Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2008
Вадим Месяц. Безумный рыбак: Книга стихотворений. — М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2008.
Много лет уже живущий далеко от Урала, но остающийся постоянным автором журнала “Урал” Вадим Месяц в пространном обращении “От автора”, открывающем книгу, предпослал стихам — жизненную ситуацию. Было ли так в действительности, стало ли так по воле все того же автора, но читатель становится сначала “третьим лишним” свидетелем последствий семейной драмы, в результате (а частично — наперекор) которой супруг (он же поэт) уединяется на берегу лесного озера в “далекой чужой стране”. Озеро почти не затронуто цивилизацией, но в нем полно рыбы, и зверьем оно посещается чаще, чем людьми. Где рыба — там и одинокий рыбак (читатель становится теперь уже “вторым лишним”, но, заинтригованный, лодку не раскачивает, а — соучаствует и сопереживает).
Рыбак… “Безумный рыбак” — название книги помещено на обложке рядом с фрагментом росписи на индейском барабане, напоминающей также традиционный оберег “ловец снов”. Безумец… Сновидец… Темные — черные, судя по цвету обложки — воды затерянного озера, привечающие постояльца, что “в самолете бормотал молитвы о спасении любимых, но думал про злой свободный дух, витающий над водой”. Что могло родиться из этой (подчеркнуто: морально-этической) раздвоенности, из любви-ненависти, махом перенесенной в одинокий простецкий быт на лоне дикой природы? — конечно же, стихи. Стихи “о любви, разлуке и родине”.
В предисловии поэт настаивает на спонтанности появления и самих этих стихов, и объединившей их книги, на полной свободе выражения чувств: “Я смаковал свое горькое горе, бесстыдно предаваясь искушению “последней прямоты”. Я строчил доносы об одиночестве, будучи уверенным, что откровение должно соседствовать с пошлостью”. Откровение в соседстве с пошлостью — что это? Нас, очевидно, ждут малооформленные потоки лирических излияний, буря эмоций (озерная, правда, буря, мечущаяся в неотдаленных берегах)? Ан нет. Вадим Месяц в новой книге все же, на мой взгляд, не изменил себе, своему поэтическому существу. Он — не лирик, он — лирник, в том смысле, что — эпик. Ему тесно в мире тонкой и сложной, трудноуловимой и с трудом обозначаемой словами игры индивидуальных эмоций и настроений. Его мироощущение мгновенно, на лету, расширяет чувства и понятия до общечеловеческих. Не история и драма одного человека, а история и драма нации звучит (и звучит на предельном накале страсти!) в стихотворении “Наследник”:
Чтобы ты родила,
разграбили десять гробниц,
сожгли разноцветные косы
великих блудниц,
заключили временный мир с силами зла.
Мы сделали все,
чтобы ты родила.
С эпическим стилем, с эпическим ритмом, с “величием замысла” связаны все особенности языка — всегда узнаваемой манеры В. Месяца изъясняться символами и притчами, причем часто не заемными, а собственными образами и тезами-антитезами, по отточенности не уступающими фольклору:
Пойми, дорогая, что жизнь легка.
Накрыты ее столы:
на них больше меда и молока,
чем черной пивной смолы… —
чем не зачин, рефрен или же не строки финала какого-нибудь сказания? “Хорошо, когда много, но легче жить, если мало…”, “Сострадание сердца не старит…”, “Из двух неубитых прав голодный и битый…” — чем не новые пословицы и поговорки?
Пусть сердце ударит всего лишь раз
и сбросит извечный груз,
преодолеет навет и сглаз,
рассыпавшись ниткой бус.
Позволь искушенью коснуться всех,
кто чтит человечью речь,
но если пред Богом есть главный грех,
то это согбенность плеч… —
чем не поиск новой религии, а с ней — и нового культа, новой церкви, способной ответить на вопросы современного человека — полумедиума-полуначетчика, хранящего в родовой и “благоприобретенной” памяти множество имен и знаков, но все так же “духовной жаждою томимого” на перепутье?
Под сенью торжественных елок
солдатиком ежась в углу,
болванчик, лунатик, астролог,
монах на волшебном балу —
это он: растерявший последнее, не успев обрести первоначальное. Вечный ребенок, способный, однако, мгновенно повзрослеть в отцовстве и чистоту детства осознать как возможное спасение:
…младенцы спят,
тени к ним не льнут,
сердца их упрятаны в самый уютный кут.
Солнце дышит на них, как корова,
солнце — их сердце
в гуле дождя ночного.
Разрывая клочья сетей,
я иду по следам смеха своих детей.
Вынужденная разлука с детьми (как житейский факт, а также — как метафора потерянного будущего, потерянного смысла существования) — один из сквозных мотивов книги.
Тяготение к фольклорному символизму кроме всего прочего выражается как раз в обилии повторяющихся образов и тем, “условных знаков”, маркирующих грани общего состояния души, а именно — разлада, потерянности, мук ревности и угрызений совести, мрачных предчувствий и неистовой надежды. Повторяются такие категории-имена-символы, как: далекая “родная земля”, “дом” и связанное с ним “тепло”, “душа”, “брат”, “царь”, воспоминание о детях, но и воспоминание о женщине (зачастую — в образе жестокой “царевны” или “царицы”), “острог”, “зверь”, зверь, приходящий из леса к огню, зажженному человеком (олицетворение недремлющей совести, внутреннего диалога), “Иуда”… Наконец, очень часто, — царство мертвых, “могила”. Расширяющаяся перед героем могила, ибо разрастается поле значений и ассоциаций, связанных с этим древнейшим символом.
Связь — и сердцем, и разумом — с основополагающими стихиями, всеприсутствие “креста” четырех стихий — еще одна черта эпического сознания. Земля — ужасает как вместилище мертвых, но она же держит на себе всё и вся в проявленном мире, вынашивает и рожает: “В мертвой земле прорастает зерно”. Земля — объект самой суровой и самой подлинной любви, но иногда — мрачной устремленности в ничто:
И правда моя безвозвратно канет
в бесцельной ночной дали,
столетия лязгнут семью замками.
И эхо замрет, когда ляжет камень
на самое сердце земли.
Но, поскольку лирический герой стихов всё ж таки “рыбак”, главенствует в них стихия воды — во множестве вариаций: озеро, озерные берега, мост, море, собственно рыбак и, естественно, ловля и сама рыба… Вода: субстанция воистину священная — освященная тысячелетиями созерцания, культов, культуры, все новых пониманий и заблуждений… Рыбак, ловец у воды, — в каком-то смысле это и есть человек вообще — в потоке ощущений, жизни, истории. Безумный рыбак, сам увильнувший из сетей разума, — что он может увидеть, выбирая из пучины самодельную снасть, что решат показать ему боги, сколько раз обманут при этом?.. Но, с другой стороны, возможно, именно ему предназначено самим собой, в себе самом связать и согласовать последовательно три стихии, три царства:
Сколько волшебных чудищ
позалегло на дне.
Значит, однажды будешь
гостем в морской стране.
Или по жизни лживой
зыбкий продолжишь путь,
чтобы башкой плешивой
лечь на девичью грудь.
Может, услышав всхлипы
первых твоих крестин,
у поднебесной рыбы
Божий родится сын.
Водная стихия диктует поэту ритмы и рифмы, стихи мистически-визионерские (“Бибракт”, “Свидания с братом”) и стихи подлинно лирические, внутренне раскованные, поющиеся сердцем (“В гуле дождя проливного…”, “Школьный автобус”, “Монолог девушки”). Вода — стихия России (устойчивость порывистости, глубины и бури, скитания, пьянство, созерцательность), вода — символ Христа, мессии, приходящего к страждущим, но не останавливающегося в пути. Спасителя, спасающего обетованием больше, нежели реальным действием. Потому и строят поэты не только воздушные замки, но и — престолы будущему, какому-то новому богу, новому чуду: в лучших стихах — не абстрактному, а человечному, выстраданному чуду любви.
…Ложкой дегтя в “талой воде” доплывут авось до автора и издателя мои замечания. В основном, досаду при чтении книги вызывает недостаток корректуры, да и редактуры. Есть грамматические ошибки, ошибки в словоупотреблении (анекдотичная строка: “запахни меня в фалды пальто”. Фалды у одежды, как известно, находятся сзади внизу), а также часты банальные, “смазывающие” впечатление от стиха рифмы, а то и рифмы этически недопустимые: “чайник” — “наш небесный начальник”.
Но, к счастью, не ошибки определяют впечатление от этой мощной, глубокой, страстной и нежной книги. Исповедь произнесена. Пусть люди услышат.
Евгения ИЗВАРИНА