Метафизические мемуары
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2007
Виталий Тхоржевский — врач, философ, художник, участник выставки “Сурикова, 31”. Живет в Екатеринбурге.
Прощай… все было так прекрасно
Печально… чисто… и светло…
Великой жизнью жить о п а с н о!
Вот: наше время… И… стекло…
З. Гаврилова, последняя, 3333 страница эпистолярного романа “Миф”, 1993 г.
1. Первая встреча
Пишу, как запомнил, поэтому за точность и хронологию не ручаюсь.
Году в 67-м в ДРИ (Доме работников искусств, расположенном на тихой улочке Пушкина в центре тогдашнего Свердловска) состоялся поэтический вечер общества им. Пилипенко (Пилипенко написал некогда “Уральскую рябинушку” — “визитку” города). В зале выступали молодые (и не очень) “пилипенковцы”, кто во что горазд, как и сейчас “дети капитана Лебядкина”. Поскольку я в ту пору и сам грешил поэтической напастью, то пришел послушать.
В тот вечер я впервые видел-слушал Зинаиду, в ту пору еще по первому мужу — Смирнову. Надо сказать, выпадала она из общей поэтической массы заметно. И вид ее в узкой короткой юбке, и седой паричок по той дурной моде (а когда она не дурная?), и раскованная манера держаться, и звенящий от волнения голос с молодым металлом — напомнили мне Беллу Ахмадулину, которая в те же годы, так же выступая в Московском ЦДЛ с лицом, горящим яблоками на снегу, всем напряженным телом вибрировала в такт своему заполненному стихами горлу.
Поразили меня и стихи Зинаиды, которые ниже космоса не опускались. В то время читать она могла примерно вот такие стихи:
Ты пришел для того,
чтоб у неба больного
пульс оживить восторгом!..
Ты пришел для того,
чтобы звезды подарить звонарю
из страны самых странных
и страстных сторон
небывалого света
и вызвонить имя в ночной тишине:
З И Н А И Д А!
Впрочем, именно эти стихи были написаны позже, в июне 72-го, и посвящались уже ее новому мужу — Валерию Гаврилову…
А еще привлек внимание шепоток знакомых окололитературных молодых людей, которые рассказывали о каком-то богемно-литературном салоне вокруг нее и о чрезвычайно легких нравах, ну, нечто вроде “Зойкиной квартиры”.
Все это не могло меня не увлечь, и я в тот же вечер, проводив поэтессу-“эмансипэ” заинтересованным взглядом, решил найти повод познакомиться с ней поближе.
В ту пору жила она с молодым художником Валерой Павловым (другом Валерия Гаврилова) и делила небольшой деревянный домик в Пионерском поселке (Менделеева, 32) с какой-то вполне обывательской семьей. Вся площадь состояла из крохотной кухни, чулана, где летом спали дети и запоздавшие гости, и из жилой комнатки, она же мастерская, где для экономии места в два яруса у печки были сделаны полати, а непросохшие картины на холсте или кусках картона прикреплялись прямо к потолку.
Детей от первого мужа (кажется, рабочего или шофера) было двое — погодки Андрей и Феликс. (Теперь оба вполне преуспевающие коммерсанты, а тогда вечно голодные, свободные, но послушные и трудолюбивые.) При домике имелся сад, вернее, полсада, где росли довольно плодовитая яблоня, картошка, кой-какие овощи ипочти всегда грядка крупного южного мака, который в ту пору на дух никого не волновал.
Встреча наша вскоре состоялась, не могла не состояться. Дело в том, что мы с женой в ту пору повадились ходить в один полуподвал-полубарак, стоящий на задворках художественного училища и представляющий собой нечто вроде общежития, типа “притона богемы”, т. е. без лампочек в темных коридорах, без туалетов (но не без их запахов), ну и без прочих удобств. Горького, 22.
Нас приятно поразили и аскетичная обстановка, и сидения за старым латунным самоваром с потемневшим заварным чайничком наверху, под которым толстой цепью вились дешевые баранки. Все эти посиделки-вечерки чем-то напоминали сходки студентов-нигилистов, хотя вместо подготовки покушения на властей предержащих разговоры велись в основном о живописи, искусстве и его авангарде, который просачивался через соцстраны к нам в год по чайной ложке…
В этой компании часто бывал Валерий Павлов (от которого у Зины вскоре родилась дочка Оля, нынешняя французская гражданка), поэтому встреча наша с ней стала почти неизбежной. К тому же ближайшим другом и соавтором его работ оказался Валерий Гаврилов, в ту пору, (если не ошибаюсь) едва ли не изгнанный из училища за свою явную и открытую неприязнь к монстру соцреализма. Жил он тогда еще в Сибири у родителей.
Помню, что в один из первых визитов собралась компания с участием поэта Бориса Марьева, который прочитал нам свою поэму “о культе”, по тем временам казавшуюся крамольной. Проторив дорогу с этой компанией на тихую пригородную улочку, выглядевшую совершенно деревенской, я стал в дальнейшем наведываться туда самостоятельно. Особенно зачастил, когда однажды Валера Павлов привел в нашу маленькую, но часто посещаемую богемой (или как сейчас новомодно говорят, андерграундом) квартирку Валеру Гаврилова.
Не скажу, чтобы сразу я воспылал горячей любовью к его картинам, а особенно к поэтически-философским изыскам. Поначалу он показался излишне категоричным, сектантски нетерпимым и даже жестким. Наверное, это шло от некоторой его неуверенности в новой обстановке. На самом деле, более доброго, покладистого и даже податливого человека мне трудно вспомнить, по крайней мере, по отношению ко мне. К тому же в ту пору (да и сейчас) я придерживался классического реализма. Во всяком случае, из их окружения я оказался наиболее самостоятельным и наименее подверженным сильнейшему творческому влиянию Гаврилова, который фактически самостоятельно, поначалу ничего не зная о С. Дали и других авангардистах, разрабатывал наш сюрреализм, который, кстати, по моему мнению, значительно превосходит западный своим реализмом и меньшим “умствованием”. Но об анализе его творчества позднее…
ЛЕГЕНДА ЗИНАИДЫ О ЗИНАИДЕ
(В том виде, как я от нее слышал и запомнил)
“Моя мать воспитывалась в детском доме в Москве. Ее во время гражданской войны нашли на улице и дали фамилию Таганова, потому что нашли на Таганке, а имя дали Мария — в честь женщины, которая ее нашла на улице и привела в детский дом. Возраст восстановили по зубам. Потом детдом был эвакуирован на Урал. Тут она прижилась. Умерла в 1946-м, когда мне было три года.
Моя сестра, первая дочь матери, была рождена от первого мужа, который погиб в самом начале войны. Сестра и я попали в детский дом после смерти матери. Я была удочерена приемными родителями, а сестре назначили опекуншу — подругу матери, которая приезжала к сестре в детдом.
Выйдя из детдома, сестра отыскала меня, и мы приехали к ее опекунше. Так вот, она рассказала, что, когда мать умерла, я еще грудь сосала. Два дня я плакала, не получая грудь, и все рвалась в комнату, когда мать привезли из морга. Ночью я проснулась, вылезла из кроватки, залезла в гроб, разрыла грудь и, приложившись к ней… уснула прямо в нем. Там меня, в ужасе, и нашли утром”.
Во всяком случае, достоверно известно, что Зинаида родилась 19 октября 1943 года. С ее слов, отец дезертировал с фронта и, когда она была еще грудничком, пытался убить ее мать, а новорожденную дочку — сжечь в печке. Если это так, то речь могла идти о явном психическом заболевании. В дальнейшем он где-то погиб.
Я несколько раз видел только приемных родителей Зинаиды, проживающих в Арамиле, после их переезда из собственного дома в Малом Истоке. В семейно-праздничном кругу они производили впечатление архинормальных людей, занятых сугубо растительными делами, без всяких признаков “шестых чувств”. Впрочем, и у Валерия Гаврилова отец, учитель по профессии, производил слишком нормальное впечатление, аж до патологии. Во всяком случае, на похоронах он не проронил ни слезинки и без всякого видимого сожаления оставил Зинаиде все творчество сына, да еще и добавил его ранние ученические работы, хранившиеся дома. Так мог поступить только человек, совершенно не вникший в это творчество.
Впрочем, лучше предоставить слово эпистолярному роману ХХ века “Миф”, о котором пойдет речь в следующих главах…
Конечно, мемуары без элементов быта непривычны, как квартира без мебели. Но любой бытовой вопрос был для Гавриловых на третьем плане, да и мне интересней проследить их жизнь как легенду, которая словно была уже кем-то давно написана и лишь заключена в таинственную оболочку времени…
Теперь мне припоминается: я интуитивно ощущал, что переживу их, хотя не верил в недолгую жизнь Зинаиды (она казалась мне вечной). Они и сейчас продолжают жить во мне, как крючками занозив душу своими неразрешимыми вопросами. Они всегда доверчиво отдавали мне свои рукописи, словно знали — так надо…
Ну, а что касается минувшей нашей повседневности, то…
Быт, нет, б ы т и е. Вот что помню… Деревянные рамы и наличники, выкрашенные ярко-красной краской, — раздражающее знамя среди пригородных домиков. Всегда какие-нибудь гости. Некоторые живут постоянно, т. е. месяцами, другие — налетами (лет через двадцать это повторится у моей дочери).
Мне часто везет — попадаю один. Валерий непрерывно рисует, но при этом разговаривает, спорит, а иногда и предоставляет мне место на строящемся холсте. Сначала похваливает мои дерзкие, отнюдь не ученические усилия, а затем незаметно-деликатно устраняет их, оставляя с гулькин нос моих произвольных фантазий.
Зина, предположим, стирает или пишет стихи тушью, крупными буквами. Позднее фломастерами, а еще позднее, одолев робость, и масляными красками рисует: себя, о себе (“Зинозавр”), затем иллюстрирует свои стихи и Библию (и, конечно, “Шизотрон”, “Русалия”, “Контакт”).
Еды обычно никакой, но выпивка бывает: приносим мы, гости, самое наидешевое — рубль с копейками за бутылку. Вино — богемный ритуал, не напиваемся, но “облегчаем” контакты. И много позднее — “болтушка”, коктейль “Джеф”! После эфедрина “легкость мысли необычайная” — говорим обо всем на свете… хеппенинги… Впрочем, после “халтуры” бывали обычные шумные застолья с водкой, с закуской и даже (под Новый год) с елочкой, украшенной червонцами, — каждый может сорвать по одному красному листочку на память…
Дети все равно разуты, раздеты, беспризорны… Несчастны?.. (Не будем о них плакать, в будущем — это сильные люди, хорошо знающие жизнь снизу доверху.)
Такие же, иногда и многодневные, загулы случаются здесь и после возвращения Зинаиды из рейса. Она работает официанткой в вагоне-ресторане: “Я обслуживаю всех художественно. Всегда знаю, с кого сколько надо взять”. А мимо мелькает страна, ее люди-обитатели, города и реки, встречи-разлуки — все это потом переливается в новые строфы.
Я стараюсь на такие малоинтеллектуальные пьянки не ходить. И не потому, что боюсь разного рода “ментов”, наивно считая отдаленный домик “чистым”, а потому, что я врач, без пяти минут кандидат наук, так сказать, другая социальная группа, а кто они?
Непризнание — это не отрицательная оценка, это ее отсутствие…
В минувшей стране мы были изначально негодны, хоть гении, хоть посредственности, хоть сумасшедшие графоманы, ибо жили в совершенно вымышленном, искусственном мире, одним своим существованием отравляли ее “здоровую” атмосферу до тех пор, пока не наступила короткая эра “Сурикова, 31”…
2. Гаврилов
Гавриловых я знал не только очно, но и заочно, поскольку они часто приносили мне свои произведения и просили их перепечатать или просто оставить на хранение. Может, это подсказывала им тонкая интуиция.
Помню, я стоял у распахнутого окна в их квартире-студии на Горького, 22 (в “вороньей слободке”) на втором этаже деревянного дома, выходящего прямо на изнасилованную промышленными отходами и сточными водами Исеть.
Но в лучах невысокого солнца она казалась мне красавицей, огненной рекой, текущей с Запада, и у старого тополя, отлитого в могучие каслинские формы, стояли три мои музы — девушки и их молоденький пастушок Марсий. Вокруг стола гнездилось неровно-пьяное застолье 1978 года. На дворе стоял разгар застойно-застольной эпохи, которая близилась к закату, а быть может, и к новому расцвету. Отбросив свою обычную осторожность, сказал еще живому Вите Буянову (кинорежиссеру, снявшему единственный прижизненный фильм о Гаврилове) и тогдашней его жене Татьяне (Цыганковой), что плевать хотел на всю эту обстановку и запах гниения хуже фашистской империи, и что буду жить долго, свободно и беспечно, пока мне это все окончательно не надоест…
Наверное, чувство самонадеянной безопасности, которое от меня исходило, и примагничивало ко мне рукописи, в которые я поверил. Не стану врать, мое “левополушарное мышление” долго не принимало мистические откровения. И только сейчас (на правах душеприказчика) могу их адекватно толковать и комментировать. Тем более моя задача облегчена наличием текстов и возможностью их цитирования…
* * *
“Труп судить — смысла мало, более того, внутришественный закон велит смиряться с п р о и с ш е д ш и м, какое бы оно ни было; а попытка осуждения уже сама по себе подсудна и больна. Все ж и в у щ и е на Земле люди со времен первого убитого человека ч е л о в е к о м безнадежно больны (в лице человека является в Жизнь квинтэссенция вселенской силы, является для венца, но не смерти; с первого убийства человека человеком вступил в права ЗАКОН ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОГО ВЛИЯНИЯ, и “влияние” его в наше время обрело уже силу несметную, чтоб творить правосудие; справедливость возмездия требует. Человеческая же роль сейчас печальна, но значительна. Ему (и никому другому) дается в руки сила закона исключительного влияния, от НЕГО жизнь ждет Жизнь. Перед лицом КРАЙНЕЙопасности только от него зависит исход процесса над самим собой. Кого судить?.. Мы не можем осуждать то, что уже прошло (войны и проч. нечисть), однако, — этот вопрос жизненно важный для нас, и от его осознания многое зависит внутри Живого организма; всем своим “материалистическим пониманием человеческой истории”, охватывая развитие ее как естественный, необратимый, закономерный процесс, мы, тем самым, одновременно утверждаемся и в мыслях своих относительно войн, революций, восстаний, драк ипроч., как о Явлении необходимом и само собой разумеющемся, а следовательно, ни в коем разе не можем полностью воспротивиться факту ТОРЖЕСТВУЮЩЕЙ ПРЕСТУПНОСТИ, мы невольно, про себя, даже, иной раз, этому благодарны и не спешим что-либо изменить в этом “естественном” ходе (имея в виду: клин вышибают клином). Да ведь и вправду, если бы мы захотели вдруг осудить что-либо из ранее случившегося, то что же это был за суд безрассудный, в котором виновников давно уж нет в помине, а если иной раз случится какой нерасторопный, не успевший помереть вовремя, так и тогда ничего умного не получится, даже если и осудим, и казним его по всей строгости, как козла отпущения,ведь нет все равно уже тех, кого этот виновный на тот свет в свое время отправил, а следовательно, этот процесс гроша не стоит. Но если не можем физически совершить желаемое, то, может быть, духовно проклянем, заклеймим позором и т. п., может быть, воскликнем как-нибудь в многомиллионном собрании про уроки истории, про те злодейства и пр., а потом единодушным воззванием к жертвам крематориев и проч. напишем “вечные имена”, но ведь это патетика, игра, фанфары и жесты, ведь в душе-то все равно ни у кого всерьез протеста не возникнет, потому что все жить хотят, а для этого надо забывать “плохое”, а только иногда позволять себе в особо торжественные и трогательные минуты митингов проливать слезы горечи…”
* * *
Этот текст (“Слово от крови № 5”), выдержанный в строгих пророческих тонах Ф. Достоевского, открылся случайно и как бы иронически напутствовал мою работу комментатора, свободного во всех своих выводах и умозаключениях. Но, при всей своей нелюбви к цитированию (особенно пространному), я решил предоставить Мастеру максимум пространства для изъяснения своих мыслей, которыми сплошь пропитаны его работы. Хочу только попросить предполагаемых читателей, особенно помнящих еще советский менталитет, оценить их ту новизну, поскольку молодые читатели, скорее всего, эти откровения (без кавычек!) воспримут как фрагмент общеизвестного.
Итак, продолжаем…
* * *
“Мало людей, способных нести в душе своей без лжи, соглашательства и лицемерия и проч. с самим собой весь этот огромный ад знания прошлого; еще менее людей, осознающих неминуемость возмездия будущего, и не физического, потому как физическое — это все же легче снести, да и, надо надеяться, договорятся когда-нибудь деятели стран о мире, не физического, повторяю, возмездия, а духовного… Те, что целями с детства, более-менее “обрасти” сумели, — кажутся вроде бы нормальными, а те, что поэмоциональнее, “хулиганистее”, честнее и безалабернее прочих, — как раз натуральней ПРОТЕСТУЮТ, помнят потому интуитивно или не принимают внешней порядочности человеков, успокоенности ихней, ненавистно им многое в природе людской, и в протесте своем, в суде страшном,но в маленьком, в неведении полудетском, часто, сейчас особенно, приговор смертный себе выносят (знаем много примеров преинтереснейших) — это те, что слабее; другие жить хотят сильнее и в жизни протест свой вершат, либо по пути преступному, либо по пути самоистязательства.
* * *
Напоминаю — писал это умудренный юноша, для которого “Революция продолжается!”, а “Мистицизм суть единство”.
Все по-юношески бескомпромиссно, до конца, без видимых признаков диалектического мышления. Оно присутствует иногда как в Библии или как у раннего Льва Шестова и позднего В. Розанова в виде двух взаимоисключающих утверждений, т. е. в форме антиномий, предшествующих сверхгениальному открытию Гегеля.
Спорили мы с ним немного, каждый вращался в кругу своих иллюзий, но иногда в чем-то совпадали. Обычно в примате творчества.
В политической интуиции он опережал меня. Вот что он писал в конце 60-х…
* * *
“Сейчас мы переживаем прострационный спад революционной силы. Тяжелые последствия грядут к нам. Много крови пролито нами, но еще больше пролито будет. Все религии, науки, философии и общества глубокий кризис постигнет скоро, и растерянность охватит человечество, но революция не остановится при этом, а даже, наоборот, движение получит толчок особенный. И не ограниченные и фанатично устремленные “революционеры” выйдут тогда, чтобы вести заблудших, а чистые душой и широтой в глубине ума сильные — подобно библейскому Моисею указуют они путь праведный. Мнимые революционеры все времена оказывались и оказываются предателями революции и идеи ч е л о в е ч е с к о й л ю б в и. Своей лживой и корыстной пристрастностью они постоянно душат веру и знамя наше…”
* * *
В этой экспрессии и пассионарности, похоже, Валерий Гаврилов возвращается к фантазиям русской, немецкой и итальянской, а затем и испанской революций, с которыми футуристы и авангардные художники связывали свою личную культурную революцию, которая для большинства из них везде “вышла боком”. Любой национализм меньше всего нуждается в глобальном и космическом искусстве. В дальнейшем от этих художественных экстремистов остаются только формы, разобранные на модный дизайн. Духовное содержание остается невостребованным. Прерогатива его наполнения и контроля до сих пор остается за фундаментальными религиями. В миниатюрной форме все это мы реально можем наблюдать в 20- летней метаморфозе “свободной” “Суриковской выставки”. Не стану расставлять акценты и приводить примеры. Кто сподобится прочитать эту статью — поймет без пояснений. Вернемся к рукописям Валерия Гаврилова.
* * *
МЕТАМОРФОЗА МИСТИЧЕСКОГО
1. Естественно-фантастический мистицизм (языческий, дикарский — ведьмы, дивы, гномы, лешие, василиски и пр.);
2. Библиомистицизм (и атеистический). Например, Эль Греко, Гойя;
3. Спиритический мистицизм (масоны) /?! — В.Т./;
4. Отвлеченный мистицизм или биологический (С. Дали);
5. Черный мистицизм (отчаяния — Кафка, комнаты кошмаров и пр.);
6. Белый мистицизм (забвения, трансцендентальный — наркотики, видения, откровения и проч.);
7. Мистицизм слияния (или счастья) — живая жизнь, безумный восторг ею. Мистицизм слияния явных примеров пока не имеет.
* * *
Спорил я с ним по поводу мистического совершенно напрасно, каюсь. Ему Оно было дано изначально, а ко мне пришло гораздо позднее. Впрочем, я и по сей день не уверен, кто кого организует — мы мистическое или оно нас?..
* * *
Естественно, все это раньше казалось мне в значительной степени абракадаброй, но что характерно, — если теперь книжные лотки доверху забиты подобной литературой, то в те времена Валерию удалось по отдельным самиздатовским крохам, практически независимо, воссоздать космическое представление о сути человека как явления духовного…
Валерий ссылался, в основном, на йогов, которые, хотя и не в святой, а в юродивой форме, достигали “духовного выделения” и умели создавать в себе и в окружающем мистические явления.
Характерно, что между мистическим и святым он ставит знак равенства, и мистическое нужно ему для духовного обновления человека, которое он не может получить в ряду материальных процессов.
Конечно, некоторые формулировки Валерия Гаврилова звучат коряво и даже наивно. Современные компьютеризированные гуру излагают это вальяжно и наукообразно, но я не устаю повторять, что эпигоны всегда и везде ярче оригиналов.
* * *
Кое-что из афоризмов, поименованных
“АСТРОЛОГИЯ МГНОВЕНИЯ”
Русская правда для иностранцев как паук в светофильтре.
Прославленность человеческая — вопрос археологический.
Интервенция покорности на преступную безвинность ждет породистых-беспечных.
Льстивая антивещественность Богу не вредна — небезразлична.
Поражение необитаемой совести в “доме сновидений” бессовестно разложилось в разгоряченности больной своей.
Мир болеет развратом — надо предоставить ему удовлетворение,
иначе разврат на корню сгноит мир.
Все до приторности юродствуют, поглощенные распутством своим, жалко любят.
Карьера хаоса графомании самовлюбленности в утрате стихий отверженность ценит.
Безудержно воцаряющаяся тишина становится значительнее любой истерии, если настойчивость сомнительного вдруг оскорбляет уверенность, а затем превращается, сама собой, в жертву совести.
Над грязью к солнцу.
* * *
Здесь все свежо, как Откровение. Гаврилов интуитивно (а это основной метод впитывания им сути мира) понимает, что тварь лишена собственной цели, цель — прерогатива Творца (хотя можно допустить, что и Он творит неосмысленно — в нашем понимании), поэтому доблесть твари в безмолвном подчинении и следовании пути Творца (путь Авраама — по Сёрену Киркегору). Но поскольку человек имеет свободу воли и может уподобиться Творцу, т. е. стать Художником (творцом вторичного), то не пойдет ли он путем мятежника Люцифера и не станет ли его единственной целью — свержение (отрицание) Творца как соперника-предшественника, мешающего произвольно творить, т. е. ставить собственные цели. Такого Художника-Люцифера постоянно преследует кошмар, что, ставя и выполняя цели, представляющиеся ему своими, на самом деле он продолжает служить Творцу и выполняет Его цели как свои. (Размышления гётевского Мефистофеля о том, что он, злодействуя, — творит добро.) Поэтому истинной задачей Люцифера-Богоборца должно стать убийство Творца-Бога (классический ницшеанский мотив). Но и здесь нечистый попадает в тяжелое положение — Творца как такового не существует, он весь растворился в своем творении, в том числе в нем, лукавом. Таким образом, борьба против Бога оборачивается простым саморазрушением или, в лучшем случае, борьбой “нанайских мальчиков”.
Характерно, что к аналогичным выводам Гаврилов приходит не путем строгой феноменологии Эдмунда Гуссерля, а через художественно-эмоциональную экзальтацию. Тексты иной раз у него получаются более туманными и тяжелыми для восприятия, но в то же время природно истинными в своей основе.
* * *
“Мистицизм художника — порождение чистоты экзальтированного воображения.
Мистические откровения — прогноз подсознания.
Ритм — язык души.
Бог (вообще) безволен.
Воля есть порождение Его, носителем которой (ввозможности высказывающей ее концентрации) является ч е л о в е к.
Человек, наделенный Божьей волей и поступающий посредством неотступничества от Высшего безволия, т. е. постоянно сдерживающий волю в границах, предназначенных Безвольной Истиной, через осознание Бесцельности Изначальности, обретет, наконец, я с н ы й п у т ь к “сердцу” своего прародителя. И с высот знания Его увидит и создаст Истинную свою Жизнь.
Истина проста, как девственная Жизнь. Вечно юная и прекрасная. Она объемлет Вселенную своими чистыми и нерушимыми объятиями, согревая и ведя засобой любимых себе, сметая прочь ненавистных себе.
Истина есть СОВОКУПЛЕНИЕ высшей Любви Жизни и высшего Отвержения Смерти. Как Жизнь, в своем беспредельном самообращении через перевоплощение и Постоянное обновление, так и Смерть, в неизменном и однообразном Противостоянии своем Жизни, есть лишь два крыла единой сущности своей, имя которой Истина, душа которой Тайна…
Жизнь есть реализация духа. Смерть есть материализация духа. Ощущение чуда — неистовый восторг Жизнью. (Чудо есть сама Жизнь.)
Счастье есть полнокровный Образ в момент двойственного созерцания. Время жизни — время счастья. Знание Образа счастья делает возможным его слияние с Образом жизни (под двойственностью разумею одновременное созерцание себя и Бога)”.
* * *
Интереснее всего среди этих записей выявлять подлинно авторские находки. Понятно, что, как многие, Валерий переболел юношеской лихорадкой “бого-человека”” и “человека-бога” (некоторые этим страдают всю жизнь), но у Гаврилова это интересно втройне тем, что философия носила, кроме умозрительного, чисто изобразительный характер, и мы можем увидеть все перевоплощения духа наглядно — начиная от тени теней, от зародышей страшного до умерщвленной в застывшей лаве Красоты…
Если бы я сопровождал приведенные в тексте параллели графическими и живописными иллюстрациями, то мог бы более конкретно характеризовать творчество Гаврилова. Но все-таки попытаюсь в обобщенном виде описать некоторые из работ Валерия, надеясь на то, что потенциальным читателям они уже знакомы.
Оценивая, по мере возможности, его творчество объективно, я вынужден признать в нем сильную антиэстетическую и антикультурную природу. Даже в его обязательных ученических работах чувствуются протест и отвращение к анатомическим и психологическим канонам. Редкие исключения (портрет отца, портрет ребенка) лишь подтверждают правило.
Метафизической основой его творчества является осознанное (через редкие в те годы книги и рукописи самиздата) и неосознанное (через психическую патологию) манихейство и альбигойско-богомильские ереси, в которых весь Этот свет есть царство зла (дьявола) в силу изначальной испорченности человека, а Тот мир абсолютного добра — потусторонен и находится в человеке в страдательном качестве. На картинах Гаврилова разных его периодов творчества такой подход реализуется в эстетическом фоне не земной, а потусторонней природы (типа “пейзажей” на иконах) и в антиэстетическом изображении природы и социального существования самого человека. Это то, что Сергей Булгаков применительно к Пабло Пикассо назвал “черным гением” (см.: кн. “Свет невечерний”). Но если антиэстетическое начало на картинах В. Гаврилова полно динамизма, борьбы, разрушительного формотворчества, то несбалансированное эстетическое начало (почти на всех его полотнах) тяготеет к застыванию, омертвлению, кристаллизации, окончанию развития. Портреты растворяются в потустороннем пейзаже и в прямом смысле вмуровываются в него и каменеют. И это неизбежное следствие философии Художника, когда красота не спасает, а убивает израненного в миру человека.
Таким образом, трагичность любого его полотна заключена в том, что по эту сторону он не видит и не чувствует красоты, а по ту сторону — не знает ее, хотя и пытается нащупать ее разрешение интуитивно-мистическим путем.
В советские времена в социальном плане у Гаврилова был реальный шанс достичь успеха в качестве карикатуриста, разоблачителя преступлений и зверств так называемого фашизма. Так, в сентябре 1973 года после переворота в Чили, организованного недавно умершим генералом Пиночетом, Гаврилов сумел выставить в свердловском Доме художника несколько картин на эту тему: “Луис Корвалан”, “Виктор О`Хара”, “No pasaran”.
Но гэбешно-партийным функционерам не представляло никакого труда догадаться, что речь идет не о “потустороннем” чилийском, а о их собственном фашизме (который, кстати, наш народ устраивал так же, как и молчаливое большинство чилийцев). Кроме того, если бы Валерию предложили “уравновесить их негативные стороны нашими положительными”, то из-под его рук помимо его воли повылезали бы такие монстры, в которых, к счастью Художника, чиновники тоталитаризма себя бы не узнали, а списали бы все издержки на “вялотекущую шизофрению”. Она в те годы в самом деле текла по стране, приводя к тотальному расщеплению любой личности (кроме отдельных героическихдиссидентов), пока не вылилась в настоящую форму умоисступления… То есть любители разного рода “реализмов” постарались бы доказать, что творчество Гаврилова явилось адекватным описанием положения дел в стране, где он имел удачу (без кавычек!) родиться.
Но такой привычный нам вульгарно-социальный анализ, конечно же, не достоин Художника. Ведь все его творчество, по сути дела, и является его судьбой. Неслучайно в основе его портретного ряда располагаются он сам, его первая любовь (Юлия) и Зинаида, и один опережающий автопортрет следует за другим вплоть до самой смерти…
Более того, близкими им духовно людьми прослеживается явно и мистический ряд событий. Довольно сказать и того, что мне более чем за месяц одна “ведунья” доложила о его предстоящей смерти. В мистическом ряду это означало тяжелую расплату и расторжение договора с так называемым дьяволом (порождением нашего собственного мятущегося духа), а в ряду событий реальных — месть чиновников “империи зла” за их истинно карикатурное изображение (“Коготок увяз — всей птичке пропасть”). Я его, как мог, предупреждал, но у меня же в ту пору недоставало ни мужества, ни сил бороться за его спасение.(Спасти творение в ту пору мне представлялось более важной задачей, чем самого Художника, т. е. классическая ошибка — цель оправдывает средства.)
Во всяком случае, он прекрасно ощущал дефицит отпущенного ему судьбой времени, поэтому и жил, и творил со страстью и темпами одержимого. Валерий Федорович Гаврилов умер в ночь на день своего тридцатичетырехлетия в деревне Ерзовка.
* * *
Философия Гаврилова, несомненно, имеет экзистенциональные корни (60— 70-е — расцвет гуманного экзистенциализма). Но у Валерия он приобретает совершенно личный, лирический, художественный характер. Это снова стык и единство этического и эстетического. Стык дисгармоничный, почти кровавый. Две живые философские веточки роднит только правосторонность — СО-чувствие. Человек все ПОНИМАЕТ — но НЕ МОЖЕТ ОСУЩЕСТВИТЬ, поскольку абсолютная гармония ведет к идеалу, раю, конечной остановке нашего времени. Спасение, как ни парадоксально, как ни грустно, — в дисгармонии.
* * *
“Иногда меня мучают страшные кошмары. И, пожалуй, один из них, самый навязчивый. Мне представляется, что я оказался в какой-то металлической нише, наподобие ванной, и сверху это ложе мое закрыто многометровой, тоже железной плитой. В гробу ни поднять голову, ни повернуться на бок, ни шевельнуть рукой. Лежишь в полном сознании, с открытыми глазами.
Вдруг охватывает все существо мое безумие. Пытаюсь освободиться, подняться, вздохнуть полной грудью и только ударяюсь головой о крышку, кричу, плачу, царапаю себя,кусаю губы и задыхаюсь,потом снова кричу так, что уже не слышу себя.
Впадаю в истерику. Затмение. Падаю и схожу с ума…
Улыбаюсь, чудится, что я начинаю прорастать. Сквозь стенку, крышу железную, пробивая отверстия, как жгуты, лезут илезут наружу ветви роз. Почему-то я думаю в это время освоем возрасте, и он мне представляется до смешного громадным — около миллиона лет.
Я думаю о том, какое мне дело до того, что снаружи; как удачно я от всех спрятался и что наконец-то оставили меня в покое, и продолжаю блаженствовать. Все тело уже потеряло вес, размеры, материальность. Весь я как бы растекаюсь чрез стенки склепа. Руки колышутся на ветру, пульсируют и вытягиваются. И вот уже я лечу на просторе — вольный и бесконечно счастливый, купаюсь в лучах и даже, кажется, зову кого-то. Как вдруг — снова затмение, шок, удар… о железное дно. Перед глазами снова мрак. Волосы встают на голове. Опять схожу с ума.
(Этот рассказ напоминает Юрия Мамлеева, хотя, насколько я знаю, этого тяжелого и лютого автора Гаврилов не читал, но наверняка хорошо помнил притчи Ф. Кафки. — В. Т.)
Человек свободен или не свободен от рождения своего. Рабы хотят быть рабами. Свободные хотят быть свободными… следовательно, лозунг коммунизма “свободу всем” следует уточнить: “Свободу всем посильную”. Человек — не творец своей судьбы. Человек лишь возможность, волевой активатор для организации естественной среды и воплощения в жизни своей высшей предрасположенности.
В обществах, организация которых носит все более жесткий характер, момент нереализации судьбы сотен людей не несет трагической окраски, значительные же (тысячные, миллионные) пробелы человеческие (нереализованных судеб) вызывают процесс активизации психической концентрации и компенсации несбывшегося через деформацию подсознания живых. (Войны остаются в нас не как воспоминание, прежде всего, а как болезнь психики.)”
* * *
Я не комментирую эти тексты. Мне представляется уместнее просто предоставить слово самому В. Ф. Гаврилову с теми сокращениями, которые я делал за счет мест, ставших в наше время едва ли не общеизвестными и многократно тиражированных нынешней прессой, а в ту пору доступных лишь немногим. Во всяком случае, книг у Гавриловых никогда много не водилось, зато встречались такие, каких в ту пору было не сыскать ни в одной из официальных библиотек. Пробелы же между ними мы заполняли собственными догадками, что и составляло главную прелесть чтения в тоталитарном обществе, наполненном эвфемизмами и мудреными тропами.
Но продолжим “по тексту”.
“Жизнь есть Тайна. И Любовь тоже есть великое Таинство Жизни. Разум в сочетании с сильной волей (но без Бога) признает единственным законом высший произвол свой. Именно рационализм всегда является той “почвой”, на которой возрождается фашизм (конечное и патологическое мировосприятие, подогреваемое фанатизмом уверенности). Но нет силы, способной сорвать покров Тайны с прекрасного тела Жизни. Только кротким и чистым, через очарование Ею, Она являет тело и существо свое Божье.
Что мне мир, что мне пороки людские, кто может помешать моему Божественному покою…”
* * *
Из многочисленных высказываний, которые я прочел в книге Гаврилова, я бы особенно выделил еще вот это:
“БЫТЬ ВЛАСТЕЛИНОМ НАД САМИМ СОБОЙ — ЗНАЧИТ В МОМЕНТЫ ВЫСШЕЙ ПСИХИЧЕСКОЙ КОНЦЕНТРАЦИИ БЫТЬ СПОСОБНЫМ НАПРАВЛЕННО ВОЗДЕЙСТВОВАТЬ НА СОБСТВЕННУЮ ДУШУ, А ЧЕРЕЗ НЕЕ И НА ВСЕ СУЩЕЕ”.
А из его философских открытий прокомментировал бы самое существенное — апологию БЕСЦЕЛЬНОСТИ. Мне кажется, она стала возможной в связи с глубокой верой Гаврилова в Бога-Творца, ибо “бесцельная” деятельность человека подразумевает полное подчинение высшему замыслу, находящемуся вне разумения человека, но совершаемомуего посредством. А поскольку все цели, которые человек может поставить пред собой с помощью своего разума, конечны, как и он сам, то и жизнь, посвященная своей произвольной цели, становится бессмысленной и даже комичной с вселенской точки зрения. Наоборот, поступая внешне как бы бесцельно (и, с точки зрения окружающих, даже как-то бессмысленно), человек растворяет свою волю в мире и становится подлинным орудием в руках Творца, чью волю он должен угадать путем мистического откровения.
Мне лично, скажем, на примере опыта создания картин такая бесцельность практически понятна. Чувствуя сначала некое томление духа в себе, берешь чистый лист бумаги, картон, фанерку (первое, что попадет в руки), берешь любые краски, кисти, если они есть, и начинаешь, совершенно очистив мозг от каких-либо мыслей, рисовать. То есть получается, что картина сама по собственной воле (а точнее — по воле Творца) создается с твоей помощью, посредством тебя. В этом вся суть моего “абстрактного интегративизма”, который был представлен на “Суриковской выставке”.
Но наиболее яркий пример такого непроизвольного выполнения творческого замысла — это, конечно, вынашивание женщиной младенца.
“Манифест бесцельности” Гаврилова можно понять и так, что он мистическим образом ориентирован непосредственно на Творца во всей полноте его диалектического, непостижимого нашим умом, деяния. Такой бесцельный человек как бы просто плывет в потоке постоянно развивающегося Творения и является истинно “образом Божьим”, маленьким слепком с него, зеркальцем, его отражающим.
Словом, “Манифест бесцельности” является сущим зерном для проращивания серьезных философских мыслей, органически вписывающихся в систему общечеловеческих духовных ценностей.
3. Гаврилов-поэт
Конечно, Валерий писал стихи. Как Художник, он обладал синтетическим эстетическим взглядом на мир, т. е. был близок к синкретическому искусству, поэтому картины у него переходили (и дополняли) в философскую прозу, в поэзию, в скульптуры, да и музыка была ему не чужда (играл на гармонии). В целом, все это выливалось в образ жизни: Художник внутри кругов своей иррадиации, иной раз и открыто — в виде модных и запретных тогда хэппенингов.
Поэзия у Гаврилова состоит как бы из трех основных источников: нежной юношеской лирики; лирики “извращенной”, малопрозрачной для рационального понимания, и мистических откровений, напоминающих по форме авангардный верлибр. Естественно, что большая часть известных мне стихов представляет собой причудливое сочетание названных начал. Впрочем, как уже говорилось, эти мемуары всего лишь комментарии к сплошной Цитате. Картины надо видеть, поэзию — читать. Итак…
* * *
Не будет завтра… Белый саван слез укрыл любовь мою навеки. Ее земля не задержала долго. Голод года одиночества. Лишь только ночь угодливо распахивает платье, он начинает танцевать в предсмертном трансе той же тенью. Пою свое последнее забвенье. Крона матери у солнца. Полоскается плоский берег одеяла. Близнецы на небе пляшут. Смял волосы гонца. Дожидаюсь. Пел мне шут, сгибал я пальцы безголосых ожиданий.
(Это напомнит нам духовные стихотворения Николая Рериха. А последующие близки к традиционным. — В.Т. )
* * *
Тени, следы из грязи,
Горечь больших обид
В душу скользят с годами,
Словно сгоревший лист.
И шелестят, не видя
Розовых детства снов,
И проплывает мимо
Полный корабль сов.
В желтых глазах холодный
Вновь отразился мир,
Белой мечты свободной
В трепете песен лир.
Не замирают звуки
В пенных ударах, сонных,
Розы любви и руки
Падают, словно волны.
Вывернут горьким стоном,
Смех, словно крик в ночи,
В тусклом огне, зеленом
Робких надежд лучи.
* * *
Белая, истертая дорога
Лилией растоптанной добра,
Скрипкой, вдруг запевшей у порога
Песню, позабытую с утра.
Жесткими углами мирозданья,
Смешанными с вечной тишиной,
Толпами, бредущими печально,
В мареве, одетом черной мглой.
Чары, опрокинутые в души,
Выжгут все холодные мечты,
Голос все настойчивее вдуши
Шепчет слово нежное любви.
* * *
Мне мухи песни разбросали,
Браслет тебе, мой друг, дарю,
Я идиоту говорю,
В душе цветы позарастали.
Проснись, дурак, в кормушке слезы,
Оставил, видно, воробей.
Ты перед смертью пожалей
Любовь свою, отдай ей розы.
А скорбь свою оставь на завтра,
С утра заставь оркестр выть
И пьесы грусти Поля Сартра.
Я утонул в слезах и горе,
Опять дурак свечу задул,
Меня обнял, слова шепнул.
Дурак во мне, как кровь на воре.
* * *
Парус привязанный к горизонту
Грусть приносит
Розовым зонтиком в разгоревшемся
Полумраке
Загораживаю обожженное сердце
В грозовом полыханье страстей
Угрожающе плещутся волны
Близким дыханьем щели
Лижущей жаркие души
Наполнено ожиданье
Дожди наполняют ямы
Смывают кривые тропки
В грязные мутные токи
Вкрадываются капли крови
Короткие громкие звуки
Зовущие ринуться напролом в небо
Расправленными крыльями
Нарисовать
Зарю.
* * *
Потемнело белоглазое
Небо, криками дыша.
Молний чуткость к низу сдавлена
И в ночи утомлена.
Шелестя, шептались звезды
О зеленой тишине,
О замученной сегодня
На руках любви луне.
Где ты, сонное желанье
Сладострастного дождя?
Слышу бури колыханье
У потухшего огня …
* * *
1.
Сферическое, странно прочий
ух — двумерный максимальный,
ах — жгучеплоский.
Я — пенный исполнитель наважденья,
отдайте, что же стало небом.
Дело ново у скругленья.
Биологический изъян.
Я — новая избранница.
Центральный, полногрудый дух.
Холодный искуситель цели.
2.
Белое, белое-пальцеобразное.
3.
Обездоленный, опечаленный,
я под звездами животреплющий.
1971 (лето)
* * *
Тень
Потерянная на дне
Оранжевой улыбки
Удивленно удаляющаяся
Обратным выражением
В безбрежном океане
Выбросив
Обезображенное настроение
Радости.
***
Слезы, слезы, слезы…
Потоком мутным льющиеся
Грозы, грозы, грозы…
Клубками из молний вьющиеся…
В горе дожди не смоют
Счастье былое, радости…
В сердце цветы раскроют,
В памяти грезы младости…
И засверкают в нежности
Искры священной мудрости
В струйках жемчужной свежести.
В нас озаренье юности.
* * *
Дороги пустые, как горе
И острые горы, как крики,
Сплетает огромное море
Бессмысленных жизни наитий.
Бездонные дикие звезды,
Измученные безумьем.
Бегут от обиды слезы
Неистовым полнолуньем.
И клубы дождей, сливаясь,
Рекой по камням стекают,
А души людей, прощаясь,
О прошлом не забывают.
А если же мутные ливни
В пучину умчат надежды,
Ударят, как мамонта бивни,
Морозы по розам нежным…
Ты верь все равно, что скоро
Откроется в дымном чаде
Тропинка под солнцем в горы.
Грозой тишина в канонаде.
И нити, готовые рваться,
Окажутся крепче грома
И незачем расставаться,
Цветы расцветают снова.
* * *
В этих и многих ранних стихах чувствуется усвоенное наследие классической тютчевско-фетовской поэзии, переходящей в зрелость “серебряного века”, которая, улучшая, разрушила и завершила классическую пору нашей поэзии, подрезанную, наконец, под корень футуристами, выбросившими нас в искореженную эстетику ХХ века. Все это и без комментариев отчетливо прослеживается по стихам Гаврилова.
* * *
Среди нас есть тайный смысл,
Когда светом утра полны,
Когда сна уходят волны…
Нас тревожит мрака мысль.
Там, за кромкой грез глубоких,
Распростерты звезд могилы,
Вечной грустью мы томимы…
В сне прощальном слышимвздохи.
Среди белых полян и дней
Вздохи вечности все сильней.
* * *
Твое лицо уходит в ночь…
Ты — голубая роза.
И мне не сможешь ты помочь,
Хоть все вокруг — угроза.
Кровать, решетки и замки…
Нет щели даже.
Повсюду ночь (хоть глаз коли)
Нас петлей свяжет.
Из ночи свет скользит от звезд…
Близки мгновенья,
Когда построит жизнь нам мост
Среди затменья.
* * *
Из светящихся ночью снов
Переходят пространство люди,
Забывая свою любовь.
Когда холод сковал нам кровь,
Мы уносимся в белый дождь…
Словно скалы, встают люди,
Переходят пространство люди…
Впереди величавый вождь
Простирается в вечный холод.
В небе черный стальной гвоздь
Из теней обнаженного месива,
Словно звезд голубая гроздь.
Мир наш все еще очень молод.
Переходит пространство вновь…
Головой в пустоту поворачиваясь,
Замечая свою любовь,
Над пустыней огнем обозначиваясь…
Крики все тишина завесила…
В белом сумраке новых дней
Нам откроется вождь лучей.
Бесконечной зарей огня
Занимается мира тьма!
Мы далеким рассветом полны,
Переходим пространства и сны.
* * *
Последнее стихотворение я привел, естественно, не ради рифм, мягко говоря, не первой свежести, а потому, что оно отражает заметный сюжет в ряде его картин — движение народа за пророком в новое пространство…
Валерий написал сотни стихотворений, все они, как правило, без следов правки. Естественно, поэтом он, как и я, никогда себя не считал. Это скорее фон творчества или, наоборот, первые наброски будущих полотен. Но именно в поэзии Валерий Федорович выражает свои наиболее уязвимые стороны души. Это видно даже по кратким цитатам из его выразительной лирики.
* * *
А вот примеры его верлибров, которые, по моему мнению, Валерию удавались гораздо лучше его стилизаций под “серебряный век”.
* * *
Белый тонкий горизонт режет глаз паутиной длинной весной мой май придет в детство устами голых голов в простыни запеленали ветку. Зачем рассвет ко мне усни озаренный народ город изломанных гордецов и рода простирает руки — угрозы поздно ночью плачу за тело повели на плаху плохая судьба спасибо плачу напрасно снова полыхает пронзительное зарево холодного провидения сведен на нет голос сведи с колдуньей я ей поведаю о свете истину я стану голубой в мае.
* * *
Я вам хотел бы подарить лошадку да вешалка ушами вся завешена наша радость в горсти кратера белая потеряна в овраге рогами землю запечатала. Сначала прорасту я в очертаньях и очередь покину подвенечную начну я руки разукрашивать чтоб не были зеленые. Молю земле портреты в восемь и всем раздайте лотерейные. Скорей карету-чародейницу. Я нацеплю луну китайскую. Тоскую я о вечности-меченосице. Унес бы смерч мою веночницу. Лицу идет фата раздумий не умирай король проказы раз ты дурак кричишь о рае кровавым сполохом размахивая.
* * *
В этих и других текстах можно извлечь много интересных корней: хокку, танка, А. Рембо, Сен-Жон Перса, Т. Ружевича, народных заговоров (Пауля Целана Гаврилов не читал, а обэриутов-чинарей прочел позднее в самиздате).
Но более всего в стихах В. Ф. Гаврилова — его картин. И мы переходим к кульминации его творчества…
4. Гаврилов-художник
С этой главки надо было бы начинать, поскольку формально Валерий по образованию и роду деятельности, безусловно, художник. Но мне было важнее рассказать о нем как о Художнике, который с полным правом всегда оставался “свободным”. Уже после его гибели (так точнее!) я в 1984—1985 годах пытался хоть как-то осмыслить его художественное творчество. И теперь использовал эти заметки, сделанные чуть раньше открытия первой знаменитой выставки на Сурикова.
Цель этих заметок не в дифирамбах и даже не в сетованиях на судьбу “непризнанного гения”, столь рано покинувшего праздник жизни, ибо действительно гений не может не ощущать этого своим духом, интуицией, а стало быть, и черпать постоянную радость и обновление из самого процесса творчества. Поэтому, если вам некто говорит о муках творчества, он, как правило, холост и ничего лучшего не заслуживает.
Я уверен: Гаврилов как художник не исчезнет, несмотря на то, что его холсты ветшают и осыпаются в “Белой башне”. Он, как и его жена и муза Зинаида, сохранятся, превратившись в МИФ.
Но что качается оценки их творчества, тут — целина. Я лишь в меру своих непрофессиональных сил пытаюсь воткнуть первые вешки для будущих искусствоведов, которые, быть может, рискнут углубиться в их отнюдь не сладкое творчество.
Будем исходить из того, что, кроме помещенных в качестве иллюстраций в журнале “Урал” работ Гаврилова, вряд ли хотя бы кому-то известны его остальные тысячи листов, сотни картин аэрографом, масляными красками ивыполненных в смешанной технике. (Не я ли сам подбросил ему коварную идею смешивать на картоне масляные краски с гуашью, тушью и акварелью!) Но то, что его картины, свернутые в рулоны, из-за критической нехватки места для хранения начали трескаться, осыпаться и гибнуть еще при его жизни — это манифест бесцельности в действии: рано или поздно погибнет в с ё, но останется м и ф о творце, живущем до тех пор,пока вокруг него пылает пламя обновления!
Итак, в чем специфика художественного мировоплощения В. Ф. Гаврилова? Прежде всего, обращает на себя внимание общая антиэстетическая и даже антикультурная направленность. Это не буколические элегии, это — напряженнейшие диссонансы атональной музыки. Даже немногочисленные пейзажи, как бы в иконописной манере, представленные на втором и даже на третьем плане, не имеют никакого отношения к реальной живой природе. (Такое видение абстрактного цветка, листка, дерева — нас сближало.) Гавриловские “пейзажи” всего лишь символы, всегда лишь тень души изображаемого героя или сюжета. Да и герои немногочисленны. Это почти всегда лирический герой в тех или иных обстоятельствах, окруженный разной нечистью (может, проекция бреда?).
В ранний период творчества — чистые портреты первой возлюбленной, раскосоглазой бурятки Юлии, позднее — многочисленные вариации Зинаиды, гораздо реже — добровольных натурщиц “Круга”, детей, знакомых, и почти никогда — “заказные” портреты. Они “не получаются”, вернее, получаются анти-шиловскими, анти-глазуновскими. Богатая публика таких не любит. Художник и рад бы потрафить, а рука рисует свою правду о мире и человеке, пусть хоть и одноглазую.
Конечно, Гаврилов в принципе мог рисовать шаржированные портреты, а мертвые классики с фотографий аэрографом у него вообще получались замечательно. Но это было “не его”. Его увлекала протоскопия натуры — он рисовал, каким человек станет через n-лет, и теперь мы знаем: всегда “угадывал”. (У меня получалось еще забавней — я сначала рисовал портрет, а потом уже этот человек меня находил, иногда приезжая ко мне издалека, и мне не оставалось ничего иного, как вручить свою картинку оригиналу.)
Это те редкие случаи (вспомните “Портрет Дориана Грея”), когда не художник управляет искусством, а Оно само опасным образом вторгается в живую жизнь. Например, я всегда чувствовал вопиющее противоречие между бытийной человеческой мягкостью Валерия Гаврилова и его художественной жестокостью. Наверное, тотальная болезненность мира в его восприятии автоматически искажала любые прекрасные черты. Пожалуй, только один небольшой портрет Зинаиды (моя любимая работа) выполнен им в напряженно симметричной гармонии. Я бы по силе эмоционально-мистического воздействия не побоялся сравнить его с “Джокондой”.
Жестокий и неблагодарный талант — обнажать человеческие тени, поднимать их из святая святых и выставлять на позор, т. е. на публичное обозрение в старинном смысле этого слова. Будучи глубоким мистиком, Валерий не мог не чувствовать желания мести со стороны опозоренной натуры. Таким образом, можно сказать: Гаврилов был ярко выраженным тенденциозным художником.
Композиции многих его картин и бесчисленных набросков к ним носят как минимум трехслойный характер.
Первое крупное и основное изображение — душевная изнанка человека: как правило, деформированное страдающее лицос пронзительно напряженными глазами (после смерти автора этот эффект еще более усилился) или фигура распятого, растерзанного, изувеченного человека.
Второй план: тени. Либо реальные глубокие тени, отбрасываемые фигурой, либо тени мистические, астральные — жуткие, множественные, дробящиеся, размножающиеся, противодействующие друг другу; преследующие, разрывающие и уродующие героя, пронизанные порой указующими стрелками, цифрами, символами. Назовем этот план продуктивным, по аналогии с психиатрическим термином.
Третий план: реальная личность — герой на земле, зачастую одинокая, крохотная, бредущая вдаль фигурка (совершенный герой Ф. Кафки или С. Беккета). Это всегда ничтожное, едва видимое существо, не имеющее в картинах Гаврилова никакого веса, никакого существенного значения. Но именно эта формальная загогулина, а иногда их целая безликая масса и есть наше земное “я”. То есть мир показан в перевернутом виде и соответствует мировоззрению Гаврилова-философа. Композиционный (перевернутый) мир на картинах Гаврилова сродни иконам (в их “черном” варианте, как определял творчество П. Пикассо Сергей Булгаков) — фактическая жизнь происходит не сейчас на земле, а в космосе после смерти. Но и Космос Гаврилова страшен и безрадостен. Это не райские кущи (если они и попадаются, то в застывшем,лавинно-расплавленном виде), а католическое чистилище и ад. Путеводными знакамитуда — аляповатые горящие цветы, стрелы, пронзающие глаза и мозг колючки и острые иглы.
Цвета Гаврилова: красные, бордовые и холодные фиолетово- синие. Контрастные, чистые, взыскующие внимания, яркие, порой до плакатного китча. Но при этом порой, по контрасту, он может быть изысканно тонок, нежен, ласков. Может, но не хочет. Или все-таки не может!
Частый мотив — окостенение жизни. Каменные ступени, обступающие шею героя, замуровывающие его лицо с холодеющими глазами — особенно на последних автопортретах. Их образно можно назвать: видящий Медузу-горгону.
Страдальца обступает мир бесов. Но это не легкий юмористический мирок русско-украинских деревенских чертей. Нет — это демономания, вампиризм, сатанизм в едином ряду с Босхом, Дюрером, Гойей, Дали. Последний, как и все направление сюрреализма, для Гаврилова был органичным, а не модным веяньем, как для нынешних “присюренных” производителей.
Внешний мирв картинах резко враждебен. Он порожден сном сознания, т. е. подсознанием, детскими страхами, ужасом смерти и попытками мифического спасения. Бог в художественном мире Гаврилова есть, но он бог мифов. Другой Бог — философский абсолют — бесконечно потусторонен от ужасов, происходящих в тесном, перенаселенном двумерном мирке. И всюду душевное расщепление, не спокойное диалектическое осознание и остранение, а шизофренический холод и молчаливый крик.
Так называемые народные массы — двигатели истории — в сюжетах Гаврилова всегда карикатурны: это ходячие одры, безликие, жалкие, сбивающиеся в дрожащую массу марионетки. И этот полярный мир зла в картинах Гаврилова ничем не уравновешен, кроме отчаяния лирического героя, который хоть как-то, что-то пытается спасти, заслонить собой, как самоотверженная мать, прикрывающая детей. Но все дробит, крушит и, хохоча, перемалывает, превращает в бессмыслицу фантом фантасмагории — внешне-внутренняя демоническая сила, сродни “воле к жизни” Артура Шопенгауэра, который поражался и удивлялся, что этот ужасный мир все еще не развалился. В картинах Гаврилова он разваливается! Этим “великим распадом” и наполнены его “рапсодии”. Увы, они оказались в унисон нашему настоящему.
Неслучайно Зинаида Гаврилова в память о муже написала поэму “Рапсодия великого распада”.
Конечно, какой-нибудь традиционный критик мог бы художника Гаврилова социологически наименовать певцом застоя, деградации и распада большевистской России и т. п., но я-то совершенно уверен, что и сегодня бы Валерий Федорович писал точно так же, как тогда. И так же бы у него, как жемчужные зерна из боли духовной плоти, вырастали бы прекрасные лица детей, лики Учителейчеловечества (Будда, Христос, Магомет), обнаженные тела женщин и уходящие в космос лучи света.
За полтора года до его смерти Зинаида провидчески написала:
Не закончен твой полет,
Скорость дней сверлит сознанье,
У твоих картин народ
Замер в светлом ожиданье…
5. 3. Поэт
Я не стану заниматься анализом и разбором стихов Зинаиды Гавриловой, хотя бы потому, что я пристрастен. Знатоки поэзии найдут, быть может, различные досадные “неточности”, сбивки и перебивки форм и ритмов, мне этонеинтересно. Эту поэзию, органичную изнутри, можно принять как эпос — или целиком, или не принять совершенно. Я свой выбор сделал давно и стал добровольным ее “редактором” (как она меня представляла иногда полушутливо). Сейчасзадачей своей я поставил более-менее последовательно изложить общую панораму ее поэтического творчества, хотя имеются еще и интереснейшие графические работы.
Итак, приступаем к обзору:
1 том “Избранного” (1958—1972)
“Почитала, посмотрела, как пишут другие, и начала сама…”
Из 1-го цикла “РОСА МУДРОСТИ”
Снег пушистый серебристый
кружится вокруг меня и
снежинки как пушинки
улетают от меня
вьются весело звеня.
(15 лет, 1958, Арамиль)
* * *
У ребенка ладошки розово-нежные
сердце верит любым словам
в глазах покоится мысль
безмятежная под надежной
опекой мам.
В двадцать кожа уже не нежна
и сердце слегка поцарапано
горят во лбу мысли мятежные
и гаснут слезой закапанные.
Познавая жизни радость и трудность
сплетается мыслей тугая коса
и все же в двадцать, разве это мудрость?
это всего лишь ее роса.
Солнце опыта капли высушит
ветер событий сквозь жизнь пронесет
воспаленное сердце чутко слушает
и в дар человечеству мудрость несет.
(май, 1965)
В 1965 же году в июне написана первая (?) поэма “Чувства века”. В 1966— 1969 годах она пишет большой цикл “Ожоги одиночества”.
Отметая привычек ложь
быть хочу в любви декабристкой…
В марте 1967 года пишет очень известное свое стихотворение “Женщина, идущая на аборт”, вошедшее затем в цикл “Кровяные дожди”, который (как заколдованный!) много раз готовили к печати и… не напечатали до сих пор.
В стихах тех лет, естественно, много об интимном, но просто и доверчиво открыто…
…Мне не надо любви по-французски
по-французски любви втроем
научите любить по-русски
научите любить вдвоем
чтоб казался мужчина богом
чтобы створки моей души
приоткрылись хотя бы немного
одиночества боль приглушив
покажись мне мужчина богом
Я кричу в сине-звездную высь
покажись мне мужчина богом
ну, пожалуйста, покажись!..
* * *
М А М А
ты мой первый подснежник
м а м а
ты под снегом и под дождем
сверху прикрывает валежник
суток что без мамы живем
м а м а
если все то чужие то пьяные
м а м а
если мне сквозь слезы смешно
значит я постигаю главное
но мне также как и тебе — темно
м а м а
снова туча несется
м а м а
и опять градобой
сердце красной бабочкой бьется
о пространство между мной и тобой
м а м а
я сама уже мама
м а м а
и они без меня
небо — как надгробия мрамор
м а м а
давит в землю меня …
Это проникновенное стихотворение написано в июле 1968 года на смерть Марии Тагановой, последовавшей в 1946 году.
В это же время ей посвящена небольшая поэма “Марафон”:
…Я рабыня третьего Рима
надо мной голубой
подо мною зеленый фон
моя жизнь — м а р а ф о н …
Я живу так
чтобы к утру
быть готовой
умереть…
(Январь 1969)
И в мае 1968 года написана небольшая “Поэма об убитой любви”.
Стихи с 1969 по 1972 год собраны в рукописный сборник “Невеста собственной тени”, где эпиграфом перефразированное название сказки: “Иду туда — не знаю куда, принесу то — не знаю что…”
В ноябре 1970 года я получил от нее в подарок первое посвященное мне стихотворение:
Кипящее варево…
несправедливость утехи твоей
так только во мне
и только во мне беда, что не ждали
белесое марево…
счастливый круг одиночества
отрадой сверкающий
вжит в беспорядок и хаос узаконенного
Лиловая ария…
вы счастливый настой вина
божественного в храме любви твоей
чтобы потом на цепь
на цепь себя!
на цепь!
чтобы потом по кругу!
по кругу!
Кровавое зарево!..
и потому не приглашаю
больше.
(Подписано:З. Смирнова)
Могу лишь согласиться с ее интуицией в видении меня тех лет. Так же, несколько позднее, Валерию удался мой портрет — единственное серьезное мое изображение в живописи.
Невеста собственной тени
белый крик надрывает пение
над миром кровавых сплетений
любви седеющий гений
жестоко парит
струится фата сновидений…
решетчатость сил…
невозможность пленений…
глаз голубое раненье…
небо горит…
* * *
Надежда такая старенькая
тянет меня домой жду я автобус
маленький как мой глаз голубой…
(Июль 1971)
Что означает выпавшее мне?
Ну почему же крик мой в западне?
И вянет стебель в вышине…
(Август 1971)
И ненависти цветы
все продолжают цвести…
(Март 1972)
Болезненное утро наслаждений
не отыскать в протоках новизны
поломанные стрелки предвремений
в истоках набухающей весны
и надвигающихся отчуждений…
(Апрель 1972)
Этим стихотворением заканчивался 1-й том стихотворений Зинаиды Гавриловой.
Для 2-го тома автором в 1975 году были отобраны стихи 1972— 1973 годов. Он состоит из ряда циклов.
Из цикла “Луноловы”
“Гимн луноловов”
Если только спать не будем
Крики города увянут
И луна холодной грудью
От огня любви отпрянет
Пойдем со мной ловить луну
Пусть будут сети-травы
Устану я — к тебе прильну
До всплесков алых
Если только утром рано
Припадем друг к другу снова
То луна с багровой раной
Вскрикнет в сетях лунолова
Пойдем со мной ловить луну
И будут люди-травы
Оставив нас наедине
В помятых травах
Если смерть отнимет радость
Посмеется над судьбою
То луна бессмертным взглядом
Уведет нас за собою …
(Июль, 1972)
Образ Луны очень характерен для творчества Зинаиды и тех поисков мистического смысла жизни, которые они предпринимали с мужем и ближайшим окружением единомышленников.
Характерно для ее творчества и то, что, несмотря на глубокую интимность поэзии, она всегда была чужда пошлости и писала обо всем с каким-то удивительным для ее воспитания и окружения аристократизмом духа. (Кто знает, чей отпрыск скрывался в найденыше со звонкой фамилией Таганова?) Во всяком случае, я, далеко не мистик, в поле ближайшего влияния отчетливо ощущал то, что знатокиименуют “астральным телом”. Конечно, в этом материализованном влиянии проскальзывал отчетливый душок серы, но какое же серьезное творчество может обойтись без этого манящего и опасного запаха?!
1973 год был для поэта (Зинаида никогда себя не называла поэтессой) плодотворным. Написаны: цикл “Луна, любовь и ребенок”…
Луна — мое незаросшее темя вселенной
По лунным полям пробегают тени
И зерна душистой спелости
В ладонь бесконечного ветра
С часов осыпают время …
Не только по этому отрывку можно судить, что талантливое течение молодых “метафористов” не стало для Зинаиды Гавриловой откровением. Впрочем, она всегда шла мимо моды, прислушивалась только к себе и оставалась сама собой.
…цикл “Лунная истерика”…
лунный восторг
ветер исторг…
дыхание затая
мерцает звездная тля…
…упомянутые уже “Кровяные дожди”, а также “Микроскопы микроскорби”.
Я вся из сна
моя родословная
сломана…
* * *
Родился мальчик
гений зла
детеныш века
вползла змеей
зрачковая луна
в его глазное веко
пошли морозы
по телам застыли души
а у него чернела
кровь все гуще гуще
и вдруг родился гений доброты
на голове его росли цветы
в глазах сияли солнца два
а мать у них была одна…
Эти стихи были в июле 1973 года написаны первенцу Гавриловых — Артуру. Ему же мать посвятила “Колыбельную для мальчика”, которую сама пела на свою мелодию, “аккомпанируя” на гитаре одним и тем же перебором струн. Жизнь мальчика сложилась трагически. Воспитывался он в Сибири у дедушки и бабушки, ибо обстановка рядом с матерью была малопригодна для жизни. Учился блестяще, поступил в Московский университет. Но вскоре после смерти Зинаиды погиб в дороге (в поезде) при неизвестных мне обстоятельствах.
Задним числом многие стихи Зинаиды отсвечивают мрачным предвидением
Прощай, прощай
и помни обо мне
мы встретились с тобою
в страшном сне…
Здесь неизбывно
одиночество в любви,
в проклятье и в пророчестве!..
(Июль, 1973)
Я почти не помню теперь стихов, не утруждаю себя запоминанием их через повторение, но это четверостишие Зинаиды всегда во мне:
Я сижу у времени реки
люди — вы смешные рыбаки
тысячи задумчивых голов
ждут улов… (некоторые добавляли — “слов”. — В. Т.)
(Июль, 1973)
Это по-философски трогательная простота сродни органически лаконичной восточной мудрости, отлитой в крохотные золотые самородки. Но мне также памятна и простая песенка, которую осенью 1974 года сочинила Зина:
Маленькая хиппочка,
поиграй на скрипочке,
поиграй на дудочке
в розовенькой блузочке.
Припев
Ветер весенний,
сочная трава,
лунная пена,
сладкие слова.
Следующее стихотворение написано в связи с тем, что дочку Оленьку забрали ее отец, Валерий Павлов, и его жена, Елена, на воспитание. Одно время юная Оленька блистала в екатеринбургском казино в кругу криминальных воротил. Сейчас живет в Париже. Но это ли существенно? Главное, она подарила Зинаиде двух внуков.
ПЕСЕНКА УКРАДЕННОЙ ДОЧКЕ ОЛЕНЬКЕ
Небо над землей
мести над водой
в лепестках пеленок
спит ребенок
о мое дитя
взять бы мне тебя
да на тех людей
не найти судей
слышу я твой плач
но не спит палач
утро подождем
и с зарей уйдем…
небо над водой
солнце над землей
скоро подрастешь
и сама придешь …
Богемный образ жизни и ресторанное окружение по месту работы ничуть не отражались на Зинаиде. Долгое время она спиртного совсем не пила, не курила, не наркоманила. Это пришло позднее от окружения, хотя и по нарастающей. Во всяком случае, по-настоящему она не курила никогда, как и Гаврилов.
Наши с ней отношения всегда носили дружественный семейный характер. Близость была духовная и в редкие минуты — мистическая, которая, наверное, и является самой интимной из всех связей.
В конце 70-х в богемных кругах ходили разговоры об “оргиях” у Гавриловых. Не знаю, в ту пору я стал бывать у них реже, т. к. вокруг них появилось слишком много профессиональных и непрофессиональных “стукачей”, наверное, они этим и занимались, тем более что в разряд “оргий” записывали в ту пору и хэппенинги. А на тех семейных вечеринках, на которых я у них бывал, “разврата” было не больше, чем в “Калине красной” у Василия Шукшина.
6. Финал
Следующая пора поэтической активности Зинаиды Гавриловой пришлась на 1976 и, особенно, 1977 годы, когда дату она стала обозначать тревожной дробью 43/77. Не знаю, были ли в то время у нее мысли о самоубийстве? До этого суицидальная попытка была, и Зинаиду буквально от петли спасла вернувшаяся по наитию девочка (Ира Фоменко), которая тогда, уйдя из семьи, проживала у Гавриловых. Было ли какое-то предчувствие смерти, последовавшей через 16 лет?.. Но стихи ее обрели в ту пору особую зрелость. В тридцать три года она написала свое “Полномыслие”, цикл из 33 стихотворений. Из них я приведу только одно.
В “Гавриловском круге” заметен был художник Саша Свинкин, ныне преуспевающий художник Алексеев. К одному из его натюрмортов Зинаида написала это небольшое стихотворение:
Так открылись створки окон
и пронзительным потоком
с неба звезды наплывали
и на ветках оседали…
белоснежное созвездье
никогда не опадало
только через сотни лет
в небо яблоком упало…
В ту пору она и сама много рисовала, оформляла фломастерами рисунки к Библии, давая свое своеобразное толкование сюжетам, пробовала (на мой взгляд, удачно) писать маслом.
Я тысячу картин решила написать
осуществись во мне божественная стать
Я не хочу и не могу бесследно умирать
так именем земли и именем зари
Я именем идей и именем детей
перо и кисть беру как меч
чтоб мира суть от лжи сберечь…
Дотечет до света темная река
на закате вздрогнет белая рука
проморозив душу утром
кинет в зной кувыркнется с неба
звездный рой
и осядет буквами
на листе на белом
и расскажет миру
о немом и смелом
кто уводит мысли
и не в ширь, а в глубь мир мои надежды
тихо приголубь…
43/77
Откровенно говоря, я до сих пор не понимаю, почему она, подобно некоторым странным поэтам, не стала знаменита не только при жизни, но и теперь? Словно какое-то “вето” лежит на этом чрезвычайно личном и своеманерном творчестве. Если все дело в окружении и в ее невостребованности широким читателем, то помню и знаю, что ее стихи доходили до самой простой, не сказать, примитивной аудитории.
В ту пору самодеятельный кинорежиссер Виктор Буянов снимал фильм о Валерии Гаврилове (см. главку “Круг Гавриловых”).
Космические ритмы стихами
плывут как титры
твой бестолковый танец
ждет кинопленки глянец
Продолжается совершенствование стихов, спонтанных по своей природе, овладение магией Слова, эксперименты…
Вот слова, которые назвал Валерий утром 13 апреля 1981 года: мир, одиночество, жизнь, сон, вечность, солнце, ужас, полет, миг, путь, звезды, дети, утро. Используя их, Зинаида написала вот это стихотворение:
Снова утро, кончен сон,
Дети что-то говорят,
Мир в единство заключен,
Звезды день и ночь горят…
Солнце свой проходит путь.
Ты испытываешь миг,
Ты, кто в нашей жизни Суть,
Ужас вечности постиг…
Не закончен твой полет,
Скорость дней сверлит сознанье,
У твоих картин народ
Замер в светлом ожиданье…
До открытия выставки “Сурикова, 31”, где впервые достойно был представлен Валерий Гаврилов, оставалось еще ровно шесть лет…
Через год после смерти Валерия, на годовщину, Зинаида пишет цикл стихов “Рапсодия великого распада”.
Посмертно… предсмертно… бессмертно… на тот… свет…
Ты — слово тех… кто не умел говорить
Ты — слово тех… кто не умеет плакать
Глаза ты тех… кто не умеет зрить
Ты — Мира чувственная мякоть…
Ты — Родины смертельная тоска
Ты — Космоса нежней объятье
Для надписи чистейшая доска —
Учитель Жизни… ученик… ваятель… …………………………..
Ты — чувственности океан
Цветов зарею вспыхнувшего сада
Ты — КвазиЗло… оптический обман
РАПСОДИЯ ВЕЛИКОГО РАСПАДА…
На этом я заканчиваю свой сверхбеглый обзор творчества “З. Поэта”, как в последние годы себя именовала Зинаида, прекрасно осознавая, что пока по инерции в обойме СМИ мелькают одни и те же вполне достойные имена, присущая ей эпическая сила спокойно дожидается своей очереди, а пропуск в вечность мы все автоматически получаем при рождении.