Рассказ из цикла «Бесполезные вещи»
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2007
Юрий Ломовцев — окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Публиковался в журналах “Грани”, “Современная драматургия”, “Урал”, альманахе “Ландскрона”. Последнее время работает в основном в области драматургии. Автор либретто к балетным спектаклям “Нижинский. Трагедия русского фавна”, “Фантазии белых ночей” (по Достоевскому), “Декамерон Боккаччо”, “Дюймовочка”.
Стеклянный шар
Рассказ из цикла “Бесполезные вещи”
Внутри стеклянного шара была голубая жидкость и на ее поверхности застыли два белых лебедя. Стоило взять его в руки и легонько встряхнуть, как по поверхности пробегали волны и жидкость превращалась в сказочное озеро, со дна которого поднималась серебряная муть, а лебеди оживали и лениво раскачивались на волнах. Но трогать шар не разрешалось, тетя Дуся очень им дорожила. Этот шар привез из Германии ее покойный муж в качестве трофея вместе с вазой и гобеленом, на котором была изображена пастушка на фоне лиловых гор, и он хранился в коробке у тети Дуси на шкафу. Лишь изредка она открывала эту коробку и доставала шар. Она подносила его к настольной лампе, от этого он начинал сверкать и светился, а лебеди, казалось, вот-вот чуть-чуть — и взлетят. И как же хотелось подержать этот шар в руках…
Есть вещи, которые прочно врезаются в память. На всю жизнь. Так вот и с этим стеклянным шаром…
— Ты помнишь наш волшебный шар? — спросил он неожиданно, усаживаясь на скамью у окна напротив Наташи.
— Шар?.. Давно разбился. Разве ты не помнишь?
— Да… Быстро время летит.
Электричка тронулась. За окнами поплыл унылый городской пейзаж.
— Долго нам ехать? — спросил Павел Сергеевич.
— Часа два, не меньше, — ответила Наташа. — Ну как, по банке пива?
Павел Сергеевич взглянул на Наташу: под глазами мешки, почки у нее не в порядке. И куда ей пиво? Но промолчал.
Откупорили пиво. Наташа стала рассказывать о себе, а он рассеянно слушал. Его клонило в сон, и он механически кивал головой в такт ее словам. Говорила она про мужа, который опять на полгода уехал в командировку, про сына Петьку, который совсем отбился от рук и не желает учиться, про то, что жизнь с каждым днем дорожает, а у свекрови обнаружили рак, — и все это было ему глубоко неинтересно. Он невольно сравнивал ее с той девочкой, какой она была когда-то очень давно, и становилось грустно. Постарела. Расплылась. И волосы зачем-то красит в такой неестественно рыжий цвет. Как летит время!
— Когда мы виделись в последний раз? — спросил он.
— У бабы Дуси на похоронах, — подумав, ответила Наташа. — Действительно, как быстро время летит!
Поездка эта в глушь, на 123-й километр, была по меньшей мере странной. Наташа позвонила ему неделю назад, голос был взволнованный:
— Павлик, мне письмо пришло… Не знаю, что и думать.
— От кого письмо?
— Ты помнишь горбатую Лиду? От нее… На имя бабы Дуси! А бабу Дусю мы пять лет как похоронили!
— Очень странно. Лида была на похоронах?
— А ты не помнишь? Была. Еще все спрашивала, зачем мы решили кремировать, а я объясняла, что у нас и баба Таня, и дедушка на “Богословском”, а туда по-другому никак.
— Значит, впала в маразм.
— Возможно. Но Лида сама полгода как умерла! А штемпель свежий. Мистика!
— Как умерла? Я не знал…
Павел Сергеевич задумался, но быстро нашел объяснение. Значит, она еще давно написала это письмо, попросила отправить какую-нибудь свою знакомую старуху, а та забыла, письмо провалялось где-нибудь, а вот теперь попалось на глаза и было отправлено. Никакой мистики.
— Что она пишет? Вернее, писала…
Наташа зачитала ему письмо. Оно было кратким. Лида сообщала в нем, что все у нее в порядке, вот только ноги стали плохо ходить, а потому она готовится к скорой смерти. Но смерти нисколечко не боится, поскольку достаточно пожила, а так как родных у нее нет никого, хочет оставить свой домик и все имущество им, своим названным племянника Натусе и Павлику. Завещание уже составлено и лежит на полке рядом с плитой в жестяной коробке. Вот, собственно, и все.
— Ты знаешь, Павлик, думай про меня что хочешь, но ехать надо, — подвела итог Наташа.
Они сговорились и поехали. Странно все это было, более чем странно.
Электричка тащилась еле-еле. На станциях подолгу стояла и пропускала встречные поезда (дорога на этом направлении была одноколейной).
— А кто тебе сказал, что Лида умерла?
— Не помню. Кто-то позвонил из соседей.
— На похороны вы, как я понял, не ездили.
— Павлик! — возмутилась Наташа. — Матери одной никак, а я работаю с утра до ночи!
— А мне чего же не сказала?
— Я звонила! Тебя дома не оказалось. Потом затыркалась… Можно подумать, ты бы поехал! И кто она нам, эта Лида? Десятая вода на киселе.
— Действительно странно… Как раз где-то с полгода назад она мне приснилась.
— Горбатая Лида?!
И кто сказал, что Лида горбата? Так повелось. Вернее, так она сама шутила, входя в дом: “Ну вот, пришла ваша горбатая Лида!” Плечи она всегда сутулила, это точно. А к старости совсем согнулась, как все старухи, но это еще не повод называть ее горбатой. И все же — горбатая Лида. Сгорбленная, с опущенными плечами, словно несет непосильную ношу. Шея в плечи вросла, как у черепахи, а корпус наклонен, точно в поклоне. Лида всегда куда-то шла, торопилась, бежала. Походка у нее была странная, будто только что споткнулась и никак не может равновесие удержать, ножки семенят, плечи догоняют. И сколько помнил, всегда тащила Лида на себе две старые хозяйственные сумки на перевязи, чем-то набитые, — одна спереди, другая за спиной. Она так и приснилась Павлу Сергеевичу: бежит с сумками по лесной дороге навстречу ему, а в руках стеклянный шар. И улыбается.
Улыбку Лиды он тоже хорошо запомнил. Казалось, она всегда и всем улыбается. Подходит-подбегает Лида к дому и уже за сто метров расплылась в улыбке. Прищуривает свои плохо видящие глазки: кто же встречает ее? А как разглядит, так и вовсе рот до ушей. Подойдет, подбежит, давай обнимать, целовать, так она встрече рада. И все для нее самые близкие, самые родные.
“Чему улыбается наша горбатая Лида? Будто и жизнь ей не тяжела!” — про нее говорили. “А поди помучайся, как она, так и в петлю полезешь”.
— Эй, Павлик, о чем ты там задумался? Или спишь? — окликнула его Наташа. — Как считаешь, сколько за ее дом могут дать?
— Откуда я знаю.
— Деньги нам сейчас очень нужны. Петьку нашего чтобы от армии отмазать, знаешь сколько заплатили? А в институте знаешь сколько один семестр стоит?
Павел Сергеевич откинулся на спинку сиденья, зевнул, сделал вид, что действительно засыпает. Не хотелось ему обсуждать денежные проблемы Наташи.
— Ну, ладно, спи, — вздохнула она. — А ведь и в самом деле нехорошо получилось, я подумала. Если она нам свой дом, то кто же был у нее? Кто же ее похоронил?
— А Гамзелевы?
— Я тоже считала, что она Гамзелевым кем-то приходится. А может, и нет. Я до сих пор не разобралась, кем нам Гамзелевы приходятся.
— Никем! — ответил он. — Такая же десятая вода на киселе!
Сколько он помнил себя, они неизменно присутствовали на всех семейный застольях — свадьбах, юбилеях, поминках — бездетная чета, тетя Валя и дядя Миша. И дачу всегда снимали по соседству. Тетя Валя нигде не работала, болела какой-то загадочной болезнью, вроде мигрени. Была она высокая, тощая, с ломкими от пергидроля волосам, ярко красила губы и носила на пальцах множество золотых перстней. Дядя Миша их ей регулярно покупал, он был готов в лепешку разбиться ради своей любимой Валюши.
За столом дядя Миша всегда много пил, произносил тосты в стихах и отпускал всевозможные шуточки. Его считали душой компании, непревзойденным тамадой и поэтом. “Картошка вкусна и ядрена, знать, сажала ее Матрена”, — говорил он, когда вносили огромную дымящуюся кастрюлю свежеотваренной картошки. “Наворачивай грибочки не жалея, их с душою засолила Евдокея”, — и так про каждое из блюд. К праздникам они все получали от него поздравительные открытки “в стихах”, одни и те же доморощенные опусы из года в год.
В детстве Павел Сергеевич немного побаивался Гамзелевых, особенно его смущало, когда тетя Валя усаживала его на колени и принималась расспрашивать “про успехи в школе”. Когда он спросил у бабушки, кем же они ему все-таки приходятся, эти Гамзелевы, баба Клава сказала: “Соседи они наши бывшие. В блокаду мы с ними в одну комнату съехались, чтоб легче было топить. Детей у них нет, вот они к нам и прилепились, вроде как родственники”.
Горбатая Лида тоже всегда сидела у них за столом, но про нее он знал не больше. Лишь со временем из разговоров, чьих-то рассказов и пересудов сложилось скудное представление о ее жизни.
Родилась она в деревеньке где-то под Оршей. В молодости, говорили, красивая была. Рано вышла замуж, но овдовела в первый же месяц войны. Вместе с годовалым сыном оказалась она на Урале, где работала на военном заводе. В эвакуации сын ее умер. Говорили, она так тяжело переживала его смерть, что даже пыталась наложить на себя руки. А еще говорили, что во время войны она надорвалась, что ей “все внутренности зашивать пришлось и живого места на ней не осталось”. Так это было или не так, но в больницы Лида действительно ложилась часто.
В город она попала после войны, устроилась на завод “ЛОМО” и жила в заводском общежитии. Со временем ей дали комнату. Она просидела на сборке фотообъективов больше двадцати лет, пока почти полностью не утратила зрение. В личной жизни Лиде тоже не повезло, детей больше не было. Так и жила, одинокая, никем не замеченная. И вдруг незадолго до пенсии вышла замуж.
Мужу Лиды было за семьдесят, он недавно овдовел и подыскивал женщину, которая бы вела хозяйство. Лида ушла с завода и переехала жить к старику в поселок Вырица.
Вместе со стариком жил его взрослый сын, невестка и внуки. И каким-то образом им удалось Лиду уговорить, чтобы она прописала сына в свою, полученную от завода, комнату. А через полгода старик неожиданно умер. И получилось как в сказке: “Была у зайца изба лубяная, а стала ледяная…”
— Эй, Паша, не спи! — дернула его за рукав Наташа. — Уже подъезжаем.
Павел Сергеевич открыл глаза, размял занемевшую руку, пальцами потер виски.
— Все-таки нехорошо, что ты мне не позвонила. Может, я бы на похороны и съездил.
— Я думала, мы эту тему закрыли, — удивленно посмотрела на него Наташа, — сам же сказал, десятая вода на киселе.
— А мы с тобой что, не десятая вода на киселе?
— Это как же?! — возмутилась Наташа. — Мы с тобой?
— Бабки наши сестры, матери — уже двоюродные, а мы с тобой троюродные. Дети наши друг другу уже никто. Четвероюродных не бывает.
— Ты, Павел, говори, да не заговаривайся! — обиделась Наташа. — Баба Дуся тебя так любила! Если, как ты, рассуждать, то все вообще друг другу чужие!
В это время электричка начала притормаживать. Павел Сергеевич выглянул в окно: 123-й километр. Они схватили вещи и выскочили на платформу. Двери за ними захлопнулись, электричка покатила дальше.
Кругом был лес, лишь справа в отдалении виднелись крыши домов. Вместе с ними на платформу вышло еще человек семь, и все они быстро рассосались, осталась одна только старуха с рюкзаком за плечами. К ней они и подошли, назвали адрес.
— Это вам по той дороге еще килoметра полтора, — указала она рукой влево и, заметив, как удивленно вскинула брови Наташа, добавила: — Верно говорю, там деревня. А здесь — садоводства.
— Да, — вздохнула Наташа. — Дорого дом здесь стоить не может.
— Почему же? — услыхала старуха. — Тут теперь даже богатые дома покупают. Особенно ближе к озеру.
— А озеро где?
— Там, — неопределенно махнула рукой старуха.
Довольно долго они шли по дороге сквозь лес. Как видно, по ней совсем недавно проехал грузовик или трактор, в глубоко прорезанных колеях стояла вода. Лес уже почти осыпался, порывами ветра с берез срывало последние листы. И все же, несмотря на хмурую погоду, приятно было идти по этой усыпанной золотом дороге. Здесь даже воздух на вкус был другой, и дышалось совсем по-другому, не так, как в городе. Дорoгой они молчали, Наташа все еще дулась на Павла Сергеевича.
— И как ее занесло в такую глушь? — спросил он.
— Не знаю, — грубо ответила Наташа, — сам бы у нее и спросил!
— Уже не спросишь…
Он кое-что помнил из разговоров взрослых, что после смерти старика Лида так и осталась жить в его доме. Радости в этом было мало, сын старика приезжал туда с дружками, устраивал дикие пьянки и даже гонялся за Лидой с топором. Лида искала приют у соседей. Комнату свою городскую она считай что потеряла, но отнеслась к этому с удивительной покорностью и смирением, не жаловалась, а только повторяла: “Все хорошо, она им нужнее, у них дети”. Улыбка не сходила с ее лица, и всех удивляло, чему же она улыбается? Как и когда она оказалась на 123-м километре, он не помнил.
Но вот лес кончился. Колея свернула в сторону, и справа показалась деревенька, домов от силы пятнадцать. И даже не домов, а каких-то развалюх. Лишь один среди них выделялся и вносил диссонанс — двухэтажный, кирпичный, за крашеным забором, — еще больше подчеркивая извечную российскую убогость. Деревня казалась вымершей. По мосту они миновали ручей и остановились у крайнего дома.
— Приехали, называется, — вздохнула Наташа, оглядываясь вокруг.
Но тут они заметили возле крайнего дома какое-то копошение. Разогнувшись и отряхивая от земли руки, к ним шла старуха.
— День добрый, — поприветствовал ее Павел Сергеевич.
— Добрый, добрый, — кивнула старуха. — Вам кого надо-то?
Павел Сергеевич объяснил, по какому делу они приехали, а Наташа в подтверждение достала из сумки письмо.
— К Лиде, значит, приехали. Родственники… Так она ж еще до Пасхи преставилась… А насчет дома ее, та вот он, — и старуха указала на соседний дом, покосившийся, с заколоченными окнами.
— И давно она здесь жила? — спросила Наташа.
— Уже лет десять, не меньше, — осуждающе взглянув на нее, ответила старуха. — Что же вы, родственники, а ничего не знаете? Сказывала, был у нее хороший дом, да не ей принадлежал, пасынку ее. Так он допился и помер, и дом этот перешел в наследство внукам, а тем приспичило его продать. Она чуть совсем без угла не осталась. Но смилостивились они, взамен дома купили ей развалюху подешевле. Тут раньше Дарья Алексеевна жила, такая же одинокая.
— Выходит, дома тут вообще ничего не стоят? — спросила Наташа.
— Было дело, что и гроша ломаного не давали, это когда мы все на тышши и миллионы мерили, а теперь стоят.
— А народу много в деревне живет? — спросил Павел Сергеевич.
— Когда-то много жило, теперь вот только мы со стариком, Палашовы и Ангелина Степановна. Остальные в городе ошиваются, а это у них вроде как дачи. Еще вот баба Лида ваша жила. Мы ее по отчеству и не знали, все Лида и Лида. А ежели вы насчет ее дома приехали, то малость вы опоздали. Тут уже до вас один мужик на машине приезжал, внук. Наверное, и председателя из правления привез, какие-то бумаги ему показывал. Он же и окна забил. Зачем только? Брать все равно нечего. Можете в дом зайти, убедиться, если желаете. У меня ключ от замка есть. Я один ключ отдала, а другой-то оставила на всякий случай.
— Непросто нам будет с этим домом, — шепнула Павлу Сергеевичу Наташа, — но если действительно есть завещание…
— Еще Семеновна здесь жила, — продолжала старуха, — сын ее как разбогател, так вон какие хоромы ей отгрохал заместо избы, — указала она на единственный в деревне кирпичный дом, — они сюда теперь на машинах ездят, шашлыки жарят. Семеновна, как ни сопротивлялась, как ни плакала, в этом году тоже в город поехала. Нельзя, сказали, тебе здесь одной.
— Кто же ее хоронил?
— Кого?
— Лиду.
— Ах, Лиду! Никто. Она, пока совсем не слегла, в поселок съездила, плотнику заплатила, чтоб ей гроб сколотил, цыгану денег дала, чтобы на кладбище отвез и с батюшкой договорилась, чтобы отпел, еще в сельсовет заходила, денег предлагала, чтоб ей заранее место на кладбище выделили, посмотреть хотела, где будет лежать, но там над ней только посмеялись. Ну, и мне чуток оставила, чтоб помянули. Никто не подвел, слава Богу. И помянули мы ее хорошо с моим стариком. Выходит, что сама себя она похоронила. А кто письмо вам прислал, не знаю. Может, сама отправила. Она, пока ноги ходили, в поселок часто ездила, а там и почта есть, и телефон…
Павел Сергеевич попросил открыть дом. В нем было сыро и пахло старостью, ни с чем не спутаешь этот особый кисловатый запах. Сквозь заколоченные окна едва-едва пробивался свет. Старуха пошарила рукой по стене и щелкнула выключателем. Под потолком загорелась тусклая, в пятнадцать свечей, лампочка. Они сразу увидели и плиту, и деревянную полку рядом с ней. Как и говорилось в письме, на полке рядом с хозяйственной утварью стояла цветастая жестяная коробка.
— Она вон печенье ради этой коробки купила. Очень уж ей коробка понравилась. А дорогущее! Но вкусное…
Наташа сняла коробку с полки, поставила на стол. В коробке лежали фотографии, и на первой, что она достала, они узнали самих себя, только в детстве: баба Дуся, баба Клава, и они, взявшись за руки, впереди них стоят, улыбаются, Наташа чуть повыше Павлика. У каждого в семейном альбоме была точно такая фотография, Гамзелев дядя Миша фотографировал (среди прочего он был их домашним фотографом). Одну за другой стали доставать фотографии из коробки: с детства знакомые лица, вся их родня. И Лида. Вот она вместе с Дусей и Клавой на фоне римских фонтанов в Петергофе, а вот в огороде у бабы Дуси на даче. А вот тетя Дуся с покойным мужем у новогодней елки, улыбается, держит в руках стеклянный шар с лебедями.
— У нас такой фотографии нет! — удивилась Наташа.
А вот вся их семья за праздничным столом, и дядя Коля тут, и Аннушка, Матрена Игнатьевна, Гамзелевы, здесь же их молодые родители, и Леночка, которая потом попала под машину, и Люба, и Славик, и тетя Ксения, и родственники из Твери, и даже Семеновы, их соседи по даче.
— Ой, помнишь этот стол? — спросила Наташа.
— А как же.
— За ним, если раздвинуть, человек тридцать помещалось. Мы потом не знали, куда его девать, такой он огромный. В результате выкинули…
Прекрасно помнил он этот дубовый многоногий раздвижной стол. Стол, под который было так интересно залезать и прятаться в детстве, за которым ели и пили, а приходило время, так на него же ставили гроб. Помнил он и семейные застолья, деревянные плошки с капустой и студень в глубоких тарелках, стоявших пирамидой между окон. Помнил, как все по очереди, смеясь и плача, терли на терке хрен, чтобы свежий был, пожгучей, поядренее. И неизменного дядю Мишу с его неизменными прибаутками. И как затягивали хором песню про удалого Хазбулата, а дядя Коля пел громче всех. Как кто-нибудь обязательно говорил: “Николаю больше не наливайте, а то получится, как в прошлый раз”. Но наливали, и все случалось в точности, как в прошлый раз, и бедная Аннушка укладывала пьяненького, но смирного дядю Колю на тети Дусину кровать, где он храпел до следующего утра. Как заводили патефон, а позже проигрыватель “Молодежный” и старики пускались в пляс: “Ой, утушка, моя луговая!” Как отец и дядья выходили покурить на лестницу, где затевались долгие споры о политике. Как кто-нибудь из теток обязательно выбегал на кухню поплакать. И все друг про друга все знали, друг перед другом не таились, бесхитростные были и открытые — читай, как книгу.
Они рассматривали фотографии, вспоминали, называли имена, спорили, не узнавая кого-то, а узнавая, изумлялись, какие все молодые, красивые, родные. А ведь большинства уже не осталось в живых…
Старуха сидела за столом напротив и качала головой, а они снова спорили, узнавали, называли имена. Одной из последних в коробке лежала фотография с чьих-то похорон: вся их родня у открытого гроба. Но кто же в гробу?
— Это нашу прабабку Прасковью хоронят, — догадалась Наташа.
— Значит, начало пятидесятых. Ни тебя, ни меня еще в проекте нет…
— А ведь она и тебе прабабка, и мне прабабка, — с укоризной сказала Наташа и заплакала, — а детям нашим она прапрабабушка…
Павел Сергеевич почувствовал, как комок подступает к горлу. Глядя на ворох старых фотографий, он понимал: разбилась, распалась на осколки их некогда многолюдная семья. Нет бабы Дуси, нет бабы Клавы, не собраться уже им вместе, не будет больше шумных застолий, на которых никого не забывали позвать, ни близких, ни дальних, ни троюродных, ни четвероюродных, ни даже “десятую воду на киселе”. Строго следили за этим их бабки, чтоб никого не обидеть, никого не обойти. Обе вдовые, пережившие и коллективизацию, и войну, в город попавшие, скорее, по нужде, чем по собственной воле, знали они, что в одиночку труднее выжить, что надо быть вместе, что и любое дело лучше пойдет, ежели за него взяться купно, собором, всем миром. Да, не собрать, не склеить уже эти осколки. Время ушло.
— И наши дети этого уже не увидят и не поймут, — сказал Павел Сергеевич.
— Какое там! — согласилась Наташа. — Мой Петька про все, что было неделю назад, говорит “отстой трехсотлетней давности”. Его к бабе Дусе на кладбище съездить не заставишь! Только и глядит, как бы из дому сбежать. Скучно ему с нами. Скучно! Так и мы с тобой такие же в точности были…
Да, им тоже было тесно за семейным столом, хотелось других радостей, других песен. Они тоже рвались из дому. Но куда? И куда теперь рвутся их дети? В толпу обезличенных дискотек и стадионов, в грохот и вой “попсы” и “рока”? Что они ищут там в отупляющем однообразие басов, в одиночку кривляясь перед собственным отражением в зеркале?? И что находят, кроме одиночества? Кому они интересны? Кому нужны?
“Распалась связь времен…”
Наташа еще порылась в коробке, под фотографиями лежали пожелтевшие от времени справки, квитанции, несколько писем в конвертах. На самом дне лежал сложенный вдвое листок из тетрадки в клетку. Наташа развернула его. Сверху листка было написано карандашом: “Завещание”. Чуть ниже корявым почерком всего две строчки: “Мой дом и все мое имущество завещаю моим родственникам и племянникам Натусе и Павлику. Лида”. И все. Ни подписи, ни печати. Ничего.
— Больше нам здесь делать нечего, — сказала Наташа. Она собрала со стола фотографии и положила их в сумку. Поблагодарив старуху, они отправились в обратный путь.
К станции они шли унылые и понурые. Да и погода под стать: ветер усилился, заморосил мелкий колючий дождик, и сразу заметно стемнело. Наташа надвинула на лоб капюшон и туго завязала тесемки, Павел Сергеевич поднял воротник пальто.
На обратном пути в электричке они молчали. Каждый думал о своем. Павел Сергеевич — про Лиду. Помнилась она почему-то всегда на чьих-то похоронах в окружении стариков и старух. И было тому объяснение. Считалось, что лучше Лиды никто не умеет сварить поминальную кутью. Никогда не боялась она обмыть покойника, знала, как надо одеть в последний путь, что в гроб положить, чем украсить. Сама она была мастерица делать бумажные цветы, которыми иногда торговала в праздники возле церкви. И, помнится, в детстве их приводили в восторг тюльпаны и розы из гофрированной бумаги и яблоневые цветы с тычинками из крашенной желтым манки. Даже просили ее: “Теть Лид, научи!” Но она отмахивалась: “Зачем вам глупости эти?”
Со временем, особенно когда она осталась практически без жилья, похороны стали чем-то вроде ее профессии. Так и ходила она из дома в дом, чтобы обмыть и украсить покойника. Расплачивались с ней гостинцами и деньгами. Гостинцы она охотно брала, от денег же отказывалась, качала головой, крестилась. Но тоже брала, на что-то жить было надо. И всегда улыбалась, словно не понимала всей серьезности и печали момента: “Вот и ваша горбатая Лида пришла!” А может быть, как раз понимала: совсем не страшно там, здесь страшнее.
Павел Сергеевич прикрыл глаза. Как вживую, увидел он картину из далекого детства.
Шкаф был высокий. Высокий дубовый шкаф с зеркальной дверцей. Даже с табурета он только на цыпочках мог дотянуться до верха. Шар оказался на ощупь холодным. Почему-то он думал, что теплый. Вода в озере взволновалась, тонкими струйками поплыла к поверхности серебристая муть. Лебеди ожили и приготовились взлететь. Какое счастье! Он держал в руках само счастье. В соседней комнате раздался смех: “Павлик, ты где?”
Еще, еще одну секунду подержать его в руках! Вдруг табурет предательски качнулся — шар выскользнул из рук и… разлетелся на мелкие осколки. Изумление, растерянность, обида, мучительный страх завладели им и не давали пошевелиться. Слезы покатились из глаз. А в соседней комнате по-прежнему разносился смех.
Он все еще стоял на табурете, когда дверь приоткрылась и заглянула Лида, посмотрела на него с улыбкой: “Что ты там делаешь, слезай”. И вдруг увидела разбитый шар, цветную лужицу на полу, рядом с которой валялись лебеди. “Ай, что же ты натворил!” От ее слов он разрыдался уже во весь голос. Лида подошла к нему, обняла, сняла с табурета: “Ну, разнюнился, разве ж это горе? Эта беда не горе…” И он уткнулся ей в живот и продолжал громко выть. В это время вошла тетя Дуся. Увидев разбитый шар, она помрачнела. “Прости, Дуся, шар твой разбила, — сказала Лида, еще крепче прижав его к животу, — хотела вот мальчику показать. Я мигом приберу”. — “Ну, Лида!” — выдохнула тетя Дуся и быстрым шагом вышла из комнаты…
— Чего это ты вспомнил про стеклянный шар? — спросила Наташа, когда они подъезжали к городу. — Баба Дуся долго не могла его Лиде простить, ведь ей этот шар дед мой с войны привез. Мы даже купили ей точно такой, на 1 Мая у нас на углу ими частники торговали, а она говорит: “Не такой. Тот был лучше”.
Павел Сергеевич хотел возразить, рассказать, как было на самом деле, но подумал: к чему? Теперь это уже неважно, он только сказал:
— Хороший человек была наша Лида. Добрый.
Электричка остановилась. Люди торопились к выходу, толпясь и толкаясь в дверях. Наташа посмотрела на часы:
— Еще на свой сериал успею.
— А ведь на могилу к Лиде мы так и не сходили, — сказал Павел Сергеевич, — даже не спросили, где она похоронена…
— Куда уж в такую темень было тащиться, — ответила Наташа, — летом съездим. Реально тебе говорю, соберемся и съездим.
— Ладно, отложим на лето.
— Ну, хоть повидались, — сказала Наташа, когда они прощались возле вокзала. — Нет худа без добра. Конечно, надо было мне на ее похороны поехать, тогда бы… — Она запнулась. — Нет, я на Лиду не сержусь, чего с нее взять. Но этот дом… Я уже завелась, понастроила планов… Конечно, надо было Гамзелевым сначала позвонить, разузнать, так у меня, оказывается, ни адреса их, ни телефона. И живы ли они? Глупо все получилось. Но ты не пропадай. Надо как-нибудь собраться, посидеть, повспоминать, а то видимся только на похоронах, — добавила она, прежде чем прыгнуть в метро.
“И в результате никуда мы не поедем, а увидимся на очередных похоронах”, — подумал Павел Сергеевич и побрел к остановке троллейбуса.
В эту ночь Павлу Сергеевичу плохо спалось. Он думал о Лиде. И ей, и его бабке Клавдии, и даже его родителям выпала на долю нелегкая жизнь. Но ведь жили. И не теряли надежды. И помогали друг другу. И друг друга любили. Прощали за грехи. Потому что умели любить и прощать. И старались не ставить себя высоко, и острее чувствовали боль другого. Это уже потом страна окунулась в чуждый ей мир расчета и денег, соблазнов и нищеты, назойливой рекламы и телесериалов, и они обо всем позабыли.
И думал он еще, что жизнь совсем не такая длинная, как казалось когда-то в детстве, а время с годами лишь убыстряет ход. И скоро действительно придет его черед уходить. Вот только кто приготовит его в последний путь? Циничные санитары морга?
Вот если бы Лида…