Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2007
Инженер Сладков
“Качканарский горно-обогатительный комбинат — самое совершенное на Урале предприятие подобного типа. У подошвы горы Долгой, рядом с рекой Выйкой, перегороженной 60-метровой плотиной, выросли корпуса комбината. Корпус крупного дробления имеет 100-метровую высоту, причем больше половины его врыто в землю, где установлены мощные дробилки, способные дробить глыбы до 1 куб. м. Ниже по склону — корпуса среднего и мелкого дробления. После них размолотая руда поступает на обогатительные и агломерационные фабрики…” (Е. Л. Шувалов. Урал. Экономико-географический очерк. М., “Просвещение”, 1966).
Таким предстал Качканарский ГОК перед известным экономистом и географом в 1965 году. А еще за 15 лет до этого, летом 1951 года, первый инженер-обогатитель, приехавший сюда, не увидел тут ничего, кроме залитой дождями непроходимой тайги и гор, сорванных непогодой мостов на таежных реках да разбитой дороги-лежневки, по которой с великим трудом пробирался даже их вездеход “Шевроле”. Казалось, она шла в никуда, к концу света. Пока не достигла, не уперлась в поселок Валерьяновский — все.
Возглавлял путешествие директор института Уралгипроруда Константин Трофимович Соснин. С ним ехал опытный механик Сергей Иванович Корнилов и еще один человек, скромно примостившийся в уголке и молча переносивший страшную тряску. Самый, пожалуй, тогда из них молодой и мало кому известный.
Они ехали в эту глухомань по заданию Свердловского обкома партии.
Не крыльце крайнего валерьяновского дома их встретила женщина в зеленой “энцефалитке” и брюках, заправленных в болотные сапоги. Внимательно оглядела.
— Наконец-то, — сказала вместо приветствия. — А мы уже отчаялись. Решили, что все наши труды тут пропадут втуне. Опять Качканар заляжет в спячку.
— Не дадим мы теперь ему покоя! — заверил Соснин, вылезая из машины.
Женщина протянула худую сильную руку:
— Рупасова, главный геолог здешней экспедиции…
Да, да! Это была та самая Зинаида Владимировна Рупасова, что плечом к плечу со своими отчаянными товарищами-мужчинами облазила и изучила здешние горы, а потом вместе с Алешиным-первым дважды на “отлично” защитила в ГКЗ качканарские месторождения.
Соснин представил ей своих спутников.
— Вот хотим определить, будет ли толк из ваших бедных титаномагнетитов, выбрать место для опытного обогатительного комбинатика. Попробовать, так сказать, вашу рудицу на зуб.
— Почему комбинатика? — возмутилась Рупасова: прямая, резкая, привыкшая работать с мужчинами, она не умела и не хотела скрывать своего мнения. — Тут надо сразу комбинатище строить. По медведю и берлога!
— Москва и та не сразу строилась, — возразил осторожный Константин Трофимович и — сразу к делу: — У вас одежонка какая-никакая для нас найдется? Чтоб по лесам полазить?
— Найдем! У геологов все есть, — Зинаида Владимировна засмеялась. — Как в песне: “Держись, геолог, за рваный полог!..”
Все рассмеялись тоже. А потом Соснин серьезно сказал:
— Быть ли тут опытному комбинатику или чему-нибудь посерьезнее, зависит вот от него, — и показал на стройного, моложавого своего спутника, стоящего в стороне. — Он — главный у нас специалист по обогащению. Сможет раскусить вашу руду, докажет, что из нее, бедной, можно извлечь рациональное зерно, будет тут комбинат. Нет… На нет суда нет. Запомните его фамилию: инженер Сладков…
Целую неделю Сладков с товарищами лазил тогда по качканарским дебрям. Место для опытного предприятия выбрали на склонах горы Веселой. Очень хотелось ему взойти и на сам Качканар. Но из-за дел, из-за вечной нехватки времени тогда это восхождение не состоялось.
На Качканар инженер Сладков поднимется два года спустя. Поднимется, чтобы отсюда, свысока, наметить место не для опытного, а уже настоящего комбината!
В Тбилиси, в одном из лучших городов мира, на одном из лучших мостов через Куру, есть мемориальная доска: “Мост имени Челюскинцев. Выстроен Тифлисским советом рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов в 1932—1935 годах. Начальник строительства — инженер В.К. Салуквадзе”.
Эта надпись поразила меня не только своей исторической сутью, но и титулом перед именем его главного строителя — инженер! Не купец первой гильдии, не князь, не академик архитектуры, а просто инженер. Просто, но в то же время — непросто!.. Обрадованный сей подписью, я с болью подумал, что это, возможно, последняя такая доска-памятник, где звание “инженер” поставлено столь высоко.
Сейчас — глянем правде в глаза — это звание девальвировано, сведено к обычному обозначению образовательного ценза, а то и к формальной записи в дипломе. Сколько еще инженеров — вольно или невольно — вместо того, чтобы решать высокие технические проблемы, колотятся себе потихоньку на рабочих местах, просиживают штаны в конторах и даже, изменив жизненному назначению, работают, скажем, официантами. Не собираясь принижать другие, нетехнические сферы, я все-таки хочу напомнить, как высоко раньше звучало, как должно оно звучать всегда, это звание — “инженер”, теряющее сейчас свое значение. Почему — вопрос трудный. Может, мы слишком много готовим инженеров, в погоне за числом забыв о главном мериле — их качестве как деятельных и больших специалистов. А может, дело в сравнительно низкой зарплате (как встарь: “Числом поболее, ценою подешевле”) некоторых категорий наших инженерных работников, что тоже не служит возвышению этого звания. Самого высокого в одной из самых высоких сфер человеческой деятельности — в технике!
Первые советские инженеры, “красные специалисты”, как их тогда называли, готовили себя к большой жизни. И высоко, достойно прожили ее. В том числе и строитель моста инженер Салуквадзе. И мои герои — инженер-геолог Михаил Алешин и Сладков Георгий Иванович, один из первых советских инженеров-обогатителей.
Хотя судьба вовсе и не готовила ему эту высокую человеческую должность. Она сулила ему долю рыбака.
Он лишь на год моложе Алешина-первого. И осенью прошлого года справил свое семидесятилетие.
Родился и вырос он в городе Гурьеве на реке Урал в семье деда, многодетного Никиты Ивановича Сладкова, у которого был любимым внуком. А то как же: старший внук от старшего сына.
Пока дедушкины сыновья не вышли в хозяева, не переженились, жили они все — 18 человек враз садились за стол — одной семьей, в одном большом саманном доме. Обыкновенно жили: три лошади, три коровы, курдючные овцы, бугаи для работы, ну и птицы домашней без счета.
Но главное — рыболовство. Зимой — аханное, морское, на Каспии, сетями. Ловили судака, сазана, леща, сельдь-залом, а также дорогую рыбу: севрюгу, осетра, ну и белугу-матушку. Летом же ходили под парусом за пятьсот верст в стольный град Астрахань за одеждой, за солью.
Первый раз взял рыбак Иван Никитич Сладков с собой сына, когда ему восемь лет стукнуло, поглядеть, что выйдет из парня. Туда хорошо добежали: отец сзади за рулем, Гоша на носу, у компаса, а на обратном пути в бурю попали, чуть на дно вместе с товаром не ушли. Но выдюжили, хоть с опозданием, но добрались до берега. А там их сам дед Никита Иванович встречать вышел, ждет-волнуется за внука, будущего рыбака.
Но того ждал другой путь, почти как у Пушкина в его знаменитом “Отроке”:
Сети рыбак расстилал по брегу студеного моря;
Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака!
Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы…
Как старший сын, “помощник”, работать Георгий пошел рано. Сразу после высшей начальной школы — была, оказывается, и такая! — на Эмбинские нефтепромыслы, куда забросила гражданская война его отца, красноармейца Сладкова. Принадлежали эти промыслы раньше шведским миллионерам братьям Нобелям. Но сын уральского рыбака пошел работать уже не к ним, а в совнархоз. Рассыльным! Бегал с разносной книгой — только пятки сверкали… Но в наш век на своих двоих не больно убежишь: наш век — это век машин! И устраивается он в гараж, на ремонт, а потом в ФЗУ. Идет обычным и великим путем, которым прошли почти все его сверстники — путем фабрично-заводского обучения.
А дальше был, конечно, рабфак — рабочий факультет. Ускоренно, за два года, прошел трехлетнюю программу и написал Григорию Руфичу Смирнову, бывшему моряку, своему учителю в ФЗУ по геометрии и черчению: “Хочу вслед за Вами пойти в мореходку, как Вы считаете?” Видно, томили его мечтой видения бурного, увиденного в детстве Каспия. Ждал похвалы, но получил от мудрого Смирнова совсем другой ответ: “На воде хорошо, а на земле сейчас лучше, дел побольше — выбирай сам”.
Он выбрал землю, самый старый в Сибири Томский политехнический институт. Вместо Стивенсона и Конрада его любимым чтением стал “Hutte”, справочник инженера.
В 1930 году студента Сладкова послали на практику в Кузбасс, в Анжерку, на шахту 5/7, потом в Кемерово, на шахту “Центральная”. Начинал он с шахтерских азов, с коногона, таскал уголек от забоев на деревянных санках, перегружал, обливаясь жарким потом, в вагончики, и гнал слепую лошадку до шахтного двора. А потом, уже на “Центральной”, полноправным шахтером рубил уголек в лаве…
Когда группа Сладкова вернулась в Томск, в институт, их вызвали к декану: “В порядке комсомольской дисциплины вы направляетесь на новую специальность, которая создается в советском горном деле, — на обогащение руд. Учиться продолжите в Свердловске. Вот вам литера на проезд. Счастливого пути”.
Конечно, с родного уже угля на какое-то незнакомое обогащение идти было неохота. Кто знает, что это за специальность! Но о возражениях и думать нельзя: комсомольцы — значит, надо!
Его дипломной работой стал проект медной обогатительной фабрики в Турьинских рудниках…
— Я старался сделать даже тот, свой первый, еще студенческий проект на серьезном уровне, на уровне последних достижений…
Мы сидим с сегодняшним… Нет, я не могу и сейчас назвать Георгия Ивановича, одолевшего третью четверть века, пожилым!.. С маститым, большим человеком, густоволосым, светлолицым, почти без морщин, сидим в его просторном служебном кабинете нового здания Уралмеханобра и ведем нашу беседу. Вечернюю, долгую беседу, потому что жизнь у нею получилась долгая. Настороженно поначалу отнесшийся ко мне, настырному дилетанту, он постепенно раскрылся, помягчал, стал улыбаться, хоть и редко:
— Но дипломное проектирование затянулось Помощи мне, сами понимаете, ждать было не от кого — с 13 лет сам себя кормил. И чтобы жить, постоянно работал. Учился и работал. А диплом требовал огромного труда, ибо должен был стать, пусть в первом приближении, законченным реальным проектом реальной обогатительной фабрики. Как любой современный проект. Первое — это исследование руды и, в зависимости от ее состава, — выбор схемы обогащения. Значит, надо ехать на место, в поле, за рудными пробами, куда добирались на лошадях. Потом взятые образцы исследовали в лабораториях, тоже, конечно, сами делали химический анализ. Затем, проштудировав всю литературу по обогащению, а ее на русском языке почти не было, вместе с руководителем Николаем Афанасьевичем Некрасовым, главным инженером проекта СУМЗа, выбрали схему. И только потом началось собственно проектирование: здания, оборудование, технологический процесс — это ночные долгие стояния за чертежной доской. А впереди было еще одно, пожалуй, наиважнейшее, а для меня, не экономиста, и самое трудное — подсчет предстоящих затрат на строительство, необходимое оборудование и обслуживающий персонал. Но тут нас, четверых дипломников-обогатителей, оторвали от проектов и отправили в уральские дебри, в горняцкий город Калату, на обогатительную фабрику медеплавильного завода. Это было в середине 1934 года. А в декабре этого же года после смерти Кирова наш город сменит свое древнее имя и войдет в историю как город Кировград, а завод — как Кировградский медеплавильный.
Работал я сменным инженером, зарплату получал для меня небывалую — живи да радуйся. Так, может, я бы и остался недоучившимся близоруким технарем, но на заводе появился человек, который впервые по-настоящему открыл нам глаза на высокое звание инженера. Наш новый директор Александр Литвинов. Его привез на Урал сам Орджоникидзе. Это был исключительный человек, светлая личность! Первым делом и вызвал нас, четверых недоучившихся студентов:
— Дипломом занимаетесь?
А мы с дурацкой гордостью отвечаем:
— Некогда. Сплошной замот: обогатительную фабрику пускаем. Для страны это сейчас главное. А дипломы подождут…
А он как крикнет — он вообще никогда не кричал, грубость при нем на заводе была не в ходу, он всех вежливости учил, — а тут взорвался
— Главное для страны сейчас, чтобы вы специалистами стали! Ей инженеры нужны, а не погонялы… Даю всем три месяца оплачиваемого отпуска, и без диплома не возвращаться. Ясно?
Вот что сказал нам директор Литвинов. Понимаете — это в труднейший период реконструкции завода, которого действительно ждала наша страна! Ну, как тут было не оправдать доверия? Кровь из носу, но защитились и — обратно на завод. Уже другими людьми — вы понимаете?
Дипломированного инженера Сладкова назначили сразу заместителем директора обогатительной фабрики по техническим вопросам. Но в тридцать седьмом пришлось расстаться с заводом, и, вернувшись в Свердловск, он устроился в Севгипроцветмет: был такой проектный институт, который теснился в Доме контор с его узкими коридорами, с комнатушками, забитыми шкафами, бумагами и людьми. Конторские служащие, ходившие в ранге деятелей умственного труда, работали в то время короткий день, всего шесть часов, — инженеру Сладкову, вошедшему в бурный, ненормированный, всепоглощающий ритм большого завода, все эти порядки были дики. Но жить надо. И стал он инженером-конструктором, сдельщиком. Делал проекты реконструкции обогатительных фабрик в Верхней Пышме, на СУМЗе. Постепенно дела наладились, рабочий день его коллег удлинился на два часа, а слабенький Севгипроцветмет превратился в солидную Унипромедь.
4 января 1942 года, когда уже вовсю шла война, ставшая небывалым сражением металлов, пришло распоряжение перевести инженера-конструктора Сладкова в Уральский проектный институт механической обработки руд — Уралмеханобр. И началась главная, длиною вот уже в 40 лет, его дорога…
Уралмеханобр, созданный более полувека назад заведующим кафедрой обогащения руд Свердловского горного института профессором Михаилом Федоровичем Ортиным, имеет сейчас славную историю. В сороковые же годы он был невелик, проблем в масштабах страны почти не решал, но совместная с опытными ленинградцами военная работа (Ленмеханобр тогда был эвакуирован в Свердловск) крепко содействовала его самостоятельному становлению. Одним из первых уральцев, показавших себя истинными, союзного значения проектантами-обогатителями, стал Георгий Иванович Сладков.
Сказались накопленные исподволь знания, обостренная отличным заводским опытом мысль, врожденное воображение.
В войну он занимался вольфрамом, молибденом, кобальтом, алюминием — оборонными металлами. Вот география военных работ старшего инженера Сладкова: Дальний Восток, Средняя Азия, Казахстан и, конечно, Урал — Уральский алюминиевый завод, где он в числе других помогал проектировать цех шихтоподготовки. Но тогда же он получил и свой первый опыт обогащения железных руд — во время строительства обогатительной фабрики на Высокогорском руднике, кстати, первой подобной на Урале…
На Южно-Уральский никелевый комбинат в Орск он пришел уже главным инженером проекта.
Первым его послевоенным заданием стал проект обогатительной и агломерационной фабрик на одном из уральских железорудных месторождений.
Но еще раньше, как мы помним, с 1951 года, ему, параллельно со 2-й Серовской обогатительной фабрикой, поручили работу по Качканару. Этому “таинственному бедняку”, который, по мысли некоторых дерзких “прожектеров”, может превратиться в миллионера. Должен превратиться! Тем более что других руд, богатых, близких, удобных для разработки, на Урале уже не было: в бурные тридцатые и сороковые годы Урал-батюшка доработался до ручки, разведка и подготовка его сырьевой базы безнадежно отстали: над металлургическими заводами буквально нависла угроза голодной смерти без сырья.
Вот тогда и поехали горняки и проектанты на Качканар, к своим друзьям геологам, потому что только уральские геологи и обогатители были убеждены в том, что из качканарских руд можно получить вполне пригодное для домен и даже очень ценное сырье: в 1950 году на обогатительной фабрике Гороблагодатского рудника кандидат технических наук Сергей Макарович Бучельников, один из главных исследователей и горячих сторонников разработки Качканара, впервые получил из его 16-процентных руд 54-процентный концентрат! То есть концентрат на уровне лучших тагильских и магнитогорских магнетитов и вполне годный для спекания в агломерат и последующей плавки в домнах!
Кроме того, многокомпонентная качканарская руда обещала покрыть будущие потребности страны в ванадии: уже стало ясно, что Кусинского рудника надолго не хватит.
И все равно они, уральцы, были тогда практически единственными сторонниками освоения Качканара: ни в Министерстве черной металлургии, ни во всесоюзном Гипромезе, ни в центральных металлургических НИИ о нем сперва и слышать не хотели: мировой абсурд! Еще никто на свете не разрабатывал такой бедной руды! Не-рен-та-бель-но!
Но голод не тетка. В 1951 году Минчермет, скрепя сердце, дал согласие на проектирование в районе Качканара опытного обогатительного предприятия. Выбрали ему место на горе Веселой и спокойно начали делать проект по обычным трем стадиям: во-первых — проектное задание (в 52-м утвердили его в Минчермете, сам замминистра Меркулов подписал), во-вторых — техническое проектирование, после чего должны были делать рабочие чертежи — это завершающая, третья стадия. Но положение с рудой было, видно, так плохо, что в Москве, где, кроме врагов, появились у Качканара и сторонники, решили отказаться от опытного производства.
Однажды летней ночью 1952 года тогдашнего главного инженера Уралгипроруды Арсения Герасимовича Усова и начальника технологического отряда Уралмеханобра Г. И. Сладкова почти одновременно вызвала по телефону Москва. Говорил начальник Главруды Сергей Михайлович Мелешкин:
— Как дела с Качканаром?
— Проектируем опытное…
— Сдайте в архив, его исключили из титула.
— Как?
— А так. Проектируйте сразу действующий комбинат на 16 миллионов тонн руды в год.
— Мало. Давайте сразу на тридцать! — бухнул Усов.
— Проснись, Арсений Герасимович. Это-то с кровью вырвали. В общем, к осени готовьте Качканар со всеми его потрохами к защите.
Усов пообещал, но рассудительный Сладков возразил:
— Не успеем, Сергей Михайлович. Надо же весь проект начинать практически с нуля.
— Значит, придется отказаться от обычного трехстадийного проектирования. Готовьте технико-экономическое обоснование и сразу — рабочие чертежи. Спокойной ночи…
Но ясно, что ни та ночь, ни то лето и осень у свердловских проектантов не были спокойными, они работали как одержимые, и все-таки никто не верил, что успеют в срок. Однако в конце 52-го их технико-экономический доклад о строительстве на Качканарском горно-обогатительном комбинате был представлен в министерство, одобрен и включен в титул. Главным его московским защитником неожиданно для всех оказался, кроме Мелешкина, старый инженер, признанный авторитет в горной промышленности Николай Николаевич Патрикеев, мудрейший “Петр Великий”, как его звали за богатырский рост. Всю жизнь имевший дело с богатыми рудами, он слушал доклад о “бедных качканарцах” молча, так же молча переждал прения, потом стукнул своей знаменитой, толстенной, как палица, тростью:
— Хватит, братки, пенки снимать, матушка-земля наша богата, но не бездонна, надо учиться работать с бедными рудами… А эти убогие качканарцы еще себя покажут!
С той поры и до самой смерти он был горячим апологетом Качканара, передав эту веру и своим преемникам — Михаилу Александровичу Покровскому и Евгению Федоровичу Москалькову.
И вот летом 1953 года специальная комиссия под руководством А.Г. Усова снова двинулась на Качканар — выбирать новое место для стройки. В составе той комиссии были инструктор Свердловского обкома партии Завьялов, первый главный инженер проекта Качканара от Уралгипроруды Екатерина Васильевна Курганова. И, конечно, Георгий Иванович Сладков.
Поселились на этот раз они, по случаю каникул, в Валерьяновской школе, жили неделю, облазили все непроходные места. А Георгий Иванович осуществил даже свою давнишнюю мечту — с приданным ему геологом поднялся на вершину Качканара.
А потом — возвращение в Свердловск и работа, работа, работа. Через полтора года первое проектное задание было сделано. В какой-то мере уральцам помогло то, что перед ними был аналог — чуть раньше защищенный проект Южного ГОКа на Украине. Но хоть он тоже был рассчитан на бедные руды, однако запорожские руды были все-таки в два раза богаче качканарских. До Качканара самые бедные руды разрабатывали только американцы: 31-процентные в Миннесоте.
Значит, имея перед собой аналоги, уральцы все-таки были первыми: и по скудости руд, подлежащих переработке, и по объему этой переработки: самые большие до Качканара ГОКи Союза, Балхашский и Южный, проектировались на 9 миллионов тонн сырой руды, а Качканар сразу на 16! Но у свердловских проектировщиков было одно неоценимое преимущество: Уралмаш — основной производитель дробильного, обогатительного и агломерационного оборудования — был рядом, имел уже солидный опыт в его изготовлении и мог дать качканарским заказам зеленую улицу. Поэтому Уралмеханобр смело закладывал в проект самые современные машины. Например, небывалые по мощности дробилки 1500×300 (такие дробилки-гиганты уралмашевцы еще не делали) или агломерационные машины площадью 200 квадратных метров закладывали с уверенностью, что уралмашевцы их выпустят в срок, не подведут. И все другое оборудование — мельницы, сепараторы, фильтры, насосы и т. д. — запроектировано было самое совершенное для того времени, для середины 50-х годов.
В 1955 году они поехали со своим качканарским проектом в Москву. Они — это Сладков и новый главный инженер проекта от Уралгипроруды Лев Николаевич Цимбаленко, которому, по общему признанию, Сладкова тоже, станет принадлежать главная роль в борьбе за Качканар, тот Качканар, каким он стал сейчас.
Они ехали, полные надежд, но столкнулись с таким противодействием и с такой волокитой, победа над которыми оказалась много труднее, чем восхождение на кручи Качканара. Уральцы сделали доклад — их начали громить. Опять прозвучала старая, но на новый лад, с мотивом борьбы за экономию и реализм песня: “Получение из 16-процентной руды 54-процентного концентрата чрезвычайно дорого, да и просто невозможно — это типичная афера! И потом — зачем в Качканаре агломерационные фабрики? Надо их передать металлургическим заводам. Да они уж и есть — в Нижнем Тагиле и Серове”. Но главным козырем противников была относительная дороговизна строительства (нужно же строить новый город в тайге!) с сомнительной, как им казалось, отдачей.
“Споры, возражения — это прекрасно, в них, как известно, истина. Я со времен моего первого директора Литвинова с уважением отношусь к критике. Даже в самой, кажется, несправедливой ищу полезное для дела зерно. Но… но прежде, чем высказывать отрицательное мнение, надо же знать, о чем говорить!” (Г. И. Сладков).
— И потом, что это за расточительство, — негодовали оппоненты, — ставить на крупном дроблении две мощные дробилки? На Балхаше и ЮГОКе работает по одной, и — все нормально. Американцы в Миннесоте на Ири тоже одной обходятся, а они деньги считать умеют!
— Обходились одной, — возразил Сладков, — сейчас вторую ставят, той же мощности.
Но его голос потонул в крике:
— Американцам можно, они такой разрухи не пережили, а у нас каждая копейка на счету!.. Не утверждать!
В перерыве, огорченный, даже утративший свою всегдашнюю одухотворенность, к уральцам подошел Николай Николаевич Патрикеев, “Петр Великий”.
— Что, тяжко, братцы? Терпите. — И вдруг ударил своей тяжелой тростью в пол. — Вы вот что: изготовьте-ка еще вашего концентрата и — побольше! Докажите фактом. Тогда они, сукины сыны, проглотят!
— Значит, двух тонн, полученных Бучельниковым на горе Благодати, мало? — спросил Сладков.
— Значит, мало. Пошлите в Красноярск на другой завод Николая Георгиевича Тюренкова и вашу руду со схемой получения железа. Пусть он будет третейским судьей. И — надейтесь. Наше дело правое…
Они так и сделали. Через несколько месяцев (какие это были тяжкие месяцы: ничего нет хуже неопределенности) доктор технических наук Тюренков, проведя исследования, прислал ответ: их схему, дающую при магнитной сепарации 54-процентный железный концентрат, он подтвердил! В конце мая 1957 года на Качканаре появились первые строители.
Положительную роль в судьбе Качканара сыграл Свердловский совнархоз: создатели нового ГОКа получили большую самостоятельность и доверие со стороны близкого тогда руководства. По их просьбе и при энергичной поддержке зампредседателя совнархоза Павла Ефимовича Соколова было принято решение о строительстве агломерационных фабрик прямо на Качканаре, потому что для спекания его концентрата нужен свой, особый процесс. И почти сразу же был поднят другой вопрос — расширение комбината! Оказалось, что запланированных трех миллионов тонн доменного сырья, которые он может дать, совершенно недостаточно для заводов области. “Мы должны прокормить себя рудой сами!” Значит, надо расширять Качканар. В каких пределах?.. “Пока хотя бы в два раза, — доказывал главный инженер проекта Цимбаленко. — Только при большой мощности, только перерабатывая не менее 30 миллионов тонн сырой руды, Качканар оправдает себя”.
18 февраля 1958 года Соколов подписал “Задание на расширение Качканарского ГОКа”.
“Пришлось перевернуть тогда горы литературы, просмотреть образцы со всего мира. Естественно, меня прежде всего интересовали дела обогатителей США: важно было узнать, куда и как быстро идет эта публика. И я убедился, что в целом мы не отстаем, а кое в чем и превосходим зарубежные достижения”. (Г. И. Слддков.)
В марте 1960 года институты Уралгипроруда и Уралмеханобр представили в Свердловский совнархоз для защиты проектное задание на строительство Качканарского ГОКа с годовой мощностью в 33 миллиона тонн. Этот проект после тщательного изучения экспертами был утвержден в 1961 году.
А Качканар строился. В 1958 году начат корпус крупного дробления, тот самый, что уходит в глубь земли на 60 метров и в котором установлены под одним подъездным путем две уникальные дробилки 1500х300 и сблокированные с ними восемь других, тоже могучих дробилок 900х100, — это проектное решение, как и многие другие на Качканарском ГОКе, было выдающимся! Не имеющим примеров по смелости и экономичности. Его делал со своей группой молодой инженер Алексей Урушев, кстати, сегодняшний главный инженер проекта по Качканару.
Но все могла погубить страшная спешка: проектные листы прямо с чертежных столов шли в дело. Поэтому, прежде чем поставить свою подпись, Сладков тщательно проверял каждый лист, каждый расчет. И все равно риск огромный, сейчас за такое никто не возьмется, пожалуй. Но тогда у проектантов выхода не было: сами боролись за Качканар, сами и доказывайте на деле свою правоту. И они доказали, доказали неопровержимо: в конце 1963 года на Качканаре был получен первый концентрат с содержанием железа выше 60 процентов. То есть даже выше, чем при научных опытах!
Это была победа полная!
Как же удалось в очень короткий срок — при массе корректировок и большой спешке, но с минимальным числом ошибок, — создать тот уникальный проект?
“Хороший проект можно сделать только путем коллективного творчества всех его участников. Он — результат их высокой квалификации и огромной работоспособности. Их не формального, не по приказу, а искреннего интереса, интереса, который не знает ни дня, ни ночи, который из кожи лезет, чтоб сделать нечто значительное, небывалое, когда общее становится делом каждого. Такой интерес может быть рожден только большой необыкновенной целью” (Г. И. Сладков).
В разговорах со мной Георгий Иванович больше всего боялся не сказать о ком-нибудь из своих тогдашних товарищей: он называл их десятки. И опытных, и вовсе в то время юных практикантов, и руководителей, и рядовых. И живых, и уже ушедших. Всех, кто вложил свой труд в разные части огромного качканарского проекта: технологов, строителей, электриков, экономистов и т. д. Он не забыл и проектантов других институтов — в Москве, Ленинграде, на Урале, в Сибири, — что тоже работали на Качканаре. И всех он помнит не просто по фамилии — обязательно по имени-отчеству. С какой теплотой, например, он говорил о главном инженере института Ленгипрогазоочистка Игоре Николаевиче Востокове, который спроектировал для Качканарской аглофабрики электрофильтры. Как их ругали тогда за эти, по тем временам, “излишества”, и как отлично работают они сейчас, улавливая, возвращая в процесс тысячи тонн ценнейшей пыли и спасая от нее милую окружающую среду.
Повторяю, Сладков больше говорил о других. Но, отдавая им должное, нужно все-таки сказать, что главным штабом, дающим основные направления проектным поискам и решениям, был технологический отдел Уралмеханобра, которым с 1945 года руководил инженер Сладков. Этот отдел в момент его прихода туда насчитывал всего 15 человек, а к 1971 году, к году завершения строительства Качканарского ГОКа, последней в его цепи фабрики окатышей, он вырос в десять раз, до 145 сотрудников!
Тогдашние газеты, бывало, резко и часто критиковали проектантов за их ошибки. Что ж, ошибки случались, они мешали, но за этими частными помехами ретивые головы не видели, не могли видеть общей картины — оригинальности и значительности качканарского проекта. Эта картина видна сейчас: большое видится на расстоянии! Но о замечательном тандеме двух ГИПов — Цимбаленко — Сладков — и тогда говорили с уважением. Вот что, к примеру, писал завотделом строительства Свердловского обкома КПСС А. Гуселетов в “Уральском рабочем” 20 июля 1960 года: “Разве не заслуживает внимания работа, осуществленная группой специалистов институтов Уралгипроруда и Уралмеханобр под руководством инженеров тт. Цимбаленко и Сладкова по блокировке ряда основных цехов Качканарского горно-обогатительного комбината в одно здание? Ведь это позволяет сократить объем сооружений на 270 тысяч кубометров и снизить стоимость работ более чем на 50 миллионов рублей!”
И еще вот что удивительно: уникальный качканарский проект создавался не в забвение и не за счет других задач Уралмеханобра. В эти же годы он проектировал горные предприятия, от одного перечисления которых дух захватывает: 6-я обогатительная фабрика в Асбесте, аглофабрики на Лебяжке, Высокогорский железный рудник на горе Благодати, Учалинский ГОК по переработке пиритовых руд в Башкирии… Но все-таки Качканар был и остался любимым детищем и всего Уралмеханобра, и инженера Сладкова. Их звездным часом, моментом истины…
Идут годы. Работает — и отлично, с каждым годом наращивая мощность, — Качканар, растут и другие рудные предприятия Урала. Уже другие в большинстве люди проектируют их. Но так же по утрам приходит в свой рабочий кабинет полный сил (ведь 75 лет — это всего только 75) инженер Сладков, старейшина уральских горняков-проектантов.
…Вечером, когда он задерживается по делам, обязательно звонят внуки.
— Добрый вечер, Коля! — радуется Георгий Иванович.— А как Петя? — Коля и Петя — это внуки-близнецы, первоклашки. — Как у меня дела, спрашиваешь? Дела идут. А у вас? Ну и отлично. А я вашего звонка ждал. Я каждый вечер жду, когда вы позвоните… Что? Завтра в тринадцать на праздник в школу к вам приглашаешь? Я постараюсь прийти, Коля. Попрошусь, меня отпустят… А сейчас — спокойной вам ночи.
Есть еще у Георгия Ивановича внучка — Катя. Она уже школу заканчивает, скоро деда на выпускной бал пригласит. Но я думаю о внуках. Вернее, о дедах и внуках. Ясно, что разговоры в детстве Сладкова — внука с дедушкой Никитой Ивановичем, уральским рыбаком, прапрадедом Пети и Коли, — вовсе не были похожи на тот, что я только что слышал: время другое, другие заботы. Но главное в них — обоюдная любовь. Она та же.
Лев Николаевич
“Максимальное использование качканарских титаномагнетитов представляется первоочередной задачей для черной металлургии Урала… Благоприятные гидрогеологические условия Качканара, величина месторождения, сравнительно небольшая крепость и легкая обогатимость руд позволяют добывать их открытым способом с минимальными объемами вскрышных работ, с применением крупного горно-транспортного, обогатительного и агломерационного оборудования… Уже при первом рассмотрении проекта Качканарского ГОКа в 1956 году было установлено, что качканарская сталь будет иметь себестоимость ниже среднеотраслевой по стране”. (Из статьи Л. Н. Цимбаленко в сборнике “Современное состояние и перспективы развития сырьевой базы черной металлургии на Урале”. М., “Недра”, 1970.)
Все, с кем я ни говорил в первые свои дни на Качканаре, отсылали меня прежде всего к нему. К Льву Николаевичу Цимбаленко, в голове которого и родились сперва и комбинат, и сам город Качканар.
И я пришел к нему.
Морозным свердловским вечером, борясь с пронизывающим до костей ветром, я долго плутал по закоулкам втузгородка, ища больницу № 21. А найдя, встал в горьком ознобе. Уже не от ветра — от вывески на ней: “Онкологический диспансер”. Собираясь сюда, я знал, что иду к тяжелобольному. (“Постарайтесь быстрее встретиться с ним, — сказали мне его сотрудники, — а то можете опоздать…”), но я по своему легкомыслию и не всегда оправданному оптимизму думал, что они, любя, преувеличивают опасность болезни, но, увидев эту вывеску, встал в смятении: “А может, не ходить, не до меня, не до моих расспросов ему сейчас?” — мелькнула оправданием робкая мысль. Но я прогнал ее, открыл тугую дверь.
Потом долго сидел в кресле какого-то грустного, полного тяжких запахов коридора, ожидая, когда больные поужинают и примут лекарства. Наконец ко мне подошел, с трудом дыша, пожилой мужчина с крупным носом, с тонкими, крепко сжатыми губами, с прямыми седеющими, откинутыми назад волосами. Выслушав меня, он опустился в кресло рядом.
— Все, что мог… о Качканаре… я уже сказал, — трудно произнес он. — Вы, наверное, знаете эти книги. “Проблемы Качканара” — она вышла в конце пятидесятых, когда вокруг Качканара кипели страсти… “Качканарский ванадий”… шестьдесят третий год… Год, когда Качканар начал работать… Там, среди авторов, и ваш покорный слуга есть…
О книгах этих я тогда уже, конечно, слыхал, но еще не читал: достать их было трудно, они стали библиографической редкостью.
— Но мне интересно другое — то, чего в книгах нет. Ваша жизнь.
— Моя жизнь? — собеседник вдруг быстро взглянул на меня. Искоса и пронзительно. Только потом понял я значение этого взгляда.
Он так же быстро опустил глаза, помолчал, решая что-то для себя, наконец, сказал:
— Хорошо. Слушайте… Хотя, предупреждаю, ничего примечательного… в моей судьбе нет. Обычная жизнь… для людей моего поколения…
И он, временами останавливаясь, чтобы передохнуть, начал рассказывать. Ему было тяжело, возможно, даже невыносимо больно вспоминать уже, как он прекрасно понимал, прожитую жизнь, открывать ее для незнакомого, даже вовсе стороннего пришельца, но он рассказывал, выполняя свой долг, — не ради тщеславия, не ради того, чтоб остаться в истории, а просто потому, что его попросил человек, а он никогда не любил отказывать людям…
— Итак, для начала повторю, чтоб вы не обольщались на мой счет. Если я и герой, то далеко не положительный. Почему — поймете потом…
— Родился в семье русских интеллигентов. Мой отец, по происхождению из одесских мещан, сумел получить отличное образование: в 1893 году окончил Петербургский горный институт. Он был специалистом широкого профиля — искал и разрабатывал месторождения по всей России: на Урале, на Волге, в Баку, на Дальнем Востоке, занимая там высокий пост окружного инженера в Зейском и Приморском горных округах. Видимо, его пример, его рассказы о шахтах и рудниках определили наш с братом Михаилом выбор. Родились мы в Калуге, учились в Ленинграде, а потом приехали к отцу, который в 1927 году вернулся туда, где начинал молодым инженером, на Урал, в извечное горное гнездо России. Здесь он жил до конца, исполняя как человек нелицеприятный и знающий ответственные должности инспектора-приемщика руд и инспектора горного надзора в тресте Уралмет…
Тогда, в больнице, торопясь записать, я не очень вдумывался в то, что писал, но потом, когда стал разбирать собранный материал, меня в этом месте будто током ударило. Господи! Выходит, путь рода Цимбаленко почти в точности — и географически, и исторически — предшествовал пути рода Алешиных! Помню, в региональном обзоре по Качканару среди инженеров, работавших в конце прошлого века на Гусевых горах, упоминалась фамилия Цимбаленко. А ведь это, вполне возможно, был отец Льва Николаевича! Прямых свидетелей за давностью мы не имеем, но горных инженеров готовил в те времена только Петербургский горный институт, и среди его тогдашних выпускников вряд ли была еще одна южнорусская фамилия Цимбаленко. Значит, спустя более полувека, дороги отца и сына, как и в случае с Алешиными, замкнулись на одной горной вершине Урала. Они вздохнут одним ее разреженным от высоты, чистым, как святая вода, воздухом, и сын исправит невольную ошибку отца, доведет до счастливого завершения его дело. Может, еще потому был Качканар особенно дорог Льву Николаевичу!
— А мама наша, Елена Петровна, — учительница начальных классов. До конца своих дней, а прожила она девяносто два года, была моим верным другом…
Лев Николаевич опять зaмолчал, а мне подумалось, что я никогда в своей жизни не встречал плохого человека, мать которого была учительницей начальных классов. Мне вдруг вспомнилась моя собственная первая учительница Анна Александровна. У ней тоже было два сына — один стал отличным инженером, другой неплохим композитором. Но, главное, это были добрые, светлые, открытые ребята. И, словно услышав меня, мой собеседник продолжал:
— Мама была человеком добрейшим и деликатнейшим. Мы с братом не слышали от нее ни единой грубости, хотя жизнь наша была всякой. И еще — она привила нам любовь к книгам, любовь, которая поддерживала в трудные минуты одиночества. А их у меня хватало…
Ну, в общем, закончил я в Ленинграде школу второй ступени. И — в Свердловск, в горный институт. Случилось это в 1929 году. А через пять лет с дипломом инженера приехал на Бакальский железный рудник… А потом — война…
Офицер запаса, командир артиллерийского взвода Лев Цимбаленко ушел на фронт в августе 1941 года. Провожала его одна мама, которая, несмотря на годы, продолжала учительствовать. Ей он и перевел свой офицерский аттестат. Других провожающих не нашлось: отец болел, друзья по карьеру тоже ушли на фронт, а женой обзавестись не успел. Может, и была какая девушка, была любовь (у кого ее не было в неполных 30!), но история об этом умолчала, а сам Лев Николаевич тем более. Да и времени у нас для разговоров на эту тему в те короткие, можно сказать, последние часы Льва Николаевича не было…
Лейтенант Цимбаленко принял кровавое крещение на одном из самых страшных фронтов Отечественной войны — Калининском, где Красная Армия вела трудное, полное жертв наступление всю зиму и весну сорок второго. Командир взвода 76-миллиметровых орудий, приданных пехотному батальону, был ранен 10 марта — осколками в стопу правой ноги и в область поясницы. Но Сталинградскую битву он прошел от начала до конца: в августе, после госпиталя, попадет в горящий Сталинград.
Если и был когда-то и где-то ад, он был в Сталинграде в августе сорок второго. Они стояли на северном фасе обороны, в районе тракторного завода. Стояли насмерть. Выстояли, в этот раз его даже не ранило. В феврале сорок третьего лейтенант Цимбаленко, используя свое знание немецкого языка, принимал капитуляцию окруженных фашистов: немцев и румын, последние — одураченно воюющие неизвестно за что — были особенно жалки. И началось великое наступление лета 1943 года. Цимбаленко, уже командир взвода управления, шел впереди, все время на линии огня — давал координаты для стрельбы своей артиллерии. Давал точно — опять пригодилось институтское образование, владение топографией и геодезическими инструментами!
Форсировал Днепр, брал Кировград. Но тут, накануне Октябрьских праздников, его ранило вторично. Опять в правую ногу, но на этот раз тяжелее. Началось воспаление, флегмона, чуть не лишился ноги. Его признали ограниченно годным, и дослуживал он в Новосибирске в учебном полку, готовил для фронтовой артиллерии разведчиков-топографов. В конце сентября 1945 года демобилизовался по состоянию здоровья — все.
Он вернулся в Свердловск, к родителям, вернулся, чтоб вскорости, в декабре, похоронить отца.
Сколько их пришло домой тогда, этих юных еще людей в серых шинелях и зеленых гимнастерках, их единственной в ту пору одежде, со следами споротых погон, снятых знаков отличия? Как оглушила их послевоенная тишина вопросами: а что дальше? куда идти? Ясно, в шахту или снова в карьер инженер Цимбаленко не мог — с больной ногой по добычным горизонтам не больно набегаешься, но и просто погоду пинать, на инвалидскую пенсию жить тоже было не в его характере. Буквально на второй день после демобилизации увидел он объявление, что в институте Уралгипроруда требуются инженеры-конструкторы. Поступил, хотя зарплата была ничтожно мала. Возможно, подумал: пережду, пока нога заживет, и заодно хорошему делу научусь — конструкторскому, все сгодится… Но, может, знал Цимбаленко, на что шел? Большая преодоленная война и большая вера в себя требовали больших масштабов и в мирной жизни, крупного дела… Да, скорее всего, так и было, хотя Лев Николаевич о своих замыслах ничего мне не говорил, просто перечислил по годам, чем занимался, что проектировал.
А проектировал он, можно сказать, все послевоенные горнорудные стройки Урала — от малых марганцевых шахт Полуночного до огромных карьеров горы Благодати. Но главной высотой, делом всей жизни, светлой любовью и трудной борьбой стал для него Качканар…
Медленно утихает, отходит ко сну большая больница, а мы все сидим с Львом Николаевичем в потертых креслах. И говорим. Вернее, говорит он. Воспоминания, видно, утихомирили боль, и он говорит легче, свободнее.
— Весь пятьдесят пятый год мы работали над проектом Качканара, расчитанного в первоначальном варианте на добычу и обогащение 16 миллионов тонн руды в год. Была выбрана площадка, где встанет ГОК, составлено ТЭО, технико-экономическое обоснование. И вдруг через какое-то время сверху снова указующий глас: “Качканар не нужен!”
И мы снова ринулись в бой. Дело дошло до ЦК партии. Нам предложили все проверить, пересчитать и доложить. То есть фактически составить новое ТЭО… Опять бесконечные командировки в Качканар, ночевки в тесных, ясно — без всяких удобств комнатах для приезжих — то у строителей, то у будущей дирекции. Досталось не мне одному — всей нашей качканарской бригаде проектантов. Но никто не стонал — терпели. Работали — сроки брали за горло.
За пятьдесят седьмой год мы все пересчитали. Подготовили новый проект и новое ТЭО. И доказали, что Качканар будет экономически выгоден при трёх условиях: большая, не менее тридцати миллионов тонн сырой руды в год мощность, — раз, высокий уровень механизации всех работ — два, и, главное, — комплексное использование руд, то есть обязательное извлечение из них, кроме железа, еще и ванадия (что к тому же решит острую проблему этого металла в нашей стране). Проект мы разрабатывали вместе с институтом Уралмеханобр, где главным инженером проекта был Георгий Иванович Сладков, и защищали тоже совместно. И защитили успешно.
— Стройте большой комбинат, — сказали нам.
— Непосредственно наш институт проектировал все карьеры и шламовые отвалы, рассчитанные на 25—30 лет, два водохранилища — для питьевой и промышленной воды. И как генеральный проектант координировал разработку схем фабрик комбината: дробильных, обогащения, агломерации, фабрики окатышей. Технологическую “начинку”, то есть оборудование для них, проектировал Уралмеханобр, а мы связывали все в единое целое, отвечали за конечный результат. Но, кроме самого комбината, нам “навесили” еще и проекты ТЭЦ, завода ремонта горного оборудования, ремонтно-строительной базы треста Качканаррудстрой, магазинов, столовых, даже бань. Но в этих работах я уже не участвовал, у меня были другие задачи: меня к этому времени назначили главным инженером всего института Уралгипроруда.
Итак, со Львом Николаевичем произошло то же, что с Алешиными и Сладковым, — Качканар поднял и его: люди поднимали Качканар, а он, дав богатый опыт гражданственности и сложного, нового производства, возносил их. Такая получилась диалектика. Или, как говорят нынче, обратная связь.
— Я, понятно, занимался делами всего института, но Качканар, среди других, оставался моей основной заботой. ГИПы, главные инженеры проектов, были молоденькие, приходилось многое брать на себя, направлять их работу, защищать от нападок.
В общем, за пятнадцать лет на посту главного инженера пережил я много и трудных, и счастливых минут. Видел пуск всех очередей Качканарского ГОКа и получение ванадиевого шлака на НТМК. Подписал первый вариант проекта второго Качканарского ГОКа, который будет работать на рудах собственно горы Качканар. И тогда мощность всего Kaчканара достигнет шестидеcяти, а в перспективе — девяноста миллионов тонн руды в год. Итак, вместо шестнадцати миллионов, в которые нас пытались втиснуть, — 90!.. Вот и все.
Он замолчал, устало опустив подбородок к груди. Потом рывком поднялся:
— Простите.
Я проводил его до дверей палаты — увидел строго, по-солдатски заправленную кровать, книги, книги, книги на подоконнике и тумбочке, увидел другие кровати — соседей Льва Николаевича, возможно, так же обреченных, как и он. И мне стало больно, тошно, стыдно, что я пришел со своими суетными делами в это суровое жилище противоборствующих со смертью.
— Выздоравливайте, — поспешил попрощаться я.
Но Лев Николаевич, уставший и сникший к концу нашего разговора, вдруг словно очнулся и крепко удержал меня за руку.
— Постойте, — сказал. — Вы вот что… вы не очень обольщайтесь на мой счет, — повторил он первую фразy нашей встречи. — Я если и герой, то не больно положительный… В проекте Качканарского ГОКа мы близко к истине показали его мощность, количество нужных для него рабочих, а также себестоимость руды, агломерата, окатышей… Но не о достижениях мне сейчас толковать, — тихо произнес он… — О наших просчетах! Они есть, и весьма значительны… Прежде всего мы не в ту сторону заложили шламохранилище, не учли его гигантских будущих размеров, и сейчас, вместо того, чтобы идти по низине, оно лезет в гору. И, во-вторых, мы ошиблись в стоимости строительства: оно превысило наше ТЭО на 23 процента, а это 80 миллионов рублей… Тогда нас поругали и простили — комбинат-то работает, дает прибыль. Через несколько лет полностью окупится. Но я сам себе простить не могу! Единственное утешение — младшие товарищи при строительстве второго Качканара учтут наши ошибки…
Он не мог простить себе сам! Его, перед последним шагом, мучила совесть. Его, сделавшего столько для Урала, что было под силу очень немногим, его, вечного труженика и провидца, мучила совесть, и он хотел публично покаяться, очиститься! Не возвысить себя в глазах потомства, а, наоборот, открыть миру свои грехи. Удивительная, чисто русская черта! А я — пусть невольно — сыграл тогда роль исповедника, роль душеприказчика, что ли. Ведь он догадался тогда о том, о чем я, к своему стыду, не подумал: раз я пришел к нему в такое время, если я не мог подождать до его выхода из больницы, значит, — конец, значит, дни его сочтены.
И он повинился передо мной. Тогда я не знал всего и не имел права снять или не снять эту вину…
Спустя три года я взял из архива “Личное дело Цимбаленко”. Вот его последние листы.
“Справка о творческом участии в создании Качканарского ГОКа. Раньше использование бедных уральских руд рассматривалось лишь в плане далекой перспективы. Но экономические расчеты, выполненные в УГР по всему горному и металлургическому циклу, показали, что разработка качканарских руд будет рентабельной и решит две задачи: обеспечение сырьем уральской металлургии и всей страны — ванадием самой низкой себестоимости
Ведущая роль в этом принадлежит тов. Цимбаленко Л. Н., который многие годы был главным инженером проекта Качканара… Не ограничиваясь составлением ТЭО, разработкой и защитой проектных материалов, он активно выступал с развитием вопросов Качканарcкой проблемы на ряде совещаний, конференций, в печати, составлял справки в Минчермет, совнархоз, Госплан, был одним из инициаторов Всесоюзной конференции по комплексному использованию качканарских руд (Свердловск, 1959 год), которая имела решающее значение для судеб Качканара. В книге “Качканарский ванадий” (Свердловск, 1964) первые, основополагающие главы — “Руды, содержащие ванадий”, “Подготовка качканарских руд к плавке”, “Эффективность и рентабельность качканарских месторождений” — написаны также им…
Исходя из всего этого, научно-технический совет института Уралгипроруда (протокол № 24 от 2.10 65 г.) большинством голосов (38 “за”, 1 “против”) выдвинул на соискание Ленинской премии за 1966 год Цимбаленко Льва Николаевича”.
Лист предпоследний его дела — приветственный адрес к 60-летию: “За период работы Вас на посту главного инженера УГР объем проектных работ института вырос в 2,5 раза…” Дальше идут всякие поздравления и пожелания. И — подписи. Не отдельных людей — целых институтов и трестов: Уралгипроруда, Уралмеханобр, Уралруда, Институт горного дела…
И последний документ — об уходе на пенсию. Все.
Нет, не все. Еще одна короткая приписка: “Лев Николаевич Цимбаленко умер 21 декабря 1978 года”… Значит, всего через неделю после моего прихода к нему.
Премии Л. Н. Цимбаленко, как и его предшественник Алешин-старший, не получил. Возможно, потому, что окончательные результаты освоения Качканара в шестидесятых годах еще были не ясны. Этот результат, спустя десятилетие, дали металлурги. Они совершили настоящий подвиг, основанный на строгом научном поиске, проявили незаурядный талант и приложили массу труда для “приручения” капризных, тугоплавких агломератов из руд Качканара: летки, забитые “густой кашей”, расстройство доменных печей, “титановые корольки”, абразивность и слабая прочность качканарских окатышей… Металлурги получили премию, и заслуженно: многие, даже крупнейшие, домны Урала могут работать нынче на качканарском сырье.
Однако за их успехами нельзя забывать и тех, кто проложил им путь, защитил, поднял Качканар, — геологов и проектантов
Конечно, главный памятник наши герои поставили себе сами — крупнейший в стране горно-обогатительный комбинат. Комбинат, который буквально революционизировал металлургию Среднего Урала.
Сейчас такой гигант, как НТМК, половину своей готовой продукции делает из качканарского агломерата. Это не считая ванадиевого шлака — ценнейшего полуфабриката. Благодаря пуску Качканара за последнее десятилетие НТМК вдвое увеличил свою мощность, реконструировал и модернизировал ряд домен и весь кислородно-конверторный цех.
Еще большие перспективы открыл он перед старейшим на Урале Чусовским заводом, который вот уже несколько лет работает только на качканарском сырье. В мае 1981 года чусовские металлурги, настаивая на немедленном расширении и обновлении своего завода, писали в “Правде”: “В связи с природным микролегированием стали ванадием, она по своему качеству значительно превосходит аналогичные марки. Например, стойкость рессор из чусовского металла почти на треть выше, чем из металла ряда других заводов…” По подсчетам, это намного снизит вес особо прочных изделий и только на их заводе сбережет сотни тысяч тонн стали в год.
И я думаю: один пуд этой отличной, легированной ванадием стали мы не пожалеем, чтобы отлить из нее мемориальную доску с именами первооткрывателей Качканара. А еще лучше — это уж из области мечты — если бы среди старых, заслуженных качканарских улиц — Советской, Октябрьской и других, улиц с высокими, но общими названиями — появились бы, пусть не громкие, но исторически конкретные имена: Клавдии Сухенко, первого председателя здешнего горсовета, геологов Алешиных, инженера Цимбаленко… Пусть не сейчас. Пусть в будущем — ведь Качканару расти! На проектных листах рождается Большой Качканар!
“Уральский рабочий”, 25 марта 1981 года:
“На Качканаре в минувшем году произошло важное событие: он достиг запроектированной мощности в 40 млн. тонн руды. (Помните проект Цимбаленко, подписанный им в 1972 году? — Б. П. ) Это не предел. Принято решение о росте мощности до 45 миллионов тонн. Составлен технический проект его расширения со строительством второй аглофабрики… Но и этим перспективы не ограничиваются. Мы предлагаем после расширения действующего комбината в конце текущей пятилетки начать строительство второго Качканарского комбината. К 1990 году должна быть введена первая очередь нового ГОКа, что полностью покроет потребности Нижнетагильского комбината и Чусовского завода в этом типе руд. Необходимо обеспечить синхронное развитие горно-обогатительного и металлургических переделов для повышения общей эффективности производства и полного извлечения ванадия из титаномагнетитов”.
Подписи: П. Храмов, главный инженер института Уралгипроруда, Е. Казаков, главный экономист.
Уральских проектантов активно поддерживают ученые. Выступая по телевидению, лауреат Государственной премии, заведующая лабораторией Уральского института черных металлов Вера Ивановна Сырейщикова выразилась более кратко и определенно:
— Вопрос о втором Качканаре нужно из стадии обсуждения давно перевести в стадию решения, ибо металлургия уже сейчас испытывает острую нехватку ванадия. А его может дать только Качканар!
Под этими словами, я уверен, подпишутся все уральцы, заинтересованные в развитии своего края: Качканар доказал свою необходимость! Значит, опять дело за Госпланом и Министерством черной металлургии СССР.
Но вернемся к началу. К августу восьмидесятого. Когда я с сыном своим стоял на вершине Качканара. На венчающих ее гранитных, обглоданных дождями и ветром останцах.
Дитя большого города, его асфальтовых улиц и стадионов, воспреемник мой вдруг взял да и поступил в горный институт — может, решил, что туда легче попасть, а может, просто взыграли гены прадеда, тагильского шахтера. Поступил, понятия не имея, куда идет.
И пришлось мне, оторвавшись от дел, везти его на север, на самый большой в мире ГОК. Таскать по могучим фабрикам. А сегодня сквозь дождь и первый верховой снежок забраться сюда. На 1000 метров над уровнем моря. Сперва он пыхтел недовольно что-то насчет хозяина, собаки и такой погоды, но постепенно, захваченный азартом и тягой высоты, так попер, что только держись. Далеко обошел меня, как они, спортсмены, говорят, “оставил в полном торчке”… И когда, уже на самом верху, я чуть живой догнал его, он, улыбаясь на вдруг выскочившее полуденное солнце, что коротко осветило зеленые горы, синюю гладь пруда, белый город за ним, caм комбинат и мертвую серую пустыню шламовых отвалов вдали, спросил с подначкой:
— Ну, что скажешь, отец родной?
Но я не принял его иронии — не тот момент.
— Мы свое слово, как могли, хорошо ли, плохо, но уже сказали. — Я кивнул вниз и вдаль: — Теперь вам говорить, милый сын…