешал, словно младенца. И ведь подействовало! — немного похлюпав носом, она успокоилась и ослабила хватку. Так и рухнули вниз в обнимку — точно скалолазы в песне Высоцкого. Хорошо — угодили на мох. Уцелели.
— Ты тогда на негритянку походила. Вся в трухе да в смоле.
— Зато от высотобоязни излечилась…
Это верно, тут она ничуть не преувеличивала. За минувшие семь лет Валерий вылечил ее от многого: от высотобоязни и шопингомании, от зависти к актрисам на обложках и комплекса неполноценности, от страха перед стоматологами и целлюлитом. А сколько раз он лечил ее от ангины и гриппа! Травками поил, спиртом растирал, даже голодать заставлял. А было и такое, что Евгения заявилась к нему, пошатываясь, с температурой под сорок! Пришла, потому что до него от работы было чуть ближе. И что-то он тоже выдумывал-мудрил с таблеточками, с шерстяными носочками. Пятки растер змеиной мазью, чеснока по квартире набросал. А в итоге взял, лекарь хренов, и овладел ею. Сам даже не понял, как такое произошло. Никогда ведь раньше у него такого не было, а тут прилег рядом, обнял — и все заверте… Казалось, будто печь раскаленную ласкает — чуть-чуть не обжигался. И она полубезумная, в полубреду отвечала на ласки загадочно — точно инопланетянка. Самое удивительное, что наутро от температуры не осталось и следа. Встала как ни в чем не бывало и отправилась на работу. И он почему-то тоже не заболел…
А еще у них случилось это на крыше. Всего-то и выбрались ранней весной — полистать книжки да позагорать. В результате перепачкались в битуме и сгорели, как англичане в какой-нибудь Испании. Особенно долго у него облезали сожженные солнцем ягодицы, у нее — колени…
— А помнишь, как болели за наших бойцов? — оживилась Евгения. — Что-то восточное показывали — не то “Бусидо”, не то “Рингс”…
Валерий кивнул. Такие сумасшествия тоже не забываются. Показывали какой-то небоксерский чемпионат — с применением ног и практически без правил. Дикое откровение по тем временам! Многие вовсе не смотрели такое по телевизору, другие прилипали к экранам намертво. Их же тогда засосало. Очень уж переживали за одного симпатичного японца. То есть японец тоже бил лежачих и правил не соблюдал, но выглядело это у него как-то поблагороднее, поинтеллигентнее, что ли. Видно было, что щадит, не добивает. И кулак занесенный сдерживает, и зубы в крошево не превращает. Рыцарь, короче. И вот когда симпатяга японец (не наш, но вроде как уже и наш) в конце концов победил всех своих противников упырей и выиграл турнир, Женька с Валерием пустились в полпервого ночи в самый настоящий пляс — с подскоками на балконе, с воплями и поцелуями. Нормальное человеческое безумие.
— Выпьем? — предложил Валера. — На брудершафт?
— Запросто, — Евгения снова рассмеялась. Значит, тоже припомнила, как подобное предложение он сделал ей в первую встречу — сразу после грома дискотеки и миазмов курилки. Ни он, ни она пить на брудершафт еще не умели. Оба потянулись губами и тут же облились вином. Она испортила свое выходное платье, он — свой лучший пиджак. Потом — уже у него в ванной — вместе отмывали чернильно-красные пятна, поочередно трясли коробкой с солью и стиральным порошком, чем и сгубили одежку окончательно. Зато и домой без платья она уже пойти не могла, оставшись с кавалером на ночь.
— Вот что значит — отсутствие опыта, — Валерий наполнил бокалы, галантно переплел с Евгенией руки. Не без удовольствия отметил, что с соседних столиков на них искоса поглядывают. С завистью, понятно.
Он хотел просто чмокнуть Евгению, но поцелуй вышел неожиданно сладким. Не тем жадным, взасос, что частенько показывают на экранах, но и абсолютно не школьным. Будто нежно куснули друг дружку — и даже чуточку лизнули.
— Как ты теперь будешь? — тихо поинтересовалась она. — Один или есть кто на примете?
— Не то чтобы есть, но… — Валерий пожал плечами. — Завлекает тут одна. Секретарша нашего шефа. Ножки, личико — все при ней.
— А что шеф?
— Шефу эти прелести без надобности. У него цифры да схемы на уме. Вот и скучает девонька. Лицо фирмы — и скучает, представляешь?
— Непорядок! — качнула головой Евгения. — Подружись с ней. Думаю, у тебя получится.
— Да уж наверное. А ты куда целишь? Тоже в какого-нибудь секретаря?
— Мужчин секретарей у нас пока, по счастью, не завели. — Евгения подцепила вилочкой оливку, прикусила ее зубками. — Так что бери, Валерочка, выше.
— Выше?
— Ага, охмуряю потихоньку директора. Тем более что без моих советов он в наших банковских делах давно плюхается.
— О-о! Тогда не тяни. Банкиры — народ непостоянный.
— Ты считаешь?
— Не я, — они считают. Денежные знаки и прочие жизненные блага. Так что действуй активнее!
— А что? Может, прямо сегодня и встретимся. Он вообще-то намекал.
— Вот и правильно! — Валерий деловито потер лоб. — Кстати! Я своей Людочке тоже звякну. Может, сомкнем отпуск и махнем в Крым.
— Меня ты тоже звал.
— Ага, помню. Только ты зимой отдыхала.
— А ты — летом.
— Вот и не получилось полетать. Аппарат у меня до сих пор где-то пылится. А знаешь, какие там ветра! — Валерий причмокнул. — Часами можно парить. Слетать до самого солнышка и обратно, при желании — и весь Крым пересечь — от Сиваша до Севастополя. Если, конечно, пограничники не собьют.
— Больно им надо. Они вон в Москву чужой самолет пропустили. На Красную площадь приземлился.
— Ну, раз на раз не приходится. Второго такого уже не пропустят. Не ракетами, так из рогаток сшибут…
— Значит, хорошо, что не полетали, — заключила Евгения. — Сбили бы над твоим любимым Сивашом, и не сидели бы сейчас, не пили бы шампанское…
Она на мгновение задумалась, и глаза ее послушно угасли — точно лампочки, лишенные питания. Но оттого только возросла ее сегодняшняя привлекательность, — своим мерцающим взглядом она порождала сердоликовый туман, и туман этот завораживал, обволакивал. Валерия это удивило и порадовало. Он действительно мог собой гордиться. Минувшие годы не состарили Евгению, — более того, она несомненно похорошела.
— Вы не против, девушка? — он протянул ладонь, и она мягко подала свою. Квартет на подиуме играл что-то тягуче-медовое — как раз то, что им требовалось. Валерий повел Евгению танцевать…
А еще через пару часов, разомлевшие от еды и вина, они покинули ночное заведение. Шли, покачиваясь, словно продолжали ресторанный танец, шутливо толкали друг друга бедрами, свободные и оттого особенно счастливые.
Все в эти сказочные сутки получалось само собой, и, не прошенное, рядом притормозило опрятное такси. Валерий галантно помог Евгении устроиться в салоне, не удержавшись, вновь поцеловал в губы.
— В последний раз… — он, извиняясь, улыбнулся, она, извиняя, махнула рукой. Двигатель машины нетерпеливо рыкнул, и такси устремилось в неведомое. С хрустом распрямив спину, Валерий потянулся. С неба ему подмигивали вольные звезды, напоминая о высоте и крыльях. Он стоял на перекрестке и мог идти, куда хотел. Сердце екало, разыгрывая свою тайную рулетку, но что-то с советами пока не спешило.
Увы, выпорхнув из клетки, птички недолго гадали да раздумывали; пощебетали в свое удовольствие, потолкались на жердочке и разлетелись в разные и оттого особенно теплые края.
***
Луна на ущерб и день на убыль — что-то подобное творилось и с ним. Дорога домой оказалась длинной и скучной, как бельевая веревка. Справа и слева громоздились дома-близнецы — великаны в квадратных пиджаках, многооконные, молчаливые. Сумеречное небо чертили провода и кабели. Люди-пауки свое дело знали; планету планомерно опутывали и закатывали в кокон. Что должно было вылупиться в финале, не ведал никто — даже лохматые березки, что игриво выглядывали из шеренги тополей. Озираясь на них, Валерий вдруг понял, что ни к какой Людочке он сейчас не пойдет. Не пойдет и звонить не будет. Потому что поздно, потому что устал. А еще потому, что Людочка ярко красится и на голове у нее настоящий Вавилон. Значит, снова придется учить и советовать, снова отправляться в походы, приобретать глянцево-пахучие программы филармоний, покупать бусы, сережки и прочие цветики-семицветики. Ничего не попишешь, женщина — подобие банка. Сколько в нее вложишь, столько процентов и набежит. В Людочку он еще ничего не вложил. В отличие от той же Евгении.
Неведомо откуда ветерком налетела грусть, окутала горьковатым облаком. Вдруг ясно представилось, что вот сейчас он вернется домой, рухнет на пустынный диван, раскинет руки распятьем и заскучает. Наверное, и ноги разведет — чтоб уж выложить полный крест, а точнее — звезду, если считать голову конечностью. Впрочем, голова — не конечность. Скорее, изначальность. Всего и вся. Источник мыслей и пучина горестей. И спасаясь от последних, он потянется к журнальному столику. В руку ящеркой скользнет пульт, и пальцы сами собой нашарят нужные поплавки-кнопки. То есть телевизор он включать не будет, но зажжет огоньки музыкального центра. А после заведет своего любимого Вивальди. Или Глюка. Когда-то давно слушал “Адажио” Альбинони, но перестал. После того как музыку сделали народно-похоронной. Красота — она тоже грузнеет. Впрочем, тосковать всегда есть подо что — от Шопена с Листом до Каччини с Чайковским. Все самое лучшее и самое печальное. Наверное, лучшее непечальным и не бывает.
Кажется, про Пастернака Сталину кто-то пытался капнуть: дескать, грустные стихи пишет, упаднические, а жить-то стало веселее. Может, грохнуть печальника? Однако тиран уел прихвостней. Потому как сам когда-то пытался сочинять. Иначе не сказал бы, что хорошие стихи веселыми быть и не могут.
Вот и Валерий закончит чудесный день мрачноватыми нотами — под мысли о себе и о ней, о недружбе улыбки и смеха, музыки и грохота, полета и падения. И снова заколосятся мысли о смерти — о том, что именно в многолюдной компании проще простого умереть от одиночества. Когда все не то и не про то, когда все не твое. Само собой, от подобных головоломок уже через час заноет черепная коробка, и нависнет дамоклов вопрос: где и в каком году он ступил неверной ногой на ложную тропку? Может быть, все пошли, и он пошел? Потому что вместе, как на парад и к заводской проходной? Никто не одернул, не удержал, не подсказал должного. А хуже всего, что промолчало собственное сердце.
Только и было у него несколько волшебных часов озарения — когда парил над долинами Коктебеля, над холмами Королева. Там, на шелестящей высоте, мир был прекрасен и звонок, а люди смелы и красивы, и не было нерешенных вопросов — ни единого! — пусть даже из самых-самых сложных. Озирая все горизонты разом, он знал все и про все. Про Хвалынское море и Понт Эвксинский, про древнюю Ольвию и залив Донузлав, про Тарханкутские подводные пещеры и белые камни Севастополя. Земля поражала спелой округлостью, и люди на ней были далеко не единственными. А еще он видел, как Любовь, эта неутомимая облачная империя, изо дня в день дождем проливалась в равной степени на всех. Число капель знаменовало число душ, и небо знать ничего не знало о зонтах и крышах, о том, что подобный дождь чаще всего именуют непогодой. Слепое великодушие жило по своим законам, и он в высотном своем всезнании тоже готов был прощать всех и каждого — акул и медуз, нерадивых туристов, удары молний и озоновые дыры. Валерий прощал прозорливого Фрунзе и сурового Слащева, прощал тех, что сгубили пулеметным огнем конницу Махно, прощал даже тех, что много позже без всяких пулеметов пустили великолепный агатово-сердоликовый песок Крыма на дешевый бетон. Увы, планета была крохотной, а Крым легко умещался на ладони. Оттуда, с небес, все казалось иным, все заслуживало участия. Даже не жмурясь, можно было воображать себя ангелом, взирающим на сердитую земную суету. Время замирало и отступало, все смешивалось воедино. Генуэзские мореплаватели продолжали строить зубастые крепости, огнем и мечом доказывая свое право на территорию. Войска юного Македонского шарили по земле в поисках достойного противника, а им навстречу погонял свои обозы, нахлестывал лошадок Чингисхан, а следом среди гвардейских каре вышагивал юный, еще не обзаведшийся животом Наполеон. И плыли мимо берегов вереницы судов — в Колхиду за Золотым руном. Чадили костры, и вялилась баранина, татары и скифы копили силы для очередных набегов. Золото “Черного принца” лежало на дне, поджидая наплыва безумцев, и тут же пылили по дорогам колонны мрачных грузовиков, — соколы Сталина рушили древние аулы, с азартом, точно в нарды играя, переселяли народы из края в край. И рядом — ужасающе рядом, фонтанировали песком и осколками берега, пехота с матросиками, захлебываясь кровью, билась за гиблый плацдарм, за Малую землю.
Оттуда, с высоты, все было видно и все было близко. Казалось таким нелепым — сравнивать величие минувшего с расставанием двух людей. Да и что, собственно, случилось? Она уехала, он ушел. Все! Человек чихнул и утер нос. Двое освободились друг от друга, только и всего. Вставили ключик в невидимые наручники, повернули на пол-оборота и разошлись. То есть так ему казалось еще пару часов назад. Но что-то не срасталось, и что-то мешало. Путалась под ногами невидимая нить, некая потайная растяжка. Все равно как пуповина, вновь и вновь влекущая Валерия в крымское небо. Якорь, который невозможно отвязать и утопить, который, возможно, и топить не следовало…
Он энергично растер левую сторону груди, но легче не стало. Перед тем как зайти в подъезд, постоял тусклым столбиком, бездумно пошарил в карманах. Правая рука нашла забытую монетку — копеечку, на которую раньше можно было купить коробок спичек или мятную конфетку. Теперь копейка стоила ровно копейку и не более того. Как, впрочем, и жизнь некоторых иных.
Он посмотрел вверх. Окна родного этажа были темны, идти туда не было ни малейшего желания. И звезды больше ему не подмигивали — светили с тускловатой уверенностью. Сколько ни ждал Валерий — не упала ни одна. Сообщающиеся сосуды работали в привычном режиме, — пестрым варевом город переливался с улиц в квартиры, сосредоточивался на кухоньках и перед телевизорами. Люди хлебали суп, пили чай и грызли сушки, накапливали энергию для последующей фазы, когда наступит пора вновь выливаться из домов вовне, в коловращение транспорта и пузырящиеся будни. Ему же накапливать энергию больше не хотелось. Как не хотелось полетов в одиночку и благосклонных улыбок шефа. И та же Людочка… Он ведь ни вкусов ее не знал, ни привычек. Может, она даже Маркеса с Чеховым не читала. И мелодии “Beatles” не любит. И как тогда быть? Терпеть и притираться друг к другу? Но сколько на это уйдет времени? Пять лет или все двадцать? А если даже не двадцать, то пять лет одиночества — тоже не шутка. Особенно если снова настанет пора расходиться.
Решившись, он вошел наконец в подъезд, шагнул к лестнице. Нарочно мимо лифта. Куда торопиться?
Привычные до оскомины пролеты поползли под ногами. Лампы, как всегда, не горели, зато светились надписи на стенах. Любители граффити относились к племени продвинутых — вовсю использовали люминесцентные краски, — должно быть, по-своему боролись с тьмой и невежеством.
Поднявшись на родной этаж, Валерий не сразу разглядел сидящую на ступенях фигуру. Посветив брелком, ахнул:
— Ты? Я думал — бомж!
— Конечно, бомж. Дверь-то заперта, а ключи я тебе отдала… — Евгения смущенно поднялась.
— Хм… А в подъезд как попала?
— Сосед по старой памяти пустил.
— Чего ж к нему не пошла?
Евгения на это только фыркнула.
— Лучше скажи, почему так долго?
— Ну… Это как раз понятно. Потому что пешком, — Валерий обошел Евгению со спины, мимолетно вдохнул ее запах — такой привычный, такой родной. Не удержавшись, положил ей руки на талию — удобно и привычно. А дальше ладони скользнули вверх, точно по рояльным клавишам пробежались по едва угадываемой ребристой волне, естественным образом накрыли два мягких холмика. Ладошкам стало жарко и хорошо, пальцы дрогнули на двух стартовых кнопках, подбородок опустился в ложбинку между ключицей и шеей. Совершенно неожиданно Валерий ощутил себя счастливым. Ненадолго — может, всего на одну спичечную вспышку, но ощутил. И она это тоже почувствовала.
— Ну что, пустишь меня? — Евгения подняла голову, и голос у нее странно дрогнул. — Все-таки последний раз…
Валерий не ответил. Может, потому, что уже знал: распутья у них не получилось…
Молча отворив дверь, он сунул ключи в карман, чтобы не мешали, рывком подхватил Евгению на руки. Совсем даже не по-богатырски крякнул, чуть даже не споткнулся на пороге. Легкой Евгению назвал бы тот, кто не падал с нею с дерева. И так же нелегко было определить, что же произошло с ними сегодня.
То есть, может, дело заключалось в жале, что никак не извлекалось, а может, в чем-то ином. Ведь даже в полетах имеется свой отчетливый минус: восторгами не с кем делиться! Ты один напополам с небом. Огромным, волшебным, мудрым и все же бесконечно пустым. А шкурка вольного одиночки-распутника, увы, не всем по плечу и размеру. И выходило, что две новоиспеченные свободы вновь сливались в одну несвободу.
Сладкую, как детская ириска.
Незатейливую, как пяточная мозоль.