Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2007
Людей, изучающих творчество Пушкина, зовут пушкинистами. Стало быть, тех, кто посвятил труды свои Д.Н. Мамину-Сибиряку, можно назвать мамистами. Название не больно звучное, но что сделаешь — другого нет.
Их было и есть немало в России. Из уральских мамистов старшего поколения к ним нужно отнести писателя В.А. Старикова и учёного-филолога И.А. Дергачёва. Но первыми мамистами на Урале были не они.
Тот, первый, напишет в своих воспоминаниях, что дедушка его — простой русский провинциальный священник по родовой фамилии Мельчаков, а бабушка и вовсе неграмотная коми-пермячка. Но в духовной семинарии среди выпускников с не очень значительной фамилией было принято брать новую фамилию, поближе к Богу, к будущей службе: Благосклоновы, Добролюбовы, Воскресенские. “Мой дед принял фамилию Боголюбов. От неё и мы пошли, по идее — “любящие Бога”…
Так моим (нашим) университетским учителем стал внук первого Боголюбова — Константин Васильевич Боголюбов, который в этом году отметил бы свой юбилей: 110 лет со дня рождения.
1. Попович-гимназист — красноармеец
Детство и отрочество у него, как и у Мамина-Сибиряка, прошли в тех же благословенных лесах и зелёных горах Урала, только бурсы жестокой, в отличие от Мити Мамина, Костя Боголюбов не знал — сразу поступил в классическую гимназию. Но всё равно писать о Дмитрии Наркисовиче ему было сподручнее. Жизненно ближе.
Рождённый в Александровском заводе Красноуфимского уезда в семье, как сказано, потомственных священников (именно из таких семейств вышло большинство наших писателей-разночинцев, святых и отчаянных народных заступников), юные годы свои провёл он в ещё более глухом и старинном, чем маминский Висимо-Шайтанск, селе Вильгорт Чердынского уезда, часто в обществе политссыльных. Это памятливо и ярко опишет К.В. Боголюбов в своих воспоминаниях и книжке о детстве “На заре то было на утренней”. В 11 лет, в августе 1908 года, он уедет в губернскую столицу Пермь и поступит в гимназию, где бедный попович из глухомани пойдёт вплоть до её окончания в числе лучших учеников.
Радующийся его успехам отец летом 1914 года устраивает сыну поездку в Москву. Там и застаёт отрока Первая мировая война. С трудом по забитым дорогам выбирается он из первопрестольной. “В годах и встречах” он нарисует такую истинно русскую картину: “Станция Ярославль. Слышу истошный вопль. Бегу. Кого-то бьют. Солдат украл у бабы кошелёк. Его лупят смертным боем. Вдруг баба, пошарив в кофте, нашла кошелёк. Стали бить бабу”… Эпизод для К.В. показательный, ибо зоркий глаз его с юности видел прежде всего жизнь простого народа, а уж после людей крупных, которых тоже немало попалось на его пути.
Вернувшись в гимназию, семиклассник и юный ура-патриот пишет своё первое литературное произведение, начав, как и все мы, понятно, со стихов. О жестоких боях русских воинов на сербском фронте:
…Весь день у Прилепа дрались мы. Весь день
Сражались на гребне холмов.
И ночи застала нас чёрная тень
В кольце разъярённых врагов.
И — ура! Стихотворение напечатала самая главная газета губернии — “Пермские ведомости”.
Через два года К.В. заканчивает гимназию. Директор её Г.Г. Генкель, латинист и статский генерал, выдаст ему похвальный отзыв, а через много лет писатель Боголюбов напишет об этом генерале народного просвещения: “Выпускники всегда с любовью вспоминали о нём. Он раскрывал нам красоту мёртвого языка, широко познакомил с историей Древнего Рима, его искусством, архитектурой”. (Не это ли предварительное, школьное ещё знакомство поможет ему впоследствии в повести “Человек без имени”, лучшем, на мой взгляд, произведении К.В., так точно и достоверно описать “италийское” путешествие русского крепостного архитектора?)
Прочитаем, однако, отзыв Генкеля о гимназисте Боголюбове: “Во внимании к постоянно отличному поведению и прилежанию и отличным успехам в науках, особенно же в словесности, педагогический совет постановил наградить К.В. Боголюбова серебряной медалью и выдать ему аттестат, предоставляющий все права, обозначенные в параграфах 129—132 высочайше утверждённого 30-го июня 1871-го года Устава гимназий и прогимназий г.Пермь мая 26 1916 года”.
И заглянем в сам аттестат, который сохранился в архиве Музея уральских писателей, ибо любопытны, поучительны изучаемые предметы в классической русской гимназии и оценки по ним выпускника Боголюбова: “Министерство просвещения, аттестат зрелости № 708. Дан сыну священника К.В. Боголюбову в том, что он окончил полный курс, причём обнаружил нижеследующие познания. В законе Божием, математике, физике, географии, истории, законоведению, латинскому языку, немецкому языку — отличныя, по математической географии, русскому языку, французскому языку и словесности — хорошия”. Замечательный курс общих наук проходили в русских гимназиях!
После гимназии юный К.В. поступает на филологический факультет Пермского университета. Выбрав, по словам поэта, “путь славный, имя громкое, чахотку и Сибирь”.
Путь славный и имя громкое придут к нему в будущем, чахотки он счастливо избежит. А Сибирь ждала его у порога.
Грянула Гражданская война, и студента Боголюбова, когда Урал захватил Колчак, забрали в белую армию прямо с университетской скамьи. Так он и будет писать в анкетах всю дальнейшую жизнь: “образование незаконченное высшее”. Друг К.В., известный острослов писатель О.Ф. Коряков потом шутил: “Наш Константин Васильевич — генерал в литературе и сержант в армии”.
Но до сержанта К.В. дослужится уже в Красной армии, в которую, улизнул от колчаковцев.
Через много лет он будет рассказывать, как сказку, малым дочерям историю своего перехода “из варяг в греки”: от колчаковцев он улизнул и, исходя из своей народнической позиции, пошел в Красную армию. Красноармейцем К.В. служит в Сибири и на Дальнем Востоке — секретарём военотдела, заведующим издательства и секретарём журнала “Народное просвещение”. Но вскорости он был брошен на другое важнейшее дело — ликбез: тёмную в массе Красную армию нужно было не просвещать, но элементарно учить грамоте. И он учил. В красноармейской “школе грамоты” 110-го железнодорожного батальона, библиотекарем 2-го Сибирского стрелкового полка. В это время предложат ему первый раз вступить в ВКП(б): “Боголюбов — чудесный человек. Он меня грамоте учил, читать-писать”, — напишет о нём один из рекомендателей, солдат-татарин. Но К.В. тогда не приняли в “стальные ряды”: “классово чуждый элемент, в белой армии служил”…
2. На службе русской словесности
В 1926-м его наконец демобилизовали, и отставник Боголюбов подался на родной Урал, какое-то время учительствовал в сельских школах, потом, переехав в Свердловск, поступил ассистентом по русскому языку Коммунистического университета, затем КИЖа, Коммунистического института журналистики, — уже доцентом.
Для К.В. Боголюбова настало время его наивысшего подъема! Можно сказать, момент истины.
“Никогда я не работал с таким увлечением, — вспоминает он. — Преподавал, писал рецензии, статьи, собирал фольклор. Близко сошелся с И.А. Пановым, А.С. Ладейщиковым, популяризируя литературное наследство Урала, творчество Заякина-Уральского, Колотовкина, Кирпищниковой и других малоизвестных или забытых уральских писателей…”
Перед войной КИЖ в ранге отделения журналистки влился в Уральский госуниверситет, где наш К.В. старшим преподавателем проработал потом долго, до самой пенсии, до 1957-го года, с одним лишь перерывом, на Отечественную войну. Как старый солдат, он сразу же, невзирая на близорукость, попросился взять его на фронт добровольцем. Но в обкоме партии сказали, что писатели нужны и в тылу. Прежде всего надо было встречать и устраивать эвакуированных столичных коллег. “Их приехало в Свердловск много: Гладков, Новиков-Прибой, Караваева, автор русского текста “Интернационала” Коц… Бледный, угрюмый драматург Ромашов, детский писатель и большой остряк неунывающий Лёвушка Кассиль”, — напишет он потом в своих воспоминаниях “Годы и встречи”.
Вместе с писателем Е. Пермяком и поэтом Е. Хоринской Боголюбов создаёт “Уральский литературный центр”, который старался обеспечить приехавших советских классиков жильём и питанием.
“Кроме университета я тогда сотрудничал на областном радио и в многотиражке ВИЗа, написал книгу очерков “Идёт война народная”, которая под редакцией Бажова вышла уже в 42-м году. Писал и для детского журнала “Боевые ребята”. (Я хорошо помню этот воинствующий журнальчик, мы, мальчишки, любили и ждали его, он нам, тоже рубившим деревянными мечами немецких псов-рыцарей, быстро сменил младенческую “Мурзилку”. — Б.П.) Вместе с Бажовым и Леночкой Хоринской мы часто выступали в госпиталях, хотя нас, вечно голодных, можно было и самих в те госпитали класть… Я заболел дистрофией, ноги, как ватные, лицо опухло, в доме — холод…”
Однажды, выйдя на ватных ногах из холодного своего жилья, по дороге на ВИЗ, на площади 1905-го года встретил он “Дорогого Сашку Савчука, уезжающего на фронт. Это была наша последняя встреча — Саша вскоре погиб. (Александр Савчук — автор популярной повести о Гражданской войне “Так начиналась жизнь”, перед войной секретарь Свердловской писательской организации. — Б.П.) Тут мы с моим другом Сашкой Исетским не выдержали и, когда немец попёр на Сталинград, осенью 42-го, решили самовольно сбежать на фронт…”
Городских военных патрулей они избежали благополучно, но на вокзале был выставлен плотный заслон. Маленький юркий Исетский в военный эшелон сумел прошмыгнуть, а дылду и доходягу Боголюбова часовые “сцапали”, отправили для проверки в военкомат. Так он вернулся в голодную тыловую житуху, к малому их огородику при домишке на Уктусе, который многие годы держало семейство Боголюбовых. “…Да я-то что, к сельской тяжкой работе привычный, но больно и удивительно было глядеть, как с голодухи копала вместе в бабами свою картошку столичная гранд-дама Мариэтта Шагинян, автор прогремевшего ещё до войны, рядом с “Цементом” Гладкова и “Сотью” Леонова, романа “Гидроцентраль”. (Воспоминания К.В. я цитирую по памяти, так что прошу прощения за “невольные вольности”, но за точность смысла ручаюсь. — Б.П.)
Однако совесть, видать, всё-таки грызла ветерана. Как рассказывала мне потом средняя дочь К.В. Елена Константиновна, ставшая главной хранительницей архива Музея уральских писателей, их отец и после войны сокрушался: “Вон Сашка Исетский умудрился, успел повоевать, сейчас ветеран войны, а я так и остался “не у шубы рукав”…
Нет, нет и нет! Он служил фронту и в тылу, служил своим пером. Снова надев погоны, стал корреспондентом газеты “Красный боец”, хотя ему вместо военного билета выдали временное удостоверение, тоже документ занятный: “Временное удостоверение. Выдано Боголюбову К.В. Родился в 1897 году. Русский. Воинское звание — старший сержант (стрелок), кандидат ВКП (б), образование незаконченное высшее, гражданская профессия — педагог…”
3. Учитель
У нас на курсе будущих журналистов старший преподаватель К.В. Боголюбов объявился зимой 50-го. То есть с третьего семестра. С лекциями по истории русского очерка. Но мы, самоуверенные юнцы, уже мнившие себя покорителями печатных высот, слушали его негромкую замедленную речь вполуха: увы, он был несравним с другими нашими ораторами-говорунами: с блестящим, рискованно-смелым Борисом Коганом, читавшим курс “Советский очерк”, и его тёзкой, великим остроумцем Борисом Павловским (“Русский и советский фельетон”). Да и начал Боголюбов странно: не с “Писем русского путешественника” Карамзина, не с убийственного “Путешествия” Радищева, а с “Путешествия в Арзрум” — с чего-то мелкого на наш тогдашний глупый взгляд для гиганта Пушкина: это же не истории Пугачёва или Петра!
Но новый лектор, перебирая свои старые, еле живые листочки (верно, то были заготовки к его прежним, довоенным ещё лекциям), всё бормотал и бормотал о незначительных, нам казалось, переживаниях поэта при встречах с какими-то калмыками и русскими генералами, пейзажах Кавказа (у Лермонтова в его “Герое” они написаны гораздо ярче), а потом вовсе о мелочах — о мытье, скажем, в турецких банях Тифлиса — ха-ха!
Наконец раздался звонок, наш странный лектор собрал свои жалкие листки и вышагнул с кафедры длинными ногами в подшитых пимах. Но и на второй лекции он снова вынул свои жёлтые листочки и опять запричитал об “Арзруме”. “Да он нам головы, что ли, морочит? — зашептал кто-то из нас. — Зачем он по второму разу это “Путешествие” толмит? Что, русская литература на хорошие очерки бедна? Достоевский, Толстой, Эртель! Да земляков наших взять, Решетников с Маминым — вот настоящие очерки. А тут Арзрум какой-то!”
Какие же мы были желторотые придурки! Хотя обретались в аудитории ветераны, прошедшие войну (их принимали без конкурса), но дуроломы ещё почище нас. К.В., ясно, не повторялся, а мы не понимали, что это пушкинское “Путешествие” — классический образец очерка на все времена: по важности всех деталей, по сдержанности стиля. Лишь один раз наш гений не сдержал горечи: при встрече горцев, везущих из Тегерана мёртвое тело другого русского гения, тоже Александра Сергеевича, не оценённого до конца современниками. “Но мы ленивы и не любопытны!” — воскликнул Пушкин, адресовав эти слова и нам… И ещё — мы не могли оценить значение пушкинского очерка исторически, а ведь тогда (начало 30-х годов позапрошлого века) Кавказ лишь осваивался русскими и для российского читателя всё было в новинку. Всё — открытие.
Но, главное, мы не представляли истинного масштаба человека, что сейчас распинался перед нами с кафедры. Знать бы, и померкли бы перед ним, если не все, то многие громкоголосые витии и несторы университетские.
Прежде всего, он был отличный знаток своих предметов, особенно любимого русского языка. Как ведущий его преподаватель в КИЖе ещё в 30-е годы он был премирован “за аккуратное и добросовестное отношение к своему предмету”, то есть к нашему “великому и могучему”. (Эх, знать бы мне об этом, я б по-другому отнесся к оформлению своей дипломной работы, о чём потом горько пожалел!) А тогда группа студентов КИЖа выступила в его многотиражке с письмом “Любимый преподаватель”: “Главная заслуга в росте нашей грамотности принадлежит К.В. Боголюбову. Требовательный, скромный в похвалах, он сумел заставить нас полюбить русский язык. Не только заучиванием правил, но постоянным объяснением всего богатства нашего великого языка. Сильный литератор, комментатор крупных уральских писателей (Решетникова, Мамина-Сибиряка, Бондина и др.), Константин Васильевич имеет традицию брать многое из работ русских классиков…” Вот такое было письмо, которое среди других подписал и его будущий начальник, заведующий нашей кафедры журналистики Б.С. Коган.
А в 50-м году, когда К.В. предстал перед нами, он не просто “брал” из русской классики. Он сам уже становился, на мой взгляд, этим классиком.
4. Исторический писатель
Интерес к истории Урала, возникший у Боголюбова ещё в юности, окреп в 30-е годы. Вместе с М.С. Кашеваровым он собрал и опубликовал сборник “Песни борьбы”, куда вошли песни революционного подполья и красноармейская поэзия Гражданской войны. Образцы горнозаводского фольклора он выделяет и в своей фундаментальной статье “Перечитывая “Были Горы Высокой”. Эти “Были” стали одной из лучших книг горьковской серии “Истории фабрик и заводов” благодаря своей неприукрашенной народной правде. Он исследует также исторические корни сказов П.П. Бажова и романов Н.А. Поповой.
Однако главной его литературоведческой и художественной заботой на всю жизнь станет изучение биографии и творчества основоположника уральской литературы, книги которого он любил с детства. “Жить тысячью жизней, страдать и радоваться тысячью сердец — вот в чём настоящая жизнь, настоящее счастье”, — эти слова Мамина-Сибиряка станут девизом и К.В. Боголюбова.
Работал над “Маминым” он вдохновенно и дотошно: архивы, столичные библиотеки, наконец, походы по Уралу по следам Мамина: “О, прогулки поэта! Сердце, ум и душа — в работе, в работе”! И вот — 1939 год. Большой очерк “Певец Урала” написан и издан. И пусть издан он был в уральской провинции, очерк стал известен в Москве. За него сын священника, старший сержант запаса и учитель русского языка был сразу принят в Союз писателей СССР. Через 10 лет этот очерк, переработанный и дополненный (было 140, станет почти 200 страниц), издаётся вторично уже в виде биографической повести под названием “Мамин-Сибиряк”. Газета “На смену” (между прочим, К.В. был одним из активнейших создателей при ней ещё в 20-е годы литературного объединения, которое сплотило вокруг себя лучшие литературные силы Урала и через которое прошли многие наши известные писатели) напечатает небольшой отзыв на эту повесть: “Она подкупает тёплым, лиричным отношением автора к её герою… Надлежит отметить особенность метода К. Боголюбова. Он воспроизводит писателя как бы из разноцветных кусочков — произведений Мамина, его писем, воспоминаний о нём и т.д. Многие из этих материалов до сих пор ещё не опубликованы… Боголюбов знает и любит своего героя… Книга содействует популяризации одного из замечательных русских писателей”.
Автор этого отзыва — Борис Дмитриевич Удинцев, родной племянник Мамина- Сибиряка и его любимый крестник. Московский учёный, которого с гимназических и студенческих лет, узрев в нём искру Божию, поддерживал — и морально, и материально — его знаменитый дядя Митя.
С той поры создание исторических произведений на уральские темы стало главным в творчестве К.В. Следующей за “Маминым-Сибиряком” станет повесть “Связанные крылья”. Она, как никакая другая, вызвала бурную реакцию критики, местной и столичной. Трагическая судьба крепостного изобретателя Верх-Нейвинского завода Евдокима Бобылёва — это история русского изобретателя на все времена. Первым на повесть, напечатанную в альманахе “Уральский современник” (из него вырос потом журнал “Урал”), откликнулся “Уральский рабочий”. В номере за 12 апреля 1951 года вышла большая статья коллеги К.В. по университету, зав. кафедрой истории СССР М. Горловского. Для порядка отметив в начале недостатки “этой в целом интересной повести”, Горловский почти всю статью посвящает похвалам: “Боголюбов убедительно и увлекательно рисует жизнь, деятельность и борьбу Бобылёва за осуществление своих замыслов… Образ Бобылёва показан в его духовном развитии. Скупыми, но яркими мазками написаны его соратники и друзья. Особенно удачен образ отца Пимена Карповича”. И т.д. Это всё, конечно, тогдашние литературно-критические штампы. Но суть повести критик уловил верно, она останется с историческим писателем Боголюбовым навсегда, как главный урок Мамина-Сибиряка: “С большой теплотой автор изобразил картины природы горнозаводского Урала, уральский колорит чувствуется на протяжении всей повести”.
Но были и другие отзывы — прежде всего зубодробительная рецензия Виталия Василевского аж в самих “Известиях” (август 51-го): столичные литоценщики всегда заведомо пренебрежительно относились к провинциалам. Я представляю, с какой обидой читал К.В. сию хулу: “Крылья” Боголюбова есть откровенное подражание Мельникову-Печёрскому, Евгению Фёдорову и Бажову”. (Ну, подражать прекрасному знатоку старообрядческой Руси Мельникову не великий грех, но при чём тут исказитель истории беллетрист Фёдоров и сказочник, друг К.В., Бажов?)
И сдержанный Боголюбов, прочитав эти поношения, под конец, когда горе-критик обрушился на язык повести (“архаичный, даже отдалённо не похожий на гармоничную светлую старорусскую речь”), не выдержал и написал прямо по рецензии: “Сволочь! Знает он дедовский Урал!”
А наш К.В. и раньше не всегда соглашался с партредактурой, что отметил столичный критик, молодой тогда Фёдор Левин (через 30 лет я сам лично столкнулся с этим достойным человеком: он читал нам интереснейшие лекции на Высших сценарных курсах, а до этого написал положительную рецензию на мою “Юганскую повесть” для издательства “Советский писатель”, где она и была в конце концов напечатана.)
Так вот, приехав в Свердловск летом 40-го, Ф. Левин писал в “Литературной газете”: “Особенное внимание, кроме “Горных сказов” Бажова, заслуживает повесть К. Боголюбова “Андрей Лоцманов”, написанная на достоверных архивных материалах. Сын заводских служащих Андрей Лоцманов, воспитанный в дворянской семье, вернулся в Екатеринбург конторщиком и учителем горной школы. Но воли ему так и не дали. За свободолюбивые настроения жандармы арестовали его, 14 лет он просидел в тюрьме, однако не сдался. Боголюбов превосходно описывает уральский быт и духовный мир уральских рабочих начала 19-го века… Но Свердловское издательство предъявило автору нелепое требование: превратить Лоцманова в декабриста. Боголюбову пришлось забрать рукопись из издательства…”
Однако как исторический писатель Боголюбов только набирал силу. В 53-м году изруганные “Известиями” “Крылья” выходят вторым изданием, и в том же “Уральском рабочем” появляется рецензия филолога Ивана Дергачёва: “Автор стремится опереться на богатство речевого стиля народного языка… В новой редакции К. Боголюбов проявил больше творческой свободы…”
Важнейший штрих: сообщение “Вечерней Москвы” о торжественном вечере, посвящённом 75-летию лауреата Сталинской премии 1-й степени П.П. Бажова: “В Колонном зале Дома Союзов доклад о жизни и творчестве Бажова прочтёт критик К. Боголюбов”. О творчестве же второго нашего сталинского лауреата И. Ликстанова (3-я степень за повесть “Малышок”) К.В. написал целую книгу, изданную Детгизом.
В 1952—62 годах выходят исторические повести и романы Константина Боголюбова: “Зарницы”, “Атаман Золотой”, “Грозный год” и “Человек без имени”.
Таким образом, К.В. становится главным историческим писателем на Урале. И народный читатель принял его. Когда я работал с геологами у полярного круга в Уральских горах, наш могучий “бугор” Вася Масленников носил в своём рюкзаке, вместе с самым необходимым трудяге-забойщику, одну книгу — “Атамана Золотого”. “Красиво, завлекательно пишет старик”, — говорил Вася, хотя К.В. не было ещё и 60 лет. Когда же К.В. отметил свой 60-летний юбилей, Б. Коган, откликнулся на эту дату большой статьёй в родной для Боголюбова газете “На смену” — “Старейший писатель”.
Каким-то чудом сохранился у меня жёлтый и хрупкий, как осенние листья, многостраничный альманах “Литературный Свердловск”. Открыл его и — обмер сердцем: какие близкие, дорогие имена и молодые лица! Глянул на дату: 7 сентября 1957 года — Страна Советов готовилась праздновать сорокалетие Октября: ему был посвящён и мой первый серьёзный (не о любви) стишок, помещённый там. Но что я? Главное, к каким именам я был подверстан! И лишь одно из них — имя поэта Михаила Пилипенко — было в черной рамке. Сейчас же можно справлять тризну по всем. Кроме бессмертной Елены Евгеньевны Хоринской, дай Бог ей здоровья.
Но в 57-м году, повторяю, все были потрясающе молоды. Лишь один в годах: литературный Свердловск отмечал его юбилей, но альманах откликнулся на эту дату лишь маленькой заметкой. Сейчас бы раздули на целую полосу, а тогда: “Шестидесятилетие К. Боголюбова. В этом году исполняется 60 лет старейшего (60 и уже старейшего! — Б.П.) уральского писателя, организатора советской литературы на Урале. В его активе широкоизвестные романы и повести “Певец Урала”, “Связанные крылья” и др. Сейчас писатель заканчивает работу над новой вещью — “Грозный год” (о сподвижнике Пугачёва на Урале и пишет монографию о И.И. Ликстанове”.
И всё. Никаких больше славословий. А ведь Константин Васильевич в эти годы был уже ключевой фигурой местной писательской организации.
О.Ф. Коряков: “Он входит в родную комнату Союза писателей всегда застенчиво, даже, кажется, робко. Говорит негромко, хотя, если надо, в голосе его звучит твёрдость. Старается быть незаметным, садится куда-нибудь в уголок, слушает, склонив голову, спокойно, внимательно…” (Книга “Товарищи-писатели”).
А ведь он всей жизнью заслужил право высоко и гордо нести своё седеющее мудрое чело, по-солдатски подстриженное под машинку… И на твёрдую уверенность в голосе тоже имел полное право.
Я вообще считаю, что из всех ушедших от нас уральских писателей, в том числе и тех, о ком я здесь вспоминаю, творчество К.В. наиболее живуче и интересно, ибо история всегда важна для истинных граждан. Да и художественно его произведения менее всего подвергались идеологической порче. Многое тут достойно переиздания, пусть не в виде собрания сочинений, так хотя бы солидным однотомником, куда вошли бы лучшие вещи К.В.: “Связанные крылья”, “Человек без имени”, “Годы и встречи”, “На заре то было на утренней”. И, конечно, “Певец Урала” — Мамин-Сибиряк… Ау, богатые спонсоры, где вы?! Не устали вы ещё тратить деньги на церкви и спорт (безусловно, дело хорошее) и на пошлые презентации разного “мыла” (занятие, безусловно, ничтожное)? Не пора пусть небольшие тыщи из ваших миллионов положить на самое благородное дело — на продолжение возрождения русской литературы?..
5. Наставник
Я лично вплотную столкнулся с К.В. на защите своей дипломной работы. До этого мы, можно сказать, шутя сдавали ему зачеты по разным журналистским дисциплинам. А на защите диплома он выдал мне такой афронт, что у меня до сих пор мороз по коже. И — стыд.
Тему я взял обширную и трудную — “Сатира газеты “Правда” в годы войны” и думал триумфатором защитить ее: мой руководитель, уже упомянутый “Боб” Павловский, и оппонент, главный(!) редактор СвердлГИЗа Борис Крупаткин, тоже человек известный, весь в боевых орденах, слово его было непререкаемо в оценке будущих книг, — оба поставили за мою работу твердые пятерки и наперегонки хвалили меня, почти как Колумба военной советской сатиры. Но люди занятые, они смотрели лишь на содержание моей работы, а на оформление ее не обратили внимания.
И вот я соловьем разливаюсь перед госкомиссией, которую обычно возглавлял Евгений Багреев, редактор “Уральского рабочего”, но тогда, видно, он послал вместо себя своего зама Мосунова, известного буквоеда. Но мне было без разницы, в победе своей я был уверен.
Наконец я захлебнулся на своей последней руладе и вдруг увидел, что Павловский (как самый молодой в комиссии он сидел с краю) показывает под столом мне два пальца. “Он что, Боб, сбрендил? — решил я, садясь на место. — Какая двойка? Конечно, шутит, как всегда”.
Но вот поднялся К.В., как постаревший Алеша Попович (вспомним его происхождение, да и, судя по старым фото, он и верно был красив в молодости, не зря любили его многие женщины), встал и запустил в меня из своего лука смертельную стрелу.
— Никогда не думал, — заявил он сердито, изменив своему всегдашнему спокойному тону, — что мы можем выпускать столь неряшливых и безграмотных дипломников. Я до утра читал сие сочинение, — он потряс моей работой. — И не спал, мучился. Ибо мы готовим неучей, по сути — брак. Во-первых, неточности в цитировании всех четырех классиков марксизма. (Тогда Сталин еще входил в эту четверку: три бороды и одни кавказские усы. — Б.П.) И, во-вторых, это главное, — масса, я насчитал до шестидесяти, грамматических ошибок. Есть и вовсе чудовищные: франСузский или пропОганда. И тому подобные. Такому грамотею нельзя работать в газете. Посему я предлагаю поставить Борису Путилову “неудовлетворительно”. То есть плохо, к сожалению.
Высокая комиссия, ошарашенная моей дикой безграмотностью, дружно с ним согласилась. Вот тебе и триумфатор, вот тебе и Колумб! Единственный на курсе, проваливший защиту! А дело объяснялось просто. Собирал материал для диплома и писал начерно я еще холостым, а переписывал начисто (перепечатывать на машинке тогда запрещалось) уже женатым. И, почти ежечасно прерываясь на супружеские сеансы, в любовно-эротическом угаре не видел того, что писал. И, понятно, садил ошибку за ошибкой.
Совершенно убитый, я вышел из судилища и поплелся по коридору. Но в конце коридора меня догнал зам. Багреева Мосунов, ударил ободряюще по плечу: “Брось расстраиваться, дружок. Я вскользь глянул твою работу. По-моему, стоящая, вполне можно на ее основе кандидатскую защищать. — Он засмеялся. — Если только цитаты сверить да ошибки исправить”.
Вот тебе и буквоед!
— Ты, парень, достань какую-нибудь справку, что болен был, и распрекрасно пересдашь…
Так я и сделал. Моя тогдашняя теща-врач спроворила мне “липу”. Будто я в апреле—мае перенес очередной приступ хронической малярии. Ректор Г.И. Чуфаров, с сомнением покачав седыми кудрями, подмахнул мое заявление о пересдаче дипломной работы. Таким макаром я стал дипломированным газетным литсотрудником.
А через месяц после сдачи госэкзаменов на нашем выпускном вечере К.В. снова удивил всех, прежде всего меня. В разгар гулянки он вдруг попросил внимания. Нет, он не извинялся передо мной — что я заслужил, то от него и получил. (И его урок не пропал втуне: через год, когда я работал в Нижнем Тагиле учителем литературы, мне предложили читать лекции студентам-вечерникам по русскому языку. Я с понятным страхом, но с бойцовской радостью согласился. Вот тут, готовясь к лекциям, я досконально познал разные суффиксы и префиксы, синтаксис и орфографию с орфоэпией. Так что потом, когда пахал в газетах и на радио, ко мне бегали за справками по правописанию даже умудренные грамотеи-корректоры. — Б.П.)
Нет, К.В. сказал вовсе неожиданное.
— Этот выпуск, — сказал он, — не больно громкий среди других. Но и в нем я вижу немало достойных, с хорошим будущим товарищей. Прохоров и Воробьев, Турунтаев и Павлов. Отличные задатки критика у Юлии Матафоновой. Но особо мне хочется пожелать успеха Борису Путилову. Я пью за него…
Через много лет мы приехали в его весьма запущенную квартиру на Химмаше, чтобы поздравить вечного старшего сержанта с днем Советской армии. Он обрадовался и присоединил к нашим четырем бутылкам шампанского свою черноголовую пенсионную бутылку водки. И тут спьяну (до этого, как истинный наставник, К.В. отмечал почти каждую мою крупную публикацию хвалебными рецензиями в тогдашних СМИ) я осмелился и попросил написать мне рекомендацию в Союз писателей: три книги, необходимые для сего шага, у меня уже были. Но я думал, что он просто забудет мою нахальную просьбу.
Однако он не забыл. О, что это была за рекомендация! На простом тетрадном листке, не напечатанная на равнодушной машинке, а написанная от руки, от сердца, уже стариковским, но четким почерком, она, наверное, весьма удивила московскую приемную комиссию, ибо похвал там было выше крыши.
Но на самом приеме в нашем Союзе, когда все дружно выступили за меня (Белла Дижур, например, — смешно сказать! — заявила, что мой рассказ “Боб” написан на уровне чеховской “Каштанки”), лишь один выступил с критикой. Это опять был мой главный наставник — К.В. Встав, он сказал, что я больно скуден в описаниях: “Его “Азбуку революции” (был у меня такой очерк. — Б.П.) можно вполне раздвинуть до хорошего исторического романа. Возможно, воображения у автора не хватило или знания истории, — пожалел он меня. — А рассказы из современной жизни у него действительно неплохие…” Но это была единственная критика, все остальное — дифирамбы, может, и незаслуженные. В общем, приняли меня в Свердловске почти единогласно.
Но товарищи мои старшие напрасно старались — Московская приемная комиссия меня забодала. И не раз. Это сейчас в наши два Союза, можно сказать, принимают с улицы. Тогда вступить в СП СССР было чрезвычайно трудно, особенно нам, периферийщикам, да еще с диссидентскими наклонностями, ибо членство в этом Союзе давало большие права и немалые льготы. А сейчас в этом смысле — полный пшик.
Однако жизнь моя оказалась столь длинна, что я и в писатели вступил, и исторический роман “Перекаты Дениса Пылаева” отгрохал. Но не о вымышленных или далеких по времени героях, а о нашей, столь быстро и кардинально меняющейся жизни.
6. Последние свидания
А тогда для меня настали черные дни: меня, не принятого в Союз писателей, редакторы, видать, сочли за графомана и перестали печатать. И в один из таких безнадежных дней, шатаясь по городу, я вдруг увидел К.В. Все в тех же боевых пимах и старинной “москвичке”-обдергушке, он стоял на крутой лестнице главпочтамта. Злой ветер трепал уши солдатской шапки, жег старые в седой щетине щеки и розовый в прожилках крупный нос. Стоял на самом ветру и, лишь когда я подошел, он спустился вниз, в заветрие.
— Вы кого-то ждете, Константин Васильич? — спросил я и хотел добавить “маэстро”. Но не посмел: вдруг обидится или сочтет за подхалимаж.
— Как кого? — маэстро растянул в улыбке посинелые губы. — Тебя. Давно разглядывал твою понурую фигуренцию. Переживаешь московский отлуп? Брось. Мамин-Сибиряк, не нам чета, 20 лет своей первой книги ждал. Так что — терпи. А отвергли тебя от зависти. Члены столичной комиссии тоже бы хотели, как ты, в “Совписе” печататься. Да кишка тонка: в “Советском писателе” не дураки сидят. И не горюй, какие твои годы, Россия! Дальше работай.
— Значит, вы для этого меня на холоде и ждали? Чтоб утешить бедненького?
— А разве этого мало? — маэстро теперь и верно обиделся. — Утешение, брат, — мать учения. Прощай, брат, — и, загребая снег длинными ногами, ушагал прочь. Навсегда…
Нет! Была у нас еще одна встреча. Действительно, последняя. На Нижне-Исетском, ближнем к Химмашу, кладбище. Во время похорон младшего брата моей жены, убитого бандитами. Когда отгремел оркестр и могилу стали забрасывать мерзлой землей, я отошел в сторону и буквально обопнулся за чью-то, тоже, видать, недавнюю могилу, с временным скромным памятником — пирамидкой со звездочкой. Прочитал свежую надпись: на сердце моем стало еще холоднее. Не на Центральном кладбище, где под шикарными монументами возлежат разные значительные и будто бы значительные личности, покоясь среди венков на широких, подметенных аллеях, а тут, среди простого люда, положил свое большое тело потомственный вечный разночинец и первый наш мамист, старший сержант Константин Боголюбов. И болью отдались в сердце могучие стихи другого солдата — Сергея Орлова:
Его зарыли в шар земной,
А был он лишь солдат.
Всего, друзья, солдат простой,
Без званий и наград!
А ведь и верно, за свой жизненный подвиг К.В. не получил никаких высоких званий. И почти никаких наград. Правда, после войны к серебряной медали, полученной в Пермской гимназии, присоединится бронзовая — “За победу над Германией”. И уже в конце жизни, в честь 70-летия, ему дадут орден “Знак Почета”.
Значит, вечный почет Вам, Константин Васильевич! И со святыми упокой…
“Добрые люди мрут, нам дорогу трут”. Это одна из любимых поговорок Вашего главного героя Мамина-Сибиряка. Вот он опять вспомнился, наш уральский классик. Поэтому и закончить я хочу его словами, которые скажет он в письме своему младшему брату еще в молодости (а всего Дмитрий Наркисович за жизнь напишет 1500 писем, второе собрание сочинений!): “Скажу про себя… я только свет увидел, когда стал заниматься историей и бытом Урала… Припомни “братца Антея” и наших богатырей, которые, падая на сырую землю, получали удесятеренную силу. Это глубоко верная мысль. Время людей космополитов и сверхчеловека миновало, нужно быть просто человеком, который не забывает своей семьи, любит свою родину, работает для своего отечества”.
Эти слова вполне мог бы сказать про себя Константин Васильевич Боголюбов. Тоже, как и Мамин с Бажовым, почетный гражданин Урала.